Текст книги "Девятьсот семнадцатый"

Автор книги: Михаил Алексеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 24 страниц)

внимания на гигантский след из мертвых и раненых тел, который оставался позади.

Сергеев вначале шел, а потом, когда его взвод бросился бегом в атаку, помчался впереди, сам не зная

зачем. Руки его точно приросли к прикладу и к магазинке винтовки, а ноги, будто в них разворачивалась

заводная пружина, мчались сами собой.

Бежать пришлось в гору. Морозный воздух со свистом и хрипом входил и выходил из легких Сергеева.

Дыхание тут же застывало, образуя струйки пара.

Вот уже достигнута вершина снежного холма. Кто-то большой в красной феске выскочил из ямы и встал

поперек дороги. Сергеев машинально, именно так, как зубрили в учебной команде, отпрянул назад, напружил

мышцы ног, пригнулся вперед и по всем правилам кольнул штыком. Турок взвыл и упал в снег. Но ему на смену

вырос другой. Сергеев снова по всем правилам фехтования пронзил и его уже окровавленным штыком. Но на

смену другому появился третий турок, и так без конца. Сергеев колол, бил прикладом, закрывался винтовкой от

сабельного удара и редко стрелял. Справа и слева от него такие же молчаливые серые фигуры так же кололи,

стреляли и, только сраженные, падая и валяясь по снегу, кричали животными, дикими голосами.

Наконец противник был частью уничтожен, частью смят и отброшен вниз по ту сторону склона холма.

Полк, не останавливаясь ни на минуту, помчался вслед за отступающим противником, нещадно истребляя его на

пути.

И опять Сергеев, а рядом с ним его сосед по отделению сосредоточенный, резкий Гончаренко, бежали

впереди всех, сжимая винтовки. Преграждая путь, возвышался скалистый холм. На снежной вершине его вдали

вырисовывались очертания домов с плоскими крышами и колонны стройных минаретов.

– Ура! Вперед, братцы! – кричали офицеры, подбадривая молчаливых солдат.

Вот уже снова цепи помчались на гору, рассеивая по снегу сотни убитых и раненых.

*

Небо между тем побагровело восходом. Поблекли звезды и потухла луна. На красном в облаках востоке

замаячили уже абрисы мечетей, крепостных стен и башен. Как грозящие пальцы, торчали то здесь, то там на

вершине холма минареты.

Новая цепь противника еще быстрее была смята озверевшими солдатами. И двух минут не продержались

в окопах немногочисленные турецкие стрелки. Все они были почти поголовно уничтожены. Освободился путь в

город. Цепи полка ускоренным маршем со всех сторон приближались к нему, точно боясь, что вот вдруг город,

снявшись с места, убежит за далекие горизонты.

Обогнав на целую треть версты цепи своей роты, Сергеев, пасмурный, усталый, и Гончаренко, как

машина безучастней ко всему, остановились. И в ту же секунду Сергеев увидел, как стройное тело товарища

изогнулось почти вдвое и беззвучно упало в снег. Сергеев вплотную подошел к Гончаренко и услышал слабый

стон. “Значит, жив”, подумал он и внутренне пожалел, что шальная пуля не тронула его. Сергеев постоял

немного над раненым, думая, как бы оказать ему помощь. Но когда взвод подбежал к этому месту, он, точно

подстегнутый кем-то, помчался снова вперед к близким строениям.

У первой каменной сакли с плоской глиняной крышей он, пораженный, остановился. Возле дороги шел

окоп, весь заваленный трупами. Впереди всех, на груде тел, у гребня окопа, запрокинулась фигура без головы. В

окоченевших руках она судорожно сжимала темное древко знамени. Само зеленое знамя, с вышитыми на нем

полумесяцем и звездами, обтрепанное и местами разорванное, валялось в стороне у дороги.

Не зная сам зачем, Сергеев быстро бросился к знамени, схватил его и, почему-то размахивая им, закричал

“ура”.

Но потом, точно кто-то невидимый, подкравшийся сзади, огромной палкой ударил его по темени. Этот

удар был такой силы, что показалось Сергееву, будто череп его от удара треснул, как спелый арбуз, и кровь,

хлынувшая из головы его, наполнила собою весь мир, заволокла небо, покрыла минареты, сакли, скалы и в

бурных потоках своих наконец затопила его сознание.

