Текст книги "Девятьсот семнадцатый"

Автор книги: Михаил Алексеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 24 страниц)

отступить по стратегическим соображениям, понимаете, не Айран занять, а отступить. Так и написано, вот

смотрите, отступить на Тайран. А это верст сто отсюда, не ближе. А мы вот сейчас ведем атаку.

Офицеры молчали.

– А жаль… – продолжал полковник. – В принципе отступать не люблю, нужно по-суворовски… Ишь,

как мчатся наши орлы. Прямо небо штурмуют. Пустяк занять Айран. – Пассаж, нечего сказать… Брр-р, холод!

Офицеры продолжали молчать.

– Ну и олухи, извините меня за откровенность, господа. – Олухи, говорю, сидят у нас в штабе бригады.

Видите ли, растерялись! Там какие-то слухи из Петрограда идут – вот и растерялись. А что, если нам не

послушаться приказа?

– Отрежут турки, господин полковник, – сказал начальник штаба, усиленно массируя и без того

красную щеку. – А сил мало. Потери сегодня, по скромным подсчетам, человек триста, не считая

обмороженных. Опасно, могут отрезать…

– Отрежут! Моих-то орлов отрежут? Да не будь я полковник Филимонов… Меня знают в армии… Меня

сам Николай Николаевич знает… Да не будь я… что… что…

Офицеры молчали, отвернув в сторону головы.

– Хотя, действительно, отступить следует, – помолчав, заявил полковник. – У меня коньяк весь

вышел. Скучища-то какая! Ну, что ж, подпоручик, отдайте приказ об отступлении. И догоняйте нас, мы с

капитаном уже… уже отступаем.

– Слушаю-с, господин полковник.

*

Командир взвода поручик Соколов бежал впереди цепи, как хороший горец. Взвод еле успевал за ним. На

ходу поручик кричал, поворачивая свою восторженную голову то в сторону вершины горы, где засели турецкие

цепи, то в сторону взвода, размахивая наганом, и кричал:

– Ура, ребята!.. За Русь святую!.. За царя-батюшку!.. Не посрамим… Вперед, друзья, на нас смотрит вся

Россия!

Слова его долетали к. бойцам, но не вызывали подъема. Солдаты шли в атаку с таким видом, точно они

исполняли неприятное, но нужное дело.

– Братцы, вперед! За Россию! Докажем туркам! Вперед, ура!

– Уррра, – лениво прокатывалось по цепи.

У небольшой скалы, точно грозящий кулак выпиравшей из-под земли, взвод неожиданно наткнулся на

передовую засаду неприятельских войск. С криком “ура” бросились солдаты на красные фески и, не стреляя,

штыками быстро прикончили их. А в конце схватки ранили поручика Соколова. Шинель офицера мигом

покрылась кровью. Поручик пошатнулся, но в ту же секунду выпрямился и, раскачиваясь, зашагал вперед.

Смертельно бледное лицо его вдруг загорелось румянцем. Заискрились черные глаза. Он левой рукой зажал

свою рану, а правую высоко выбросил вверх и с криком: “Вперед… герои! Ура!” – рванулся вперед.

Взвод, воодушевленный примером бесстрашия и мужества своего командира, остервенело ринулся за

ним. Бойцы, скользя по льдистым камням и спотыкаясь, точно на крыльях ветра, мчались ввысь. Вот передние

солдаты поровнялись с окопом противника. Стрельба смолкла, как по команде, и бой штыковой закипел у

камней и ям, где залегли турецкие янычары. Точно из-под земли вырастали десятки голов в красных фесках.

Вопли раненых, стоны умирающих, крики “ура – алла” слились в один воющий крик “ай-а-а-а!”

Поручик Соколов, добежав к окопам противника одним из первых, почувствовал вдруг, что его оставляют

силы. Тщетно пытался он зажать ладонями рану, из которой уж фонтаном била кровь. Тщетно старался он

сохранять крепость в слабеющих ногах. Силы уже покидали его. Он, стоя на месте, шатался, как пьяный.

А между тем цепь противника была смята, враг уничтожен, и путь к Айрану оказался свободным.

Уже хотел поручик приказать своим бойцам двинуться в наступление дальше под командой

замещающего его унтер-офицера Нефедова. Но в это мгновение, точно упав с неба, перед ним вырос связной из

штаба полка. Он передал поручику небольшой пакет и остановился возле в ожидании приказа.

