Текст книги "Послевкусие: Роман в пяти блюдах"

Автор книги: Мередит Милети

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 26 страниц)

– Алло, алло, я здесь!

Автоответчик отключается, но голоса Рут не слышно, потому что его заглушают пронзительные вопли Карлоса. Пытаясь перекричать жуткую какофонию голосов, я с трудом выясняю, что Рут не ела ничего, кроме продуктов быстрого приготовления, со дня появления в ее доме Карлоса, то есть более двух недель. Да, она будет очень благодарна, если я ей что-нибудь привезу.

– Отлично, сейчас буду у вас.

Рут живет в одном из фешенебельных таунхаусов на Мюррей-Хилл-авеню. Это рядом с кампусом Чэтем-колледжа, откуда открывается прелестный вид на холмы.

Рут встречает меня в дверях. Она одна, в доме стоит тишина. Рут прижимает палец к губам и шепчет:

– Он уснул, слава богу. Думаю, просто выбился из сил. Входите, входите.

Она набрасывает пальто поверх спортивного костюма, и мы вместе разгружаем сетку, прикрепленную к коляске Хлои.

– Надеюсь, у вас хватит места, – говорю я.

– Вот это да! Где вы все это взяли?

– Видите ли, раньше я работала шеф-поваром, а теперь мучаюсь от безделья, – извиняющимся тоном говорю я. – Когда это закончится, дайте мне знать. Я приготовлю еще.

Кухня Рут маленькая, как все кухни в таунхаусах, но при этом она настоящее произведение искусства. Прекрасные шкафчики вишневого дерева, плита на шесть конфорок, духовка и морозильник «Sub-Zero».

– Вы, наверное, тоже любите готовить, – говорю я, оглядывая кухню.

Рут смеется.

– Нет, не я. До меня здесь жила одна пара, вот они любили готовить. А я просто пользуюсь техникой, с тех пор как три года назад купила эту квартиру. И всему прочему предпочитаю микроволновку, – говорит она, открывает холодильник и решительно сдвигает в сторону пакеты с продуктами быстрого приготовления. – Вот, смотрите, здесь полно места.

Рут ни разу не упомянула своего мужа или друга, поэтому я поглядываю по сторонам, чтобы выяснить, кто живет в квартире, кроме самой Рут и Карлоса, хотя могла бы этого и не делать – продукты быстрого приготовления говорят сами за себя.

– Можно предложить вам чего-нибудь выпить? Бокал вина или сок? – спрашивает Рут и улыбается, глядя на Хлою. Я расстегнула Хлоин комбинезон и сняла с нее шапочку, но она все равно беспокойно вертится. – В смысле, если… э-э… вас дома никто не ждет, – запинаясь, говорит Рут.

– Нет, я живу с отцом, но не беспокойтесь, у нас есть время. Вот только Хлоя, в пять часов ей нужно поесть.

– Можете не продолжать, у меня имеется все необходимое. Пожалуйста, оставайтесь, давайте вместе пообедаем. Я уже целую вечность питаюсь из пакетиков и так давно не обедала со взрослым человеком! Так и свихнуться недолго!

Рут придвигает к столу высокий стульчик Карлоса и открывает буфет, где у нее стоят ряды баночек с детским питанием «Гербер».

– Так, посмотрим. Что она будет есть: курицу, говядину или баранину?

До сих пор Хлоя ела пищу исключительно из натуральных продуктов и только моего приготовления, но курица с рисом от «Гербер» приводит ее в восторг, и я едва сдерживаюсь, чтобы не морщиться, когда она проглатывает очередную ложку. Рут открывает бутылку вина – приятного цвета пино нуар «Сейнтсбери». Возможно, она и не умеет готовить, но в винах разбирается неплохо. К тому времени, когда мы приканчиваем бутылку, а Хлоя вылизывает тарелку с ванильным кремом (еще одно очко в пользу «Гербер»), я уже знаю, что Рут никогда не была замужем, что она старший вице-президент в фирме «Байер», но сейчас в отпуске по уходу за ребенком, и что ей сорок три года.

