Текст книги "Девятьсот семнадцатый"

Автор книги: Михаил Алексеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 24 страниц)

– Ну, вот и не езжай, когда долг и… тоже скажешь, мать. Ну, не реви.

Но женщина плакала уже навзрыд, с причитаниями и оханьем.

– Ох! И-и-и-и… Милый мой. Да куда же ты уезжаешь, на кого нас бросаешь? И-и-и-и… Ах! Варюшка-

то, поди, убиваться будет… Леший бесчувственный. Ах, ты ж… И-и-и-и…

– Ну-у… – только махнул рукой Щеткин и отошел к окну.

Но на душе у него стало слякотно и сыро, как в сумерки после дождя на снегу.

“И верно. Эх, жалко Варю, – думал он. – Ведь люблю я ее, да. А тут может никогда не увидимся”.

Загрустив, Щеткин присел у окна, чувствуя томление и горечь в груди.

“Нет, не видать нам с ней счастья. Ну, да ничего – революция важней… И Варя бы то же сказала”.

Уже стемнело на дворе, а Щеткин все сидел у раскрытого окна. Капли дождя, как слезы, стекали по

карнизу и глухо стучали о железо подоконника.

– П-ль, п-ль, – звучали дождевые капли.

– И-и-и… Ах… Ох!.. – вздыхала изредка старушка.

“Грех честной, – думал Щеткин, – вот как привяжешься к человеку, н сам не свой. Нет, раскис ты, брат

Щеткин, как хлебная корка в чае. Подсушиться надо. Вот доеду и подсушусь немного. А комиссия как же? Хотя

товарищ Кворцов без меня все устроит. А здесь-то в Москве как хорошо!”

Вспомнилась вчерашняя встреча с секретарем ячейки партии при металлургическом заводе Иваницким.

– Эх, брат Щеткин, – радостно волнуясь, говорил тогда Иваницкий. – А мы так из митингов и не

вылазим.

Рабочие ликуют. Что значит победа. Только хлеба и жратвы мало. А впрочем, весело жить.

“Нет хлеба? Значит, достать нужно, – продолжал размышлять Щеткин. – И вождь говорит. А какой он

вождь – грозный, очкастый… И этакий… Такой, ну…”

Так и не подобрал Щеткин нужного слова.

Скрипнула дверь. По стуку каблуков Щеткин узнал, что вошла Варя.

– Что в потемках сидите? – раздался голос девушки. – Мать, зажги лампу.

Старушка, охая и кряхтя, завозилась у стола. Щеткин молчал. Варя мыла за перегородкой руки, громко

плескаясь водой. Засветилась лампа.

“А мне-то и собираться нужно, – подумал Щеткин. – Часы-то, как минуты, пролетят. Эх…

Вошла Варя, спокойная, ласковая, как всегда. Взглянув Щеткину в лицо, участливо спросила:

– Что, Петя? Или нездоровится?

– Да нет же. И-и-и, не спрашивай, – снова заголосила мать, привешивая лампу на стену и никак не

попадая на гвоздь.

– Чего не спрашивать? Да что с тобой, мамаша?

– Забирают. И-и-и…

– Как забирают? Говори, Петя. От матери толком ничего не узнаешь!

Щеткин вздохнул, рассказал ей новость.

– Ах, вот что, – шепнула Варя и громко добавила: – Мать, да брось же голосить, раздуй самоварчик.

Когда старушонка вышла, Варя приблизилась к Щеткину и спросила:

– Что, Петя, жалко уезжать?

– Люблю тебя, вот и жалко. Мила ты мне, – просто ответил Щеткин, глядя в ее глаза.

– Любишь? Знаю. Хотя и не говоришь ты. И я люблю тебя, Петенька.

– Ты меня… За что? Да что я?.. Разве таких любят… – отмахнулся обеими руками растерявшийся от

счастья Щеткин.

– Да, люблю, Петруша, больше, чем думаешь.

– Ты правду?

Дальнейших разговоров не понадобилось. Они бросились друг другу в объятия и с радостными лицами

смеялись, как дети.

– Как жалко, ведь уеду я, Варя.

– Ничуть не жалко.

Вошла старушка мать и, увидев их в объятиях друг друга, всплеснула руками и звонко хлопнула

ладонями по полным бедрам своим.

– Уж слюбились… А, корова вас забодай. Без материнского благословения.

– А ты, благослови, мамаша, – улыбнулась Варя.

– Известно, благословлю – парень он хороший. Только как же – невенчаны.