*

Очнулся Сергеев с ощущением мучительной головной боли. Попробовал подняться на ноги, но,

обессиленный ранением, не смог. Тогда он, приподняв слегка голову, огляделся по сторонам.

Он лежал на снегу, облитом кровью, возле того окопа, где подобрал знамя. Зеленая тряпка была

судорожно зажата в его кулак и частью прижата к земле его телом.

Вокруг расцветало солнечное утро. При ярком свете золотой зари были хорошо видны Сергееву и склоны

гор, местами покрытые розовым снегом, и огромные, причудливо изломанные скалы, темнеющие то здесь, то

там.

Всюду, по склонам гор и на гребнях их, сновали тысячи темных точек. Другие сотни и тысячи лежали

неподвижно на снежных покровах. Сергеев знал, что это были люди, и убежден был почему-то, что это русские

солдаты. Местами точки росли и превращались в крохотных серых человечков. У самых ног внизу заметил

Сергеев около роты игрушечных солдат, стоявших колонной, как на ученьи. Кто-то одинокий впереди их что-то

еле слышно говорил и размахивал руками. Вдруг чуть уловимые знакомые звуки царского гимна донеслись

оттуда. Точно вторя им, где-то совсем далеко послышались те же звуки, и вскоре все склоны гор на разные лады

заиграли странной музыкой.

“С победой, значит”, – решил про себя Сергеев. Усмехнулся уголками рта и с горечью добавил:

“Комедия. Сколько убитых! На что нам это все?”

Он попробовал зарыдать. Но вместо плача получился хрип. А судорожное дыхание болью ударяло в

голову. Окоченевшее тело его начало дрожать мелкой истерической дрожью.

Потом Сергеев забылся.

*

Очнулся он от звуков близкой речи. Открыл глаза, но тотчас же вынужден был закрыть их. Ему прямо в

лицо с нетерпимой силой ударил луч яркого, теплого солнца. Дрожа от ощущения боли, Сергеев с трудом

повернул голову в сторону от солнца и снова поднял веки. Перед собой он увидел наклоненное обрюзглое лицо

командира полка и лица штабных офицеров.

– Вы понимаете меня? – спрашивал полковник Филимонов. – Вы слышите?

– Да, – еле внятно прошептал Сергеев.

– Ну, и отлично, разожмите кулаки. Это турецкое дивизионное знамя мы возьмем с собой. Как трофей

перешлем в штаб армии. Как оно к вам попало? Ну, да потом расскажете, когда поправитесь. А пока, дорогой

поручик Сергеев, поздравляю тебя с производством.

– Прапорщик, господин полковник, – шепнул довольно громко Ястребов. – Не поручик, а прапорщик.

Верховное командование не утвердит такого производства. Это же невозможно: из вольноопределяющихся в

поручики.

– Нет-с, нет-с, адъютант. За такой подвиг – поручика, не меньше. Я знаю. Я буду ходатайствовать, если

нужно, перед его величеством. Я это сделаю.

Никто ему не возражал. Сергеев что-то хотел сказать, но не сказал, а только качнул головой и снова

забылся.

Через полчаса его подобрали, уложили на носилки и отправили в походный госпиталь, устроив в

офицерском отделении.

*

Быстрой вереницей промчались месяцы.

Фронт давно уже передвинулся за Эрум.

Однажды вечером, когда полк остановился на ночевку, с севера пригнали около роты солдат на

подкрепление.

Прибывших переписали, рассчитали и почти поровну разбили на шестнадцать частей. Каждую часть

придали ротам. А в ротах разделили на взводы.

В третьем отделении первого взвода появился новый боец. Это был небольшого роста, но крепко

сложенный человек. На чистом, в белом пушке, лице его, узкоглазом, толстогубом, даже тогда, когда он

улыбался, сохранялось выражение напряженной мысли. На конце его тупого носа удобно устроились большие

дымчатые очки, в которые, казалось, сам владелец никогда не заглядывал. Его взгляд постоянно скользил поверх

очков и был сосредоточен.

Поздоровавшись с отделением, это новое лицо тут же, не говоря ни слова, принялось помогать

товарищам, собиравшим палатку. Работа, на удивление, спорилась в его руках. Он так умело вбивал в землю

колышки, крепко увязывал бантами веревочные скрепы, что даже всегда недовольный, ворчливый Щеткин не

утерпел, чтобы не спросить:

– Что, не из запасных будешь, земляк?