Дрожащими руками, уже весь обливаясь кровью, свободно хлынувшей из раны, поручик разорвал

конверт, густо пачкая его окровавленными руками. Нахмурив брови, прочитал приказание. Потом смял его,

зашатался и, точно позабыв обо всем, хрипло прокричал:

– Проклятые… прок… предатели… ооо-х! За что столько смертей?

Силы мгновенно оставили его. Он, покачнувшись, упал на каменистый скат холма, и, если бы не

вестовой, задержавший его ногами на месте, тело поручика скатилось бы на версту вниз в лощину.

Подбежал унтер-офицер Нефедов. Посмотрел на раненого. Вынул из его рук судорожно зажатую

бумажку. Прочитал ее. Нахмурился и крикнул приказ об отступлении.

В то же время Айрапет Шахбазов, ожесточенно добивавший раненого турецкого офицера, тихо вскрикнул

и сел на землю, размахивая руками. Это заметил солдат Хомутов. Он стоял неподалеку, вытирая полой шинели

покрытый кровью штык своей винтовки. Посмотрев на раненого товарища, он покачал головой и сказал

соседям.

– Вон, ребята, арабку пристукнули. Давайте подберем.

Взвод отступил.

*

Соловей, соловей – пташечка,

Канареечка жалобно поет.

Раз-э два-э, горе не беда,

Канареечка жалобно поет.

– Ротта-а, стой!

И песня и топот ног сразу умолкли. Одна темная фигура подбежала к другой и, козырнув, спросила:

– Привал, ваше благородие? Прикажете разбить палатки?

– Да. Только смотри, Нефедов. Потолкуй с ребятами, винтовки осмотри. Наша рота первой должна быть

в Эруме.

– Слушаю-с, ваше…

– А где штаб, Нефедов?

– Вон, ваше благородие… Налево палатка, с флагом.

– Ну, я пошел к командиру полка. Устраивайся тут. Через час ко мне зайдешь.

– Слушаю-с. А как же раненых?

– Кто ранен?

– Их благородие поручик Соколов.

– И еще кто?

– И еще семнадцать нижних чинов, ваше благородие.

– Где они?

– В обозе, ваше…

– Ну, ничего. До завтра потерпят, а завтра после взятия Эрума с другими ранеными эвакуируются.

– Слушаю-с.

Скоро на снежной, но уже местами грязной поляне, окруженной со всех сторон цепями гор, выросло

несколько сот светлых грибов – палаток.

Люди, которые до того заполняли долину от края в край, вдруг исчезли.

Все притихло и замерло. Уже совсем потемнело вокруг. Только высь небес продолжала сиять и светиться.

По синему туманному небу, точно струи громадного фонтана, растекались сиреневые облака. У горизонта кое-

где еще краснели полоски зари.

В палатку вместилось столько народу, что не продохнуть. Местами солдаты сидели, лежали друг на

друге. Для того чтобы выбраться из палатки, приходилось шагать по живым человеческим телам. Те, кто

пытался это делать, получали вдогонку невыразимую ругань и навсегда лишались теплого места.

Нестерпимый чад махорочного дыма, вонь прелого, грязного белья, сопенье, оханье густо плавали в

тяжелом, как чугун, воздухе.

В углу палатки, на грязной земле, лежали вповалку солдаты первого отделения. Солдат Гончаренко,

стиснутый со всех сторон, громким голосом ругал соседей:

– Хлебалов, чорт… ногу отдавил. Посунься, а то я посуну…

– Да я что ж? Некуда, Гончаренко. И рад бы…

– Рад бы! Эх, жизнь проклятая!

– Не жизнь, а жестянка, – поддержал его другой голос.

– Вошь ест поедом. А тут еще блоха турецкая – кусачая, стерва. В грязи как свиньи спим. А за что —

ну, за что муки мы принимаем?

– Да.

Эти рассуждения сопровождал целый десяток протяжных вздохов. А кто-то из другого угла палатки со

злобой крикнул:

– Ишь, заныл, сукин сын… Молчи уж, без тебя тошно!

В ответ тот, к кому относились эти слова, смачно и длинно выругался. Кое-кто засмеялся.

– Эх-ох!

– Щеткин, а Щеткин! – раздалось из третьего угла.

– Ну, чего?

– Расскажи, Щеткин, сказку.

– Ну тебя.

– Да расскажи, – заговорили сразу три голоса.