– Последний раз у меня был роман, когда я училась в Йеле. Потом поступила в школу бизнеса, и времени на свидания уже не осталось, – рассказывает она, потягивая вино. – Потом я начала работать. Нужно было делать карьеру, так что мужчин я видела только на работе, к тому же половина из них были уже женаты. А когда спохватилась, выяснилось, что время ушло. Тогда я решила усыновить ребенка, но из-за частых командировок сделать это оказалось непросто. Несколько лет я откладывала деньги, зарегистрировалась в разных агентствах, которые занимаются усыновлением детей, обналичила кое-какие капиталовложения, вовремя выйдя из бизнеса. Зато теперь, когда вернусь через несколько месяцев, смогу работать неполный рабочий день и заниматься воспитанием Карлоса. – Она делает еще один глоток вина. – Но я не представляла, что это настолько трудно. Мать-одиночка. И о чем я только думала? – с несчастным видом говорит Рут. – Я три года изучала этот вопрос, накупила кучу книг о воспитании детей, и ни в одной не говорилось о том, с чем мне придется иметь дело! – Она взмахивает рукой перед моим лицом. – Простите. Наверное, даже у приемных матерей бывает постнатальная депрессия, хотя в моем случае, боюсь, это скорее предменопауза. Я просто слишком стара для всего этого!

Рут вытирает слезы, сморкается в платочек «Клинекс», который она вытаскивает из рукава рубашки, и смеется.

В ответ на откровенность я рассказываю ей свою историю. Мы успеваем умять порядочный кусок лазаньи, и Рут открывает еще одну бутылку вина, когда я дохожу до угрозы ареста, визита Джейка и его предложения. Рут – помимо веселого смеха – выражает свое сочувствие тем, что предлагает приняться за чизкейк. Без тарелок, только вилками. Одну вилку Рут протягивает мне и, подняв свой бокал и вилку, провозглашает тост:

– За матерей-одиночек!

Глава 15

По соседству со Сквиррел-Хилл, где живет мой отец, в радиусе четырех кварталов расположено пять синагог: четыре ортодоксальных и одна консервативная. В дни моего детства рядом с нами жили почти одни евреи. Если магазины розничной торговли на Мюррей-авеню могут служить тому доказательством, то вот оно. Две хлебопекарни, магазин деликатесов и три кошерных ресторанчика, которые я помню с детства (два молочных и один вегетарианский), процветают до сих пор, мирно сосуществуя рядом с французским бистро, тайской лапшечной и индийской бакалейной лавкой.

Многие из наших соседей были ортодоксальные иудеи. Только вернувшись в Питсбург, я впервые задумалась о том, почему мои родители поселились именно в этом месте. Наша семья не была религиозной, более того – мы вообще не ходили в церковь. Мой отец провозгласил себя агностиком, а мать поклонялась богам, среди которых, насколько я помню, были такие знаменитости от кулинарии, как Пеллегрино Артузи, Жан-Антельм Брилья-Саварен, Огюст Эскофье и Филеас Жильбер, к которым впоследствии присоединились Джонни Уокер и Джек Дэниелс. (Если соседи и находили нас чудаковатыми, то наверняка не только из-за нашего свободомыслия в отношении религии.) Правда, при этом нас не сторонились и даже приглашали обедать на Праздник кущей, разговляться после Йом-Кипура и угощаться на Песах.

Два семейства, Фридманы и Зильберманы, у которых были сыновья примерно моего возраста, все еще живут напротив нас. Молодой Шломо Фридман, который мог бы быть моим одноклассником, если бы не пошел учиться в ешиву, носил ермолку и пейсы. Другой мальчик, Ронни Зильберман, брат недавно овдовевшей Дебби Зильберман-Левин, был старше меня на год. У меня с Ронни была парочка свиданий, как у взрослых, когда мы оба потели от смущения и целовались, цепляясь скобками на зубах. Ронни никогда не расставался со звездой Давида, которую носил на толстой золотой цепочке. Помню, что эта звезда вечно запутывалась у меня в волосах, когда мы с Ронни украдкой обжимались.