– Нет, я призыва шестнадцатого года, – твердым, но несколько глуховатым голосом ответил вновь

прибывший.

Щеткин только недоверчиво покрутил головой, но промолчал.

– Откуда, парень? – с обычной ласковой улыбкой спросил Хомутов, увязывая вместе два зеленых

полотнища.

– Из Питера я, – отвечая улыбкой на улыбку, сказал новичок. – Фамилия моя Васяткин, зовут Петром.

Работал на Обуховском заводе.

– Ну? – заинтересовался Щеткин.

– Нас освобождали от воинской повинности, как работающих на оборону.

– Так, знаем. Ну?

– А потом забастовали мы. Вот, кого из нас забрали в солдаты и на фронт, а кого в тюрьму, а иных на

поселенье в Сибирь.

Вначале после этих слов все помолчали. Но потом желчный Щеткин, вспыхнув вдруг, грубо проскрипел:

– Тоже! Оборонцы, черти! Тут кровь проливаем, а они бастуют. Войну только затягивают. Им-то в тепле

ничего. А про нас забыли. Бить гадов… Показал бы я вам!

Эти слова больно ударили в сознание всех, и сразу стена глухой вражды, казалось, надолго выросла

между этим на вид хорошим парнем и всем отделением.

Сам отделенный – Хорьков, стоявший в стороне с цыгаркой в зубах, “унутренний враг”, как обзывали

его между собой солдаты отделения, злобно сплюнул в сторону новичка и начал говорить, точно в

пространство:

– Черти прокляты! Всякие забастовщики. Своими бы руками задавил поганцев. Всех бы вас сюда к нам.

Показали б… Рази ж можно против царя бунтовать? Война! Тут терпим все, а они… Вот они, тыловики-то. Тут

страдаем, всякое дерьмо защищаем, а они там с жиру бесятся. У, проклятущие! От придем с хронту, мы им

покажем: сицилистам, жидам, бунтовщикам и всякой нечисти. Как собак будем вешать.

Отделенный замолчал. Махорка в его цыгарке вновь задымила, потрескивая и искрясь в вечернем воздухе

и, казалось, также глубоко негодуя на бунтовщиков и социалистов.

Отделение, ворчливо поругиваясь, кончало работу. Каждый солдат старательно избегал глядеть на эту

серую, казалось, простодушную, но уже ненавистную фигуру новичка. Черная злоба уже начинала душить

огрубелые сердца. Щеткин, пошептавшись с Хорьковым, громко сказал:

– Ночью покажем… Ничего. Мы все перенесем.

Один только Хомутов, точно рассуждая сам с собой, недоуменно покачивая готовой, поеживал плечами.

И наконец, как видно, не выдержал, повернулся всем своим открытым лицом к Васяткину, посмотрел на него

немного и сказал:

– И чудно же, прости, господи! Ведь у вас там, в Питере, чай, и хлеб есть и тепло на хвартирах. И народ,

кажись, русский – православный. Что же бунтовать-то? Тут вот мы страдаем, воюем, червей лопаем, здоровье

и жизнь теряем. Все ждем, когда война кончится, а вы там порядок нарушаете и войну затягиваете. Как же это

так? Ну; разве враги вы? Ну, зачем, милый, бастовали, а?

Все солдаты отделения, точно по команде, оторвали взгляды от земли, и десятки пар подстерегающих

глаз в жгучем недоумении уставились на новичка.

Тихо стало вокруг. Казалось, слышно было учащенное биение солдатских сердец.

А Васяткин, точно настроение солдат и вопросы Хомутова мало трогали его, спокойно довязал бантом

веревочную закрепку, зажмурил правый глаз, потер его указательным пальцем и как бы между прочим ответил:

– А бастовали мы, братцы, против войны. Требовали, чтобы войну кончили.

– Как против войны? – вырвалось у большинства. Солдаты с шумом побросали работу и сгрудились

вокруг Васяткина.

– Чего мелешь?

– То есть как это против войны?!

