Текст книги "Девятьсот семнадцатый"

Автор книги: Михаил Алексеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 24 страниц)

вслед целую гору неприятностей.

“Как быть? Что делать… Там Тамара Антоновна… С ней уже все кончено. Здесь, у входа, Анастасия

Гавриловна. Иду. Будь что будет”, – так думал Сергеев, сбегая вниз по лестнице.

В приемной гостиницы на кресле сидела сама Анастасия Гавриловна. Она пополнела, посвежела и

казалась прелестной в темном костюме сестры милосердия. Завидев его, она шутливо послала ему воздушный

поцелуй.

– Долго же заставляете ждать себя, господин поручик.

– Ах, Анастасия Гавриловна! Я так счастлив. Я так безумно рад… Но что поделаешь, все заседания у

меня. Проклятые эти большевики – покоя не дают!

– Что, у вас там большевики? Разве? А мне сказал номерной, что у вас сидит какая-то дама. Да что вы

так покраснели? Что же тут такого?

– Как не стыдно ему… Я проучу этого негодяя. Как он смел! У меня заседание по вопросам борьбы с

большевизмом, а он…

– Ах, вот что. Ну, номерной мог и перепутать. Так вы намереваетесь и дальше заседать?

– Что вы, что вы?

– Нет, почему же. Дело прежде всего. Мы увидимся с вами завтра.

– Ах, нет, ни за что. Там и без меня обойдутся. Анастасия Гавриловна, пойдемте в ресторан. Вы

голодны?

– Как вам сказать? Есть немножечко. Да не спешите так. Постойте. Куда вы?

– А где вы остановились?

– Пока нигде. Куда вы меня тянете? Постойте, пустите руку.

– Оставьте ваши вещи у номерного и останавливайтесь у меня. Поужинаем, и баиньки.

– Как вам не стыдно… Вы грубиян, Сергеев!

– Анастасия Гавриловна – как вы могли подумать… У меня две комнаты, обе запираются. Вот я и

предложу вам одну.

– А я подумала другое. Но что скажут люди?

– Наплевать! Ведь я убежден, что вы станете моей женой.

– Не говорите глупостей. Для того чтобы стать вашей женой, я должна полюбить вас. А пока…

– Что пока?

– А пока вы просто мне симпатичны только. Но не больше. Смотрите, какая-то странная растрепанная

женщина, идет к нам.

Сергеев оглянулся и замер на месте.

К ним приближалась Тамара Антоновна в сильно растрепанном туалете, со следами слез на напудренных

щеках. Она подошла к Сергееву вплотную. Смерив взглядом и поручика и Анастасию Гавриловну, она

проговорила только одно слово – “негодяй” и, размахнувшись, довольно звонко ударила Сергеева по щеке.

Потом Тамара Антоновна почти бегом пошла к выходу.

– А-а-а… вот оно что, – протяжно сказала Анастасия Гавриловна. – Вы молчите. Вы смущены.

Оказывается, дама права. Действительно, вы лжец и негодяй.

Анастасия Гавриловна взяла в руки саквояж и корзину и не спеша пошла по направлению к дверям.

– Анастасия Антоновна, тьфу… Тамара Гавриловна… – громко закричал совершенно растерявшийся

Сергеев. – Послушайте… Это же недоразумение.

Но платье сестры уже мелькнуло в подъезде и скрылось на улице. Сергеев с досадой ударил себя по

другой щеке. На звук пощечины подбежал номерной.

– Звали-с! Ваше-ство.

– Звали-с! Звали! Сукин сын, – заревел Сергеев. – Вот тебе, на! – Тут же Сергеев учинил драку. А

потом пошел в ресторан и до бесчувствия напился.

*

Проснулся он в двенадцатом часу дня. С похмелья голова его разламывалась на части. Он позвонил;

прибежал хмурый номерной с лицом в синяках. Сергеев попросил его принести два сифона содовой воды. Пил

жадно и так много, что у номерного от изумления поднялись кверху брови.

Вспомнив вчерашнее, поручик поманил к себе номерного, а когда тот подошел к нему вплотную, сказал:

– Не тебя это я вчера отдубасил?

– Так точно, меня. Больше служить вам не буду. Берите денщика.

– Нет, денщика не хочу. А ты что, жаловаться думаешь?

Номерной промолчал.

– Давай помиримся. Вот, на сто рублей и забудем старое.