– Да что ты, мать. Ведь сама-то прожила с отцом тридцать лет невенчанной.

– Эх, и то правда. Так он же уезжает! А тебе, Варюша милая, слезы.

– А зачем слезы? Быть с мужем не слезы, а радость.

– Так он же едет?

– И я с ним еду.

– Ох, матушка! – Старушка всплеснула руками выше головы, села на пол и в безысходном отчаянии

завыла.

С большим трудом успокоили ее. Особенно благотворно подействовали на нее слова Щеткина.

– Мать, мать… довольно плакать. Ведь на две недели едем только. А ты будто по покойникам голосишь.

– И-и-и… на две?

– Ну да.

– И, ах… ох… Ну, это дело другое. О-о-о-ох… Ну, бог с вами, езжайте. Пойду соберу на дорогу. Только

береги ты ее, Петя, грех на тебя ляжет.

– Оставь, мамаша, сама себя поберегу, не беспокойся.

… Ночь стояла темная, предвещающая новые дожди и слякоть. Дул ветер, то порывами, то холодной

мокрой струей. Барабанил дождь по стеклам, но Щеткин, обнимая Варю, глядел в ненастье ясным, твердым

взглядом, точно видел за этой мглистой тьмой большую радость и солнце.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Ветреная, пасмурная ночь сердито хмурилась косами тяжелых туч. Кособокий плаксивый месяц, точно

пугаясь, то падал за темную небесную завесу, то вновь появлялся, жалкий и тощий. По земле и по крышам

домов бежали волны тревожных теней. Вздыхали колеблемые ветром вершины берез, акаций, в сточных

канавах шуршала последняя догнивающая листва.

С треском ломались сухие сучья деревьев, кустарника, всюду клубились запахи жженной соломы, прели

и мокрой земли.

По глухому переулку города Б., точно прогуливаясь, не спеша шел небольшого роста человек с сумкой за

плечами. Он иногда останавливался, тревожно оглядываясь, чутко вслушиваясь в тишину, и снова шел вперед,

казалось, еле передвигая ноги.

В отдалении, шагов за сорок от него, крадучись, двигался высокий мужчина в шляпе с большими полями,

прятавший лицо свое в приподнятом воротнике пальто. Держал себя он точно ищейка, прилипая к стенам

домов, прячась за стволами деревьев, забегая в раскрытые парадные двери и высовывая оттуда подвижную

голову. Со стороны казалось, что он что-то вынюхивал в сыром воздухе.

Расстояние между этими людьми сокращалось.

Вдруг первый пешеход быстро обернулся. Его преследователь на секунду застыл на месте, но затем, как

ни в чем не бывало, зашагал вперед. Вот они поровнялись. Человек с сумкой за плечами вытянул вперед руку,

сверкнули огни, прогремели два выстрела. Тот, другой, покачавшись на месте, беззвучно рухнул на землю.

Подхваченная вихрем черная шляпа его колесом понеслась по дороге.

– Одним подлецом меньше, – громко сказал человек с сумкой, перешел на другую сторону переулка и

бесшумно на носках пробежал два квартала.

У небольшого одноэтажного особняка, с огнями в окнах, он остановился, прильнув к дверям, и громко

постучал в них. Двери шумно распахнулись. На пороге появился высокий человек.

– Кого тут носит по ночам? – недовольным баском спросил он.

– Это я, товарищ Удойкин. Пропусти скорей!

– А! Во-время. Мы ждем. Телеграмму получили?

– Задержался.

– Ну, заходи.

Над улицей растеклась настороженная тишина. Выглянул трусливо месяц, зеленоватым светом озарил

переулок, сонные дома, неподвижное мертвое тело, раскинувшее руки на пыльной дороге, и, точно в ужасе,

нырнул за темную косматую тучу.

Совсем стемнело.

*

– Васяткин, здравствуй. Чего так задержался?

– Хорошо, что живым вернулся. Где у тебя раздеться, товарищ Драгин?

– Сбрасывай шинель, мешок клада сюда. В этой комнате с Удойкиным заночуешь.

– А в другой разве есть кто?

– Там жена и дочурка спят.

– Ага, так надо потише говорить?

– Ничего, они привыкли к шуму. Ну, рассказывай. Да брось протирать свои очки. Ведь не читать же

собираешься. Ну, говори.

В комнате горела настольная электрическая лампа. Человек, к которому относились последние слова,

вооружил пытливые глаза очками в стальной оправе, уселся на тахту и, казалось, задумался.