Васяткин, так же не спеша, продолжал:

– А очень просто. Мы говорили, что довольно воевать. Мы говорили, у себя на собраниях, говорили, что

война не бедным рабочим да крестьянам на пользу, а помещикам да фабрикантам. Они барыши наживают, а

простой народ свои головы кладет ради их интересов… Вот почему!

– Да как же так? – загорячась, вдруг затараторил отделенный. – Что ты мелешь? Если бы мы не

воевали, кто бы защищал Расею, христианскую нацию от Махумета, а?

Васяткин так же спокойно отвечал ему:

– Это что же, по-вашему, господин отделенный – Расея? – Васяткин развел вокруг руками. – Это не

Россия, а Турция. Вы на земле турецкой. И не пристало нам землю турецкую защищать от турецкого народа. А

народ турецкий тоже бедно живет и страдает. Сами знаете. И тоже против войны народ турецкий. Война на

пользу богатым, а не бедным. Разве нам война на пользу? Разве нам эти пески да камни нужны, нам они разве

достанутся? Нет, не нам. А нам, братцы, налоги достанутся, да голод, да неволя.

– Я только что из России приехал. Да! В городе голод. Деревня стонет, сил нет никаких. Разор всем.

– Мужиков на войну забрали – работать некому.

– Правильно, – осторожно вставил Хлебалов. – Я письмо получил. То же самое пишут.

– Ну да, конечно правильно. Да что же я врать-то буду! Какая мне от вранья прибыль? Вот и бастовали

мы, мира да хлеба трудящимся требовали. А нас за это за машинку, да в конверт и сюда. А кого и вовсе к богу в

рай. Вот какие дела, братцы, вот за что бастовали рабочие.

Замолчали все, и в молчании этом чувствовалось огромное напряжение. Десятки голов, потупившись к

земле, медленно и тяжело обмозговывали то новое, что было сказано Васяткиным. Правда его слов, казалось,

была для каждого неоспорима, и странно было им и непонятно, почему они, серые, вшивые люди, гибнущие и

страдающие без конца, годы, до сих пор не знали этой правды.

– А как же насчет мира? – спросил Щеткин. Голос его звучал хотя и напряженно, но ровнее и без

обычной желчи.

– А разное слышно. Только не очень-то наверху хотят мира. Им все бы до победы. Чем больше народу

истреблено будет, тем им лучше.

– А какой же им интерес в нашей погибели?

– Какой интерес? Эх, братик, серость, все наша! Интерес им большой. Спекулянты ведь. Это одно.

Барыши все на войне, вот какие – миллионы заколачивают. Это другое. В разоре страна. Но вот, если

замирение выйдет да нам по домам, защитничкам, – что-то будет? Вот приедем по деревням да по городам, а

кругом, бедность да притеснительство. Вот и недовольство.

– Это верно, – подтвердил Хомутов.

– Конечно верно. А это-то тем, что наверху, и невыгодно. Вот и тянут войну, чтоб поменьше нашего

брата домой вернулось. Да хотят, боятся тоже, чтобы с винтовками не пришли. Ну, и нажиться еще желают на

наших страданиях да на смертях.

Молчавший отделенный вдруг встрепенулся и как тигр, бросился к Васяткину, схватил его обеими

руками за ворот шинели и прокричал:

– А, так вот ты какой! К нам смуту завез – мутить народ хочешь! Жидам продался! Христопродавец,

сицилист! Погоди ужо. Доложу взводному, что против царя говоришь, будет тебе в двадцать четыре часа…

Сукин сын…

– Не пугай – чем напугать хочешь, – тем же спокойным, ровным голосом сказал Васяткин. —

Смертью запугать хочешь? Видали мы ее, не запугаешь.

– Ух, ты! – размахнулся со всего плеча отделенный. Но не ударил. Солдаты оттеснили его в сторону с

выкриком: “Брось, не трожь!”

– Не грози.

– Смотри, унутренний враг!

– За правду и бить – тоже развертывается!

– Я те развернусь – пуля везде достанет!

А Щеткин, нахмурившись, вдруг подошел вплотную к отделенному и, глядя ему прямо в глаза, с кривой

улыбкой сказал:

– Брось, Хорьков! Мы все против, чтобы ты по начальству говорил. Брось шпионить. За парня горой мы

– за его справедливые слова. Понял? Худо ему будет – смотри, как бы и тебе плохо не было, унутренний.

Десятки хмурых лиц повернулись к отделенному.