Номерной взял бумажку, помял ее в руках и ответил:

– Премного благодарен, ваше-ство.

– Ну, ступай.

Номерной вышел.

“С этим уладим. Последнюю сотню отдал, – думал Сергеев, натягивая рейтузы. Надо бы денег

раздобыть. Но где и как? Разве аванс взять? Хотя долгу-то уже месяца за два есть”.

Умывшись, он сел у раскрытого окна и задумался.

“Как скверно вышло вчера. Все эта противная баба Тамарка. Анастасия Гавриловна ушла и не вернется

больше”.

Сергееву стало больно до слез.

“Нет, – решил он. – Напишу-ка я ей все, все. Может быть, она поймет и простит”.

Забегало по бумаге перо. Прошел час, объемистое письмо уже было готово. Сергеев запечатал его в

конверт, сунул в стол и снова задумался.

Тревожно прозвонил охрипший телефон. Сергеев лениво снял трубку.

– Вас слушают.

– Кто это?

– Поручик Сергеев.

– Вас-то мне и нужно, батенька. Говорит Преображенский. Приезжайте сейчас же ко мне.

– Да я нездоров, Ксандр Феоктистович.

– Пустое. Немедленно приезжайте. Дело важное и не терпящее отлагательств.

– Да мне…

– Без разговоров, поручик. Я говорю официально.

– Слушаю-с, господин полковник.

Сергеев повесил трубку, протяжно и глубоко вздохнул.

“Неужели Тамара Антоновна рассказала все мужу?.. Не может быть. Тогда бы он сам приехал

объясниться. Тут что-то другое. Хотя все равно нужно ехать”.

Набросив на плечи шинель, а на голову свою щегольскую фуражку, поручик, быстро вышел из комнаты.

Город, казалось, преобразился. Улица шумела и бурлила. По мостовым шли солдаты с музыкой и

красными флагами. Стараясь итти в ногу с ними, двигались толпы рабочих и нестройно пели революционные

песни.

“Что такое случилось! Праздника нет, а такое оживление, – недоумевал Сергеев. – Не в связи ли с этим

вызвал меня полковник? Вот было бы хорошо. Время делать карьеру дальше”.

*

Преображенский принял его хотя и официально, но радушно. У Сергеева совершенно рассеялись

подозрения. – “Не знает… Молодец, Тамара Антоновна. Спасибо и на этом”.

– Идемте в кабинет, поручик.

Сергеев прошел вслед за полковником в его кабинет и остановился в изумлении. Весь офицерский состав

его бывшего полка, одетый в штатские костюмы, сидел по стульям и диванам в кабинете.

– Здравствуйте, господа.

– А, поручик Сергеев! Здравствуйте.

– Кстати, кстати, – прохрипел простуженным горлом полковник Филимонов.

– В чем дело, господа? Почему вдруг вы все здесь?

– Очень просто.

Преображенский вкратце рассказал историю пятнадцати офицеров. Сергеев с изумлением слушал, но

виду не поддал.

– Так вот, господин поручик, – продолжал Преображенский. – Господа офицеры в данное время на

нашем участка фронта, так сказать, вне закона. Бригадный комитет требует их немедленного ареста. Наш долг,

долг офицеров их спасти.

– Конечно, – согласился с ним Сергеев, невольно свысока взглянув на окружающих.

– Как это сделать, мы уже придумали. Мы при поддержке правительственного комиссара и начальника

дороги оборудовали специальный поезд. Официальное назначение ему – секретно-военное. Он выедет якобы

на фронт, а на самом деле в глубь страны.

– Не опасно?

– Нет, не опасно. В этом поезде отправляются не только офицеры, но и наши семьи. Положение стало

таким сложным и тяжелым, что дальше оставлять семьи тут – безумие. Крестьяне грабят поместья. Рабочие

захватывают контроль над производством, становятся фактическими хозяевами фабрик и заводов. Временное

правительство бессильно. Большевики, нет сомнения, заберут власть. Им здесь, на месте, могут быть

противопоставлены только грузинские меньшевики, федералисты, армянские дашнаки, азербайджанские

муссаватисты. На армию надеяться нечего. Но эти проходимцы ставят вопрос о самоопределении. А для нас и

большевики и туземные националисты суть одна сволочь. Мы стоим за неделимую великую Россию. Предстоит

долгая и упорная борьба.

– Да, да. Прекрасно выраженная мысль, – поддакнул Филимонов.