– Сказку! – проскрипел сквозь зубы тот, к кому обращались с просьбой. – Изволь: сказка за-ласка,

залезла на лавку, хвостик задрала…

– Брось, Щеткин, дурака не валяй. Говори, а то я расскажу, – прокричал громкий бас.

– Я тебя не валяю, – последовал ответ. – Ну, и рассказывай. Мне-то что? Мне все равно. Начать-то ты

начнешь, а не кончишь. Язык у тебя не к тому месту пришит.

– Брось. Щеткин. Говори. Послухаем.

– Ну, так и быть. Я вам, братцы, уж и расскажу сказку про попа, про сову-летунью, про старую

колдунью, про дурака-Ивана, что…

В напряженной тишине монотонно раздавался желчный голос Щеткина. Его внимательно слушали.

Курили да временами с руготней посмеивались.

А возле рассказчика, близко пригнувшись один к другому, перешептывались двое солдат.

– Ну, разве мы люди? – шептал один голос. – Скоты мы, гниль какая-то.

– А ты бы, мил друг Сергеев, к офицерам шел. Все у них лучше. Народ тоже благородный. Это нам,

мужикам, не привыкать стать. А ты и сам офицером скоро будешь. Шел бы к ним.

– Эх, Хомутов, друг! Не мило мне все это. Ни то я, ни се. Ведь выгоняют, когда им между собой

поговорить нужно.

– А ты не гордись, Сергеев. Не офицер же пока.

– Да, трудно мне. Придешь, а они выгонят.

– Ну уж и выгонят. Тоже скажешь! А теперь у них занятно: тепло, сухо. Халуи те, денщики, жарево и

варево наготовили. Питья и яствия всякие. Вот жисть! Эх, малина!

– Друг, Хомутов! Ведь разврат у них один – и только. Разве же я не знаю? Понапиваются, а в обозе уж

проститутки ждут. И пойдет! Грязь. А меня заставляют петь. А там, где рояль есть, как в Кале, то играть

заставляют. А сами блеют.

– Ну-к что ж, Сергеев? Баба офицерам на потеху дадена Тоже трудов у них много Ну, как не потешить

сердечки-то? И благородные они к тому же. Все из дворян, небось?

– Эх ты, невозмутимый! Ведь грязно, гнусно все это. Только развратничать они и умеют. Был между

ними один порядочный, да и того ранили. Вряд ли выживет.

– Это что ж, их благородие взводный наш… Соколов?

– Да. Душа-человек. Себя не щадил за родину. Я около был, когда ему пакет принесли с приказом

отступать. Так он, уже раненый, с какой досадой обругал их! Предатели, кричит, изменники. А потом уже

память потерял.

– Обидно, известно. Айран бы заняли. Как пить дать, заняли. Турки-то уже насандалили пятки. Да,

может быть, нужно так отступать? А?

– И откуда, Хомутов, у тебя все такое?.. Все прощаешь. И все вы такие. Головы ложите, в грязи по уши,

вошь, блоха, а нет недовольства.

– Дисциплина, друг. Эх, тяжелые слова говоришь, – горячим шопотом произнес Хомутов. Он весь

придвинулся к собеседнику и, тяжело дыша, продолжал: – Все понимаем мы, сами видим – да дисциплина.

Недовольны тоже были мы и не раз. А что толку? Плетью обуха не перешибешь. Вон в запасном полку были

храбрецы, не такие, как ты, – да что толку-то? Говорили справедливые слова против начальства, а мы за ними.

Эх, милай! Да что тут говорить! Их-то; военным полевым судом голубчиков в двадцать четыре часа на тот свет

без пересадки. А нас – кого в тюрьму, а кого в дисциплинарку. Хуже каторги… А ты говоришь…

– Да я не об этом.

– Не об этом, так о чем же? И говорить-то о другом нечего. Тоже. Покушал горькой жизни немножко, а

уже ропщешь. Произведут в офицеры – все забудешь. А мы-то роптали. И в деревне роптали, да исправниковы

плети – как не замолчишь?.. Вот что. Волость целую пороли…

Хомутов помолчал и затем вполголоса добавил:

– Будет время – поропщем.

– Да я не о том.

– Не о том, так и нечего сердце растравлять. Один грех с тобой. Наговоришь, а потом каяться будешь.

Собеседники замолчали.

А голос Щеткина продолжал под ругань и смех своим уже звенящим, изливающим желчь голосом:

– А сова не будь глупа: цап за бабу, цап за мужика!