Хорьков смущенно помолчал, потом внезапно выпалил:

– Ишь, ядрена мать, заговорились! Кончай палатку, да на покой. Нечего тут языки чесать.

*

Вечерняя поверка окончилась. Последние фамилии и в ответ последнее “есть” прозвучали. Послышалась

команда:

“На молитву!” Солдаты нестройно пропели “Отче наш”, “Царю небесный”. После этого фельдфебель

скомандовал “Вольно, – разойдись!”

Солдаты разбрелись по палаткам.

В третьем отделении в темноте шли оживленные разговоры. Одни толковали о только что съеденном

ужине. В супе из разваренных сухих овощей плавали черви. Иные, искренне желали завхозу и его

родственникам подавиться ими. Другие, напротив, громко прищелкивали языками и хвалили червей за их

“скус”.

Васяткин слушал эту словесную перепалку и в общий разговор вставил только одно замечание. Он

сказал, казалось, вполголоса, но слова его услышали все.

– Наши офицеры суп и мясо с червями не едят. У них желудки благородные. За солдатский паек-то у

них всего вдоволь, и даже вина разные есть. А солдат – серая скотинка – все перенесет.

И опять эти слова его, точно ударом кнута, обожгли у всех сознание.

Другие в палатке вполголоса обсуждали вопросы о войне, о мире, кому война на пользу, о фабрикантах и

помещиках, о земле, о бастовавших за мир и хлеб питерских рабочих.

Отделение, взбудораженное до самых глубин, обмозговывало, разбирало все то новое, что было

принесено извне Васяткиным. Настроение ненависти, злобы по адресу забастовщиков и смутьянов совершенно

испарилось, и солдатская мысль, выведенная новым словом из состояния тупости и безразличия, подобно

вешнему льду, давала трещины, дыбилась, и чем дальше, тем больше ломались зимние устои.

… Лед трогался.

*

Между тем отделенный Хорьков переживал глубокую внутреннюю борьбу. С одной стороны, для него

было ясно, что в отделении начинается смута, что за выявление крамолы он, Хорьков, наверно, будет обласкан

самим ротным, а может быть, и батальонным офицерами. Возможно, что получит в награду сразу две

нашивки… А там и в отпуск.

Но, с другой стороны, было страшно Хорькову.

“Ведь это не запасная часть, – думал он, – а фронт, позиция. Солдаты озлоблены – смерти не боятся.

Убьют из-за угла, а там и весь разговор – курды, мол, подбили. Никто и пальцем о палец не ударит, чтобы

разыскать и наказать виновных, потому – фронт”.

Хорьков прогуливался вдоль палатки своего отделения и все думал и думал без конца.

Уже совсем стемнело вокруг. Горы покрылись местами стальными, местами молочными туманами. Закат

угас. На огромном темно-синем небосводе вспыхивали то там, то здесь большие ярко сияющие звезды.

Сапоги Хорькова со звоном давили подмороженную грязь. А мысли кружились в голове его, точно стайки

осенних мух над падалью: “Как быть, на что пойти?”

Наконец Хорьков решился и быстрым шагом направился к большой угловой палатке, где помещались

ротный каптенармус, фельдфебель и взводный Нефедов. У входа в палатку Хорьков остановился и закашлялся,

точно в припадке удушья. Из нутра палатку пробурчал недовольный голос:

– Кого там чорт носит? Покоя нет!

– Это я, господин взводный. Отделенный Хорьков.

– Ну, что тебе еще?

– К вам по секретному делу… Насчет смуты. – Последние два слова Хорьков произнес шопотом.

– По секретному? Ну, постой, сейчас выйду.

Откинулась полость палатки, и рядом с Хорьковым появилась темная широкая фигура Нефедова.

Послышался громкий зевок, а потом вопрос: “Ну?.. Чего еще там?”.

Поминутно оглядываясь, Хорьков торопливо рассказал взводному о Васяткине, о том, что говорил он

против начальства, как подбивал на бунт, многое прибавляя от себя.

– А как отделение?

– И отделение все за него. Мне угрожали, ежели донесу. Смертью угрожали.

В тишине снова раздался звучный зевок взводного.

– Ну, иди, Хорьков, – сказал он сквозь зубы. – Ступай спать. Завтра разберем.