– Что с тобой? Устал? – продолжал спрашивать его: невысокий мужчина с серым, утомленным лицом.

Третий из находившихся в комнате, могучего сложения солдат, с артиллерийскими значками на защитных

погонах, молча пощипывал рыжую щетину на давно небритом подбородке.

– Нет, не устал я, – отвечал человек в очках. – Но никак не приду в себя. Знаешь, товарищ Драгин,

наше дело может погибнуть.

– То есть как погибнуть? Ты просто устал.

– Да нет же. Я приехал в Тифлис вскоре после Октябрьского переворота. Побывал во всех высших

краевых революционных организациях Закавказья. Нет, я не ошибаюсь.

– Рассказывай тогда.

– Везде засилье меньшевиков, эсеров, дашнаков, грузинских националистов, всяких демократов,

кадетов, мусаватистов – всей этой контрреволюционной своры.

– А большевики?

– В аппаратах нас меньшинство… И вот 11 ноября все эти негодяи и предатели, в противовес

пролетарскому перевороту в России, постановили создать свое Временное правительство – Закавказский

комиссариат.

– Это равносильно отделению от России.

– Нет, постой. Они считают, что российское Учредительное собрание только одно имеет право

окончательно решить, какая центральная власть должна быть в стране. Советскую власть они не признают.

– А Баку? Он тоже входит в подчиненно комиссариатам?

– Кроме Баку. Там советская власть. Там наши товарищи, Джапаридзе, Шаумян, Фиолетов, – ты их

знаешь.

– Кто от большевиков в Закавказском правительстве?

– Никого.

– Это худо. Ты знаешь, я на днях видел Нефедова. Он теперь председатель дивизионного комитета.

Нефедов показал мне письмо от одного солдата – твоего сослуживца.

– Кто такой?

– Хомутов.

– А, делегат в деревню? Помню. Ну и что же?

– Удивительно. Там революционные крестьяне образовали свою волостную республику, защищаясь от

Керенского, а здесь предатели революции создали свое правительство, защищаясь от советов, от власти

революционного пролетариата.

– Да, но слушай дальше. Краевой центр совета рабочих, солдатских и крестьянских депутатов

высказался не заключать мир с турками, а остановиться на подписанном уже перемирии. На предложение

турецкого главнокомандующего Энвер-паши о мире ответили, что говорить о нем можно будет лишь после

получения полномочий от российского Учредительного собрания.

– Но учредилка разогнана.

– Вот именно… И тогда делегаты в Учредительное собрание от Кавказской армии и Закавказья решили

из себя образовать Закавказский сейм.

– Это действительно скверно. Предатели оторвали Закавказье от революционной России вопреки воле

масс.

– Ты прав. Я пробрался на заседание сейма. Слушал речь предателя Ноя Жордания. Он докладывал

меньшевистским ослам и опупевшим торговцам, что анархия в Грузии растет, что были случаи самого дикого

характера, что рабочий класс настроен большевистски и что даже меньшевики-рабочие заражены

большевистской заразой, что в одном уезде крестьяне подняли восстание, требуя в Советской Грузии

конфискации земли, установления связи с Советской Россией. И это все верно. Жордания требовал подавить.

– Какая низкая степень падения!

– Слушай, это не все еще. Перед открытием сейма они закрыли все большевистские газеты, произвели

аресты многих крупных членов нашей партии.

– Разве? В газетах не сообщалось!

– Да. А во-вторых, слушайте. В день открытия сейма в Тифлисе, в Александровском саду, без всякого

предупреждения, расстреляли митинг рабочих и солдат, желавших выразить протест против ареста

большевиков и закрытая газет. Больше пятидесяти человек было убито и ранено. Я был там, мне с трудом

удалось спастись.

– Вот что.

– А через два часа генеральный предатель, председатель правительства Гегечкори сообщил сейму о

случившемся и заявил, что были приняты решительные меры. В награду он получил гром аплодисментов.

– Мы будем протестовать против происков и козней гидры… – мрачно сказал артиллерист и стукнул со

столу кулаком.

– Протестами не поможешь. Наша партия объявлена вне закона. Мы должны уйти в подполье.

– Но солдаты за нас! – вскричал артиллерист.

– Закавказская организация не соглашается прибегнуть к вооруженной силе. Мягкотелые, а не

большевики.

– Но мы это сделаем.