– Ха-ха-ха-ха! – смеялись несколько голосов. – Ну, ну, Щеткин, валяй!

Сергеев, задумавшись, вдруг услышал возле себя гневный шопот Хомутова.

– Аксенов… Ты что это, едят тя мухи с комарами! Ты что, подлец, делаешь?

В ответ послышался судорожный шопот, прерывающийся всхлипываниями:

– Я-а-а-а… Аксинья привиделась…

– Дурак ты, Аксенов, – укоризненно шептал Хомутов. – Погоди, война кончится, ну и натешишься.

Сергеев поднялся, не обращая внимания на ругань, пинки, прямо по солдатским телам быстро зашагал к

выходу из палатки.

– И там мерзко и здесь грязно, – шептал он про себя. – Все же пойду в штаб. Там как-никак чище.

*

В просторной палатке командира полка, ярко озаренной светом двух керосиновых ламп, на пушистом

турецком ковре, постланном на посыпанную желтым песком землю, расселся весь командный состав полка.

Офицеры сидели на ковре по-турецки, поджав под себя ноги, а кое-кто и на корточках. В живом, тесном кругу,

на больших досках, покрытых двумя простынями, стояли бутылки с коньяком, спиртом, на тарелках лежали

куски жареной баранины, консервы, кружки, стаканы, хлеб.

Всего находилось здесь двадцать два человека.

Против отверстия палатки, заменявшего двери, на груде подушек сидел сам командир полка, полковник

Филимонов. Его обрюзглое лицо не выражало ничего, кроме опьянения. Нос красной сливой, глаза в мешках

говорили о его прошлой, бурно прожитой жизни. По правую руку от него примостился начальник штаба

капитан Кобылкин, полнокровный, толстолицый офицер. Он, казалось, сидя спал. А по правую руку от

полковника присел на корточках адъютант полка Ястребов, поручик, с хищным выражением смуглого лица.

Офицеры пили, не спеша закусывали и слушали Ястребова, без умолку сыпавшего фейерверком анекдотов.

Когда Сергеев поднял полу палатки, то услышал конец последнего анекдота.

– А она и говорит – медленно, плавно и выразительно рассказывал Ястребов, – а она и говорит:

“Подожди, милый, до свадьбы. Во-первых, ты знаешь, я невинна… А во-вторых, у меня после… всегда голова

болит…”

– Ха-ха-ха! – залились в буйном смехе офицеры. Громче всех хохотал сам полковник. Он же первый

заметил смущенного Сергеева и, пьяно махнув рукой в ответ на военное приветствие, тоном приказа сказал:

– А, вольнопер… прошу – без чинов. Тут мы у себя дома. Господа офицеры, прошу жаловать вашего

будущего собрата.

Офицеры потеснились. Заробевший Сергеев был кем-то насильно усажен на ковер.

Он чувствовал себя неловко. В штабной палатке было тепло. Сразу покрылось липкой испариной

закутанное в шинель тело. Сергеев почувствовал нестерпимое желание почесать свои грязные, обовшивевшие

бока. До краски, до слез в глазах он с трудом преодолел эту потребность. Ему хотелось только одного – не

упасть в глазах офицерской компании.

Его сосед справа, командир батальона капитан Черемушкин, единодушно поощряемый остальной

компанией, поднес Сергееву большую оловянную кружку, наполненную местной рисовой водкой. Как ни

отказывался Сергеев от угощения, но его все же принудили выпить до дна. Сергеев раньше пил, но так много

пить ему не приходилось ни разу в жизни.

Проглотив водку залпом, он тут же захмелел. С сосредоточенным видом принялся грызть кем-то

небрежно подсунутый кусок бараньей кости с мясом.

Пока Сергеев насыщался, офицеры с деловым усердием пили и пили. Разговор принимал уже шумный,

бессвязный характер. Каждый произносил желанное, казалось, для всех и никого не слушал. Кто-то

неуверенным голосом затянул игривую песню. Слова песни говорили о том, что “Шел козел дорогою, дорогою

– нашел козу безрогую, безрогую, безрогую”. Офицеры хором с увлечением завторили ему

Сергеев, крепко захмелевший, смотрел вокруг, но мало что соображал. Ему также вдруг захотелось что-то

говорите и петь. Возле него случайно остановился полковничий денщик Сапрон, рябой, краснорыжий солдат,

тоже навеселе. Сергеев, спеша и почему-то волнуясь, стал говорить ему горячо размахивая руками:

– Отступление от Айрана – бесполезно…

Но вместо “бесполезно” у Сергеева получилось “беспо”.