Хорьков отступил на шаг в сторону, но затем быстро вплотную приблизился к Нефедову и зашептал:

– Господин взводный… Только чтобы я был в стороне. А то худо мне будет. Будьте ласковы. И ротному

бы сказать. Меня, может, на другое отделение.

– Иди, не бойся. А ротному я сам доложу.

*

Когда Хорьков возвращался к себе, кто-то быстрой тенью прошмыгнул мимо него и скрылся за

палатками. Хорьков вздрогнул и судорожно схватился рукою за кобур нагана.

Но кругом стояла тишина. “Может, померещилось”, подумал Хорьков, отирая ладонью холодный пот,

выступивший на лбу.

Вот и его палатка. Отовсюду слышен богатырский храп. Даже дневальные, и те как будто стоя дремлют,

опираясь на винтовки.

“Все спят”, решил Хорьков и с облегчением вздохнул.

Перед сном он решил выкурить цыгарку. Остановившись, достал кисет, бумагу, не спеша начал

свертывать собачью ножку. И в тот момент, когда Хорьков языком смачивал кончик бумаги, у самых глаз его

сверкнули два огненных столба и прозвучал гром близких выстрелов.

Хорьков уронил кисет, смял судорожно цыгарку и, точно ловя кого-то невидимого, ничком упал на землю,

судорожно обнимая ее руками.

В лагере поднялась суматоха. В разных местах прозвучало еще несколько беспорядочных выстрелов. Из

ближайших палаток высыпали наружу солдаты. На шум явился сам ротный офицер Нерехин. Роту выстроили.

Солдат начали опрашивать. Но, за исключением Щеткина и Хомутова, оказалось, что никто ничего не знал и не

видел. А Щеткин и Хомутов, по их словам, первые выбежавшие из палатки на выстрелы, утверждали, что

убийство Хорькова дело рук курдов.

– Выбежал я, ваше благородие, – в десятый раз повторял Щеткин, – вижу, господин отделенный упал,

а какие-то два человека в фесках шмыгнули за палатки. Думаю, не иначе, как курды. Я по ним стал стрелять.

Потом подоспел Хомутов.

Каждый раз во время своего рассказа на этом месте Щеткин встречался, взглядом со взводным. Нефедов

почему-то недоверчиво качал головой, но не говорил ни слова.

Ротный распорядился выставить караул у трупа, усилить дозоры, остальным спать.

*

Лагерь давно уже пробудился. Привел себя в порядок. Солдаты отпили чай и занимались чисткой оружия,

платья, белья. В походных кухнях варился первый, после долгого перерыва, мясной обед. По лагерю носились

вкусные, разжигающие аппетит запахи жареного лука и мясного пара. Стоял солнечный день.

В первом отделении третьего взвода, как и повсюду, солдаты занимались чисткой винтовок. Утром

похоронили Хорькова, и солдаты, прочищая стволы, разбирая винтовочные замки, вполголоса обменивались

своими соображениями о таинственной смерти своего отделенного командира.

Никто из них не верил, что это дело рук курдов. Откуда быть курдам в центре бригадного лагеря, вдали

от селений и городов, в шестидесяти верстах от неприятеля? Так думали солдаты, но вслух своих сомнений

никто не выражал. И только один-другой косой солдатский взгляд, точно невзначай, на секунду останавливался

на невозмутимых лицах Щеткина и Хомутова.

Но лица Щеткина и Хомутова, кроме скуки, ничего не выражали.

Возле Щеткина присел на корточках Васяткин. Толстогубое, узкоглазое лицо его сохраняло, как всегда,

выражение внутренней напряженной мысли. Разобранная винтовка была аккуратно разложена у ног его на

шинели.

Солдаты отделения расположились у палаток на камнях, в изобилии разбросанных вокруг, и смазывали,

терли, скоблили железные и деревянные части оружия. Под яркими и теплыми лучами солнца ослепительно

сверкала сталь.

Чья-то тень скользнула по земле у ног Щеткина. Он поднял голову и вздрогнул. Перед ним стоял

взводный Нефедов. Огромным веером черная в седине борода и пышные усы Нефедова были всклокочены.

Пристальный взгляд прищуренных карих глаз, казалось, старался забраться солдату в самые сокровенные

тайники мысли. Руки взводного были глубоко засунуты в карманы мехового полушубка. Розовые щеки

особенно краснели, а широкий нос морщился у переносицы.

