Текст книги "Девятьсот семнадцатый"

Автор книги: Михаил Алексеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 24 страниц)

дружины. Нужно разоблачать наших врагов: буржуазию, ее прислужников, всяких Керенских, Львовых,

меньшевиков и эсеров. Словом, нужно действовать, не покладая рук. Нужно драться, не щадя сил и жизни.

Поняли?

– Хорошо понял.

– Ну, а раз поняли, так довольно. Остальное сами поймете. Вы были подневольным солдатом царской

армии. Согласны ли быть свободным солдатом революции?

– Да… Только вы мне книжек дайте… О партии и революции.

– Вам их Тегран даст. А теперь вот ваш билет – подписал его. Читайте книжки. Вооружайтесь скорей.

А там в работу возьмем вас.

Гончаренко, с лицом просветленным каким-то новым чувством, подошел к девушке. Тегран продолжала

спокойно говорить в телефонную трубку, отчеканивая каждое слово, и только глаза ее, серые, сверкающие,

жили и искрились огнем.

– Обязательно провести резолюцию… Сарикс сделает заявление. Вышлите депутатов на вечернее

заседание совета. Через час позвоните, каково настроение. Резолюции проведите обязательно.

Гончаренко с наслаждением слушал ее речь, с небольшим кавказским акцентом.

В перерыве между разговором девушка сказала, показав Гончаренко на стул:

– Садитесь, товарищ Гончаренко. Подождите минуту.

И опять Гончаренко не удержался от широкой улыбки:

“Она помнит мою фамилию. Какая умная. Деловая”…

*

Открылась дверь. В кабинет вошел солдат на костылях, с лицом бледным и дергающимся у губ. Драгин

поднялся с кресла и протянул вошедшему обе руки.

– А, здравствуй… здравствуй, Абраша. Ну, как дела в депо, в полку?

– Дела хорошие.

Человек сложил костыли, поставил их у стенки и уселся на стул.

– Дела отличные. В дивизионе меньшевики начали митинг с помпой. Солдаты маршевых рот хлопали

им и кричали ура. А потом выступил я. Говорил немного. Сказал, что меньшевики – жулики и что офицеры

обманут. Доказал, что дисциплина во вред солдатам. Сказал, что нужно кончать войну да расходиться по домам,

если не хотите, мол, так же ходить на костылях, как я. Ну, а в заключение наши лозунги: “Земля крестьянам,

хлеб голодным, мир солдатам”.

– Ну?

– Вышло совсем другой табак дело. Как заревут мои маршевики: “Да здравствуют советы и

большевики!” Аж перепонки в ушах чуть не полопалась.

– Ну, а резолюция как?

– Наша прошла. Клеймят меньшевиков позором. На фронт не поедут. А на станции, представь себе,

оркестры музыки и теплушки и ораторы… Ха-ха-ха.

– А в депо?

– В депо просто умора. Бабушку революции ожидали. Ну, нас предупредили. Мы, по обыкновению, с

рабочим поездом за три часа в депо приехали. Ну, ходим между рабочих. Простячки ведь, свои ребята.

Разговариваем. Собрали митинг, а бабушки все нет. Рабочие уже начали посылать ее к чертовой бабушке.

Наконец видим, к раскрытым воротам депо подкатывает салон-вагон и паровоз новенький – Б. С. А. И паровоз

и вагон в цветах. Выползает бабушка, начальник дороги, комиссар Временного правительства. Шествуют.

Митинг открыли.

Выступает бабушка. Шамкает: “Сыношки… все хорошо у нас… все отлично… только воевать нушно… а

большевики не дают… мешают… я вот сколько лет в тюрьме шидела… а они даше меня не слушают…”

Ну, потом говорил начальник дороги и комиссар. Наконец, взял слово я. Начал, знаешь, мягко. И бабушку

похвалил. Верно, мол, в тюрьме сидела. Уважаю. Только за что же она нас, большевиков, пакостит? Рабочие

сами видят, кто для них ближе: мы или бабушка. И кто для бабушки ближе – рабочие или начальник дороги да

прочие приспешники буржуазии. Мы, говорю, вместе с рабочими всегда, и на митинг в теплушках приехали.

Нас, мол, рабочие знают, а бабушка в салон-вагоне… Тоже работница.