Миссис Зильберман я пару раз уже встречала. Первый, когда покупала китайский обед навынос, второй – в бакалейной лавке. Оба раза она вытаскивала бумажник, плотно набитый фотографиями, и показывала мне снимки Дебби и ее детей, Ронни и его семьи: двух дочерей и жены, хорошенькой молодой еврейки, начинающей адвокатессы. Мамаша, Рона Зильберман, меня всегда недолюбливала, просто не хотела, так я думала, чтобы ее сын водил дружбу с шиксой, пусть даже и четырнадцатилетней. Но, как выяснилось однажды душным летним вечером, когда окна в доме были открыты, а мы с Ронни сидели на заднем крыльце, истинная причина неприязни состояла в том, что Рона считала мою мать испорченной женщиной и твердо верила, что это передается по наследству.

Показывая фотографии Ронни и его семьи, Рона попутно допрашивала меня, почему я вернулась домой, и, казалось, вовсе не удивилась, узнав, что я разведена. За время нашей короткой беседы она несколько раз бросала на меня внимательный взгляд, дабы выяснить, не стала ли я алкоголичкой или кем похуже. Еще не успев выйти из магазина, она принялась звонить Ронни, чтобы сообщить, как ему повезло, что он не связался со мной.

Она спросила меня и о «Граппе». Одна из ее подруг обедала в моем ресторане, когда несколько недель назад приезжала в Нью-Йорк, и теперь не может забыть блюда, которые ей подавали. У меня не хватило духу сказать, что ресторан я тоже потеряла, потеряла свой единственный капитал, единственную опору, на которую могла рассчитывать. Вместо этого я улыбнулась и солгала, сказав, что взяла годичный отпуск, но через год мы с Хлоей вернемся назад. После этого я поспешно ушла, испугавшись, что не выдержу и, поддавшись искушению, попрошу телефон подруга миссис Зильберман, чтобы выведать у нее, что именно она ела, а также узнать, не было ли каких-нибудь недостатков: расслоившийся соус, комочки в поленте, непрожаренное мясо.

Боясь вновь встретиться с миссис Зильберман, я, перед тем как выйти на улицу, высматриваю из верхнего окна, стоит ли перед домом ее машина, или дожидаюсь Шабата. Вот и этим субботним утром я выждала, пока Зильберманы уйдут в синагогу, чтобы сходить в аптеку и купить что-нибудь от насморка. Последние дни Хлоя постоянно шмыгает носом, а прошлой ночью проснулась от сильного кашля.

Стоя в очереди в кассу, я замечаю, что сегодня в аптеке скидки на ирригаторы, и в последний момент кладу прибор в корзинку, вспомнив о том, что уже бог знает сколько времени не делала профессиональную чистку зубов. А Хлоя не была у педиатра с тех пор, как мы покинули Манхэттен, но я надеюсь, что купленное средство вылечит Хлою от простуды, а ирригатор сохранит мне здоровые зубы, поскольку я не собираюсь доверять местным врачам заботу о нашем здоровье. Иначе получится, что мы поселились в Питсбурге навсегда, а не приехали сюда погостить.

Когда я прихожу домой, Хлоя спит в своем манеже в гостиной, а отец и Фиона играют за кухонным столом в «Скрэббл» [33]33
  Настольная игра, в русскоязычной среде известная под названием «Эрудит».


[Закрыть]. Во всяком случае, кажется, что играют. Перед ними лежит доска, но при этом отец читает роман, а Фиона склонилась над «Словарем для начинающих игроков». Когда я вхожу, оба поднимают голову.

– Хлоя давно уснула?

– Только что. Устала, бедняжка, – говорит Фиона, глядя в словарь.

– Она немножко поплакала, – говорит отец, – но Фи ее покачала на руках, и она уснула.

– Не забудь, что ты почитал ей книжку, дедуля, – говорит Фиона, отрываясь от словаря, чтобы выложить на игровое поле свои буквы. – Так, посмотрим. 3-А-Ж-И-… и «звездочка» вместо «М». Итого шестнадцать очков. Какой теперь счет? – Она сверяется с таблицей. – Хм, двести пятьдесят шесть против девяноста девяти. – Она смотрит на меня поверх очков. – Ваш папа выигрывает. Он мне даже словарем пользоваться разрешил и все равно выигрывает. – Она вздыхает.