– В Петербурге и Москве власть накануне падения. Нам нужно спасти себя и обеспечить завтрашний

день. Но не только это. Нужно начать работу в народе. С одной стороны, подготовлять народ к Учредительному

собранию в нашем разрезе, с другой стороны, начать организовывать кадры новой армии, которая неизбежно

должна явиться на смену разложившейся.

– Великолепно формулируете, – снова вставил Филиппов.

– Будущему конституционному монарху нужна будет опора. И вот мы приступаем к намеченной задаче.

Наши офицеры разъезжаются в разные места. Мы им даем вооружение и средства. Едут, главным образом, на

Кубань, Терек и Дон. Особенно на Дон, где сейчас власть почти наша. Сторонники генерала Каледина в

большинстве. Поезд будет следовать до Москвы. Понятно?

– Да.

– Вы с группой офицеров, совместно с полковником Филимоновым, будете сопровождать поезд и

являться его комендантом. Не беспокойтесь. Мы дадим вам такие документы, которые избавят вас от

неприятных процедур, обысков и осмотров. Дадим срочный литер. Дадим деньги и другие поручения.

– Когда уезжать? – спросил Сергеев.

– Через час или два, но не позже. Время не терпит. Сегодня большевики, арестованные нами,

освобождены. Проклятая чернь, грязный зверь, и у нас вышел из своей берлоги. Он слепо идет за

большевиками. Нет сомнений, что вечером они переизберут совет, в учреждения города начнут просовывать

своих людей. Возможно, будут самочинные обыски, ибо власть временного правительства у нас чрезвычайно

слаба.

– Да и везде она слаба, – подтвердил Филимонов.

– Это верно. Поэтому нужно ехать скорей.

– Как думаете доставить господ офицеров на вокзал?

– В закрытых автомобилях. Не на вокзал, а к первому полустанку. Там сейчас уже грузятся вещи, семьи

и оружие. Между прочим, оружия два вагона. Ружья, пулеметы, бомбы. Каждый офицер имеет список, что он

может получить от вас.

– Все?

– Нет, еще одно. Офицеры и оружие сгружаются по указаниям за пять, десять верст от станции. Все

должно быть подготовлено. Поезд не останавливается, а только замедляет ход.

– А машинист и прислуга?

– И машинист и прислуга в большинстве офицеры и денщики. Они все сочувствуют нам и все

монархисты.

– Хорошо. Что я делаю в Москве?

– Сдаете поезд и поступаете в распоряжение отдела ЦК конституционно-демократической партии.

– Монархической, – поправил Филимонов.

– Дело не в словах, полковник. Мы, кадеты, всегда готовы поддержать и поддерживаем крайних

монархистов.

– Это верно.

– Конечно, верно. Но, господа, время спешить. В соседней комнате вас ждет парикмахер. Не

беспокойтесь, офицер, разумеется. По желанию, каждый из вас может постричься или побриться. Кто пожелает,

может загримироваться. Там же у адъютанта получите фальшивые документы и деньги. Прошу, господа.

Офицеры гурьбой вышли в соседнюю комнату. Оттуда вскоре послышались смех, шум и крики.

– Разрешите, господин полковник, мне попрощаться с друзьями, – попросил Сергеев в надежде, что

ему удастся перед отъездом поговорить с Анастасией Гавриловной.

– Некогда, поручик. Я имею с вами еще разговор. Основное: оберегайте особо полковника Филимонова.

Он едет с вами до Москвы и везет чрезвычайно секретные бумаги в английскую миссию от самого великого

князя Николая Николаевича.

– Слушаю-с.

– Вы лично получите от меня, – Преображенский открыл письменный ящик стола, извлек оттуда три

пакета и вышитый серебром пояс, – вот этот пояс. В нем находятся совершенно секретные документы ЦК

нашей партии. Передайте их лично под расписку нашему дорогому вождю господину Тошнякову. В этом же

свертке документы на поезд. В этом ваши личные документы. На всякий случай заготовлена подложка на имя

комиссара совета. И наконец в третьем пакете, – полковник вздохнул, – деньги. Я верю вам, поручик. И

насколько от меня будет зависеть, вы получите подполковника, если выполните поручение. Я верю вам. – Тут

голос Преображенского прозвучал торжественными нотами. – Старайтесь же на благо дорогой идеи. Здесь…

все мое личное состояние. Сто пятьдесят тысяч рублей в английских фунтах. Пятнадцать тысяч фунтов

стерлингов. Отдельно здесь же лежит тысяча фунтов – эти деньги принадлежат вам.