Да как брякну: выжила, мол, ты бабушка, из ума. Шла бы в богадельню, и так далее. Тут как захохочут

рабочие. Ну, бабушка и комиссар с начальником шасть обратно в салон-вагон. А вслед им – улю-лю. Тут уж я

разошелся.

– Ну, а резолюция?

– Единогласно нашу провели.

– Молодцом, Абраша. Золото ты просто, а не человек.

– Ну, брось, Драгин, захвалишь. Слушай. Погромщики действовать начали. Надо обратить внимание.

Уголовных вместе с политическими выпустили. Вот и начинают орудовать.

– Хорошо. Поговорим на заседании. Кстати, Думу нужно арестовать. Тегран, попроси комитет гаража,

чтобы автомобиль выслали…

– Кто такой Дума? – спросил Абрам.

– Дума? Просто легендарная личность. Однажды получил путевку как агитатор от совета. Выдал себя за

большевика. Стал реквизировать у лавочников за свой риск. А иногда и похоже на то, что грабил. Его, конечно,

исключили из агитационной комиссии. Но он мандат не сдал и на основе его продолжает вытворять свои

делишки.

– Ишь ты!

– Сейчас он на сахарном заводе. Как, и следовало ожидать, выдал себя за уполномоченного совета.

Бросил среди рабочих лозунг – раздать завод по рукам. А он чтобы был за главного каптенармуса.

– Ха-ха-ха! – рассмеялись Абрам и Гончаренко.

– Смеяться право нечего. Он заварил там такую кашу, просто беда, Ясно, дело не в Думе, Дума – дурак

невозможный. Но за ним идут более отсталые рабочие. Администрация трепещет. Директор был у меня,

плакался: председателя завкома – большевика избил. Арестовал заводского фельдшера и решил его казнить

всенародно. Именно казнить. Якобы за изнасилование женщины. На милицию рассчитывать нам нечего.

Арестуем сами.

– Ну, что ж, поедем, – сказал Абрам, – я таких гусей люблю ловить.

– Вся беда в том, что неизвестно, на заводе он или нет. Сейчас позвоню.

Прошла минута переговоров по телефону. Драгин нервно повесил трубку и сказал:

– Только что выехал на директорской коляске. Что же делать?

– Ну, встретим его на пути, не беда.

– Да ведь я его в лицо не знаю.

– Ну, возьмем кого-нибудь с собой, кто знает Думу.

– Я знаю Думу, – заявил Гончаренко.

– Откуда знаешь? – настороженно спросил Абрам.

– Лечился вместе в госпитале.

– Ну, вот и отлично.

– Пошли. У входа подождем машину. Тегран, мы будем в комитете часа через три, а может быть и

четыре. Придется, как видно, провести на заводе митинг.

*

Новый четырехместный автомобиль зафыркал рывком взял скорость и помчался.

Мелькнули улицы города, дома, сады, пригородок, и шоссе зазмеилось по холмистому серому полю.

Абрам и Драгин, уткнувшись ногами в днище автомобиля, а спинами в мягкие стенки кузова, вели

оживленный разговор. Абрам помахивал костылями, точно дирижерской палочкой. Драгин, при дневном свете

пепельно-серый, морщинистый, сутулый, гладил то одной, то другой ладонью подбородок и хитро усмехался.

Гончаренко, помня свою задачу, сидел вместе с шофером у руля и напряженно всматривался в лица встречных

путников.

Погода стояла летняя, жаркая, ясная. Все холмы вокруг зеленели травой. А за холмами шли синие горы,

рамкой окаймлявшие высокий горизонт. К запаху горелого бензина примешивались приторно-сладкие ароматы

цветного луга.

Тщетно Гончаренко осматривал местность со всех сторон. Пусто было вокруг, а на дороге если и

попадались одинокие редкие пешеходы, то это были исключительно местные загорелые крестьяне в чувяках и

тюбетейках.

– Хорошо смотришь, Гончаренко? – спросил Драгин, стараясь перекричать шум мотора.

Гончаренко в отвес кивнул головой.

– Где же он запропал? Ведь скоро завод. Уж не повернул ли он назад? – рассуждал сам с собой

Гончаренко.

Но вот его внимательный взгляд разглядел у далекого горизонта еле заметное, пыльное облачко. Облачко

быстро приближалось и скоро выросло в окутанную пылью быстро мчавшуюся тройку. Седоков не было видно,

но Гончаренко уже твердо был уверен, что это едет Дума.

– Едет, – громко крикнул он, довернувшись к Драгину.