Отец молниеносно выкладывает новое слово, заработав пятьдесят четыре очка. После чего он возвращается к своей книге – детективному роману Роберта Паркера.

Фиона вновь копается в словаре, что-то бормоча.

– Кси – это буква греческого алфавита, ми – нота. А что такое ас, ты, полагаю, сама знаешь, – говорит отец, глядя на Фиону. На его лице нет и тени улыбки. Как могла я не заметить за все эти тридцать восемь лет, что мой отец – невыносимый сноб?

– Что вы, мистер Всезнайка, откуда мне знать. И ты все время используешь слова из двух букв, – говорит Фиона и оборачивается ко мне. – Кто бы мог предположить, что «эс» – это слово?

– Это название буквы «С», – говорит отец.

– Ну надо же! Не понимаю. Если нужна буква, так и пиши букву.

Оба вздыхают.

Воспользовавшись тем, что Хлоя спит, я тащу свои покупки наверх. Я собираюсь повесить ирригатор возле раковины, но выясняется, что для этого мне понадобится дрель и крепления. Тогда я говорю себе, что не хочу будить Хлою, хотя она спит внизу, а я нахожусь под самой крышей. Я убираю прибор обратно в коробку, кладу ее на крышку унитаза и валюсь на кровать. Сама мысль, что нужно повесить ирригатор, приводит меня в полное изнеможение.

Сверление дырки и крепления подразумевают определенные обязательства. Я слишком долго снимала жилье и прекрасно знаю, что стенки не сверлят там, где не собираются задерживаться. Мы живем в доме отца уже шесть недель, и, если не считать того, что я записала Хлою на занятия в Центре еврейской общины, я не сделала попыток обжиться здесь. Не повесила ни одной картины, не распаковала ни одной коробки, а теперь трясусь при мысли о том, что в ванной нужно повесить ирригатор. Чего я жду? Знака свыше, что теперь моя жизнь здесь?

Позднее, когда я все-таки спускаюсь в подвал в поисках дрели, я обнаруживаю, что кто-то, вероятно Фиона, навел внизу порядок. Обычно свою разномастную коллекцию инструментов (ржавый молоток, шурупы и шайбы, набор отверток и дрель с потертым шнуром и неполным комплектом сверл, которые всегда оказывались не того размера) отец хранил рядом со стиральной машиной в ящике из-под апельсинов. Вместо гнилого деревянного ящика теперь стоит ящик для инструментов «Крафтсман» с небольшим, но впечатляющим набором новеньких фирменных инструментов. Теперь у отца имеется не только дрель, которой можно пользоваться, не опасаясь получить удар током, но также наборы креплений и крючков для картин и два вида гаечных ключей – короче, я нашла все, что нужно, чтобы повесить новый прибор. Ну что ж, думаю я, захлопывая ящик для инструментов и несильно, но сознательно пиная его ногой, теперь, когда у меня есть все необходимое, я могу сделать это в любое время, когда захочу.

На следующий день я не могу вылезти из кровати. Стоит хмурое февральское утро, небо мутное, как грязная вода, того и гляди пойдет снег. Вчера я легла спать рано, сразу после того, как уложила Хлою, под утро проснулась и прибавила температуру на обогревателе, потому что в комнате было холодно, потом снова проснулась, потому что стало слишком жарко. В конце концов до меня смутно дошло, что не в порядке мой внутренний термостат. После чего я уже толком не спала, а ворочалась, лишь время от времени проваливаясь в тяжкую дремоту.

Отец поднимается ко мне наверх, потому что я не в силах встать, несмотря на громкий плач Хлои. Он полностью одет, значит, уже позднее утро. Отец входит в мою комнату с Хлоей на руках, но, едва взглянув на меня, немедленно уносит ее обратно и укладывает в кроватку. Через минуту он возвращается с автоматическим градусником и сует его мне в рот, веля держать под языком, словно я пятилетний ребенок. Я слышу, как в соседней комнате он одевает Хлою. Градусник начинает пикать, но у меня нет сил его вынуть. Вместо этого я просто открываю рот, и градусник падает на подушку, оставляя мокрое пятно. Когда я вновь открываю глаза, отец стоит возле меня с Хлоей на руках и смотрит на показания градусника.

