Текст книги "Девятьсот семнадцатый"

Автор книги: Михаил Алексеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 24 страниц)

из настоящего бесславного положения.

– Но для этого русскому народу нужна ваша помощь, господин консул, – снова сказал Филимонов.

– Конечно. Разумеется. Мне пишут из миссии, что вам выплачены известные суммы. Конечно, вы

получите еще. У русского и английского народов так много общего. Мы должны помогать друг другу в беде.

– Сразу вижу в вашем лице, господин консул, весь цвет английского джентльменства, – воскликнул

полковник.

– Главное, боритесь, господа, с большевиками. Эта опасность – очень серьезная. Большевики думают

насильно завладеть Россией. Мы их, конечно, не признаем. Будем вести с ними борьбу, но на плечи русских

патриотов ложатся величайшие, ответственнейшие задачи спасения своей родины.

– Будем стараться, господин консул, – ответили в один голос офицеры.

– И, главное, работайте на юге, на Кубани, Тереке, на Дону, на Украине. Работайте напряженно,

доносите нам обо всем. Мы, как ваши искренние друзья, должны быть отлично информированы. Мы

ассигновали вам на дело спасения России сто тысяч фунтов стерлингов. Думаем, что пока достаточно.

Консул позвонил. Когда вошел его секретарь, он сказал:

– Господам офицерам Сергееву и Филимонову предназначено по тысяче фунтов. Прошу выдать из

особого фонда. Под личные расписки. Вас это не смущает, господа?

– О нет, нисколько.

– Тогда можете получить. А я вас всегда буду рад видеть.

*

Сергеев заехал в отдел комитета российской конституционно-демократической партии. Не заставляя

дожидаться, его тут же провели в кабинет ответственного руководителя отдела ЦК Тошнякова, седоусого,

сизоголового, благообразного человека.

– Садитесь, – предложил Тошняков. – Вы из Закавказского комитета?

– Так точно. Вот письмо к вам и секретные документы.

– Так-с… Присядьте.

Тошняков вооружился пенсне в золотой оправе и принялся внимательно читать письмо Преображенского.

– Так и должно было быть, – воскликнул он, когда окончил чтение. – Предатели развернули работу.

Гибнет Россия. Не видать нам Дарданелл с великим христианским городом Конста… то есть Византией. Все

погибло. Зараза большевизма, выращенная на немецкие деньги, с каждым днем ширится. Рабочие уже не хотят

голосовать за военный заем, разгорается гражданская война. От Галиции Восточной отказываемся. Что делать?

Все потеряно.

Сергеев молча смотрел на него, соображая, что бы сказать в утешение этому взволнованному и

растерянному человеку.

– Власть мы так не удержим. Боже мой! А вы были в английском консульстве?

– Точно так.

– Только наши дорогие союзники остаются верны нам. Они вам дали денег? Хорошо. Мы краснеем за

Россию. Кстати, отчислите в кассу ЦК рублей пятьсот. Какой ужас. России закружили голову

социалистическими бреднями. Она думает, что беременна коммунизмом. Но какая глупость! Роды будут самые

обыкновенные, хотя и мучительные. А родится все-таки русский капитализм. Вы скоро уезжаете из Москвы?

– Через недельку, господин Тошняков.

– Нет, мы вас задержим. Уезжать сейчас из Москвы – преступление. Я напишу записку в центр

обороны Москвы. Вы будете нужны там. Или лучше – поедемте туда вместе, я вас, кстати, познакомлю. Как

раз делает доклад полковник Перепелкин, голова и наш диктатор. Вы не возражаете?

– Слушаю-с.

*

Автомобиль, мягко покачиваясь, въехал в ворота Кремля.

– Сюда, направо, – кричал Тошняков шоферу. – Вот здесь. Подождите нас.

По лестнице, устланной ковром, они вбежали в штаб комендатуры.

– Сюда, направо.

Тошняков постучался в дверь. К ним навстречу вышел высокий офицер в бакенбардах.

– Прошу, – сказал он, – только вас дожидаемся, господин Тошняков. А это кто с вами?

– Делегат с кавказского фронта, – поручик Сергеев. Вполне наш. Он член партии.

В комнате, богато убранной коврами, цветами, статуэтками, картинами, мягкой мебелью, находилось

около десятка офицеров и двое штатских.