– Нужно загородить дорогу, – приказал шоферу Драгин.

Шофер, солдат в шапке пилота, искусно заманеврировал машину и стал по середине дороги, загородив

всякий проезд.

Тройка замедлила бег и встала. Кони бешено грызли удила и били копытами о камни шоссе. Бородатый

кучер что-то кричал негодующе, размахивая в сторону шофера кнутом. Но за шумом мотора его крики не были

слышны.

Тройка начала заворачивать назад, и тут Гончаренко увидел Думу. Дума сидел, развалившись в коляске,

одной рукой обнимая какую-то полную женщину в пестром шелковом платке и в растрепанном платье, а другой

придерживал стоявшую у ног четверть. На противоположном сиденьи лежал большой наполненный чем-то

мешок.

– Он? – спросил Драгин.

– Да, Дума, – ответил Гончаренко.

Шум мотора умолк. Драгин вышел на дорогу, вынул из кармана своего френча браунинг, подошел к

коляске, точно разминаясь, и сказал:

– Гражданин Дума. По распоряжению совета ты арестован.

– Брось баловать, – негодующе закричал Дума, сильно оттопырив толстые губы. – Не на такого напал,

чтобы арестовать. Вот мой мандат.

Дума с важным видом небрежно протянул Драгину какую-то донельзя потрепанную бумагу, для

прочности наклеенную на полотно.

– Ну, вылезай. Чего очки втираешь? – Драгин поднял браунинг в уровень лица Думы. Дума побледнел

и слабым, прерывающимся голосом спросил:

– А за что?

– За грабежи и дискредитацию революционной власти. Ну, вылезай, что ли.

Дума отнял руку от женщины, которая равнодушно наблюдала всю эту сцену, и спрыгнул на дорогу.

– Кто эта женщина? Жена?

– Нет… Так, знакомая – с завода,

– А что в мешке?

– Сахар.

– Откуда достал?

– Рабочие дали.

– Мародер. Ну-ка, кучер, заворачивай.

Думу усадили в автомобиль. Когда машина зафыркав, тронулась в путь, Дума заплакал. Плакал он до тех

пор, пока не заметил и не узнал Гончаренко. Тут лицо Думы передернулось злобой.

– А, так это ты, – громко сказал он.

– Да, это я, – нахмурив брови, ответил Гончаренко.

– Ну, хорошо, мы еще посчитаемся с тобой.

– Нам не в чем с тобой считаться.

А Драгин между тем говорил Абраму:

– Вот такие, как этот Дума – паразиты от революции. Я лично стою за то, чтобы их физически

уничтожать.

Дума опять заплакал. Его топорное лицо вымокло от слез.

*

Прибыли на завод. Думу заперли на замок в одну из каморок заводоуправления. Вызвали председателя

завкома и директора. Оба явились взволнованные. Директор, чуть не плача, умолял Драгина спасти их от Думы.

А председатель завкома говорил:

– Этот Дума наделал делов. Рабочие хотят завод бросить. Решили было склады разорить, да кое-как

охрана удержала. У нас свыше полмиллиона пудов сахару на складах. Ну, Дума предложил рабочим разделить

сахар поровну, по тысяче пудов на человека, да и бросить завод. К чорту, мол. Ну, рабочие поддержали. —

Работаем, работаем, – говорят, – а хорошей жизни не видно. Чтобы погулять, не видно. Правильный, мол,

человек Дума. – Ну, а завод наш казенный – работаем на армию. Прямо беда!

– Хорошо, что приехал, – захлебываясь, говорил директор. – Через час фельдшера решили

расстреливать и ни за что. Есть постановление общего собрания. Помочь надо как-нибудь. Пожалуйста. Ведь

это же анархия. Ведь так работать нельзя.

Полное лицо директора заплыло потом.

– Хорошо. Пусть завком созовет митинг.

*

Речь Драгина рабочие прослушали внимательно. Но когда оратор коснулся Думы, то шум и гам

поднялись невыразимые.

– Долой!

– Дума за рабочего! Давай Думу сюда!

– Где Дума?

– Только троньте Думу.

Когда шум утих, Драгин задал рабочим следующий вопрос: – За что фельдшера хотите стрелять?

Опять поднялся сильный галдеж.

– Сукин сын!

– Взятки брал!

– Плохо нашего брата лечит, а которые за деньги, тех лечил!

– Бабу изнасиловал – разве можно терпеть!