– Хм, – вот и все, что он произносит.

Потом приносит мне стакан холодной воды и тайленол и говорит, что мне нужно отдохнуть.

В течение всего дня я то прихожу в себя, то вновь проваливаюсь в забытье, я полностью потеряла представление о времени. Когда я в очередной раз открываю глаза, за окном темно. Надо мной склоняется отец, и я спрашиваю, где Хлоя. Он отвечает, что она спит.

Я прихожу в себя только через два дня, во вторник. Фиона переселилась к нам, предположительно для того, чтобы ухаживать за Хлоей, но я не могу отделаться от мысли, что она просто дожидалась подходящего момента, чтобы поглубже запустить коготки в моего отца. А вот и она – входит ко мне, с трудом удерживая в одной руке поднос. На ней фартук в оборочках и брюки из лайкры.

– Чепуха. У меня полно неиспользованных дней от отпуска, – отвечает Фиона, когда я начинаю благодарить ее за то, что она взяла на себя заботу о Хлое. – Мне это даже нравится, все равно что в пятнашки играть, – говорит она и смотрит на часы. – Сейчас приедет ваш папа, он посидит с ребенком, а я уйду в спортзал. Ни о чем не беспокойтесь, дорогая, Хлоя в полном порядке.

Когда я прошу принести ее, Фиона отвечает, что она играет в своем манеже и лучше оставить ее там, к тому же я могу ее заразить. Потом она вынимает из кармана фартука радионяню и включает в розетку рядом с моей кроватью.

– Ну вот. По крайней мере, будете ее слышать.

Сквозь помехи доносится слабый голосок Хлои. Мне не нравится тот покровительственный тон, которым со мной разговаривает Фиона, но у меня нет сил спорить, и я падаю на подушку, мокрая от пота.

– И вот, – говорит она и кладет на кровать стопку журналов, поставив рядом поднос с тарелкой супа и стаканом имбирного пива. – Вдруг захотите почитать.

Кроме «Питсбург мэгэзин», в стопке лежит свежий номер «Космополитен», в котором я обнаруживаю статью о самой модной сейчас сексуальной игрушке, и журнал под названием «Чэннел», где опубликовано интервью с Чингисханом, взятое медиумом Джоном Эдвардом.

Фиона щупает мне лоб. Этот жест кажется мне и по-матерински заботливым, и каким-то робким, словно Фиона пытается со мной сблизиться, а зачем – можно только догадываться. Он вызывает во мне воспоминания о матери, которая почти не питала ко мне материнских чувств. Я смотрю в лицо Фионе: у нее добрый и мягкий взгляд, она действительно хотела утешить меня и ждет одобрения с моей стороны. Я же вместо того закрываю глаза и утыкаюсь лицом в подушку, стараясь найти местечко попрохладней, чтобы прижать к нему гудящую от боли голову.

Через несколько дней лихорадка прошла, но слабость никак не отпускает. Из-за пасмурной погоды и головных болей во мне укоренилась усталость – всеобъемлющая, раздражающая и тяжелая, словно фунтовый кекс. Сегодня я хотела сходить с Хлоей на занятия в Центр, даже оделась сама и одела ее – вплоть до зимнего комбинезона, – но меня доконали варежки. Низко склонившись над Хлоей, я старалась всунуть большие пальцы в предназначенные для них отделения и осела на пол, совершенно выбившись из сил. А вспомнив, что скоро мне придется ее раздевать, а потом через час одевать снова, я почувствовала такую усталость, что ударилась в слезы, сидя на полу в кухне.