– Не удастся. Они все ушли. Они боятся настроенных большевистски солдат. Они стоят за планомерный

обход армии, понимаете, по частям. Воинские эшелоны не будут заходить в Тифлис.

– А как же?

– Прямо с Карской линии по специально построенному пути на восток. Понимаете?

– Да. Вон оно что!

– За войско дрались, войско завоевали, а использовать победу в интересах революции не смогли.

– Не сумели.

– Сегодня же ночью будем готовиться к завтрашнему дню. Время не терпит. Возможны аресты.

– Ты думаешь?

– Убежден. За мной от самого Тифлиса следовал провокатор. Перед тем как зайти к вам, я его застрелил.

– Напрасно.

– Нет. В дороге я узнал его. Это бывший член нашей тифлисской организации, предатель и шпик. О нем

мне еще в Тифлисе сообщили. Выехал он вместе с комиссией сейма для разгрома организации.

– Вот как? Все-таки не следовало бы.

– Ерунда. Но нужно действовать решительно.

– Нет, мы не будем спешить. Власть в городе пока наша. Мы разберемся. Но кое-какие меры примем.

Теперь наши дашнаки зашевелятся.

*

Войска покидали фронт.

Непрерывным потоком с юга на север мчались поезда. Из переполненных теплушек товарных вагонов

смотрели серые, заросшие солдатские лица. Части снимались вместе с оружием. На товарных платформах,

точно стада древних чудовищ, глядели зеленые орудия и пулеметы.

На стенах вагонов краснели флаги и лозунги:

“Долой войну”, “Да здравствуют советы”.

А в головах у всех солдат одна огненная, зовущая вперед мысль:

“Домой!”

Домой, в свои Ивановки, Долгие Грачи, Разореновки, Пятихатки, Звенигороды, Генически, Барнаулы.

Домой, от этих раскаленных камней, песков, орошенных кровью, заполненных солдатскими телами. Домой, в

равнины, где рожь, синие просторы неба, родная речь, песни, любовь, привычная работа.

Едут солдаты. Лица у всех деловые. Они поют:

Взвейтесь, соколы, орлами…

Полно горе горева-а-а-ть!

То ли дело под ша-а-а-а-атрами

В поле лагерем стоять.

Взвейтесь со…

Взвейтесь, соколы, орлами.

За ними катятся эшелоны казаков, чубастых, в красных лампасах. Поют и они.

А-ах, в Тага-ан-роги

Ды – ах, в Та-а-ган-роги-и-и-и…

Их, ой, т-а-м уби-и-ли

Ды, ой, т-а-м уби-и-ли и эх -

Там уби-или мо-о-лодова казака…

От иных вагонов струятся в воздух песни революции:

Смело, товарищи, в ногу.

Духом окрепнем…

Вставай, проклятьем заклейменный…

*

По городу шли тревожные слухи.

– Турки идут.

– Большевики продались туркам, увозят солдат.

– Всех армян вырежут турки.

– Скоро будут в городе.

– Нужно бежать.

– Мусульман уничтожить. Отомстить.

Развернули усиленную работу дашнаки.

– Оружие нужно для нас. А русские увозят.

– Везде власть наша армянская, а здесь русские.

– Мы признаем Закавказский сейм, а не власть комиссаров-насильников.

– Прогоним русских! Долой угнетателей!

– Все в отряды друзей родины!

– Готовьтесь, русские будут свергнуты.

– Карс и Ардаган берут турки. Не дадим.

– Объединяйтесь вокруг самоуправления.

– Долой советы, органы угнетения.

– Да здравствует Великая Армения от моря до моря!

– Наш вождь Арутюнов сидит в тюрьме. Освободим его.

*

Пасмурным ветреным утром в партком приехали члены дивизионного комитета Нефедов и Хлебалов. В

кабинете Драгина находились Тегран, Васяткин и Абрам.

– Здорово, Нефедов. Какие вести?

– Плохие, товарищ Драгин. Дивизия снялась с фронта в полном составе.

– Почему так быстро?

– Дальше ждать нельзя.

– Что, турки?

– Нет, турецкие части следуют за нами по пятам, занимают оставленные нами места, но не опережают

нас. Они, правда, дерутся с армянами, но нас не трогают.

– А в чем же дело?

– Солдаты не хотят больше ждать. Советское правительство объявило мир. Мы говорили солдатам, что

во имя революции, они должны подождать. Но теперь ждать немыслимо.

– Почему?