– Открываем заседание. Хотя оно и неофициальное, но, тем не менее… – сказал офицер в бакенбардах.

– Нам сделает сообщение господин полковник Перепелкин. Прошу.

С кресла поднялся офицер с седеющей головой и начал говорить:

– Большевики ведут усиленную подготовку к вооруженному восстанию. Кремлевский арсенал

ненадежен. Были случаи расхищения оружия. Юнкера и казаки приведены в полную боевую готовность. Третий

полк неблагонадежен, большевистски настроен. Убрать его пока не удалось, но нужно во чтобы то ни стало

удалить из Москвы. Наши союзники-меньшевики и эсеры – не пользуются никаким авторитетом в рабочих и

крестьянских кругах. Нужно надеяться только на себя. Мы просим командование казачьего полка перебросить

казаков в Москву. На фронтах неблагополучно. Война не ведется. Солдаты братаются. Везде засилье

большевистских комитетов. В Петербурге царство большевиков. Положение крайне трудное, нужно быть

готовыми ко всему. Господа, штаб обороны просит у вас, представителей прогрессивных слоев населения,

абсолютной поддержки.

– Ваши планы, полковник? – спросил человек в серой визитке с тройным подбородком.

– План очень прост. Мы его выполняем. Город разбит на участки. Каждой надежной воинской части

даны оперативные задания. Юнкерам поручена сугубая охрана арсенала. Вновь отдан исторический приказ —

патронов не жалеть. Драться до последнего. Вот все планы. Кроме того, мы используем Викжель, настроенный

против большевиков. Это нам нужно, чтобы забастовали все дорога в случае нашего поражения.

– А ударники?

– Ударные батальоны высланы все на фронт. Есть ударницы. Но лучше всех их распустить по домам.

Только деморализуют своих.

Поднялся тучный человек во фраке. Повелительно качнув рукой, он начал говорить.

– Господа, мы стоим на пороге анархии. Мы, промышленники, терпим одно поражение за другим.

Указом совета везде вводится восьмичасовой рабочий день, для нас совершенно разорительный. Мы грозим

локаутом, а они, эти негодяи, выдвинули рабочий контроль над нашим кровным производством и фактически

сами хозяйничают. Наш авторитет совершенно пал. Просто кошмар какой-то. Подумайте только: совет грозил

Гужону реквизицией предприятия. Мы не в праве уволить смутьянов, за них заступается этот собачий совет.

Что делать? У нас нет твердой власти, на которую мы могли бы опереться. Это же невозможно. Мы понимаем,

что командованию трудно. И понимая это, мы идем на всемерную поддержку. Наш биржевой комитет отпускает

вам миллион рублей на дело установления порядка. Господа, нужно действовать. Действуйте решительно,

полковник.

– Да, да, решительно, – поддержал промышленника Тошняков. – Вам обеспечена поддержка всего

культурного общества. Симпатии всей интеллигенции на вашей стороне. Со своей стороны, мы кадеты,

приложим всемерные усилия, чтобы в этой борьбе победили вы.

– В английском и французском консульствах были?

– Послы дружественных держав, кроме денег, пока ничем помочь не могут. Но в случае нужды они

обещают десант. Большевики ведь ни с кем не считаются, а послы боятся, как бы они не опубликовали

секретные договоры держав.

– А где договоры?

– В Петербурге.

– Погибла Россия. Не видать Дарданелл. Кошмар.

– Ужасно, но будем действовать. Кстати, господа, запишите наши телефоны. В случае опасности нужно

собраться вместе. Место сбора – дума или Кремль.

После заседания Сергеев подошел к Перепелкину.

– Я в вашем распоряжении, господин полковник. Чем могу быть полезен?

– Очень кстати, поручик. Мне вас аттестовал Тошняков. Дело в том, что один из наших адъютантов

неожиданно захворал. Замените пока его.

*

В это же время заседал партийный актив Москвы. Щеткин, имея в кармане новый партийный билет,

сидел в одном из первых рядов цирка. Огромное помещение было переполнено народом. Настроение у всех

было напряженное.

С трибуны зачитывали письмо Ленина Петербургскому и Московскому комитетам партии. Щеткин

напряженно слушал.

– “Ждать съезда советов – ребяческая игра в формальность, позорная игра в формальность”, – громко

читал человек с трибуны. – “Если нельзя взять власть без восстания, надо итти на восстание тотчас”.