Рут оставила мне голосовое сообщение: «Привет, Мира. Слушай, я звоню, чтобы поблагодарить за прекрасную еду. Все было так вкусно, прямо пальчики оближешь! Вы с Хлоей сегодня не пришли на занятия, и мы с Карлосом без вас скучали. Да, большая новость! Сегодня на занятие приходил мужчина. Настоящий отец, такой красавчик и без кольца, – весело добавляет Рут. – Позвони мне, и я все расскажу в подробностях. А еще лучше – приходи на следующей неделе, а то я заявлю на него права».

Я была рядом с телефоном, когда звонила Рут, но не стала брать трубку. Я снова легла в постель, чувствуя себя совершенно разбитой, хотя и поспала вместе с Хлоей. Меня совершенно не волнует, что в нашем Центре появился какой-то мужчина, я слушаю сообщение Рут, разглядываю трещину в потолке и думаю о том, что Джейк готовит сегодня на ланч.

Внезапно я сажусь на постели. Я не помню, кормила я Хлою ланчем или нет. Я смотрю на нее: она играет на коврике перед телевизором, не выказывая признаков истощения. Кормила я ее или нет? И вообще, сейчас время ланча или завтрака? Я смотрю на часы. Четверть пятого. Неужели мы с Хлоей провели в этой комнате весь день?

В тот вечер я сижу на кухне и подогреваю суп для Хлои, когда врывается Фиона.

– А ну-ка, ну-ка, что у нас есть? – говорит она, вытаскивая из сумочки маленький бумажный пакетик.

Хлоя радостно взвизгивает, когда Фиона достает из пакетика круглую печенюшку, на которой голубой глазурью нарисована улыбающаяся рожица, и протягивает ей. Не спросив меня.

– Разве в ресторанах «Ит-н-Парк» не самое лучшее печенье? Когда вы ели его в последний раз, Мира? – спрашивает Фиона, копаясь в своей сумке. – Вот, я и вам принесла, – говорит она и протягивает мне еще один пакетик. Рожица на моей печенюшке нарисована красной глазурью, явно в спешке, отчего вместо улыбки получилась кривая ухмылка.

– Я сегодня ужинала там с подругой, – говорит Фиона. – У них потрясающий закрытый пирог с курятиной.

Фиона садится за стол, и лицо Хлои озаряется радостной улыбкой, она даже на секунду забывает о своем печенье.

Фиона говорит, что раз уж она здесь, то подождет моего отца, который должен скоро приехать. Она знает, что сегодня у него занятия, и у меня складывается впечатление, что на самом деле она пришла к нам, чтобы присмотреть за мной. Как будто моя недавняя болезнь навсегда лишила меня способности ухаживать за Хлоей. Когда Фиона предлагает почитать Хлое книжку, пока я буду мыть посуду, я не отказываюсь.

– Она уснула прямо у меня на руках, лапочка. Я уложила ее в кроватку в комнате вашего папы, – докладывает Фиона, входя на кухню через некоторое время.

Я хочу сказать ей, что сама собиралась уложить Хлою, но замолкаю: нехорошо укорять того, кто только что оказал тебе услугу. Хотя еще нет девяти, я ложусь спать. А что мне еще делать?

И ничего удивительного, что я просыпаюсь в три часа ночи, одна в своей спальне на чердаке. Я лежу и думаю о Хлое: интересно, скучает она по мне так же, как я по ней, или же забывает обо мне сразу, как только я исчезаю из поля зрения? Довольно мрачная мысль, в глубине души я чувствую, что она абсолютно иррациональна, просто последние недели и даже месяцы я только и думаю вот о чем: если я внезапно исчезну, то не найдется ни одного человека, который станет меня искать или скучать по мне.

Я натягиваю на себя длинную футболку, надеваю шерстяные носки и топаю в угол, куда несколько недель назад сложила коробки с остатками своей прежней жизни, немыми свидетелями того, что когда-то я занималась важным и нужным делом. В первой коробке лежат вырезки из журналов, рецепты, копии статей из «Gourmet» о «Граппе» и больше дюжины журналов на итальянском языке с заметками и рецептами. Я собрала их, когда училась в Италии, кстати, там я познакомилась с Джейком. Я беру один журнал, начинаю его перелистывать и останавливаюсь на странице, сплошь исписанной его именем. Я швыряю журнал обратно в коробку и закрываю ее, думая о том, что нужно выбросить этот хлам, не открывая, и в то же время понимаю, что никогда этого не сделаю. Я не успокоюсь, пока не открою каждую коробку и подробнейшим образом не проверю ее содержимое – каждую статью, каждую фотографию. И даже этого мне будет мало.