Щеткин еще раз взглянул на взводного, потом беспричинно засмеялся. Дергая предохранитель винтовки,

он весело сказал:

– Господин взводный… папаша наш, Михаил Андреевич. Как поживаете? Что, в гости к нам?

– Не мели языком, – сурово оборвал его Нефедов. – Поговорим еще с тобой – будет разговор.

Который Васяткин?

Ему услужливо показали.

– Васяткин, пойди ко мне, – громко приказал Нефедов. – Поговорить хочу с тобой.

Васяткин, улыбаясь, завернул винтовку в шинель, отложил узел в сторону и быстро подошел к взводному.

Отделение насторожилось. Точно повинуясь внутреннему голосу, быстро вскочил на ноги Щеткин и тоже

подошел к Нефедову.

– Куда его, папаша, вести думаешь? – скороговоркой спросил он.

– А тебе что за дело?

– Да так, худо бы с ним не было. А? Парень хороший, и мы за него…

– Отстань! Наряда давно не ел. Поменьше блуди языком.

Щеткин промолчал. Нефедов же, не сказав больше ни слова, вместе с улыбающимся Васяткиным пошел

к своей палатке.

*

– Садись, – сказал взводный, указав Васяткину на свою походную кровать. – Садись и рассказывай.

– Что рассказывать?

– Рассказывай, что отделению говорил вчера.

– Не знаю, что и рассказывать, – с широкой улыбкой ответил солдат. – Вы, господин взводный, лучше

спрашивайте.

Нефедов сделал два шага вдоль палатки, остановился против Васяткина. Глядя в упор ему в глаза,

спросил:

– Из забастовщиков?

– Да, – еще шире улыбнулся Васяткин.

– А за что бастовали?

– За мир и против капиталистов да помещиков.

– Дураки, – процедил Нефедов сквозь зубы и снова зашагал.

– Кто дураки?

– Вы дураки – забастовщики.

– Так, по-вашему, кто за себя и за правду стоит, тот дурак? Кто против угнетения и за свободу стоит —

не дурак.

– Сила солому ломит, а плетью обуха не перешибить. Тоже говорят: лбом стену не прошибешь.

– А если обух-то гнилой да трухлявый, может, и перешибет…

– Ну уж…

– Да, а еще говорят, что капля по капле камень точит.

– Когда-то выточит! А пока вот тебя в полевой суд да к святым угодникам. Строгость здесь, а ты

болтаешь по глупости.

– Волков бояться – в лес не ходить, господин взводный. А если бы все так рассуждали, что было бы?

Никогда бы свободы не дождались. Надо объяснить солдатам.

– Объяснять, объяснять! А то дождались – по централкам да на поселение. Хороша свобода в Сибири,

на каторге?

– Да, не плоха.

– Ты что же, смеешься, что ли? Или думаешь, что я, как солдат, так ничего не понимаю? Слышал и я о

революции и о свободах. Только на словах возможна она, а на деле нет.

– А откуда слышал? – с любопытством спросил Васяткин.

– Слышал. Так, стороной… Один друг в кружке… арестовали всех, один я… то есть он только чудом

спасся. Ты не пойми по-другому. Я-то вам не сочувствую. И донесу, может, если болтать будешь. Чего на рожон

переть! Власть сильна.

– Не так уж сильна власть царская, как думаешь.

– Тише! Что ты, что ты! – замахал руками Нефедов.

– Какие слова говоришь! Ведь по начальству доложу, худо будет.

– Не доложите, какая будет польза? Да и правду говорю, чего там! Нет царя. Свергли кровопийцу.

– Как нет?.. Тише, сумасшедший! Сам в петлю лезешь. Теперь доложу, я обязан.

– Три месяца как свергли царя.

– Что говоришь, опомнись! Шальной! Ты не в своем уме.

– Говорю, что слышал.

– А почему неизвестно нам? Ведь все бы знали давно. И мы бы знали. Зачем врешь? Смуту сеешь?

– Начальство боится и ни газет, ни слухов сюда не пропускают. За себя боится. Но революция свое

возьмет и здесь.

– Как свергли?.. Кто сверг?..

– Рабочие свергли. Отрекся. Свобода теперь в России.