Голос чтеца звенел и нарастал:

“Очень может быть, что именно теперь можно взять власть без восстания, например, если бы

Московский совет сразу, тотчас взял власть и объявил себя (вместе с Питерским советом) правительством, в

Москве победа обеспечена, и воевать некому”.

Поднялся небольшой шумок. Щеткин пропустил несколько фраз. Но потом зал снова стих, и стало

слышно чтение.

“Не обязательно “начать” с Питера. Если Москва “начнет” бескровно, ее поддержат наверняка: 1) армия

на фронте сочувствием, 2) крестьяне везде, 3) флот и финские войска идут на Питер”.

Чтение письма закончили. Развернулись горячие прения.

– Нужно организовать вооруженную демонстрацию, – говорили одни.

– Нет, необходима декретная кампания, – отстаивали другие.

– Декретная кампания, – говорил с трибуны человек в синих очках, – есть по сути дела наиболее

безболезненный и верный путь захвата власти в Москве. Нужно провести наши мероприятия через совет и

затем, действовать дальше.

– Преждевременно брать власть! – горячо кричал третьи. – Меньшевики еще сильны. Они пользуются

авторитетом в рабочей среде. Левые эсеры – в крестьянстве. С ними нужно считаться. Все-таки бывшие

революционеры. Если и возьмем, то не удержим власть.

Прения закончились. Актив принял предложение декретировать совет единственной властью через совет

же.

Щеткин сидел, до боли сжимал брови, напряженно слушал, но многого не понимал. Но всем своим

существом он стоял за немедленный переворот. В конце заседания он подошел к Друю и спросил:

– Зачем время зря тратим? Правильно Ленин говорит. Нужно брать власть. Мы спим, а противник

готовится.

– Наверно, нужно так, если ждут, – вместо Друя ответил Стрельцов. – На пленуме совета победа все

равно будет на нашей стороне.

*

Над гордом навис пасмурный октябрьский вечер.

Щеткин и Друй шли вверх по Тверской к совету. По обеим сторонам улицы сияли окна магазинов. На

панелях сновали толпы народа. Масса офицеров и чиновников двумя потоками лилась вверх и вниз.

– Ишь, сколько золотопогонников понаехало. Точно воронье на падаль, – недовольно сказал Друй. —

Прямо тошно.

– Чего ждут наши? – не менее недовольным голосом заявил Щеткин, – чем, дальше, тем труднее будет

власть брать.

Навстречу им шел Стрельцов. Его широкое, приплюснутое лицо расплывалось в улыбке. Еще не подойдя

к ним, он крикнул на всю улицу.

– Ура, товарищи, наша взяла!

Друзья остановились возле панели на мостовой.

– Вчера, утром, – скороговоркой начал Стрельцов, – было заседание Московского комитета партии.

Избрали боевую пятерку на все время вооруженной борьбы. Наметили состав военно-революционного

комитета. Вечером на общегородской партийной конференции приняли все, утвердили пятерку и состав военно-

революционного комитета. И как, брат, все дружно. Настроение боевое. Все, как один. А сегодня… Только

закончился пленум совета. Наша победа. За захват и провозглашение советской власти, за свержение

Временного правительства голосовали триста с лишним человек, а против всего двести семь. Да все

меньшевики и эсеры.

– Бунтовали?

– Нет, не особенно. Мы речей не говорили. Не к чему ведь. Предателей не переубедишь.

– А они как себя держали?

– Да пороли разную ерунду. “Путь к захвату власти, – кричат, – изолирует пролетариат”, и поэтому, во

имя спасения революции и рабочего дела, меньшевики будут добиваться немедленных перевыборов всех членов

советов.

– Ха-ха-ха. Ишь ты, спасители революции. Поздно спохватились, шкуры барабанные. Ха-ха-ха, будут

добиваться. Какие дураки за ними пойдут!

– Восстание началось, да здравствует наша пролетарская революция! – снова громко крикнул

Стрельцов.

В эту минуту возле них по панели не спеша проходили два офицера, один – в погонах штабс-капитана,

другой – генерал-лейтенанта. Офицеры остановились неподалеку от них.

– Поди-ка сюда, братец, – грозно сказал генерал, подзывая пальцем Щеткина. Щеткин подошел. За ним

придвинулись Друй и Стрельцов.