– Что вы, господь с вами, господин полковник. Зачем мне так много денег?

– Ах, успокоитесь, поручик. Не думайте, что я настолько богат, что стану разбрасывать по тысяче

фунтов. Это деньги не мои. Не я их вам дарю. Я знаю, что этим бы я оскорбил в вас офицера. Эти деньги —

законная плата за ваш труд от наших дорогих союзников. В Москве получите еще столько же от полковника

Филимонова. Возможно и больше. Все будет зависеть от того, какую вам поручат работу. Мои же пятнадцать

тысяч фунтов вы передадите жене, когда высадите ее в Москве. Я дам телеграмму. Там ее встретят родные.

– Господин полковник… Ксандр Феоктистович, как мне благодарить вас за доверие… за все!

– Не за что. Служите верой и правдой идее… – полковник запнулся, – идее монархизма в лучшем

смысле этого слова, и это будет лучшей благодарностью. Берегите Тамару Антоновну. Она будет с вами ехать в

одном купе на правах вашей жены…

– Что вы, как можно…

… Но без обязанностей жены, – сухо добавил Преображенский. – Вы понимаете. Я надеюсь.

– О, ради бога. Еще бы, господин полковник!

– Ну-с, надо спешить.

*

Шесть закрытых автомобилей бешено промчались через город в степь к незаметному полустанку в

нескольких верстах от города. Автомобили остановились. Из них вышло около двадцати человек хорошо одетых

в штатское мужчин, трое военных, один в погонах поручика, другой – капитана и третий – полковника.

Последней вышла женщина, закутанная в шелковую синюю фату. Шутя и смеясь, эти люди погрузились в два

мягких вагона стоявшего здесь поезда.

Ровно через пять минут поезд покатил на север.

У автомобилей остались два офицера. Тот, что был в погонах полковника, помахал картузом вслед быстро

убегавшему поезду и сказал:

– Помчались. Как думаете, Ястребов, благополучно ли доедут?

– Нет сомнения, Ксандр Феоктистович.

– Ну, дай бог, дай-то бог. Бедная Россия! Сколько еще тебе предстоит испытаний, пока наконец придет

твердая власть именем твоим.

Офицеры подошли к автомобилю.

– Кстати, адъютант. Съездите, пожалуйста, сегодня во французское консульство и потребуйте денег.

Англичане, те несравненно аккуратнее платят, и постарайтесь сменить мне денщиков. Они что-то начинают

поговаривать о большевиках, и о том, что теперь денщиков нет. Как портятся люди.

– Слушаю-с, господин полковник.

– А ведь хороших двадцать организаций создали. Только держитесь, большевики.

Офицеры сели в первый автомобиль и помчались обратно в город, а за ними следом, поднимая тучи

пыли, двинулись пять порожних машин.

*

После того как Анастасия Гавриловна рассталась с Сергеевым, она отправилась в соседнюю гостиницу и

сняла там номер. Она была так сильно взволнована происшедшим, что была вне себя. Анастасия Гавриловна

верила своему Викторушке, правда, считала его мальчиком, но верила его любви. И вдруг!..

– Какой ужас… Какой позор! – шептала она, уткнувшись носом в подушки.

Шли часы. Она, страдающая, побледневшая, то ходила по комнате, то вновь бросалась ничком на

постель.

Потом, точно прорвав плотину, хлынули потоки слез.

– А я думала… – шептала она сквозь рыдания, – думала, что он еще мальчик… како… какой… какой

ужас.

Так бы проплакала она до утра, если бы не забылась сном. Проснулась она, когда солнце указывало

позднее утро. Одевшись и позавтракав, она отправилась в военный комиссариат, зарегистрировалась там и

получила назначение в Н-ский бригадный госпиталь. Не задерживаясь в городе, она в тот же вечер выехала на

место новой службы.

*

Вечером после заседания пленума совета Гончаренко вместе с Тегран возвращались домой.

Настроение у них было радостно-возбужденное. В этот вечер фракция большевиков одержала полную

победу. В президиум совета подавляющим большинством голосов провела двух беспартийных, одного эсера,

одного дашнака и пятерых большевиков.