– Чего прикажете? – спрашивал денщик.

– Полк потерял добрую половину штыков, – торопливо продолжал Сергеев, – а…

Но денщик его слушать не стал, а только, улыбнувшись в ответ всепрощающей улыбкой, подошел к

полковнику и, подобострастно изгибаясь, принялся что-то шептать. Сергеев посмотрел на Филимонова и

заметил, как полковник, слушая речь денщика, сразу изменился лицом. Вырос огромный нос, растянулись почти

до ушей губы, совсем спрятались в мешки глаза. Когда денщик отошел в сторону, полковник, постучав стаканом

о бутылку с такой силой, что разбил его в мелкие осколки, крикнул:

– Господа офицеры, к нам просятся наши дамы… Я без вашего согласия пригласил их сюда. Сейчас

прибудут.

– Браво, браво, господин полковник!

– Алексею Сергеевичу ура!

– И сестриц бы сюда бы милосердных… А, господин полковник?

Филимонов знаком подозвал к себе другого денщика и что-то шепнул ему.

Сергееву пить не хотелось, но пили все, и он, точно повинуясь общим порядкам, налил из ближней

бутылки полкружки коньяку и залпом выпил. Его сосед, капитан Черемушкин, заметив, что он пьет,

одобрительно похлопал его по плечу.

Сергеев заулыбался.

– Шампанского? Шампа… а-а-а-а! – крикнул каким-то приглушенным голосом полковник. Его крик

дружно подхватили несколько голосов: – Шан-ского!

Сергеев, все еще улыбаясь, вместе с остальными поддержал этот крик, причем у него выходило не

“шампанского”, а “шанского” или “сашкого”.

Денщики принесли в скатертях два вороха яблок, сушеного винограда, конфет и два ящика, из которых

выглядывали золоченые толстые головки бутылок с шипучим вином. В это же время со смехом, шумом, писком

в палатку ворвались восемь раздушенных женщин в довольно примятых платьях. Их тут же расхватали по

рукам.

Какая-то сильно напудренная полная особа впопыхах бросилась на колени к ошеломленному Сергееву.

Но потом, быстро разглядев его убогую, засаленную шинелишку, грязный ворот гимнастерки без пуговиц,

быстро выскользнула из его рук и так же стремительно уселась на коленях батальонного Черемушкина.

Точно стреляя, шумно залетали вверх пробки. Брызнуло искристое вино. Крики, смех, визги наполнили

палатку до краев и, казалось, даже раздули парусиновые полотнища настолько, что они взбучились, как при

сильном порыве ветра. Иные пили прямо из бутылок, и бутылки шли по кругу Настроение накалялось.

– Тушите лампы! – кричали одни.

– Просим…

– Погодите.

– Подождем… сестер.

Сергеев сидел, как прибитый к ковру гвоздями. Но голова его, после первого глотка игристого вина,

мгновенно прояснилась, и заработала мысль.

“Кутят, – думал он, – а солдаты спят… Может быть, нужно так… Вот Хомутов тоже говорил. Только в

супе плавают черви, с палец толщиной… а воевать не умеют… А может по стратегическим… под Айраном —

хотя… заняли Айран, а потом отступают… На что похоже!”

Глухая боль накипала в сознании Сергеева. Ему захотелось пить. Он схватил бутыль шампанского,

наполовину не допитую, и, как воду, выпил его до капли. Точно последняя завеса вдруг спала, и все стало

совсем ясно. Боль сменилась обидой на себя, на жизнь, на все.

“Зачем… Я ученик консерватории… Профессора говорили – будущая звезда… И в этот ад

добровольцем… Погибну, убьют ведь. Тоже спаситель отчизны. Эх, разве так…”

– Мадам, мадам… Ну, расстегнитесь… Ну, расстегните… – шептал возле него пьяно и горячо

Черемушкин.

– Не вояки – скоты, – с отвращением шептал Сергеев. – Все, все погибло…

Спазма сдавила его горло. Хотелось громко заплакать, так, чтобы все слышали.

“За отчизну. Вот она где – отчизна… А я – то дурак… Музык…”

Но Сергеев не заплакал. Внимание, его отвлеклось в сторону. Робко и застенчиво, как принужденная

силой, вошла в палатку любимая солдатами полковая милосердная сестра, Анастасия Гавриловна Чернышева.