– Ты что тут орешь на мостовой? – строго спросил генерал. – Почему не по форме одет? Почему не

застегнуты пуговицы на воротнике?

– Я в отпуску, господин генерал.

– В отпуску?! Да как ты смеешь так стоять передо мной? Встать смирно! Во фронт!

Щеткин смутился.

– Какой части? – спрашивал генерал, гневно размахивая руками. – Пять нарядов вне очереди. Как твоя

фамилия?

Друй, красный от гнева, оттолкнув в сторону Щеткина, подошел вплотную к опешившему генералу и

громко крикнул:

– Чего тычешь? Какое имеешь право?

– Ах ты, негодяй? Грубиянить? Я покажу вам, как грубиянить. Позор! А еще форму русского флота

носишь. Да знаешь ты, перед кем стоишь?

– Знаю. Перед золотопогонной шкурой. Снимай погоны!

Вокруг спорщиков образовалась большая толпа зрителей.

– Снимай погоны! – продолжал кричать Друй.

– Да как ты смеешь, собака!

– Не собака, а гражданин. А вот ты – собака, если по– человечески не понимаешь. Не хочешь снимать

погоны, – так я сниму!

Друй быстро сорвал правый погон с плеча генерала.

– А, ты так, негодяй!

В руках генерала сверкнул сталью револьвер. Прозвучал выстрел. Но пуля попала не в Друя, а в длинного

солдата-сапера, стоявшего зрителем, и убила его наповал.

– Долой контрреволюцию!

– Офицеры солдат бьют!

– Ишь ты, сволочь золотопогонная!

– Ребята, бей офицеров! Долой погоны! – раздались громовые выкрики.

– Господа… господа… Нельзя же так… Не тяни меня за руку… что за свинство!

– Чего там, бей его!

– Солдата убить – тебе семечки!

– Господа… Городовой, то есть милиционер!

– Городовой на том свете ждет тебя, сукин сын!

– Господ нет… Все – товарищи.

– Прошло ваше время царствовать!

– Господа, – не унимался генерал. – Это невозможно. Это же бунт.

– Так точно, – утвердительно крикнул нз толпы чей-то звонкий голос. – Бунт как есть! Бейте его,

братцы!

Толпа, в большинстве своем состоявшая из солдат, набросилась на генерала, и быстро прикончила его.

Кое-кто из офицеров, находившихся здесь, поснимали с себя погоны и быстро разбежались в разные стороны.

– Так тебе и надо, – прорычал Друй, когда все уже было кончено. – Так и надо, царская собака. Все

старый режим. Пуговицы. Погодите, это еще начало. Нет, не поеду я в Питер, а останусь в Москве. Тут порохом

пахнет.

*

Под вечер Щеткин в сопровождении Друя зашли в штаб рабочей гвардии. Кроме солдат и вооруженных

рабочих, в комнаты забегали студенты, подростки, что-то кричали, размахивали руками и бесследно

скрывались.

Делегаты рабочих дружин настойчиво требовали оружия.

Щеткин до хрипоты в горле поддерживал эти требования. Но штаб гвардии приказывал ждать.

– Что будем делать, товарищи, когда от военно-революционного комитета нет указаний. Но мы меры

принимаем. Оружие получите или завтра или сегодня в ночь.

– Какие там указания. Нечего ждать. Бери оружие сейчас же.

– Без боя не сдадутся.

– Подождем, товарищи. Не следует бить напролом. Наши возбудили ходатайство перед командующим

войсками о вооружении рабочих для охраны революционного порядка.

– Так и поверят. Нашли дураков.

– Не волнуйтесь, товарищи.

– Да что мы, восстание делаем, или что? Чего ждать?

Щеткин слушал, слушал, потом ожесточенно плюнул на пол и побежал к выходу. Друй, как тень,

последовал за ним.

– Вот недотепы! Восстали, а у врага же просят оружие, – говорил на ходу Друй.

– Непонятно. У меня в отряде на четыреста человек всего три винтовки и два револьвера.

Помещение отряда гвардии в заводском общежитии было переполнено людьми. Шумели и горячились

рабочие.

– Оружия не дают. Тоже вояки.

– Если восставать, так нужно по-серьезному.