– Вы же слышали о шамхорских событиях? Мусульмане, проживающие возле железной дороги, убили

около двух тысяч солдат, едущих в Россию, отобрали тридцать пушек, сотни пулеметов и около пятнадцати

тысяч ружей с патронами. Уже теперь нам придется пробиваться в Россию с боем. Поэтому дивизия снялась в

полном составе. Солдаты боятся, что их совсем не пропустят.

– Да, плохо. Дашнаки и кадеты в городе порвали с нами Они организуют национальную дружину.

Разжигают к русским ненависть.

Все задумались.

– А как рабочие? – спросил Нефедов.

– Рабочие в основном на нашей стороне. Но их немного. Армянское крестьянство в своем большинстве

нас не понимает и, главное, боится турок. Поэтому они идут за дашнаками.

– А можно ли использовать вашу дивизию для вооруженной советизации Закавказья?

– Можно. Солдаты сами об этом говорят. Но партийные комитеты не соглашаются. Я сколько раз пред-

лагал.

– Правильно делают, что не соглашаются, – заявил Драгин. – Это повело бы к еще большему

обострению ненависти к русским, к росту национализма, и в конце концов неизбежному разгрому революции.

Нет, этот путь не годится.

– Вчера эвакуировался последний батальон из города, – сказал Абрам.

– Да… Организация наша уменьшилась на три четверти.

– На ближайшие месяцы дело революции здесь проиграно.

– Отступит дивизия, и мы вынуждены будем уйти в подполье.

– Но мало сил… И неблагоприятная почва.

– Если бы не наступали турки, тогда можно было бы работать в подполье.

– Что же делать?

– Вам, товарищи, не знающим армянского языка, лучше всего уехать в Баку или в Россию, – сказала

Тегран.

– А мы, армянские коммунисты, останемся здесь и будем продолжать работу.

– Нет, это не годится, – возразил ей Драгин. Дивизия пусть эвакуируется, но мы останемся здесь.

– Верно, – качнул головою Абрам.

– Ты, Нефедыч, и ты, Хлебалов, вместе с Васяткиным везите солдат в Советскую Россию. А мы тут

поборемся.

– Но сил же нет.

– Будут силы.

Вбежал Удойкин.

– Нужно спасаться, товарищи! – взволнованно закричал он.

– В чем дело? – спокойно спросил Драгин.

– Дашнакская дружина разгромила тюрьмы. Гидра… движется…

– Какая гидра?

– Дащнаки идут арестовывать нас. Я прискакал на лошади.

– Пусть только попробуют, – гневно заявил Нефедов. – С нами на станции три эшелона четвертого

полка. Хлебалов, валяй-ка на станцию. Мобилизуй ребят, чтобы дежурили. А сам с ротой и пулеметами сюда.

Хлебалов быстро выбежал из комнаты.

– Не преувеличиваешь? – спросил Драгин.

– Сам видел.

Наступило напряженное молчание. Слышно было, как бились мухи о стекла окон. Нарушил молчание

Нефедов.

– А где Гончаренко? – спросил он.

– В молоканских селах, агитирует, – ответил Драгин, хмуря свой лоб все больше и больше.

– Надо бы вызвать парня. Ничего ведь не знает.

– Но с ним нет связи.

Если бы кто-нибудь из присутствовавших в эту минуту взглянул на Тегран, то увидел бы, как синяя

бледность покрыла лицо ее, как грозно сдвинулись у переносицы брови и задрожали губы. Но Тегран

отвернулась к окну, и когда Нефедов тут же случайно посмотрел ей в глаза, то, кроме твердой воли, решимости,

он не сумел ничего прочесть с них.

– Удойкин, ты ошибся, – сказал Драгин. – Зря потревожили солдат. Видишь…

Но в это мгновенье послышались отдаленные крики, в соседней комнате застучали десятки ног, дверь

распахнулась настежь, и в кабинет ворвалось около десятка вооруженных. Все они остановились, направив

маузеры и наганы на бывших в комнате.

Впереди всех выделялся Арутюнов. Он, казалось, вырос на голову, глаза его метали молнии, а голос, как

отточенный, резко звучал.

– Прощайтесь с жизнью, русские собаки! – кричал он. – Последний час ваш настал.

Поднялся со стула Нефедов, подошел к нему вплотную и твердо сказал:

– Потише. Если вы отсюда не уберетесь, то солдаты дивизии вас, как щенят, передушат.

– Какой дивизии, чего врешь?

– Посмотри в окно.