– Врешь! – Лицо Нефедова пылало огнем. – Врешь, врешь! Дурака, думаешь, нашел? Я – стреляный

воробей.

– Нет, не вру я. На вот, почитай. Видишь, здесь написано: двадцать восьмого февраля, а теперь июнь

месяц.

Нефедов нерешительно, точно боясь обжечься, дрожащими руками взял смятый лист бумаги, который

Васяткин извлек из-за голенища сапога. С напряженным вниманием прочитал следующее:

“К НАСЕЛЕНИЮ ПЕТРОГРАДА И РОССИИ ОТ СОВЕТА РАБОЧИХ ДЕПУТАТОВ

Старая власть довела страну до полного развала, а народ до голодания. Терпеть дальше стало невозможно.

Население Петрограда вышло на улицу, чтобы заявить о своем недовольстве. Его встретили залпами. Вместо хлеба

царское правительство дало народу свинец.

Но солдаты не захотели итти против народа и восстали против правительства. Вместе с народом они захватил

оружие, военные склады и ряд важных продовольственных учреждений.

Борьба еще продолжается, она должна быть доведена до конца. Старая власть должна быть окончательно

низвергнута и уступить место народному правлению. В этом спасение России. Для успешного завершения борьбы, в

интересах демократии, народ должен создать свою собственную властную организацию.

Вчера, 27 февраля, в столице образовался Совет рабочих депутатов из выборных представителей заводов и

фабрик, восставших войсковых частей, а также демократических и социалистических партий и групп.

Совет рабочих депутатов, заседающий в Государственной думе, ставит своей основной задачей организацию

народных сил и борьбу за окончательное упрочение политической свободы и народного правления в России.

Совет назначил народных комиссаров для установления народной власти в районах Петрограда.

Приглашаем все население столицы немедленно сплотиться вокруг Совета, образовать местные комитеты в

районах и взять в свои руки управление всеми местными делами.

Все вместе общими силами будем бороться за полное устранение старого правительства и созыв

учредительного собрания, избранного на основе всеобщего, равного, прямого и тайного избирательного права.

С о в е т р а б о ч и х д е п у т а т о в ” .

Нефедов читал листовку, и все сильнее бледнело и подергивалось его лицо. Наконец он кончил чтение,

затуманенными от слез глазами посмотрел на Васяткина, подошел к нему, положил руку на плечо и прошептал:

– Вот что… не соврал. Ну, слава богу. Весть-то такая. Хорошо…

В порыве сильной радости он обнял Васяткина и поцеловал его.

– Так значит – со свободой…

Но по мере того, как эта огромная радость, казалось, с каждой секундой все больше и больше заполняла

все существо взводного, Васяткин хмурился и наконец, сжав брови, встал, отстранив от себя недоумевающего

Нефедова, и сухо сказал:

– Нечего много радоваться. Что раскисать? Революция только начинается. Царя свергли, но его слуги

остались дворяне, помещики и капиталисты, офицеры. Они подбираются к власти. Они борются против

революции. С ними еще будет война за свою, рабоче-крестьянскую власть. Слез горьких много впереди.

– Эх, брат! – воскликнул Нефедов и, не закончив мысли, только махнул рукой.

Васяткин отобрал воззвание и, уходя, сказал:

– Вы товарищ, взводный, пока молчок. Надо солдат подготовить. Я сам это сделаю. А потом уж мы

заставим офицеров сказать нам во всеуслышание о том, что царя нет, и о свободе. А не скажут, так мы сами

скажем. А раньше времени болтать будем – арестуют, расстреляют. Толк небольшой выйдет.

Нефедов с готовностью обещал молчать.

*

Потеплело, и вечер этого дня был на редкость тихий, с прозрачным, теплым воздухом. Небо не играло

пожаром, и заря спокойно, сияющая лиловой и фиолетовой красками, тихо угасала, прячась за окутанные

туманом, точно задернутые синим шелком цепи гор и холмы. Только на востоке, где в темной, но прозрачной

синеве раздумчиво мерцали крупными алмазами первые звезды, вздымались снежные кроваво-красные

вершины Алагеза.

Васяткин, окруженный товарищами по отделению, своим тихим, но всюду слышным, проникновенным

голосом говорил. Его слушали, задавая вопросы. Собеседники устроились на камнях у своей палатки, курили и