– Нельзя же так, товарищи, всем кричать, – продолжал Драгин. – Если верно то, о чем вы говорите, то

нужно фельдшера арестовать и отправить в город. Там его будут судить и если найдут нужным, то и

расстреляют. Если заслужил, конечно. Хотя теперь смертная казнь отменена. А то что же это такое – без суда и

следствия казнить самосудом. Этаким манером сегодня фельдшера расстреляете, а завтра на другого наговорят

– и другого расстреляете. Так же нельзя. Революция против самосудов.

– Ну, говори там, – крикнул кто-то из толпы.

– Давайте выберем комиссию. Из вас самих. Пусть комиссия выяснит. Пока собрание будет итти,

товарищ Абрам, вот этот – то фронтовиков действующей армии, будет говорить вам, а комиссия тем временем

все и выяснит. Согласны?

Рабочие согласились. Выделили комиссию. Драгин, пошептавшись с Абрамом, подозвал к себе

Гончаренко и сказал:

– Пойдем с тобой. Будем присутствовать на комиссии.

На ходу Гончаренко спросил:

– А скажите, товарищ Драгин, почему, если человек действительно такой, как Дума, негодяй, почему его

не расстрелять тут же?

– Нам, большевикам, чужды такие приемы. Мы против смертной казни в принципе. Против потому, что

человек не родится негодяем, а становится им в результате влияния обстановки и общества. Вот в том-то и

задача, чтобы переделать эту обстановку. Так переделать мир, чтобы не было нищеты и невежества, тогда

перестанут формироваться негодяи. Конечно, другое дело, если такие типы мешают революционной борьбе.

Тогда… об этом можно будет говорить. И революции без насилия не обойтись. Но это печальная

необходимость. На насилие нужно отвечать насилием. Но казнить человека в такой обстановке просто глупо.

Нужно все выяснить. Потом ведь у власти не мы, рабочие и крестьяне, а буржуазия. Этот самосуд свалят на

большевиков, раздуют в газетах. И могут повредить нашему делу.

– А как же бороться с такими?

– Можно посадить в тюрьму. И наконец важнее, если фельдшер действительно виноват, устроить над

ним открытый суд. Чтобы другим не было соблазна.

*

Комиссия заседала в кабинете директора. Вызвали обвиняемого. Фельдшера привели под конвоем. Это

был человек лет сорока, в рыжей щетине на сизых щеках.

– Настоящее кувшинное рыло, – шепнул Драгин.

Начался допрос. Фельдшер, прерывающимся от страха голосом, клялся и божился, доказывая, что он ни в

чем не виноват.

– Господа, ну, разве я не понимаю. Посудите сам… Ни в чем не виноват, видит бог.

Драгин предложил вызвать потерпевшую. Комиссия, трое пожилых рабочих, охотно согласились с ним.

Пока шли минуты ожидания, фельдшер плакал, стонал и вдруг тоненьким бабьим голосом завыл:

– Ай… не виноват. Ой-ой… Взятки брал, сознаюсь… Уууу… Ай! Нынче трудно… и – и-и-и… Семья

большая… А в этом не повинен… У-у-у-у!

Его не пытались успокаивать.

Наконец явилась долгожданная потерпевшая. К удивлению и комиссии и Драгина с Гончаренко, это была

старуха лет под семьдесят. Еще не дряхлая, но тонкая, как доска, со сморщенным, точно печеное яблоко,

высохшим лицом.

Фельдшер, все еще продолжая всхлипывать, указал рукою на нее и, обращаясь к Драгину, сказал:

– Ну, господа… Ну, кто же польстится?

Потерпевшую попросили рассказать, как и что было. Старушка присела на стул, пожевала сморщенными

губами.

– Болела я, болела, – начала она дребезжащим голосом. – Чтой-то поясницу ломит. Вот и пошла к ему,

к фершалу. Он меня ощупал, родименькие, говорит – ложись на стол. Я, по глупости, легла, а самой страсть

как боязно. И вот, милые мои, чувствую, как это он сует… господи!

– Чего сует-то? – строго спросил один из членов комиссии.

– Известно… Чего еще совать… Я как сорвалась, родименькие, да как заплачу. Вот тут и народ

сбежался. Вот уж, милые мои, как напугалась, не приведи владычица.

Комиссия недоумевала.

– Ну, что скажешь ты? – повернулся председатель комиссии – один из рабочих в больших усах, к

фельдшеру.