Большой драки на заседании не было. Победа досталась легко. Прежний председатель совета,

меньшевик, сбежал с самого начала собрания. Кадеты во главе с Преображенским молчали. Они были напуганы

дневными демонстрациями.

Преображенский со страхом ждал запроса насчет бежавших из-под ареста офицеров. Но на этом вопросе

прения не развернулись. Отвечая на выкрик “Долой кадетов, укрывателей контрреволюционеров”,

Преображенский заявил, что он никаких офицеров-беглецов не видел, ничего о них не знает и тут же внес

предложение: “Указать военному коменданту города на необходимость начать энергичные поиски и

расследования”.

Это предложение приняли большинством, но вместо слова “указать”, постановили:

“Предложить немедленно”.

На этом заседание закрыли.

– Мы можем гордиться нашей победой, – говорила Тегран. – Теперь нам остается целиком захватить

власть. Дело за столицей. Временное правительство, можно сказать, не существует.

Соглашаясь с ней, Гончаренко в то же время выражал сомнение.

– Как вот армянское крестьянство – поддержит ли нас? Ведь только в нашем городе совет целиком

большевистский. А в других местах – там меньшевики и дашнаки орудуют.

– Верно… Но… ах! – вдруг воскликнула Тегран.

Гончаренко оглянулся кругом и увидел в стороне, у забора, двух вооруженных в масках. Эти люди

держали в вытянутых руках по маузеру.

– Ни с места! – сказала ближняя маска. – Мы – мстителя за угнетенную страну. Пусть русская собака

останется, а девушка идет.

По голосу Гончаренко без труда узнал Арутюнова.

– Хорошо, – сказал он. – Тегран, иди. Не беспокойся.

– Нет… или хорошо. Прощай, Вася. Я отомщу.

– Прощай, любимая.

Тегран быстро скрылась за углом улицы.

– Пойдем, грязная вонючка. Мы сейчас отправим тебя в самое далекое путешествие. Ступай вперед и не

оглядывайся.

Гончаренко понял, что погиб. Но страха он не почувствовал. Почему-то в его мозгу пронеслась мысль:

“Дашнаки-маузеристы не имеют пощады к обезоруженным… Да, это говорила Тегран… Ну, и что же. Эх,

если бы бомба была!”

– Становись, несчастный, на колени, – загремел над ним голос Арутюнова. – Молись! Последняя твоя

минута приближается.

Гончаренко опустился на колени, лицом к своим убийцам и приготовился броситься на них.

– Стреляйте… Нечего комедию разыгрывать.

Вдруг взгляд Гончаренко увидел за спиной людей в масках хорошо знакомую фигуру Тегран. Она делала

ему отчаянные знаки, как бы приказывая лечь на землю.

Гончаренко, точно делая молитвенный поклон, быстро пригнулся к земле.

– Кланяйся, ниже, собака.

В этот же миг прозвучали один за другим пять револьверных выстрелов. Ближайший к Гончаренко

человек в маске, сжавшись, упал на землю, царапая ее пальцами рук. Другой же быстро повернулся назад и

поднял маузер.

Но Гончаренко не дал ему выстрелить. Не вставая с земли, он, как кошка, прыгнул вперед, схватил

противника за ноги и повалил его в песок. Падая, маска все же успела произвести два выстрела в Гончаренко.

Но Василий остался невредимым.

Дальнейшее было делом одной минуты. Полузадушенный, с выгнутыми назад руками, враг забился, как

птица, в сильных руках Гончаренко.

Подошла Тегран, взволнованная и гневная. Она сорвала маску с лица поверженного врага.

– А, Арутюнов. Так и знала. Маузерист. Проклятые бандиты! А этот убит? Да, убит.

– Тегран, – сказал Гончаренко, – ты иди домой, а я этого негодяя сейчас же доставлю в тюрьму. Он не

убежит от меня, —

– Нет, нет. Сделаем это вместе.

Когда они уже подводили арестованного к помещению совета, Арутюнов взмолился.

– Отпустите меня. Пожалуйста. И на этом кончим вражду. А иначе мои товарищи вам мстить будут.

– Ишь ты, напугал, – усмехнувшись ответил Гончаренко. – Иди, не останавливайся.

Тегран, все время пути сосредоточенно молчавшая, напряженно думавшая над чем-то, воскликнула:

– Нам, Арутюнов, не страшны твои угрозы. С вашей партией нам рано или поздно придется

разделаться. Особенно с вами, с маузеристами. Вы не революционеры, а бандиты. Способны вы на убийство из-

за угла, да еще на вымогательство денег у своих капиталистов, да еще на сеяние национальной розни.