– Товарищи, – успокаивал рабочих Щеткин. – Оружие все равно будет. Намечено отпустить на район

по десять тысяч штук винтовок, по сто тысяч патронов и по тысяче бомб. Погодите, все будет.

– Откуда будет?

– Чего годить!

Подошел помощник Щеткина по отряду, рабочий Иваницкий.

– Э, брат! Раздули мы кадило. Рабочие уже администрацию не слушают. Управление приказывает нам

одно, а мы себе делаем другое, что на пользу. Сначала директор кричать было начал: “Уволю, рассчитаю”, а

потом, когда мы главного инженера на тачке вывезли за ворота, приумолк, голубчик. Теперь у нас завком —

администрация. Вчера квартирную плату с рабочих отменили. А сегодня днем наш контроль везде. Директор

приказал вывезти куда-то товары со складов, а мы отменили. Вот какие штуки!

– А как рабочие?

– Все ждут боя. Всем уже растолковали, что восстание необходимо и неизбежно. Только плохо —

оружия нет.

Подбежал взволнованный Друй. Его матроска съехала на затылок и грозила свалиться на пол.

– Только что звонил по телефону в коллегию штаба гвардии.

– Ну и что же?

– Приступают к действию, черти. Да поздно. Оказывается, днем еще вызвали грузовики и послали за

оружием в кремлевский арсенал.

– Привезли оружие?

– Как бы не так. Грузовики с нарядом поехали в Кремль…

– И что?

– Оказывается, не тут-то было. Еще ночью Кремль был занят юнкерами. Наших сняли с машин, хотели

арестовать, но отпустили. А машины отправили в гараж.

– Провалилось.

– Вон какие вояки!

Слова матроса слушал не только Щеткин, но и десятки рабочих. Наступило тягостное молчание.

– Эх, не удалось, – сквозь зубы процедил Иваницкий.

– А без оружия, что сделаем?

– Все согласовывали… Соглашатели.

– Стой, ребята. Нечего ныть, – бодро сказал Щеткин. Мы сами все устроим. Они начали с нами войну.

Хорошо, и мы не будем дураками. Начнем разоружать офицеров. Для этого у нас сил хватит. Ты, Друй, ступай в

ревком и там с ребятами принимай оружие, а я сейчас созвонюсь с третьим полком, чтобы помещение для

арестованных отвели. Будем разоружать и арестовывать офицеров. И солдаты и мы вышлем патрули. А вы,

товарищи, как только вооружитесь, тоже валяйте в патрули, арестовывайте офицеров – и в ревком.

– Молодец!

– Это правильно.

– Вот это по-нашему, по-рабочему.

– Так бы давно. Ай да командир наш!

*

Всю ночь и следующий день у Друя было забот по горло. То и дело в комнату, где он сидел, входили

вооруженные патрули рабочей гвардия и солдаты. Они приводили с собой арестованных напуганных офицеров

всех родов оружия, не брезгуя военными врачами, интендантами и отставными генералами. И старые и

молодые, проживающие в Москве и прибывшие с фронта, от генерала до прапорщика, все перебывали у Друя.

По временам появлялся Щеткин.

– Война идет, – радостно говорил Друй. – Уже две сотни револьверов, гора патронов и сабель.

– Идут дела, говоришь! – радовался не меньше его Щеткин. Лицо его, суровое, едкое, вплоть до рыжей

колючей щетины, покрывавшей подбородок и щеки, казалось, светилось счастьем.

Офицеров разоружали…

– Фамилия?

– Добрынин.

– Звать?

– Вениамин Станиславович,

– Сдавай оружие!

– Но, господа…

– Господ нету!

– Но, товарищи. Я же с фронта, Ведь это позор. Мы…

– Ну, что ж. Сдашь оружие и поезжай себе на фронт. Там оружия много.

– Но, господа, это же невыносимо. Я протестую. Армия будет…

– Арестовать! Ведите его в полк.

– Следующий.

Члены ревкома, присутствовавшие здесь же, проявляли по отношению к арестованным терпимость и

великодушие, сильно претившие матросу. Под их воздействием Друй вынуждался иногда отпускать офицеров

на честное слово.

– Ведь он же доказал нам, что находится в Москве временно. Обещает не бороться против нас. Чего еще

нам нужно. Отпустим.