– Да что скажу я, – уже перестав всхлипывать, ответил фельдшер. – Не виноват. Вижу, женщина,

действительно, больная. Я хотел освидетельствовать. Взял зеркало. А она как сорвется, – известно, дикий

народ.

– А не вспомнишь, матушка, было что у фельдшера в руках?

– Как же, было. Это он верно – зеркало было. Инструменты разные.

– Ну, видишь, бабушка, – сказал Драгин, – он теб я лечить хотел, а ты испугалась и напраслину на

человека развела. А его теперь смерти предать хотят.

Потерпевшая сильно побледнела и с причитаниями стала просить комиссию не губить зря христианскую

душу. Ее кое-как с большим трудом успокоили и вывели.

– Ну, – подытожил работу комиссии Драгин. – Фельдшер в изнасиловании не виноват. Это доказано.

Виноват же он во взяточничестве. За это мы его арестуем и отправим в город. А пока поспешим на митинг.

*

Комиссия подоспела как раз к концу речи Абрама.

– Сахар, – народное имущество, – говорил Абрам. – Вы, рабочие, должны быть сознательными

революционерами и безусловно дадите отпор воришке Думе, а за одно и тем несознательным, кто идет за ним.

Контрреволюции выгодно, чтобы в стране не было никаких запасов, чтобы завод стал. Но мы не хотим и не

допустим этого. Армия недоедает, я она надеется, что вы будете стоять на защите ее и своих интересов. Поэтому

я, товарищи, предлагаю вам следующую резолюцию.

Рабочие дружно захлопали в ладоши. Резолюцию приняли единогласно.

Затем один из членов комиссии рассказал подлинный смысл истории с фельдшером и старухой. Поднялся

оглушительный хохот. Наконец, когда рабочие успокоились немного, Драгин взял себе слово.

– Действительно, смешно. А могло бы быть плохо. Но хорошо то, что хорошо кончается, товарищи, —

сказал он. – Воришку Думу арестуем, как самозванца, использовавшего подложный документ, как

принуждавшего к сожительству с ним работниц. Согласны?

– Согласны!

– Расстрелять Думу!

– Дайте его нам, мы с ним рассчитаемся, – ответили хором многие голоса. А один зычный бас,

покрывая все остальные, добавил:

– А что Глашка… что путалась с Думой, так ее и принуждать не нужно – сама лезет.

– Ну, стрелять в Думу не будем, – возразил Драгин. – Там что суд решит. А фельдшера арестуем, как

взяточника.

– Правильно.

– Арестовать.

– Он сам сознался, – продолжал Драгин, – что брал взятки. Правда, он при этом ссылался на

бедственное положение семьи. Мы увезем их с собой.

– На этом митинг разрешите…

Но закончить митинг не дали.

– Зачем увозить-то… фершала?

– Не надо увозить. Один он у нас.

– Кто ж лечить-то будет? Несправедливо это.

– Не надо.

– Правильно.

– Хорошо, товарищи, а что же вы с ним хотите сделать? – спросил Абрам. – То стрелять хотели, а то и

арестовывать не надо.

– Вот так.

– И не надо.

– Чего там, понимайте с толком.

– Помрем от болести без фершела. Можно рази?

– Набить бы ему морду – фершалу-то. Да и конец делу.

– Выговор объявить от общества.

– Выговор объявить хотите, – подхватил выкрик Драгин. – Так, что ли, товарищи?

– Да… Выговор, и будя.

– И всыпать бы ему – да выговор.

– Голосую. Кто за выговор, поднимите руки.

– Над толпой вырос лес рук.

– Х-м… единогласно. Ну, будь по-вашему. Особенных преступлений за ним не числится.

Вдруг самый передний рабочий, седоусый старик, смело выступил вперед и, обращаясь к толпе, громко

сказал:

– Выговор! – это правильно. А в случае чего, так ребра посчитаем. Токо давайте постановим, братцы…

и если нужно паек увеличим фершалу, чтобы не брал взяток а равно всех лечил.

– Правильно, увеличить паек!

Это дополнение приняли также единогласно. На этом митинг закрыли.

*

“Милый Викторушка!

Мне так хочется называть вас, и, пожалуйста, не дуйте губы. Вы хотя и господин поручик, но для меня

просто милый мальчик. Расстояние скрашивает…

И отсюда, из далекой Ялты, где море солнца и солнечное море так хорошо, что и вы мне кажетесь

славным и милым.