– Да, – прошипел Арутюнов. – Да, мы ведем террор против угнетателей – русских и турок. Потому

что мы защитники народа. И плохо будет вам, если… если…

– Вы не защитники армянского народа, а его злейшие враги. Из-за вас сотни тысяч армян были

уничтожены. А такие, как ты, бандиты, вроде Андронника, получали генеральские почести от царя. Нет, вас

надо уничтожать.

– Хорошо же, – прохрипел Арутюнов. – Мы посчитаемся… Месть моя будет ужасна.

*

Дело с убитым и задержанным маузеристом было скоро улажено. Арутюнова тут же посадили за

решотку, а труп его сподвижника, оказавшегося мясоторговцем, отправили в семью.

Тегран и Гончаренко уже без всяких помех дошли к себе домой.

На улице они немного задержались.

– Тегран, а может быть, они… дашнаки, на самом деле будут мстить тебе?

– Нет, мне плохого они ничего не сделают. А вот за тобой, Вася, охотиться будут.

– Ну, за себя я не беспокоюсь. Но тебя-то одну я никуда не пущу.

Тегран весело рассмеялась.

– Вася, во-первых, неприятно, что ты считаешь меня беззащитной девочкой. Ты мог бы сегодня

убедиться в том, что у меня есть и мужество и крепкая воля. Зачем же ты хочешь корчить из себя моего

защитника? Не выйдет у тебя это, роль не подходящая. Иди-ка лучше спать. Завтра дашнаки непременно

протестовать будут и, может быть, попробуют выступить. Завтра их день. Нам нужно отдохнуть.

– Тегран, милая…

– Ну, ну, спрячь свои руки.

– Домой не хочется. Такая ночь!

ГЛАВА ПЯТАЯ

Делегаты продвигались в глубь России с большими трудностями.

На пересадках приходилось занимать места с боем, а иногда и вовсе не удавалось пристать к составу.

Тогда Щеткин и Хомутов искренно ругали всех и вся и шли к коменданту просить его о содействии. У

коменданта они показывали свои мандаты и говорили:

– Как делегаты с фронту – по военным делам. А тут даже на крыше места позаняты. Разве ж это

порядок? Посодействуйте.

В ответ на просьбы и жалобы они получали неизменный ответ:

– Товарищи, понимаю я. Ну, что я поделаю, когда тысяча народу. Подождите, ну, денек-другой, может,

что и сделаю.

Все станции, на которых им приходилось задерживаться, были запружены воинскими эшелонами,

солдатами, отпускниками, дезертирами, беженцами, мешочниками, составами с военным снаряжением,

фуражом, продовольствием, снарядами.

И везде шли митинги. Орали оркестры музыки. Горели кроваво-красные флаги, плакаты.

– Вся Россия едет! Тоже поняли свободу. Не сидится, чертям, дома, – раздраженно ворчал Щеткин. А

Хомутов только покачивал головой и сокрушенно вздыхал.

Иногда по трое суток отсиживали они на какой-нибудь захудалой пересадочной станции. И они, отвоевав

себе место на перроне, основательно устраивались, разделяли между собою труд. Щеткин тогда шел закупать

съестное, доставал и читал вслух свежие газеты, ходил, ругаться с комендантом станции, а Хомутов дежурил у

вещей, варил в котелках щи и картошку. Ночью, если не было дождя, они тут же на перроне укладывались

спать. Одна шинель служила им матрацем, другая одеялом, между ними покоились винтовки, и делегаты,

обнявшись, как братья, крепко спали, покрывая своим телом оружие.

Чем ближе к центру России подъезжали они, тем становилось свежее. Стоял сырой, холодный, туманный

сентябрь месяц, предвещавший лютую зиму. Часто, лежа на крышах теплушек, прижимаясь и грея друг друга

телами, друзья вспоминали свой полк, знойное южное солнце и давали друг другу торжественные обещания не

задерживаться долго – Щеткину в Москве, а Хомутову у себя, в Дарьевском.

– Посмотрим, как люди живут, да и назад. Чего тут околачиваться. Поедем в полк – все с ребятами

веселее, – много раз говорили они друг другу.

– Да и вестей, чай, ждут, товарищи. Выбранные мы ведь. Надо рассказать, как и: что, – неизменно

добавлял Хомутов.