Друй и Щеткин хмурились. Но рабочие и солдатские патрули понимали без слов их негодование. Они не

желали этого великодушия, особенно по отношению старших офицеров. Частенько вбегали в помещение то

рабочий патруль, то солдаты и, запыхавшись, говорили:

– Товарищ ревком… Вели мы полковника в казармы… А он давай ругаться и грозить… Ну, мы его

того… Пристрелили.

– Бежал, что ли? – помогал им Друй.

– Нет, не бежал, но собирался.

– Ну, ничего… Следующий.

*

Офицеры битком набились в небольшой, уютно обставленный мягкой мебелью кабинет. Говорили

наперебой.

– Господа… положение катастрофическое. Москва уже восстала. Это кошмар.

– Офицера расстреляли прямо на улице. Нас разоружают.

– За что расстреляли?

– За то, что он требовал от солдата дисциплины.

– Господин полковник, это невозможно!

– Нужно начать военные действия, пока не поздно.

– Вызовите казаков. Затребуйте поддержку с фронта.

– Полковник Перепелкин, юнкера и казаки ждут вашего приказания.

– Из Петербурга ужасные вести. Ждать дальше нельзя.

Офицеры суматошно бегали по кабинету, толкая друг друга, задевая мягкую мебель, сворачивая сапогами

ковры.

В кабинете горела электрическая люстра. Под большим стенным портретом Керенского сидел полковник

Перепелкин. Он нервно пожимал плечами.

– Господа, да успокойтесь же. Мы принимаем все возможные меры. Восстание будет жесточайшим

образом подавлено. Все стратегические пункты города в наших руках. Вызван казачий полк.

– Этого мало. Нужно лишить чернь хлеба. Нужно костлявой рукой голода придушить революцию, —

крикнул полковник Филимонов. – Нужно голодом взять их.

– Дума не в наших руках. Как взять? Думы в руках большевиков. Невозможно что-нибудь предпринять.

И в советах, и в думах, и в Московской, и в районных, – всюду большинство этих проклятых большевиков.

Они объединили работу. Подчинили хозяйственную деятельность думы совету. Совет – политический хозяин

Москвы.

– И Петербурга – раздраженно добавил Филимонов.

– Да, и Петербурга… Они проводят свою диктатуру в области продовольствия, в квартирном вопросе.

Господа, они отменили квартирную плату с рабочих. Поймите, это же социализм.

– Ну, а наши союзники?

– Кто такие?

– Кадеты, эсеры и меньшевики.

– Э! – Перепелкин махнул рукой. – Разве они на что– нибудь способны? Болтуны. Только путаются

между ног.

– Но они предлагали выделить из ведения совета вопросы городского хозяйства.

– Сорвалось. Большевики не глупы. Эго предложение, разумеется, отвергли. За нами, в сущности, никто

не идет.

– Неужели же мы одни?

– Ну, не одни, но нас меньшинство. Вот еще Викжель, спасибо, поддерживает.

– Скажите, половник, приняты ли меры к охране арсенала? Ведь это ужасно, если оружием завладеет

чернь.

– Меры приняты. Недостаток оружия – их слабость. Кремлевский арсенал в наших руках. Они

запоздали.

– Слышите, стрельба идет. Целый бой. Это же невозможно.

– Ну, а как военно-революционный комитет, все еще ходатайствует?

– Наше счастье, что военно-революционный комитет – это сборище уголовных преступников —

выжидает, как видно, трусит, и ведет переговоры.

– Нужно немедленно предъявить им ультиматум. Или – или. Пока у них мало оружия.

– Ультиматум готов. Завтра вводится военное положение. Вот послушайте текст.

Полковник взял со стола бумагу и начал читать ее:

ГРАЖДАНЕ, ТОВАРИЩИ!

С сегодняшнего дня командующий войсками Московского военного округа, согласно постановлению

комитета общественной безопасности, объявляет Москву на военном положении. Все попытки соглашения с

большевистским военно-революционным комитетом, которые делал комитет общественной безопасности, ни к чему

не привели.

Несмотря на все уверения, он не вывел из Кремля отказывающуюся повиноваться воинскую часть, и было

допущено самое широкое расхищение оружия, пулеметов и снарядов из разных мест и снабжение ими

большевистских организаций.