Когда мы стояли в Арамыше – помните вечеринку… Вы так неплохо играли серенаду Гуно. И мне тогда

стало жаль вас в первый раз… А теперь вы, мой милый Викторушка, офицер, и мне ни капельки не жаль вас.

Теперь вы мужчина и защитить себя сумеете. Кому вы теперь играете серенады? Наверное, забыли меня…

Вы снились мне на-днях. Выл полдень. Я лежала на террасе, смотрела на море, на дымный Ай-Петри и

заснула. Приснились вы, мой рыцарь.

Но я не верю в любовь с первого взгляда. Вы увлекаетесь… Пройдет время, и вы увлечетесь другой. Что

вы нашли хорошего во мне? Бедная сестра милосердия и только. Скажите, ну что?

А здесь так хорошо. Какие цветы… Море, тепло.

Я стала бронзовой, как негритянка. Жаль, что нет вас. Вы бы сыграли мне серенаду, я так ее люблю…

Пишите же, милый Викторушка. Мне скучно.

А. Ч.”

Сергеев в десятый раз перечитывал это письмо, стараясь угадать, что думала Анастасия Гавриловна,

когда писала эти бисерно мелкие строчки. В эти минуты он любил ео со всем пылом страсти, жаждал видеть ее,

быть с ней.

“Она написала “Милый Викторушка”. Любимая! Если бы ты знала! Всю жизнь готов отдать тебе”.

За окном уже вечерело. Номер гостиницы, в которой проживал Сергеев, купался в лучах заходящего

солнца. В номере царил беспорядок: неубранная постель, разбитая бутылка на полу, всюду окурки,

разбросанные по стульям и дивану сапоги, сабля, рейтузы, кусок мыла, сверток с хлебом.

Сергеев сидел у стола. Перед ним лежал чистый ласт бумаги и грудка исписанных листов. Сергеев писал

ответное письмо, точно большую повесть. Вот уже около десяти страниц было исписано его ровным, мелким

почерком, но ему все казалось, что основное не было сказано. Он морщил лоб, сызнова перечитывал пахнувшее

сиренью письмо и продолжал писать.

“… Я так люблю вас, Анастасия Гавриловна, Вы для меня дороже жизни. Так жду. Неужто я не достоин

вас? Вы ведь должны же полюбить меня в конце концов. А если б это было? Мы бы начали новую жизнь

вместе.

Мне больно, когда я подумаю только, что вы опять будете там на позиции, в грязи… Довольно мук… Нет,

вы должны быть моей. Приезжайте скорей же. Я жду вас, жду, жду”.

Стоявший возле настольный телефон вдруг зафыркал, как простуженный, и хрипло затрещал. Сергеев

снял трубку.

– Алло.

– Виктор Терентьевич?

– Да, слушаю.

– Говорит Преображенский. У нас тут маленький вечер. Приходите – есть дело.

– Хорошо, кто будет?

– Приехал ваш знакомый, полковник Филимонов. Будет из штаба армии один очень влиятельный. Много

интересного. Знаете, какой ужас: в штабе решили признать революцию, и сам главнокомандующий фронтом

послал приветственную телеграмму на адрес Временного правительства.

– Вон что!

– Приезжайте!

– Через полчаса буду.

*

Полковник Преображенский, командир запасного стрелкового полка, квартировал в собственном доме,

густо заселенном офицерами всех служб и рангов.

Со дня переворота Преображенский умело владел своей начавшей революционно бродить войсковой

частью. В первый же день, как только были получены телеграммы об отречении царя в пользу брата и об

отречении Михаила в пользу Думы, он по собственному почину созвал полковой митинг. Долго и красиво

говорил солдатам о гнилом строе царизма, который заслуженно рухнул, о своих революционных заслугах,

именно о том, что его выгнали за грубость из гимназии, о многом еще, и в заключение о необходимости

поддержания воинской дисциплины и войны до победного конца.

Солдаты его качали на руках, а затем, когда состоялись выборы в совет рабочих, крестьянских, казачьих и

солдатских депутатов, то, наряду с другими офицерами, провели: в совет. В совете он вошел во фракцию

кадетов и считал себя идейным и партийным.

В его квартире почти всегда происходили какие-нибудь заседания или вечеринки. Выписавшись из

госпиталя, Сергеев был временно назначен в его полк на роту, обласкан Преображенским и приглашен на одно

из заседаний фракции совета. После этого заседания Сергеев вошел в организацию и получил постоянный

совещательный голос в городском совете.