Это была высокая, стройная женщина лет двадцати пяти. Из-под белой, с большим красным крестом косынки

выглядывали завитки черных волос. Изогнутые двумя тонкими дугами черные брови, темные глаза, несколько

вздернутый прямой нос, капризные губы сохраняли полупрезрительное выражение.

Она вошла, приветствуемая пьяными выкриками, и остановилась у входа. Вслед за ней, но уже шумно и

громко смеясь, вбежали еще три полковых сестры.

Сергеев глядел и не верил своим глазам. Перешагнув через скатерть к Чернышевой, подошел,

пошатываясь и икая, сам полковник.

– Прошу… пожалуйста… после трудов праведных. Заслужили… Без чинов прошу. “Бог знает, что с

нами случится впереди… налей…” Анастасия Гавриловна… прошу.

– Нет, нет. Оставьте, не беспокойтесь… Я отлучилась на минутку, – вырывая свои руки из рукопожатия

полковника, отвечала сестра. – Меня ждут раненые. Я дежурю. Меня ждут. Я на минутку.

– Пустяки.

– Господин полковник, пустите. Меня ждут раненые и в том числе господин офицер.

– Прошу, – не обращая внимания на ее слова, тянул полковник. – Раненые подождут. Все помрем…

“Умрешь – похоронят…”

Филимонов тянул к себе сестру за руки, силясь усадить ее на ковер. У Сергеева при виде этой картины

буйно закипела кровь. Побагровело лицо. Ему страстно хотелось вскочить на ноги, размахнуться что есть силы

и ударить по этому обрюзглому лицу с сливообразным красным носом. Он уже оперся руками о ковер, чтобы

вскочить на ноги. Но в его защите уже не было необходимости. Какая-то вертлявая женщина, схватив

полковника сзади за мундир, силой усадила его к себе на колени и, смеясь, закартавила:

– На что вам, господин полковник, эта фря? Недотрога, дурнушка. Выпьем со мной.

Филимонов не сопротивлялся.

“Эх, уйду я… как бы чего не было, – решил Сергеев. – Господи, хоть бы ранили… Попал бы в тыл”.

*

В дверях его задержал вбежавший впопыхах денщик.

– Взводный роты Нефедов желает говорить с их благородием господином поручиком Нерехиным! —

пронзительным голосом заявил он.

Тот, к кому относились эти слова, высокий, стройный офицер, полулежавший на ковре, в ответ

недовольно буркнул:

– Пускай убираются к чертям собачьим… Меня дома нет. Слышишь? Я не принимаю.

– Не уходит, ваше благородие, говорит – по срочному.

– А! – вдруг сразу закричал Нерехин.

Он вскочил на ноги и громко крикнул:

– Ну, пусть войдет сюда эта скотина… Свинья… Мужик…

Денщик выбежал вон, а офицер, с искаженным пьяной злобой лицом, схватил подвернувшуюся под руку

бутылку и, точно собираясь прыгнуть, согнулся в коленях.

С возгласом “ваше благородие” вошел растерянный Нефедов. На каменном лице его лежало нервное

возбуждение. Большая борода была всклокочена, а усы смотрели в разные стороны. Но не успел он докончить

своей мысли, как покачнулся, получив меткий удар бутылкой в грудь. Шум смолк. А кое-кто бессмысленно,

пьяно засмеялся.

Нефедов, нагнувшись, быстро поднял упавшую от удара шапку, еще быстрее нахлобучил ее и,

побледневший, стоял; вытянув руки по швам. Губы его еле слышно шептали: “За что?.. Ваше благородие… ведь

турки… За службу-то?.. Звали ведь, как же? Могу разве ослушаться?”

Но его шопота никто не слышал, так как в это же время поручик Нерехин, быстро схватив другую

бутылку, закричал полным бешенства, каким-то лающим голосом:

– Мужлан! Свинья! Минуту покоя не даешь. Убирайся, пока цел… Ну!

Взводный по-военному повернулся на каблуках и сделал шаг к выходу. Нерехин, все с тем же

выражением бешенства на лице, с силой швырнул ему вдогонку бутылку, наполненную шампанским. Но то ли

дрогнула рука его, то ли умышленно – бутылка не попала в цель, а с силой ударила в грудь стоявшую в стороне

сестру Чернышеву. Та, глухо вскрикнув “ох”, покачнулась, но не упала. Глаза ее наполнились слезами, а руки

судорожно прижались к груди,

– Виноват-с, извиняюсь, – сухо сказал Нерехин, даже не взглянув на сестру, и, как ни в чем не бывало,

опустился на ковер к своей даме.