В трех часах езды от последней пересадки, где Щеткин должен был сесть на московский поезд, они

распрощались.

И еще до этой минуты Хомутов обязал друга словом приехать к нему в Дарьевское погостить.

– Так ты, Петра, – говорил Хомутов, пожимая другу руку, – как кончишь дела – катай ко мне. Адрес

не потерял. Поживешь у меня день-другой, да вместе повернем оглобли назад.

– Ладно, Тимоша, Не задержит что, так заеду. Жди, словом. Прощай, друг.

– Прощай, милый человек.

Поезд подкатил к станции, на которой им нужно было расстаться. Хомутов, с сумкой на плечах, с

винтовкой на ремне, стоял у вагона теплушки и долго и любовно смотрел на товарища.

Щеткину стало даже неловко.

– Иди, Тимоша… Видишь, дождь-то припускает. Чего мокнуть?

– Не беда. Не сахарный, не растаю. Жаль мне тебя, Петра. Так бы не расстался. Сроднились, право.

– Ну, во. Зареви еще. Свидимся, небось. Только ты в деревне смотри – линию веди. Помни слова

Васяткина – землю крестьянам, помещиков по боку. Совет избери, и весь разговор.

– Как же, как же!

Поезд тронулся, затрещал колесами и покатил в сырую мглу. Но до тех пор, пока он совершенно не

скрылся из виду, Хомутов стоял на рельсах и смотрел ему вслед.

Шел косой дождь. Начал подхлестывать холодный, пронизывающий ветер. Хомутов оглянулся вокруг,

прошептал себе под нос: “Хороший парень Щеткин” и зашагал проселочной дорогой к себе, в село Дарьевское,

той же волости и уезда.

*

Поздней темной ночью пришел Хомутов в родные места. Настроение его уже переменилось к лучшему.

Близость встречи с семьей, с друзьями точно пьянила его.

Где-то на дальней улице села слышались переливы гармоники. Прозвонил полночь дребезжащий,

хриплый колокол на старой сельской церковке. Где-то лениво кукарекал потревоженный петух. В мокром,

ночном воздухе слышались запахи свежего навоза и конопли.

Хорошо… мать честная.

Вот и ветхий дом Хомутовых. На плетне развешено тряпье, у завалинки лежит опрокинутая бочка так,

как словно три года назад. Только выбитые стекла окон заклеены бумагой, да вместо слаженного им сарая

торчат три одиноких стропила.

“Должно, снесли на подтопку, не иначе. Лес помещичий, а у крестьян недохватка”.

Войдя во двор, он по-хозяйски, заботливо закрыл за собой калитку, подпер ее камнем, который когда-то,

еще в дни молодости, для этой цели притащил с реки. Попробовал щеколду двери. Дверь не поддавалась. —

“Заперлись. А раньше не запирались”.

Хомутов громко постучал кулаком в дверь. В избе послышался шум. Раскрылось оконце.

– Кого черти носят? Чего надо? Хочешь, дубиной попотчую, – грозно закричал знакомый Хомутову

голос.

– Это я, брат – Тимофей. Открывай двери.

– Тимошка! Да неужто! Ах ты ж елки-палки!

Окно с шумом захлопнулось. В доме вспыхнул огонек и заструился из окон в сырую ночь.

Во двор выбежал человек.

– Здравствуй, Павел!

– Здорово, Тимоха! – Братья обнялись.

– Ну, идем в избу.

Изба все та же, даже скамьи и стол, все прежнее и стоит на старом месте.

– А где же Настюша? Где старики?

– Да ты садись, брат. Только не пугайся… Отец с маткой померши – царствие им небесное. А

Настюша… Настюша…

Брат замолчал.

– Говори, Павел… Ну!

– А Настюша… есть нечего.

– Н-у-у-у!

– Гулять пошла.

– А, что?

– В городе пребывается.

– Где? Что ты, Павел… И как же допустил ты? Ах, брат, брат!

– Что, брат… Я, Тимоша, только вчера из тюрьмы вышел.

– Из тюрьмы… За что сидел?

– За что сидят-то! Не хотел с голоду помереть – вот и попался.

– Украл что?

– На помещика… С парнем одним тут… Деньги вез на станцию помещик. Панский наш. Да не вышло.

Товарища – косого кузнеца, знаешь, подстрелил, а меня задержал и в тюрьму. Полгода просидел.