В городе идет усиленная погромная агитация. Захватываются комиссариаты, типографии, гаражи; расхищаются

склады с оружием. Все это ведет к усилению анархии и произвола в Москве, и комитет общественной безопасности,

сознавая всю тяжесть лежащей на нем ответственности, санкционировал в Москве и Московском округе военное положение.

– Но Кремль занят? – спросил Филимонов.

– Да. Но нам нужно известить именно таким образом, потому что мы выжидаем ответа от командования

казачьего полка. У нас, правда, есть твердая уверенность, что казаки будут с нами. Но очертя голову мы

действовать не намерены. У нас заготовлено и другое воззвание. Мы его опубликуем, как только получим

сведения о благоприятных результатах переговоров с казачьим полком. Если желаете, я его прочитаю вам.

– Просим.

– Вот оно.

Перепелкин взял со стола другую бумажку и, откашлявшись, прочитал ее:

Кремль занят. Главное сопротивление сломлено, но в Москве еще продолжается уличная борьба. Дабы, с

одной стороны, избежать ненужных жертв и чтобы, с другой, не стеснять выполнения всех боевых задач, по праву,

принадлежащему мне на основании военного положении, запрещаю всякие сборища и всякий выход на улицу без

пропусков домовых комитетов.

Все граждане приглашаются немедленно уведомить меня по телефону о всех домах, где в окнах или на

крышах засели вооруженные люди. Предупреждаю, что в ответ на выстрелы из домов последует немедленный

пулеметный и артиллерийский обстрел их. Обращаюсь к чувству сознательности граждан помочь избежать всех

лишних жертв.

К о м а н д у ю щ и й в о й с к а м и М о с к о в с к о г о в о е н н о г о о к р у г а

– Вот как выяснится положение, мы немедленно предъявим ультиматум и беспощадно раздавим

смутьянов. Кстати, я забыл сказать еще, что церковный собор, заседающий сейчас в Москве, целиком на нашей

стороне. Митрополит Тихон обещает всяческое содействие церкви.

Сергеев сидел в углу кабинета в мягком кресле, слушал, как за окном разгоралась стрельба, и волновался.

– Чорт знает что. – Поручик вскочил, точно на пружинах. – Господа, мы в осажденной крепости.

Кажется, все выяснено. Наше место не здесь, а там, где стреляют. Нужно ускорить события. Довольно

совещаться.

– Успокойтесь, господин поручик. Не будем учить друг друга, – мягко остановил его Перепелкин. —

Поверьте, командование знает обстановку и принимает верное решение. Это вам, как моему адъютанту, должно

быть хорошо известно. Странно, что вы волнуетесь. Перестрелка пустяшная. Это забавляются юнкера.

– Я не могу быть здесь спокоен, когда там идет бой.

– Говорит фронтовая струнка. Мне нравится ваш задор. Возьмите машину и поезжайте проверить

заставы.

– Слушаю-с, господин полковник.

*

Лил дождь.

Мягко мчался автомобиль по мокрым улицам. Колеса, попадая в лужи воды, разбрасывали вокруг

фонтаны брызг. Город, казалось, спал.

…Страстная площадь. Задумчивый чугунный Пушкин смотрит на ветхие стены и колокольни Страстного

монастыря. Кругом снуют вооруженные фигуры. Вверх по Тверской слышна перестрелка.

– Пароль?

– Отзыв?

… Господин адъютант во вверенной мне заставе налицо сорок пять штыков, два пулемета… за время

дежурства трое убиты, пятеро ранено, противник совершает налеты со стороны Садовой. В остальном

происшествий не случилось.

– Дзинь! – с треском разлетелось стекло в дверцах автомобиля.

– Пошел…

… Каменный мост. Мутная Москва-река точно покрыта маслом и тускло отражает светлые пятна

фонарей набережной. Величественный храм Спасителя, будто бы важный сановник, с презрением смотрит на

Замоскворечье.

Льет дождь. Кругом лужи.

– Пароль?

– Отзыв…

– В заставе тридцать штыков, один пулемет… убитых пятеро, ранен офицер… Не случилось…

– Пошел… Быстрее, шофер.

… Кремль. Дрожит старый зубцами стен своих. Грустно, точно заупокойную, отзванивает колокол: Дом…

дом… дом! Нахмурились темные Торговые ряды. Застыл Василий Блаженный в скоморошьих нарядах

колоколен и башен. Грязным пятном чернеет Лобное место. Машет железной рукой Минин. Задумался

Пожарский. Всюду ходят дозоры, разъезжают конные патрули. На всех углах заставы.