– Не смеешь… бить женщину… хам! – вдруг среди общей тишины прозвучал голос Сергеева. Он,

бледный, с пьяной мутью в глазах, в припадке неудержимой злобы выкрикнул одно ругательство за другим без

связи, сыпля словами на озадаченного офицера.

Так продолжалось мгновенье. Потом Нерехин, вскочив на ноги, поспешно отстегнул пряжку на кобуре

парабелюма. Неизвестно, как бы окончилась эта сцена, если бы в ссору не вмешались командир полка и

батальонный Черемушкин. Все офицеры вскочили на ноги, а те двое бросились к Нерехину и, держа его за

руки, принялись уговаривать:

– Владимир Степанович, да ведь мальчишка пьян…

– Ротный, ротный, что вы, что вы! Успокойтесь…

Нерехин вначале пытался вырваться из рук, но потом сдал и, прошептав: “Сопляк… мальчишка…

Уберите его”, снова сел на ковер.

Полковник дал знак денщикам. Сергеева тут же подхватили под руки и вывели из палатки.

*

Звездное, темное небо сверкало млечным путем. В холодном ночном воздухе носились запахи талого

снега и дыма. Сергеев, оставленный денщиками, пошатываясь, огляделся кругом. Прошептал: “Сволочи! За что

же?” И заметался на месте. Ему вдруг не хватило дыхания. Яростная судорога свела его горло. Сознание

беспомощности, бессилия, казалось, готово было разорвать его грудь на части – так сильно билось сердце.

– За что же это все? – шептал он и, не сознавая дальнейшего, точно желая разбиться насмерть,

бросился ничком в промерзлую глинистую грязь и мучительно зарыдал. Слезы душили его. Теряя над собой

власть, он бился о землю головой, пачкая ее в холодной жиже, разорвал на себе ворот гимнастерки. А губы его,

точно сами собой, все время шептали: “За что же? Два года мучений… Скоты. Когда же конец мукам? Дурак…

Дурак… Ах, дурак я был”.

А кругом стояла глубокая, холодная тишина. Лагерь спал, и только глухой шум да еле слышный смех

раздавались в отдалении. То продолжался офицерский кутеж. Луна, сияющая, полная, повисла над ближним

горным хребтом. Сильным матовым светом она закутала все в прозрачную шелковую паутину ночи. Кругом по

долине разбросались солдатские палатки, точно тысячи усыпальниц. И от этой кладбищенской тишины и

безмолвия еще больнее станов лось Сергееву, еще безудержнее лился плач.

– Живым – вот могилы… А мертвым… Да разве мы живы? Нет, нет! – шептал он, заламывая руки. —

За что?

Мысли его носились метелицей.

“Где же война? И военная жизнь, та, что знал он из книг, из рассказов? Величественная, полная

прекрасного героизма, подвижничества за родину, спартанской чистоты, товарищества, дисциплины во всем?

Неужели только он, Сергеев, один так понимает войну, а другие понимают ее как нелепость, как дикую

бессмысленную бойню? Зачем же они воюют?.. На что все это? За что?”

Плач уже затих, но всхлипывания еще продолжались. Холод начал давать знать о себе щипками,

покалыванием в застывших пальцах. Сергеев поежился, но с земли не встал, напротив, еще больше влип в эту

грязную лужу. “Заболею и помру. Все легче будет”, рассуждал он в эту минуту. Мозг его уже начал рисовать

картину этой смерти. Вот он умер, лежит окоченелым трупом. Его бросают в холодную землю.

Послышались чьи-то дробные шаги. Неизвестный человек шел в его сторону. Сергеев быстро вскочил на

ноги, позабыв обо всем, и хотел было спрятаться за ближайшую палатку. Но уже стало поздно. Фигура подошла

к нему вплотную. Сергеев тотчас же узнал в ней сестру Чернышеву.

Лицо женщины светилось, глаза сияли, как звезды. Она укоризненно посмотрела на Сергеева и покачала

головой.

– Ах, Сергеев, Сергеев, – скороговоркой сказала она. – Как вам не стыдно? Ну, на что вы похожи? Где

ваша шапка?

Сергеев потрогал остывшими руками мокрую от грязи голову: шапки не было. Он оглядел вокруг

пространство.