“Политическая обстановка накаляется. В войсках идет брожение. Приказ номер первый об отмене

титулования поставил нас, офицерство, в ложное положение… Бессмысленный приказ. Что-то будет? В совете

большевики на каждом шагу устраивают гадости, безобразия, нужно положить предел”, – так думал Сергеев,

продвигаясь по шумной главной улице города.

Вот и двухэтажный особняк Преображенского, украшенный национальным флагом в красной перевязи.

Сергеев смело нажал кнопку звонка. Двери тут же открыли. Встретила его жена Преображенского, несколько

полная шатенка, миловидная, игривая.

– А, Ричард-Львиное сердце. Заходите, милый. Мы все заждались вас. Ну, что не влюбились еще в кого-

нибудь? Ха-ха-ха!

– Влюбился.

– А в кого же, если не секрет.

– В вас, Тамара Антоновна, – шутливо ответил Сергеев, снимая фуражку.

– Милый, – услышал он в ответ. – Я же вас давно люблю. Давала вам это понять, но невнимательный,

не замечали. Не смейте рано уходить… Слышите?

Сергеев растерялся, а женщина звонко захохотала, ударила его слегка пальцем по губам и убежала в

глубь дома.

– Вот так почтенная… Тамара Антонова, – прошептал ей вслед смущенный, но тем не менее

обрадованный Сергеев. – Значит, все же я могу нравиться и далеко недурным дамам. Ах, чорт возьми!

В дверях Сергеев столкнулся с самим Преображенским, солидным, упитанным офицером типа

армейского доктора, седовласым, в пенсне.

– А, наконец-то, дорогой Виктор Терентьевич, – бросился полковник к нему навстречу. – Нехорошо

так долго заставлять ожидать друзей. Уж не заамурничались ли вы случайно?

Сергеев покраснел.

– Ничего, батенька, Молодость требует своего. Вот будете таким, как я – тут уж не до хорошеньких

девочек. В пору с супругой сладить. Да, старость – не радость.

“Плохо ладишь, как видно” – неожиданно для себя подумал Сергеев.

– И потом, – продолжал Преображенский, – хочется послужить родине и свободному народу, так

сказать, хе-хе. Ну-с, пойдемте, пойдемте, нас уж ждут.

*

В гостиной, роскошно обставленной мягкой мебелью, коврами, пальмами в бочонках, задрапированных в

красное, роялем в кремовом чехле, за столом сидело пять человек. На столе стояли крошечный самовар,

сухарница с печеньем, три больших вазы с вареньем и сиропом, несколько пустых и наполненных дымящимся

чаем фарфоровых чашек.

Сергеев сделал общий поклон и сел неподалеку.

– Нехорошо, батенька, – раздался чей-то укоризненный голос. – Нехорошо. Уж крестного стал

забывать. Можно сказать, произведение моих рук, господа. Ведь это я произвел его в поручики, а он и не узнает.

Сергеев, покрасневший до корней волос, подошел к говорившему и пожал ему руку. Перед ним сидел,

развалившись в кресле, полковник Филимонов. Тот же сливой нос, те же в мешках глаза.

– Ну, как живем, поручик?

Сергеев начал рассказывать о себе. Филимонов одобрительно слушал его и ласково улыбался. Где-то

послышался звонок. Преображенский заторопился к парадной двери

– Идет, идет! Это он, господа.

Все в ожидании замерли. Быстро раскрылась дверь, я в комнату вошел высокий, стройный офицер в

погонах капитана штаба. Голова его, от затылка до подбородка, была начисто выбрита, большой с горбинкой

нос, насмешливый рот, играющие ресницами глаза – сразу приковывали к нему внимание.

– Здрасте, господа, – сказал он громким баритоном. Поочередно пожал всем руки, при этом щелкал,

звенел шпорами и рекомендовался: – Капитан штаба его высочества, граф Лисовицкий… Приятно.

Все уселись на прежние места.

– Какие новости, ваша светлость? – спросил Преображенский, заглядывая гостю в глаза. – Мы тут как

в дремучем лесу живем.

– Ах, прошу, полковник, без титулов. Теперь они не в моде. Называйте просто, по приказу: господин

капитан.

– Да мы уж тут, у себя, по старинке… Не правда ли, господа?