– Еэ-хх, – с болью вырвалось у Хомутова. – Лучше бы и домой я не вертался. Что делается-то! Да где

же Настя? Как найти ее, голубку? Здорова как?

– Ничего… В больнице лежит… Болезнь дурная – нос провалился. Пропала баба. Да ты разденься,

брат!

Хомутов сидел с поникшей на грудь головой и, казалось, не слушал брата.

– А мы там воевали, воевали. Повоевали и все провоевали. Защитнички! Дураки, ду-ра-ки! Да что же

это? Настюша. Ай-яй-яй. Эх, брат… Лучше бы не говорил мне ты. Все нутро горит. А слез нету.

– Раздевайся, Тимоха. Слезами горю не помочь. Садись за стол, тут у меня бутыль самогона есть.

Выпьешь, полегчает.

*

После третьего стакана вонючей водки развязался у Хомутова язык. Говорил он гневные слова, хмурил

брови, грозил кулаком.

– Э-э-это так не пройдет им. За победу, проклятые… Черти… Из солдат есть кто на селе, Павлушка?

– Э, брат – много. А дезертиров еще того более.

– А большевики есть? Как крестьяне к ним?

– Хорошо. Тут, брат, каша такая, сам увидишь.

– Брат, а ты вор или честный?

– Эх, ведь из-за голоду пошел на это. На Настюшу посмотрю, посмотрю – прямо сохла баба. Разве я не

понимаю! Ведь братьина жена. Только, я так думаю, теперь – не жить помещику. Земля и добро у них взяты и

наши будут.

– Это ты правильно! Вот мы соберем солдат завтра да поговорим. Накось, выпей, Павлуша… Еэ-хх!

Горе горько

Хомутов заплакал.

*

С утра Хомутов пошел по своим знакомым и родичам.

Как только мужики узнавали о том, что их односельчанин приехал делегатом с фронта посмотреть на их

житье-бытье, так все село всполошилось сразу. За Хомутовым начали бегать, преследуя его по пятам. Каждый

крестьянин и крестьянка старались выказать ему свои нужды и жалобы А нужд в деревне и несправедливостей

было великое множество.

– Волостной комитет руку помещика тянет.

– Заставляет хлеб продавать за бесценок.

– Совсем заели налогами.

– Начальство пристает к девкам и бабам, грозится мужикам.

– Кулаки сидят в волости – правят, прячут сынов своих, а наших детей, бедноты – на фронт шлют.

– Волостной милиционер – бывший жандарм.

– Все грозит царем, взятки берет.

– Помещик не дает землю ни за выкуп, ни в аренду

– Не желает продавать лес.

– А поп-то как обирает. Не то чтоб без денег, а и за деньги наши, крестьянские копеечки, ни хоронить,

на крестить, ни венчать.

Слушал все эти жалобы Хомутов, возмущался, но держал себя спокойно.

– Ничего, братцы, – говорил он в сотый раз. – За большевиками пойдем, лучше жить станем. Вот

созовем волостной сход, да и поговорим по душам.

Но не только жалобами засыпали его односельчане. Тысячи вопросов сыпались отовсюду, и только на

сотую долю их Хомутов отвечал, как умел.

– Верно, что Ленин – шпион немецкий?

– А скоро ли войне конец?

– Будут землю давать крестьянам али нет?

– Живы, здоровы мои-то – Пров и Василий? Сколько время писем не шлют.

– А за кого голосовать в собрании?

– Откуда пленных немцев и австрияков для работы достать?

– А как на войне, страшно, чай?

– Почему соли, керосина, мыла и мануфактуры нет?

– Погодите, братцы, – уже усталый отвечал Хомутов. – Погодите. Вот вечером ударим в колокол,

созовем мирскую сходку и поговорим. Обо всем поговорим.

*

В обед у Хомутова в избе собралась солдатская сходка. Одиннадцать земляков-односельчан,

вооруженных, одетых в серые шинели солдат, из разных частей и фронтов, чинно сидели на лавках, луская

семечки, а иные стоя курили – кто папиросу, а кто махорку.

– Товарищи. Вот, думаю я, поговорить нам надо, – сказал Хомутов, когда все были в сборе.

– Солдаты посмотрели на него и перестали говорить между собой.

– Товарищи, дозвольте мне.

– Валяй, накручивай.

– Мы все, братцы, на фронтах были и кровь проливали, – неожиданно для себя громко и складно стал