– Будьте настороже, братья, – крикнул своим Арутюнов. – Они нас хотят напугать.

– Нет, не пугать. Вот, слышишь песню? То поют солдаты.

– Проклятые! – вырвался крик у Арутюнова. Он живо подбежал к окну, выбил стекло и выглянул

наружу.

– Да, идут.

Арутюнов быстро отпрянул к дверям.

– Хорошо. Мы сейчас уйдем. Но вам не сдобровать: и русские и турки будут уничтожены с лица

Гайястана. Идемте, братья. Силы неравные.

Уходя, Арутюнов на секунду задержался, погрозил маузером Тегран и прошипел:

– А с тобой, подлая, я еще посчитаюсь.

Когда большевики остались одни, Драгин раздумчиво сказал:

– Да, мы должны уйти в подполье. Иного выхода нет.

– Товарищ Драгин, – вы уезжайте, – настойчиво произнесла Тегран. – Вам здесь уже делать нечего. В

Советской же России работники нужны. Зачем вам гибнуть зря?

– Нет, я останусь. И положение не настолько уже опасное, как кажется. А мне приятно будет поработать

в подполье. Давно не работал.

Вошел Хомутов. Он сказал:

– Прибыла рота солдат.

*

Вечером провожали Нефедова, Хлебалова и отъезжающего с ними в качестве политического комиссара

Васяткина.

Три товарных состава дымили паровозными трубами. Оживленные толпы солдат наполняли вокзал,

перрон и двигались по железнодорожному полотну.

Приблизилась минута отъезда. Васяткин молча попрощался с товарищами. А Нефедов продолжал

суетливо уговаривать провожатых ехать в Россию с дивизией. Но уговоры не действовали. Тогда Нефедов, точно

вспомнив что-то, вбежал в вагон дивизионного комитета. Вскоре он вернулся к друзьям в сопровождении двух

солдат, нагруженных двумя тяжелыми свертками.

– Вот вам, товарищи, подарок от комитета. Совсем было забыл.

– Что тут?

– Здесь маузеры, кольты, браунинги и патроны. Выбирайте, кому что нравится.

– Да мы же вооружены.

– Ничего. Берите, пригодится.

Новые револьверы отсвечивали серебром и сталью. Первый протянул к ним руку Удойкин.

– Вот этот маузер мне очень по душе, – сказал он.

– Куда такой большой? Ведь в подполье идем.

– Я и меньший в придачу возьму.

Когда оружие было разобрано по рукам, Нефедов отвел в сторону Драгина, Тегран и Васяткина. Извлек

из карманов шипели два больших свертка и передал их Драгину.

– Что это?

– Деньги, товарищ Драгин.

– Откуда?

– Мы часть военного снаряжения продали туркам. Вот и выручили. Все равно бы бросать пришлось.

– А товарищи знают? – спросил Васяткин.

– Как же. Постановление есть, две тысячи лир в партийный комитет.

– Но деньги вам самим пригодятся, – протестующе сказал Драгин.

– Мы едем в Россию. Нам они не нужны. А вам для работы нужны будут.

– Бери, Драгин, – поддержал Нефедова Васяткин.

– Но куда же я их дену?

– Разделите между членами комитета. Каждый пускай хранит часть. А то арестуют вашего казначея, и

без денег останетесь.

Паровоз дал пронзительный гудок. Солдаты толпами повалили в вагоны. Нефедов и Хомутов подали руки

провожавшим. Первый эшелон медленно покатил от станции.

– Товарищи, – громко кричал Нефедов. – Ежели что, так за нами другой полк едет. Грузитесь, и

никаких.

– Да осторожней; товарищи, – добавил Васяткин. – Берегите себя.

– Ладно, – громко ответил Драгин. – Езжайте и крепите революцию. За нас не беспокойтесь.

*

Приближались турецкие войска. Вместе со свежим горным ветром залетали над городом глухие, похожие

на отдаленные раскаты грома артиллерийские залпы. Турецкая кавалерия уже побывала в предместье города. Не

тронув никого, она стремительно ускакала прочь.

Большевики ушли в подполье, переменив квартиры, одежду и появляясь на улице только в крайней

необходимости. Все городские и окружные учреждения заполнились смуглыми людьми, вооруженными до

зубов. Всюду слышалась резкая армянская речь.

Формировались национальные части и тут же, не обученные военному делу, отправлялись на фронт.