Сергееву было приятно чувствовать себя равным в компании графа, но он тем не менее в свою очередь

услужливо кивнул головой и сказал:

– Ради бога.

– Ну, как угодно, господа, – пожал плечами граф. – Вы спрашиваете о новостях. Пренеприятные

новости. Как уже знаете, проклятые аршинники и самоварники, употребляя бессмертное выражение Гоголя,

вместе с чернью несколько месяцев назад свергли его императорское величество. Это ужасно. Мы выжидали,

правда; штаб все это время молчал. Но теперь мы идем к анархии, так думает штаб.

Все присутствующие переглянулись.

– Да-да! Идем к анархии. Ведь это ужас, – солдаты перестали отдавать честь. Грубиянят. Не хотят

воевать. Поймите, не хотят воевать! Зараза пробивается на фронт, хотя мы ее всемерно не допускаем туда.

– Э… э, – закачал головой полковник Филимонов. – Плохо не допускаете. Уже у меня, в боевом

позиционном полку – понимаете, в боевом, – арестован большевик. Идет страшное брожение.

– Разве? Ну, вот видите. Его высочество, великий князь Николай Николаевич рвет на себе волосы… Это

ужасно, но мы его, как умеем, успокаиваем, так как мы убеждены, что скоро русский народ захочет снова царя.

Вот увидите…

– Нет, граф, народ недоволен и вряд ли захочет старого царя. Теперь с его величеством кончено. Но

нужно быть начеку, разумеется, хотя монархия и разбита навсегда.

– Нет, монархия если и разбита, то не добита. Она не будет, поверьте, добита. В самом русском народе

есть что-то такое монархическое… В русской душе заложены основы монархизма.

– Ну, там посмотрим, – уклончиво ответил Преображенский. – Трудно гадать… Там увидим. Мы все,

конечно, были бы счастливы… А пока, к сожалению, налицо рост революции.

– Революция! Какое мерзкое слово, – недовольно пробурчал полковник Филимонов. – Не было моего

полка в Петербурге, я б им задал революцию.

– Да, да, – поддержал его граф. – Именно, не было надежных частей. Его высочество Николай

Николаевич говорит то же. Кстати, полковник. Мы не забыли там, наверху, о боевых орлах, каких вы

представляете собой. Могу под строжайшим секретом сообщить, что у нас новый генерал Н-ского корпуса.

– Кто это? – потупившись и покраснев до ушей, спросил Филимонов.

– Вы, ваше превосходительство.

– Что вы… Ах, разве? Благодарю, благодарю. Буду иметь счастье лично принести к стопам его

высочества свои горячие, истиннорусские, верноподданнические чувства.

– Его высочество, великий князь Николай Николаевич просил передать, что будет всегда рад видеть вас,

генерал, у себя.

– О-о-о-о! – протянул только одну букву Филимонов. – Что же мы, господа… Ксандр Феоктистович…

Как бы это вспрыснуть!

– Успеем, успеем. Нужно вначале поговорить о деле. А потом можно будет, хотя бы у меня или в

ресторане.

– Но в ресторане трудно достать.

– Ничего, достанем. Итак, господа, здесь все свои. Давайте, мы обсудим следующее: скажите, граф,

письмо у вас с собой?

– Да, вот оно.

– Так. Передайте прочитать господам офицерам, – говорил Преображенский, закуривая папиросу: —

здесь у нас самое лучшее в офицерской среде гарнизона.

– Конечно, конечно, – сказал граф, почему-то ласково зажмурив глаза.

– Итак, господа, – начал говорить Преображенский. – Я уже имел счастье познакомиться с письмом.

Вы можете между делом ознакомиться с ним. Но разрешите мне информировать вас.

– Революция не только свергла царя, это было бы полбеды. Есть лучшие представители царской

фамилии, законные претенденты на престол. Дело не в этом. Революция разлагает армию, этого допустить мы

никак не можем. Армия – опора страны и царского дома. Пусть всякие болтуны фиглярничают на

политической сцене, пускай себе они думают, что делают революцию. А армии мы не дадим. И армия со

временем заставит их замолчать.

– Браво, браво! Верная мысль, полковник, – одобрил Лисовицкий.

– У нас нет еще настоящей революции, – продолжал Преображенский. – Но мы знаем ей цену на

примере хотя бы французской революции. Мы не дадим грабить себя. Мы не сложим нашу славянскую