– Вот она, возьмите, – сказала сестра. – А теперь пойдемте со мной. Это безобразие, вы заболеете. Я

вам дам что-нибудь от простуды.

Сергеев молча надел мокрую, грязную шапку и, не говоря ни слова, сам не зная зачем, двинулся следом

за женщиной.

– И не стыдно вам, Сергеев, – между тем говорила сестра, – так по-свински напиться? Ну, на кого вы

теперь похожи? Боже мой, весь в грязи!

– Это я упал, – заявил сконфуженный Сергеев.

– Упал. Ну, конечно. Но от вас за версту сивухой разит. Вот почему упал.

Немного прошли молча.

– Ах, Анастасия Гавриловна! – Голосу Сергеева дрогнул. – Тоска взяла, вот и выпил. Ну, разве это

люди?.. А солдаты в грязи, как скоты, а нравственнее живут.

– Тяжело, Сергеев. Я понимаю. Только вы больше не пейте, слышите? Надо быть мужественным. Ведь я

не пью, а мне не легче. Не легче, а трудней. Вы видели сами.

– Вы хорошая, но…

– Ну, вот и вы будете хорошим, и никаких “но” не должно быть.

Молча подошли они к большой палатке. Из глубины ее неслись стоны и бредовые выкрики. Это был

походный полковой лазарет.

– Погодите, Сергеев, я вам вынесу лекарство. А то как бы вы не побеспокоили раненых.

Сергеев, не возражая, остановился перед входом и, казалось, задумался. Он уже дрожал всем телом,

чувствуя каждой частицей его все проникающую сырость.

Прошло немного секунд, откинулся полог палатки. В отверстие показались голова и рука сестры.

– Вот, нате, – шопотом сказала она, – выпейте сейчас же… Да не бойтесь, не горькая. Ну!

Сергеев послушно взял из рук ее какие-то лепешки и мензурку с водой. Быстро проглотил лекарство и

растроганно произнес:

– Спасибо вам, Анастасия Гавриловна, за участие и доброту. – И неожиданно для самого себя он

поцеловал ее теплую тонкую руку.

– Не надо, Сергеев, – почти крикнула сестра. – Это не хорошо. Скверно. Не будьте похожи на всех

этих пьяных офицеришек… Мне неприятно… тошно…

Сергеев хотел сказать ей в ответ что-то хорошее, искреннее, но голова и рука сестры уже исчезли в

темной кабине. Сергеев постоял минуту, стряхнул грязь и поплелся вдоль лагеря разыскивать палатку своего

взвода.

*

Морозная, ясная, лунная ночь еще ничего не уступила близкому дню. Ярко сияли нежные многоцветные

звезды. Вымерзшая за ночь земля куталась в лунную дымку. Притихшая природа еще спала крепким, покойным

сном, а N-ский пехотный полк уже делал второй короткий перевал в пути.

До неприятельских застав и окопов, согласно донесениям команды разведчиков, оставалось верст пять.

Бой предстоял не шуточный, полку было дано задание во что бы то ни стало к десяти утра занять южную часть

неприятельского города. Штабом полка принимались все военные меры, обеспечивающие верную победу.

Но уверенности ни у кого не было. Никто в точности не знал, какими силами располагает противник на

этом участке; фронта.

Перед тем как развернуть батальоны в цепь, полковник Филимонов вместе со своим штабом устроил

короткое совещание. На этом совещании выяснилось, что у каждого офицера есть свое особое мнение и рецепт

неизбежной победы. Однако, так как еще пьяные офицеры говорили довольно несвязно и нужно было

немедленно начинать операцию, полковник внезапно закрыл заседание и приказал руководствоваться

правилами: “Бить в лоб и сражаться до последнего”.

Ему не возражали. Офицеры разошлись по своим местам. Тут же полк тронулся в дальнейший путь,

соблюдая полный боевой порядок. Вскоре на востоке стали меркнуть звезды. Зеленоватая полоса рассвета

покрыла горизонт. Потянул холодный ветер.

*

Бой начался внезапно, именно тогда, когда его меньше всего ожидали и офицеры и солдаты.

У подножья горы, за которой прятался турецкий город Эзрум, цепи полка подверглись частому

ружейному и пулеметному обстрелу. Турецкие стрелки били, как видно, по пристреленным участкам, и в

первые же минуты сотни трупов и раненых бойцов украсили местами снежную, местами землистую равнину.

Но смешавшиеся на мгновение цепи полка, подгоняемые командным составом, рванулись вперед, не обращая