Большевики были объявлены вне закона и тщательно разыскивались. Тегран ушла из дому и вместе с

Удойкиным поселились на правах приезжих родственников у железнодорожного рабочего в казармах при

станции. Работа протекала в трудных условиях. Связи распались, организация таяла с каждым днем.

Как-то в полдень, когда Тегран и Удойкин были одни к квартире гостеприимного рабочего, к ним вбежал

взволнованный Абрам. Он уже давно бросил свои костыли, обходясь без них, при помощи палки, и всей своей

внешностью был неузнаваем. Темная бородка и усы закрывали нижнюю часть его лица. Солдатская

обмундировка была заменена кавказским бешметом.

– Товарищи… Драгин здесь? – спросил он как только вошел в комнату.

– Нет, – ответила Тегран, – а что?

– Несчастье… Какой нелепый кошмар. Дашнаки закопали его жену и дочурку.

– Не может быть, – закричали в один голос Удойкин и Тегран.

– Сам видел… Ужас… Где же Драгин? Нужно предупредить.

– Он скоро будет у нас.

На глазах Тегран стояли слезы. Лицо Удойкина почернело.

– Но как же быть? Он захочет посмотреть на убитых.

– Пойдемте вместе.

– Но этого нельзя. Мне кажется, они убили семью Драгина не только из-за ненависти к русским. Они

хотят поймать Драгина и развалить наше подполье.

– А что же делать? Скрыть нельзя.

В комнате тяжелое душное молчание.

– Хотя бы турки пришли, – шепнула Тегран, кусая губы. – Палачи проклятые!

Послышался стук шагов в соседней комнате. Тегран выпрямилась, согнала с глаз слезы и шепнула:

– Молчите. Это он. Я скажу.

Драгин, как и все, сильно изменился за последние дни. Фальшивые усы и борода старили его лет на

двадцать. Засаленный рабочий костюм совершенно скрывал в себе прежнего опрятного человека.

– Здравствуйте, товарищи. Хорошо, что все в сборе. А я, признаться, устал. Давно уже не работал на

производстве – лет пятнадцать. Никак с зубилом не слажу.

– Что, разве работаешь? – спросил Абрам, но голос его дрогнул, выдав волнение.

– Работаю в депо третьи сутки. Документы и знание слесарного дела помогли устроиться. А ты что так

взволнован?

– Тоже устал, – ответил Абрам и отвернул лицо в сторону.

Драгин удивленно посмотрел на друзей.

– Что-то случилось?.. Говорите…

– Да, случилось, – твердо ответила Тегран.

– Ну, что?

– Товарищ Драгин, с твоей семьей несчастье, – опередил ее Абрам.

– Несчастье?.. Какое? Вчера только был дома, и все благополучно.

– Дашнаки… происки… – проскрипел зубами Удойкин.

– Что дашнаки? Говорите толком.

– Семью убили.

– Как… – Драгин дрожащими руками провел по своему лицу. – Неужели?.. Как… Убили?..

– Да… зарезали.

– А-ах… – Драгин склонил голову на грудь. Долго сидел молча, точно обдумывая что-то. Девушка

подошла к нему и положила свои руки на голову. Драгин встряхнулся.

– А, Тегран… Не нужно. Можно было ожидать. Ох, тяжелая новость… А-ах… Дайте воды, что-то

нехорошо.

Выпив воду, Драгин, казалось, успокоился.

– А как думаете?.. Могу ли я пойти посмотреть? Очень хочется.

– Нет, нельзя, – заявила Тегран.

– Да, нельзя, – подтвердил Абрам.

– Там караулят тебя, поймают и убьют, какая польза! – сказал Удойкин.

– Нельзя… А как же они, бедные, там?.. Кто видел?

– Я.

– Абрам, расскажи, не бойся за меня. Я только хочу… представить и запомнить.

– Не могу.

– Не можешь?.. Ну, хорошо. Вы разговаривайте, а я так посижу, успокоюсь. Нет, я все же схожу.

– Но мы не пустим.

– Не пустите?.. Да, верно. Я не себе принадлежу. Шло время. Друзья вели между собой тихий разговор,

тревожно поглядывая на сосредоточенного Драгина. Но казалось, что он уже пересилил боль тяжелого удара и

почти спокойно обдумывал что-то.

– Хорошо, – шепнул Удойкин девушке. – Он уже успокоился. Надо пойти достать чего поесть.

– Иди, Поликарп Ермилыч. А ты, Абрам, сходил бы на станцию. Может быть, воинская часть проезжает

мимо. И то верно. Схожу. А ты?