– Отзыв.

– Господин адъютант… тридцать штыков… восемь убитых, четверо ранено, прикомандировано сто

сабель.

… Происшествий не случилось.

… У Сухаревой башни автомобиль попал под обстрел. Звонко цокали пули о кузов и стены машины.

Автомобиль окружили пять темных фигур. Сквозь шум дождя и стук мотора слышны крики.

… Офицер!

– Так и есть.

– Вылезай, как арестованный.

– Нет, пока не арестованный. Получайте, бунтовщики! Сергеев в упор стреляет сразу из двух

браунингов. Темные люди хотят бежать, но, сраженные, падают на землю.

– Работает машина? Пошел, шофер. Гони во весь дух.

… Господин полковник! В заставах все благополучно. Есть, правда, убитые, но…

– Послушайте, поручик. Где вы потеряли один погон?

– Он сорвал пулей. Проклятые, – проскрипел зубами Сергеев. – Все-таки сорвали.

– Не беда, скоро вы наденете новые с двумя просветами.

– Благодарю.

– Кстати, по телефону вас спрашивала дама. 00-6-02.

– Ага. Центральная. Дайте… Тамара Антоновна? Вы еще не уехали разве? В гостинице Люкс? Приду.

Вам страшно? Стреляют, ха-ха! Пустяки. Там сильная застава, не беспокойтесь. Прощайте, моя любимая.

Спешу, спешу.

– Разрешите, господни полковник?

– Конечно, что за разговоры. Целуйте вашу даму за меня.

*

– Пей, Витенька, милый мой. Какой ужас! Они бунтуют, эти воры и разбойники.

– Конечно! Но этот бунт им дорого обойдется.

– Неужели всех расстреляете?

– До одного. Сегодня я пятерых собственноручно застрелил.

– Вы мой герой, Витенька. Такой бесстрашный. Но не делайте мне больно.

– Простите… Я знаю этих хамов. Целые годы был вместе с ними в окопах. Ужасно темны, злы и

невежественны. Их только плетью да свинцом учить.

– Да, да. Ешьте, пейте, мой хороший.

Сергеев сидел у стола, заставленного закусками, бутылками вина, конфетами и цветами. Мягкий

электрический свет струился сквозь зеленый абажур настольной лампы. Правой рукой поручик держал бокал с

вином, а левой непринужденно ласкал полное тело своей соседки.

– Вы скоро из Москвы, Тамарочка?

– Дня через три. Как успокоится, выеду. Сейчас опасно. У нас в имении, говорят, разгром.

– Вы бы вернулись назад, к мужу.

– А ты бы хотел?

– Только во имя вашего благополучия.

– Какой ты забавный, Витя. И почему ты меня называешь на вы? Но не шали. Пусти… Нехорошо. Ведь

больно мне. Потом.

– Тамарочка, вот выпей. Я произнесу тост за скорую победу, за уничтожение всей черни, всех

бунтовщиков.

– И за нашу любовь.

– Ха-ха-ха, – смеялся захмелевший Сергеев. – И за нашу любовь. Любовь и кровь. В этом созвучии

много внутреннего смысла. Но как я вырос. Как ненавижу я…

– Пей, Витенька.

*

Утром на мгновение прояснилась погода. Разорвав серую завесу туч, выглянуло багровое солнце и тут же

скрылось.

Москва жила по-старому, как будто бы в ней ничего не происходило. По панели и улицам сновал народ,

гремели мостовые стуком копыт, лязгом, гуденьем трамваев. Сердито брюзжали быстрые автомобили. Возле

иных магазинов шла бойкая торговля. У продуктовых кооперативных лавок стояли бесконечные хвосты. И

только конные да пешие вооруженные патрули солдат, рабоче-гвардейцев и юнкеров, точно прогуливаясь, не

спеша расхаживали у перекрестков и правительственных зданий, да кое-где из прикрытий настороженно

выглядывали одноглазые пулеметы.

В помещении совета все шло по-старому. В обычный утренний час уполномоченные от комитетов

меньшевиков, эсеров и объединенцев занимали свои комнаты, и, как всегда, принимались вести свои

организационные дела и торговлю партийной литературой.

Друй, который все время находился здесь, возмущался и говорил: