Текст книги "Девятьсот семнадцатый"

Автор книги: Михаил Алексеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 24 страниц)

говорить Хомутов. – Жизней своих не щадили мы, семьи бросали на голод да на разор. А за что, други?

Большевики правду говорят, что по глупости да темноте. Разве помещик наш, толстопузый Панский, потерял на

войне что? По-старому с крестьян семь шкур дерет.

Что от войны получили мы? Жены гулящими пошли. А от слободы? Разве нам это слобода, когда у

помещика земля, а жандарм над нашими семьями верховодит? Товарищи, пора нам за ум взяться.

– А что же делать-то? – безразлично и сплюнув в сторону, спросил рыжий солдат в кавалерийских

штанах.

– Делов-то много. Перво-наперво нам власть своя нужна – совет организуем. Кулаков не пустим, а

волостное правление разгоним. Бедняков да батраков в совет.

– Это ты правильно сказал.

– Да, это верно.

– Что правильно, то правильно, да по шеям наложат за мое почтение.

– А мы-то что же, ответ дать не сумеем?

– Еще как!

– И крестьяне поддержат.

– Прямо горой стоять будут крестьяне.

– Вот, братцы, – продолжал Хомутов. – Я, как член полкового комитета и делегат, думаю так. Давайте

наметим, кого в совет. Крестьянам растолкуем, да и изберем.

– А сколько человек, как думаешь?

– Да-а-а-а, – замялся Хомутов. – Да для почину человек двадцать.

– Ну-к что ж! Мы согласны, – сказал солдат в обмотках. Подумав немного, он поднялся и добавил: – и

думаю я, товарищи, Хомутова перво-наперво в совет. Он и покажет, как и что.

– Правильно, Хомутова в совет.

– Кого ж еще!

– Я, товарищи, не против, только вертаться мне в часть надо, – возразил Хомутов. – Как члену…

– Всем нам вертаться надо.

– Вот дело сделаешь и вертайся.

– А еще кого? – спросил Хомутов, не возражая уже против своей кандидатуры.

– Граблина Семку. Тоже солдат он.

– А еще?

– Да хоть бы меня, – быстро сказал проворный старик Грушин, унтер-офицер запаса, по ранению

выбывший в чистую отставку.

– Поработаем… А то что же. Надо на общество поработать.

– Правильно… Как сознательный.

– А потом Гаврикова.

– Да Корнева.

– Да старика Прокопия Бочкова – он бедняк и трех сынов на войне убило.

– Бочкова – это верно.

– Учителя можно нашего, Митрофанова. Он грамотный и с нами будет, как секретарь.

– И еще…

В полчаса список был готов.

– А теперь вот что, братцы, – заявил Хомутов. – Нужно нам своего комиссара военного, – это раз. Да

земельный комитет свой – человечков шесть – это два. Нечего волынку тянуть с землицей.

– Верно.

– Грушин – раненый, проведем его. Он большевик. Комиссар хороший будет.

– В самую точку.

– А в комитет по земельным давайте проводить бедноту.

– Туда же Хомутова брата, Павлушку.

– Хочь и вор, а парень на-ять.

– Какой вор?

– Не трепись зря, у тебя что взял?

– Зря сидел парень. Что, мы не знаем?

– Он, можно сказать, леворюционер – помещика ухлопать хотел, да не вышло.

– Ничего, Павлуха. Теперича посчитаешься с Панским.

– Уж будьте покойны, товарищи. Посчитаемся, – ответил Павел. – А вором не был и не буду.

– Да, это верно.

– Значит, вечером созовем сход.

– Созовем.

– Чего тянуть!

– Тянуть-то нечего.

– А если сопротивление будет?!!

– Что ж, на войне не был? Ухлопаем, и весь сказ!

– Не становись поперек дороги.

– Еще, товарищи, дозвольте слово… Дисциплина, значит, по-военному и никаких гвоздей.

– Правильно, – поддержали эти слова семь-восемь голосов.

– Кулачье-то сговорилось, и нам надо сговориться. Помещик да кулаки будут водку и деньги давать —

так не брать.

– Известно, не брать.

– А кто возьмет, того к ногтю.

– Верно. Не продавай антиресы. Будь сознательный.

– Потом в соседние села да деревни сказать нужно, чтобы волость вся была с нами. Помещиков у нас, в

волости трое. У всех землю возьмем. Кто берется сказать?

– Да хочь мы с Петром возьмемся, – предложил солдат с выбитым глазом, качая головой в сторону

кавалериста.

– А я на хутора.

– А мы лошади заседлаем да в Гречаники.

– Ну, что же, все, что ли?

– Нет, не все, – сказал вставая сосед Хомутова, солдат-пулеметчик Василий Пастухов. – Все это

правильно. Молодец Хомутов. Да и все мы ребята хорошие. Но позвольте-ка мне слово. Я, как, значит, член

партии большевиков, заявляю вам: все, что вы делать хотите – это наша большевистская программа.

– Знаем.

– Еще в армии слыхали.

– Постой, постой, пускай скажет.

– Говори, Пастухов!

– Вот что я сказать хочу… Нам, братцы, надо всем в партию записаться.

– А зачем?

– Чтобы сообща действовать. Эсеров на деревне табун. Гарнизованы, черти. А мы, как овцы без пастуха.

Партия наша большая, и войско за ней идет. Поддержка, значит, будет. Керенский все войну до победы, а там

министры-капиталисты и скажут – Кишкины да Бурышкины: всыпать им, скажут, чтобы не бунтовали. А если

вы, большевики, значит, так у нас комитет в городе. И скажет комитет керенщикам – стойте, гадины капитала,

да по рукам. И не выйдет у них. Вот, товарищи.

– Правильно, правильно, – горячо поддержал оратора Хомутов. – То есть золотые слова говорит.

– А как же это сделать? – спросил кавалерист.

– А давайте заявление, – предложил Пастухов. – Как бы рапорт напишем. Так, мол, и так. Желаем,

чтобы пролетарская и крестьянская власть была… как сбросившие повязки с глаз – и подпишем. Это я

составлю.

– А что будет потом?

– Да из города нам членские карточки большевиков дадут, и навещать нас будут и помогать.

– Слышь, буржуи гарнизованы, и мы давайте.

– Ну, что ж. Вреда не будет.

– Верно.

– Правильно, Васька. А у тебя карточка есть? – Покажь.

– Вот на, смотри.

“Пролетарии всех стран, соединяйтесь!” – прочел одноглазый солдат. – Это что же значит: “Всех

стран?”

– А это, кто работает, значит, и имеет мускулистые мозолистые руки и против капитала и помещиков. И

за мир и за землю крестьянам.

– Важно сказано: “Про-ле-та-рия!”

– Пока солдаты разглядывали партийный билет, сам Пастухов набрасывал на клочке бумаги огрызком

карандаша заявление.

– Вот и готово. Слушайте, товарищи, – крикнул он, и, когда шум стих, начал читать:

ЗАЯВЛЕНИЕ

В партийный комитет

Мы, как осознавшие коммунизм, то есть против буржуев и помещиков и прочих приспешников меньшевиков и

эсеров. Как мы желаем, чтобы земля принадлежала народу, и постоку поскоку, можно сказать, готовы грудью, как солдаты

емпиралисткого строю, поплатиться кровью и жизнями вдов и сирот. И как хотим мы слободной советской власти и против

войны, за диктатуру новой жизни рабочих и крестьян, просим принять нас в партию и просим помоги, поскоку землю

отбираем у помещиков, что подписью и приложением печати удостоверяется.

– А печати-то и нет, – сокрушенно сказал одноглазый солдат.

– В волости поставят. Подписывайся ребята, и пошли.

Все присутствующие расписались на листке. Набралось десять подписей и один крестик за

неграмотного.

– Может, еще кто подпишет?

– Очень слободно. Это я обделаю, – сказал Пастухов. – Завтра буду в городе, может, с собой кого

привезу из главных.

– Так, значит, дорогие товарищи, расскажите крестьянам о нашем постановлении, – уже тоном приказа

заявил Хомутов. – А как стада придут с поля, так и в набат.

*

Когда солдаты начали расходиться, Хомутов поймал за рукав Пастухова, отвел его в сторону и сказал:

– Слушай, друг. Просьбу к тебе имею.

– Говори, все для тебя.

– Будешь в городе, зайди в больницу… Там жена. Без меня заболела.

– Чем больна-то?

– Дурной болестью.

– Тоже жертва, друг, – сочувствую.

– Вот и скажи ей, – прошептал Хомутов, – скажи, мол, Тимоха приехал. Скажи, знает все и прощает,

мол. Поправляется пусть.

– Не беспокойся. Лучшим манером обделаю. Давай пять.

Пастухов крепко пожал ему руку.

Когда все солдаты ушли и в комнате остались лишь одни Хомутовы, Павел подошел к брату и сказал ему,

весело потирая свои здоровенные ладони:

– Не печалься, братан. Дела поправятся. А и кашу ж мы заварили! Любо-дорого. Наконец, настало

времячко. Да-а-а. Отольются волкам овечьи слезки. А с помещиком Панским посчитаюсь я. Своими руками три

шкуры сдеру.

Еще не померк в сиреневых тучах закат, еще не зажглись огни в избах, как над селом уныло и протяжно

загудел звоном набат.

У церковной площади, где помещались волостное правление и сельская церковь, сразу же загустело

крестьянским людом.

У наскоро сколоченной из нетесаных досок шаткой трибуны, похожей на маленькую каланчу, сбившись в

кучу, стояла вся солдатская часть населения. Лица солдат выражали напряжение, точно они готовились к бою.

За полчаса до того как ударить в набат Хомутов вместе с Пастуховым наведались к председателю

волостного комитета, старику Шибанову. Предложили ему встать на сторону солдат. Шибанов принялся

отговаривать их.

– Голубчики, что же это? Что вы делать думаете? Кому на пользу? Мы, как социалисты-революционеры,

не могим, потому, не на пользу. Бросьте. Пустая затея.

Но когда Пастухов вдруг резко заявил, что если Шибанов не хочет итти с ними, так, они и без него дело

сделают, то старик раскричался, засыпал матершинными словами.

– Только попробуйте – так вашу… Всех в тюрьму посажу. А хрестьянство за вами не пойдет —

большевистские шпионы проклятые!

Вот почему были пасмурны солдатские лица.

Гудящая, говорливая толпа все прибывала и прибывала. Скоро уже вся площадь у церкви из края в край

затопилась народом.

– Начнем, что ли? – спросил одноглазой солдат у Хомутова.

– Давайте начнем!

Но в это время по толпе прошло движение. На свободное от людей место к трибуне вышло десять

человек крестьян во главе со стариком Шибановым.

– Эсеры да кулаки с нами драться пришли, – шепнул Пастухов.

Степенный, в большой седой бороде, спадающей чуть не до пояса, старик Шибанов растолкал солдат и

смело взошел на трибуну.

– Надо бы не пустить… – шепнул кто-то из солдат. – Сейчас очки втирать начнет.

– Хитер, старый пес.

Шибанов с трибуны принялся делать руками знаки, призывая народ к молчанию, и когда шум стих,

Шибанов начал говорить.

– Господа крестьяне. Известно нам в волостном комитете, что смута в народе пошла. А сеют эту смуту

дезертиры, которые воевать за свободу не хочут и немцам продались.

– Врешь, старая собака, – крикнул Хомутов.

Но Шибанов, не обращая внимания на его выкрик, продолжал:

– Они, эти предатели-дезертиры, без нашего законного согласия ударили в колокола. Господа крестьяне,

а мы, как ваша власть, призываем разойтись по домам, и все.

Шибанов кончил говорить, но с трибуны не сходил.

Толпа молчала.

– Расходись, господа, – еще раз повторил Шибанов.

Ему в ответ из ближайших рядов послышалась звонкая речь:

– Чего расходиться-то. Разойтись всегда успеем. Ты вот скажи нам, зачем война.

– А затем, чтобы до победы. Чтобы слабоду отстоять, – поспешно ответил старик.

– Каку-таку слабоду?!!

– Брось, Емелька, язык чесать.

– Нет, говори, Емелька, – загудела толпа.

– Слова не даю – как власть – и больше никаких, – уже кричал с трибуны Шибанов.

– А я без твоего разрешения. Довольно, говорю. Уже победили. Без юбок бабы ходят. Довоевались. Чего

еще. Ни сошки аль плужка, ни лошаденки, ни коровенки.

– Ври больше, – огрызался старик.

– У тебя-то, Шибанов, всего вдоволь. Все мы знаем. Того-то ты и за войну до победы.

– И сына откупил он.

– Ври, ври. Больной у меня сын-то.

– Больно-о-ой. Ишь ты, больной, в ворота не пролазит. Племенной бык, одним словом.

– Ха-ха-ха-ха-ха!.. – захохотали сотни голосов. – Они же до победы.

– Проходу девкам и бабам нету от больного. Хо-хо!

– Слабода называется, а все втридорога. Ни к чему нет приступу.

– Почему у помещика землю не берете?

– Без леса сидим.

– Вот-те и равенство! Помещик вместе с Шибановым жрет гусей да водку хлещет.

– Того-то он за победу.

– Слезай…

– Поговорил и будя…

– Дай солдатам слово сказать…

– Слезай, а то за ноги стащим…

– Бороду выдерем, ей-право!..

Но Шибанов стоял, как столб, не двигаясь с места, даже не поворачивая головы, и только время от

времени, как заводная машина, кричал басом:

– Расходитесь, господа, – как власть. Расходитесь, православные!

– Валяй, Хомутов, лезь на помост.

– Двинь-ка его.

– Мы вам полезем, – кричала, грозя кулаками, партия Шибанова. – Только суньтесь.

– Ах вы, стервы, – разгорячился Пастухов. – Ребята. Ну-ка стеной дави, жми.

– Вот подойдите только.

Две группы сошлись вплотную, и завязалась рукопашная. Толпа крестьян, заливших площадь, молча

выжидала с интересом, чей будет верх. Из гущи народа, где происходила драка, слышались отрывистые

восклицания.

– Ах, так!?

– На.

– Бей!

– Только тронь!

– Проваливайте!

– Ой, братцы, бьют!

– Напирай, Гаврила! Хомутов, лезь!

Наконец партия Шибанова дрогнула, бегом отступила и рассосалась в толпе. Солдаты окружили трибуну.

Раскачивая ее с такой силой, что старик Шибанов болтался наверху, как лодка в бурю на море, они громко

кричали:

– Слезай!

– Слезай, говорят, так твою. Без головы останешься!

– Господа, расходитесь, – как власть – последний раз произнес Шибанов и скатился с трибуны. Его

место занял Хомутов. Толпа затихла.

– Товарищи, – начал речь свою Хомутов. – Я, как делегат с фронта, приехал, значит, посмотреть, как

живут крестьяне. Ну, посмотрел. Поеду обратно в полк, расскажу товарищам, что живете плохо.

– Верно.

– Справедливые слова. Бедно живем…

– И-и-и-и, как плохо!

– Расскажу, что эсеры-кулаки сообща с помещиком опутывают крестьян, налогами жмут, не дают земли.

А бедняк да маломощный, как скотина, в загоне.

– Правильно… В загоне.

– Хорошо служивый сказал. В закуте наш брат.

– Скажу еще товарищам, что ждут крестьяне солдат с фронта, что говорят крестьяне – довольно, мол,

воевали. Долой войну!

– До-лой!

– А-га-го! Ай-да, солдат!

– Война нам ни к чему. И скажут тогда солдаты: дураки мы были, что воевали, да дома семьи на смерть

да позор оставили. И придут тогда солдаты домой с ружьями и пушками, чтобы справедливость была. И горе

будет помещикам и кулакам!

– Поскорей только чтоб!

А солдаты велели мне передать вам, крестьяне, – все громче и складнее говорил Хомутов, – чтобы не

сумлевались. Земли нет, а у помещика да кулака есть, – отбирай землю, дели поровну, а помещика по шеям.

Защита вам от солдат будет.

На площади поднялся рев восторженных, радостных восклицаний.

– Вот она правда-то где!

– Идем бить помещика!

– Пошли.

– Довольно, попили нашего поту и крови.

– Землю разделим.

– Вот это для нас слабода будет. А то слабода, а пользы, как от козла молока.

– Эта слабода для помещиков была дадена.

– Свою возьмем.

– Тише!

– Слушайте. Солдат еще говорить хочет.

– Ну-ка, валяй, завертывай.

– И еще, товарищи, – продолжал Хомутов, когда шум смолк. – Велели солдаты передать вам, чтобы не

только землю, а и все у помещика отобрать: и конский завод, и сотни коров да быков, и домашнее имущество —

и все поделить поровну промежду себя. Так ли я говорю вам, товарищи?

– Так. Вер-рно.

– Вот это защитнички за нашего брата.

– И думка-то у нас про это ж.

– Ну, в самый раз. За живое задел.

… И еще велели передать солдаты, чтобы вы за большевиками шли. Только большевики стоят горой за

землю крестьянам и за настоящую свободу.

– Это мы знаем.

– Да довольно слов. Пошли на помещика.

– Стойте, черти. Куда пошли?

– Дайте человеку-то слово сказать.

– А для того, чтобы все это было, нужно, товарищи крестьяне, свою власть выбрать. Чтобы защита своя

была. А кулацкую да помещичью с их волостным комитетом по шапке.

– Какую власть?

– Ну-ка, скажи.

– Совет изберем. Будем в совете сами собой править. Это раз, а потом земельную комиссию свою

выберем, чтобы землю делили по совести, а то драка будет. Согласны?

– Согласны.

– Давай, говори… Ну-ка, Тимоха, кого там.

– Мы, солдаты, которые с фронту, а не дезертиры, собрались промеж себя да и надумали: кому в совет, а

кому в земельную комиссию.

– Говори, не мучь. Ну-ка.

– Вот от большевиков товарищ Пастухов, Василий, знаете парня, – список зачитает. Ходь сюда,

Пастухов!

Пастухов не замедлил появиться на трибуне. Жидкое сооружение зашаталось под тяжестью двух солдат и

рухнуло бы если бы его не поддержали снизу крестьяне.

– Товарищи, мы, как большевики пролетарского духа, за крестьянство, стало быть, горой.

– Читай, чего там.

– Знаем и так.

– Темно читать-то, братцы. Да я на намять знаю.

– Ну, давай, говори.

– Тише ж, черти. Ишь загорланили!

В наступившем полном молчании Пастухов на память перечислил кандидатуры членов в совет,

земельную комиссию и на пост военного комиссара. Каждую произнесенную им фамилию толпа

приветствовала одобрительным шумом. Наконец Пастухов кончил.

– Ну как, товарищи? – громко спросил Хомутов, – согласны?

– Сог-ла-сны!

– Все ли согласны? Ну-ка дозвольте. Мы по правилам. Будем голосовать. Кто за согласие, подымайте

руки. Кто супротив? – Э-э-э, и десятка не набралось. Все кулачье да Шибанов.

– А когда ж землю делить? Хлеб-то весь убрали.

– И помещик убрал.

– Еще увезет. А хлеб-то наш.

– Это мы быстро. Завтра и решим.

– Чего завтра? Давайте нынча.

– Теперь нужно.

– Убежит еще… Пошли, православные.

– На усадьбу! На уса-адь-бу!

– И солдаты пусть с нами!

– Эй, Хомутов, пошли вместе.

– Хомутов, Пастухов, слезайте!

– Братцы, пошли… Чего там. О-го-го! Вот она, слабода!

Толпа быстро схлынула. У трибуны на темной площади осталось только с десяток солдат.

– Что ж, товарищи, – спросил Хомутов, – и нам, что ли?

– Да, нужно пойти. И винтовки взять бы. А то еще передерутся крестьяне.

– Или сопротивление будет, – добавил Пастухов.

*

Помещичья усадьба “Панская” находилась в пяти верстах от волостного села и, точно хищник, прятался

в чаще векового парка. Белый, в колоннаде, помещичий дом стоял в центре большого замощенного двора и был

опоясан ожерельем амбаров и кирпичных сараев. За домом приютились небольшие хатки, в которых проживали

служащие и рабочие при конском заводе и молочной ферме.

В доме помещика стояла глухая тишина. Панский с женой и тремя гостями, только что отужинав,

устроились в гостиной и за ломберным столом играли в карты.

Помещик Панский, высокий упитанный человек лет около пятидесяти, был одет в черный сюртучный

костюм. Стриженая голова его и гладко выбритое лицо, украшенное орлиным носом, было выразительно, как у

артиста. Под глазами у него шли двойные мешки. Лоб и щеки бороздили глубокие морщины, а на правой щеке

темнел красный рубец.

Играли вяло, точно по обязанности.

– Банк пятьдесят. – Кто? – тянул каким-то вымученным бледным голосом Панский. – Вам, Андрей

Алексеевич, на двадцать пять? Получите карту. Бито. С вас двадцать пять. У нас, господа, крестьяне волнуются.

Правда, волостной комитет благоразумен и надежен. Но нужно быть… На сколько? На десять? Григорий

Петрович, вот ваша карта.

… Нам, говорю, нужно быть настороже.

– Беру десять… Настороже, это верно, Глеб Евсеевич. Конечно, нужно быть готовыми ко всему.

– А что?

– В двух волостях нашей губернии крестьянский сброд, подогретый большевиками, разграбил шесть

имений, а усадьбы сжег. Да, это ваша карта, Капитан Федулович. На тридцать?.. бито, с вас тридцать.

– Ну и что же крестьянам, Григорий Петрович?

– Ничего. Выслали карательный отряд, ну, сорок человек арестовали. Но разве ж это меры? То ли дело

раньше. Тут, на месте, порка – кое-кого повесят – и острастка другим.

– Да, это безобразие… Власть совершенно неустойчива.

– Некрепкая власть. Вам банковать, Андрей Алексеевич. Я, конечно, со своей стороны меры принял.

Кое-что реализовал, а деньги перевел в английский банк на текущий счет.

– А скот и фермы, Глеб Евсеевич?

– И насчет этого я спокоен. Заложил движимое, и недвижимое имущество в банк.

– Ну, тогда другое дело.

– Конечно. Но банку. Карта – мой банк. Григорий Петрович, банкуйте. В наше время иначе нельзя.

Интересно, что сделали с государем. Ведь арестовали.

– Какой кошмар!

– Но верьте, будет царь. Я, как истиннорусский, глубоко верю, что придет опять время, и поверженное в

грязь знамя монархизма снова взовьется над страной.

– Конечно… ваши тридцать – с вас сорок пять.

– Тогда за все, за все посчитаемся с господами крестьянами.

– Был в городе. Всюду нелепые красные тряпки, шум, грязь, болтовня. Омерзение охватывает. Откуда

же все это? И кругом жиды – везде жиды и уголовники. Рожи нахальные… а солдатня… вот кого ненавижу от

всей души. Как вспомню, так настроение портится. Лидочка, сыграй что-нибудь такое…

– Лидия Егоровна, мы просим.

– А не прекратить ли нам игру, господа? – спросил Панский.

– Конечно. Давайте помузицируем.

Полная, высокая женщина подошла в хозяину, шепнула ему что-то и, извинившись за “тет-а-тет”, вышла

в соседнюю комнату.

Послышались мелодичные звуки рояля.

– Кстати, господа, совет собачьих депутатов выдвигает требования свержения Временного

правительства и безвозмездной передачи земли скотам-крестьянам.

– Нет, не допустим. Ни за что!

– Не допустить трудно. Вся наша надежда на союзников. Англия и Франция должны нам помочь —

иначе гибель.

– Польский корпус считает своевременным самые жестокие меры.

– Да, на них нужно пойти.

– Но, господа, какой позор: армия, великая русская армия – за шпионов большевиков… и не хочет

воевать!

– Проклятая революция, она всех разложила. Не на кого опереться. Нет возможности открытой

вооруженной борьбы.

– Неужели ж все кончено?

– Ну, нет! Положение не настолько безысходно. Предстоит еще жестокая борьба. Слушайте, господа. Я

собственно вызвал вас с целью порассказать вам кое-что.

– Мы догадывались. Ждем с нетерпением, Глеб/Евсеевич.

– Чернь городов сейчас бунтует. Власть слаба, может рухнуть в любую минуту, и, вероятно, рухнет.

После того как русскому патриоту, генералу Корнилову, не удался план введения порядка в стране путем личной

диктатуры, на подавление смуты вооруженной силой рассчитывать теперь – ребячья затея.

– Но почему же? Ведь есть же верные части. Ну, например ударные батальоны.

– Нет верных частей, к сожалению. И после того как само Временное правительство грязно оскандалило

Корнилова, нет лиц авторитетных, мужественных и способных, призванных разрешать государственные

вопросы. Войско на стороне большевиков. Чернь идет за лозунгами большевиков.

– Но что же делать? Как нам бороться?

– Есть верные способы. Об этом я хочу вам сказать. Необходимо предоставить событиям развиваться.

Пусть даже большевики захватят власть. Это, конечно, ужасно. Но это восстановит страну против них, и больше

двух-трех дней они не продержатся. Ведь дело, в сущности, не в большевиках, а в массах грязного сброда

столиц. Их-то и возьмем мы под обстрел.

– Утопия это, Глеб Евсеевич.

– Каким образом можно?

– Чрезвычайно просто. Есть выработанный генеральный и гениальный, к слову, план. Наша ставка – на

голод и развал хозяйства. В первую голову на голод и разруху в столицах. Мы не дадим туда больше хлеба. Так

– шахтовладельцы не дадут угля и руд. Акционеры железных дорог и пароходных компаний остановят

транспорт. Мы изолируем их. Они будут у нас, как крысы в мышеловке. Банки не дадут денег. Чиновники

государственных учреждений или уйдут, или останутся, но в этом случае будут всячески тормозить работу. В

городах, особенно столичных, в первые же дни наступит кошмарный голод и безработица. Застынут фабрики и

заводы… И тогда его величество народ или, вернее, грязный сброд, чернь сама перевешает большевиков, всяких

жидов и социалистов и запросит пощады. Вот тогда-то рядом твердых и решительных мероприятий мы всегда

отобьем охоту у черни к бунту.

– Отлично.

– Еще бы. Эксцессы нам не страшны. Они, разумеется, возможны. Жизнь многих из нас подвергнется

смертельной опасности. Но ставка – монархия и порядок – стоит всяческих жертв.

– Великолепно… и как просто.

– Гениально! А это уже решено разве?

– Решено безоговорочно и бесповоротно. Приближается холодная зима. Революционеры, городские

жиды будут дохнуть, как мухи, от холода, голода и эпидемии.

– Отлично, отлично.

– Между прочим, хотя и не столь важно, но должен вам сообщить, что я уполномочен нашим торгово-

промышленным и земледельческим комитетами провести в жизнь все мероприятия, связанные с настоящей

генеральной линией в нашей губернии. Надеюсь и рассчитываю на вашу помощь, господа.

– О, бессомненно…

– Но, если… – хотел продолжить мысль Панский, но оборвал речь на полуслово. Прекратилась игра на

рояле. За окнами послышался гром ударов и крики.

– Что это?

– Кто это смеет так?

Вбежала женщина.

– Глеб… Там толпа – ужас… Толпа народа, они с топорами и ружьями. Господи! Ох, не могу.

– Я так и знал. Это, господа, крестьяне. Давайте вооружаться. У меня в кабинете есть револьверы. Будем

отстреливаться. Я, как старый гренадер…

– Простите, Глеб Евсеевич, но что мы сделаем с толпой?

– Толпа труслива. Верьте моему слову.

– Бросьте. Ведь все имущество застраховано. Берите ценности, бумаги.

– Бежим… Они ломают дверь.

– Но куда?

– Глеб Евсеевич… Собирайтесь. Иначе мы бежим без вас.

– Ничего не поделаешь.

*

У выхода в парк беглецы на мгновение остановились, чтобы отдышаться.

– Куда же бежим?

– Ко мне, – предложил кто-то. – Сядемте на лошадей и в город за помощью.

– Бежим, слышите топот?

– Но я же не могу… Я же женщина.

– Бежимте, иначе смерть. Только бы добраться в город. А вы, негодяи, – бросал слова Панский, – вы

заплатите мне за все своими жизнями и всем имуществом. Каждая царапина паркета обойдется вам дороже…

дороже, чем стоите все вы с вашими выродками и рухлядью.

– Глеб Евсеевич, ради бога, тише. Могут услышать. Вот сюда, направо.

– Пройдемте леском.

– Ах, не могу. Нет, нет, не могу, – стонал женский голос. – Глеб, ведь у меня каблук отскочил.

– Брось свои туфли, ради бога. Иди босая и молчи. Ох, уж эти бабы…

– Фи… мужик.

*

Когда толпа крестьян, вооруженных как попало – ножами, топорами, ружьями, дубинами, – со всех

сторон обступила дом и ограничивалась пока грозным рокотом и выкриками, Хомутов разбил всех солдат на три

группы.

– Ты, Черных, с ребятами ступай на конский завод. Давай лошадей безлошадным или у которых

плохонькие… Понял?

– Лады.

– А ты, Печкин с Ильяшенкой, – к ферме. Тоже смотри – корову, бычков давай с толком. Кому корову

или бычка. А я тут с ребятами. Следите, чтобы по-честному.

А тем временем передние ряды крестьянской массы, запрудившие весь двор, уже ломали двери и били

стекла в окнах.

Наконец выломанная дверь с треском упала внутрь. Павел Хомутов с тремя крестьянами тут же забегал

по комнатам в поисках помещика и его семьи. Но, кроме повара и служанки, страшно напуганных вторжением

вооруженных людей, в целом доме никого не было.

– Говорите, где бары! – приставал к ним Павел.

– Не знаю, родимые! Может, гулять ушли. Ой, что же это такое, господи!

Хомутов с тремя крестьянами побежал обыскивать парк.

Но среди деревьев стояла сырая, непроницаемая мгла.

– Эх, убежали, – с надсадкой вырвалось у Павла. – Где их в потемках сыскать.

– Да чего искать, пойдем обратно.

В помещичьем доме было полно крестьян. Что только попадалось под руки, тащилось ими во двор: и

ковры, и занавеси, и мебель, диваны, стулья, столы, гардины, шкафы, картины, посуда. Ничем не брезгали

крестьяне.

Вот двое бородачей, ухватившись за рояль и чувствуя, что им не унести его, в сердцах опрокинули

инструмент на пол. Жалобно зазвенел всеми струнами черный ящик.

– Ишь, тоскует по помещику, – со смехом крикнул один из них и ударил по крышке рояля топором.

На улицу тащили кровати, сундуки, книги, вешалки, костюмы, зеркала. Крестьяне вбегали запыхавшись,

брали первую попавшую вещь, выволакивали ее во двор, и передавали ее членам своих семей.

В подвалах нашли большие запасы вин в бутылках и бочках.

Отбив горлышки бутылей и выбив днища бочек, вино распивали тут же.

Когда в комнатах ничего, за исключением разбитого рояля, не осталось, дом подожгли. И даже тут около

десятка крестьян облепили карнизы и, выбив стекла, снимали оконные рамы, обдирали железо карнизов.

Дом горел ярким костром. Толпа, захмелевшая от вина, разрушительного азарта, вдруг вспомнила о

помещичьих лошадях и о скоте. Точно по команде, разделившись на две равные части, крестьяне хлынули к

ферме, где помещался скотный двор, и к конскому заводу. На несколько секунд солдатам удалось задержать

толпу. Но потом они были оттиснуты в сторону, и толпа бросилась в конюшни к стойлам. Брали ту лошадь,

корову или быка, которые стояли ближе всех. В несколько минут весь помещичий скот расхватала по рукам.

Толпа начала понемногу убывать.

Солдаты, зараженные общим настроением, тоже отбирали себе кто одну, а кто две лошади и вместе с

добычей отправлялись по домам. У пожарища остались лишь братья Хомутовы. Правда, Павел порывался

несколько раз набрать себе вещей, но старший Хомутов каждый раз останавливал его, разрешив взять только

одну лошадь.

Когда все уже, казалось, было кончено, и Хомутов решил отправиться домой, во двор усадьбы на трех

лошадях въехал старик Шибанов, с сыном и старухой.

– Ты что сюда? Ведь против нас выступал, спросил заинтересованный Хомутов. – Помещика

защищать, что ли. Поздно, брат!

– А зачем его защищать… Ляд с ним, с помещиком, и моей кровушки пососал он вволю. Это я понимаю.

Как же. А против вас выступал по должности. Как эсер я по партии, а мы против непорядков.

– А зачем же приехал?

– Да хочу молотилку взять. Зачем пропадает! Тыщи стоит! Поликарп, вон она. Подъезжай, да крепче

пристегивай. А ты, Хомутов, посторонись. Народ непутевый нынча – раму знай тащит, а тысячную вещь-то и

бросили.

Посмотрел удивленный Хомутов на старика, на его толстого сына, на молотилку, почесал в затылке и

произнес:

– На-а-роды…

*

Весь следующий день дарьевские крестьяне всем селом ковырялись в потухающем пепелище

помещичьей усадьбы. Ребятишки таскали из золы гвозди, болты, железную мелочь; взрослые складывали на

повозки камни, кирпич, обгорелое листовое железо, разбирали амбары и пристройки.

Пришли на добычу досужие соседи из ближайших деревень и сел. Дело чуть ли не дошло до драки. Но

страсти мигом улеглись, когда Хомутов, вмешавшись в ссору, крикнул:

– Братцы, из-за навоза да драться. Эх, вы. Да ведь у вас-то, чай, свои помещики найдутся. Ступайте. А

мы вам подмогнем.

Пришельцы, посовещавшись между собой, почесав спины и затылки, всей оравой кинулись дорогой

назад.

Вскоре стало известно, что крестьяне трех волостей громят помещичьи имения и усадьбы.

Еще не смерклось как следует, а с усадьбой “Панской” уже было покончено. На месте белого, в

колоннаде, двухэтажного дома осталась груда золы и мусора.

И тут же страх овладел селением. Сырые, мглистые сумерки точно говорили крестьянам:

– Не быть бы худу…

Крестьяне собирались кучками и тревожно шептались.

– Что власти-то скажут!

– Эх, если дорвется до нас Панский, – кто уцелеет?

– Ни пуха, ни пера не останется.

Находились люди, которым хорошо врезалось в память подавление крестьянских волнений в первую

революцию.

Десять годков назад, как теперь помню, у отца этого Панского тоже усадьбу разнесли. Сидим по домам.

Слышим, барабан гремит. Идет целый полк солдат – один в другого. Молодцы, как на подбор. А за ними везут