– Я буду с Драгиным.

Удойкин и Абрам вышли из комнаты.

В помещении водворилась такая тишина, что Тегран слышала биение своего сердца. Драгин молчал,

задумчиво глядя в окно, и это молчание казалось девушке тяжелее мучительных стонов, воплей и безудержного

плача.

“Какая жуть… И он кажется спокойным, – думала она. – Какая закалка и воля нужны, чтобы научиться

так держать себя. А где же Вася?.. Что с ним?.. Вот уже целую неделю нет вестей. Жалко будет, если пропадет

такой хороший товарищ”.

Эти мысли наполнили голову Тегран, но сердце опережало их и болезненно ныло. Образ стройного,

сильного, ясноглазого солдата, как живой, рисовался в воображении. Полное любви, открытое лицо, в рамке

светлых кудрей, громкий, звучный голос, произносивший: “Да, я люблю тебя, Тегран”, точно минуту назад

слышала и видела она… И больно становилось сердцу ее, и хотелось, чтобы был он возле, как в тот день, когда

она так резко отмахнулась от его признания.

“Нет, нет. Не любовь это, – старался ее мозг внушить горячему сердцу. – Нет, не любовь, – это лучше

и выше. Страх за товарища, жажда увидеть его невредимым, быть вместе с ним на боевой дороге… Любить…

– какая глупость”.

Драгин поднялся с места и подошел к ней.

– Тегран, – сказал он твердым голосом, – мы замордовались тут и упустили из виду Гончаренко.

– Но он же в командировке.

– Именно. Пока он не выполнит заданий, не объедет все молоканские села, он не возвратится.

Уверенный в нашей силе, он не поверит слухам о нашем разгроме и может погибнуть.

Лицо Тегран побледнело.

– Но как же быть?

– Нужно передать ему, чтобы он немедленно возвращался.

– Но как?

– Поручить надежному члену партии отправиться в молоканский район, снабдить его деньгами и

запиской. Тут недалеко, в сутки он может вернуться.

– Хорошо. Придет Удойкин, я его отправлю.

– Нужно спешить. Каждый час дорог. Иди, Тегран, и сделай это сейчас же.

Девушка в знак согласия кивнула головой и вышла.

Драгин подбежал к окну. Проводив глазами удаляющуюся фигуру Тегран, он весь изменился. От

сдержанности и спокойствия не осталось следа. Лицо его покрылось красными пятнами. Движения стали

быстры и нервны. Он зашагал по комнате, на ходу громко разговаривая сам с собою.

– Сашенька, бедная… Сколько из-за меня вынесла: тюрьма, каторга, лишения, и вот… И погибла.

Верунька, дочурка моя… Как же так? Не могу. Может быть, ошибка? Надо посмотреть… Пойду. Обманул в

первый раз в жизни… Обманул товарищей. Нет, надо известить… Верунька, Саша… Неужели, родные мои…

Драгин подбежал к столу. На клочке бумаги написал:

“Товарищи! Не беспокойтесь, я скоро вернусь… Я не могу не повидать семью. Может быть, тут ошибка.

Но если что случится, – меня заменит Абрам. Ваш Драгин”.

Записку он положил на видное место и выбежал из комнаты.

*

Бывает на юге такое время года, когда устает жечь огненное солнце, потное небо покрывается серой

облачной дымкой, льют теплые дожди и вслед за ними наступает обворожительная, нежная весна.

Все ласкается и нежится тогда под теплыми лучами, у камней пробиваются новые, нежно-зеленые травы,

распускаются радужные цветы, струи тепло-влажного воздуха, насыщенного пьянящими ароматами, шаловливо

клубятся в порывах легкого ветра. Горят многоцветными красками горы, холмы, тополевые рощи, мерцают

голубые дали, раздвигаются глубины синего неба, дышится необыкновенно легко.

Именно в эту пору, верхом на оседланной лошади, возвращался Василий Гончаренко в город Б.

Он сильно возмужал. Лицо его у губ прорезала волевая складка, меж бровей залегла морщина мыслей.

Больше недели находился Василий в отлучке, изъездил много сел, везде вел агитацию, местами

организовывал ячейки.

Но всюду его энергичная деятельность наталкивалась на сильное сопротивление меньшевиков и

дашнаков. В деревнях и селах шло национальное расслоение.

В последние дни ему сильно мешали в работе слухи о падении большевиков в городе.

“Если наша власть свергнута в городе, тогда вся работа идет насмарку”, – думал он.