Потом я вновь начинаю прокручивать в голове свое прошлое, свои мысли и чувства, и прихожу к выводу, что в моей жизни не было ничего хорошего. В результате меня охватывает смешанное чувство недоумения, восторга и тоски. За исключением нескольких коробок с книгами по кулинарии, остальные набиты примерно одним и тем же – всякой ерундой, не имеющей никакого значения. Последняя коробка засунута так глубоко под карниз, что ее почти не видно. Клейкая лента, которой она обмотана, в нескольких местах порвалась. Когда я снимаю крышку, в воздух поднимается облако пыли.

В коробке лежит потрепанная книга моей матери «Larousse Gastronomique». В детстве эта книга зачаровывала меня, в основном потому, что была написана на французском языке, которого я не знала. Помню, как мать подолгу сидела над ней, шепотом повторяя рецепты, словно заклинания, на своем прекрасном, певучем французском. Эта книга с давно истертым и во многих местах сломанным корешком – настоящий путеводитель по жизни моей матери, где между страницами вложены винные этикетки, написанные по-французски записки друзей, письма отца, любимые меню. Будучи ребенком, я часто перелистывала эту книгу, надеясь найти в ней хоть что-нибудь, что было бы связано со мной: открытку, сообщающую о моем рождении, фотографию, запись о моем первом самостоятельном обеде, – но, переехав в Питсбург, мать уже не собирала подобных сувениров.

Увидев записки и пометки на страницах, сделанные рукой матери, я невольно задерживаю дыхание; мне кажется, я чувствую запах лакрицы, словно самый вид твердого почерка матери вызвал во мне обонятельные галлюцинации. Этот тонкий запах похож скорее на аромат аниса или свежего эстрагона, чем на сладковатый запах лакричной пастилки.

Обоняние, как сказала однажды мать, самое важное из чувств. Без запаха нет вкуса. Я давно забыла лицо своей матери, звук ее голоса, прикосновение ее пальцев. Но я по-прежнему помню ее запах, он ощущается в запахе хереса, в аромате, тонком и нежном, который остается на пальцах, если потрогать веточку розмарина, в резком запахе сигарет «Голуаз». Любой из тысячи запахов вызывает во мне воспоминания о матери.

Я закрываю коробку и возвращаюсь в постель, размышляя, почему два человека, обожающие готовить, не смогли ужиться друг с другом. Ведь у нас было так много общего, о чем позже мы позабыли, намеренно или случайно. Странно, оказывается, мне все еще больно вспоминать о Джейке.

Когда на следующее утро я открываю глаза, Хлоя сжимает мое лицо пухлыми ладошками, серьезно всматриваясь в него. Она широко улыбается мне, потом весело смеется. Ее дыхание теплое и сладкое, от нее пахнет бананами.

– Она уже позавтракала, – говорит отец; в его тоне слышится легкое раздражение. – Ее покормила Фиона.

Я знаю, что по отношению к Фионе вела себя отвратительно, так что отец имеет полное право сердиться.

– К обеду меня не жди, – говорит он, наклоняясь, чтобы поцеловать Хлою. – Сегодня лекция Брайана Грина, я купил нам с Фионой билеты.

Отец, видимо, считает, что сегодня готовить обед буду я – предположение не намного фантастичнее того, что Фионе может быть интересна лекция о происхождении космоса.

– Ладно, – отвечаю я, приподнимаясь на локте и привлекая к себе Хлою; я надеюсь, что отец поцелует и меня. Он так и делает – быстро чмокает меня в макушку. Я знаю, что веду себя как избалованный ребенок, питая беспочвенные и ничем не обоснованные подозрения на счет женщины, которая нравится моему отцу, женщины, которая была так добра ко мне. И к моей дочери. В этом-то и кроется часть проблемы.

В течение всего утра я замечаю, что Хлоя то и дело поглядывает на меня, а когда ей кажется, что я перестаю обращать на нее внимание, старается подобраться ко мне поближе. Просто удивительно, как тонко неискушенным младенцам удается подмечать настроение взрослых и отслеживать каждое их движение, не делая при этом никаких видимых усилий. Я думаю, это свидетельствует об их врожденной способности к адаптации и выживанию; их обоснованный интерес к малейшим изменениям нашего умственного состояния позволяет им постоянно думать о нас и – что, наверное, не менее важно – не дает нам забыть самих себя. Может быть, это мне только кажется, но все утро Хлоя возится со своими игрушками со скучающим видом, словно, увидев мрачное выражение моего лица, решила, что и ей сегодня нечему радоваться.

Я перечитываю рецепты матери, без всякой системы перелистывая тетрадки, исписанные ее почерком, и угрюмо размышляю о том, сколько же веков потратили французы, чтобы научиться нарезать овощи на одинаковые кусочки и выкладывать веером тонкие ломтики картофеля и яблок на сложные пироги. Я надеялась собраться с духом и сходить в бакалейную лавку, но меня настолько поражает собственное кошмарное отражение в зеркале ванной, что я решительно отказываюсь появляться на улице – по крайней мере, при дневном свете.

Я наливаю ванну для себя и Хлои, бросаю туда резиновые игрушки и добавляю несколько пригоршней пены для ванны. Хлоя хихикает, когда мы опускаемся в теплую воду, и я протягиваю ей руку с шапкой белоснежной пены. Я сажаю ее на колено, развернув к себе лицом, и она играет с мыльными пузырями, осыпая меня пеной. Смочив ей волосы, я закручиваю хохолком на макушке то немногое, что успело вырасти, беру зеркало и даю Хлое в него посмотреться. Затем делаю и себе несколько длинных, склеенных мыльной пеной локонов.

Дверь ванной я оставила открытой настежь, и вдруг радионяня включается: сквозь помехи я слышу грохот входной двери и шаги в коридоре. Должно быть, отец зашел в обеденный перерыв, чтобы нас проведать. Ну, конечно, я слышу на лестнице его тяжелые шаги, отец насвистывает какую-то незнакомую мне мелодию.

– Па, это ты? – кричу я. – Мы с Хлоей в ванне. – Молчание. Я сажаю Хлою на колени и поглубже опускаюсь в воду в надежде как можно меньше шокировать отца. – Папа?

Но человек, который появляется из-за угла, вовсе не мой отец.

От моего визга он вздрагивает, а Хлоя разражается плачем. Я хватаю ручное зеркало и запускаю им в незнакомца. Тот едва успевает увернуться, зеркало ударяется о дверь и разлетается на мелкие осколки, которые дождем сыплются на пол.

Незнакомец вытаскивает из ушей наушники от плеера.

– Ой! Господи, простите. Я не думал, что дома кто-то есть, – говорит он, отворачиваясь и пятясь к двери.

– Кто вы? Как вы сюда попали? – ору я.

Прижимая к себе ревущую Хлою, я опускаюсь в воду еще глубже, с ужасом замечая, что почти вся пена для ванны исчезла.

– Простите! Я не хотел вас пугать. Я Бен, Бен Стемпл, племянник Фи. Вот, смотрите, у меня есть ключ от дома, – говорит он, показывая мне из-за двери кольцо с ключом.

– Чей племянник?

– Фионы! Я ее племянник, слесарь-водопроводчик. Она просила меня починить раковину у вас в ванной.

– Какую еще раковину?

– Вы, наверное, Мира, да? А это ваша дочь, Хлоя. Фиона только о ней и говорит. Хлоя такая лапочка.

– Слушайте, может, дадите мне одеться? – говорю я, не веря, что парень, который без предупреждения ввалился ко мне в ванную, не скрывает, что ему прекрасно нас видно. – Дверь! – снова ору я. – Закройте дверь!

– Сейчас, – говорит он. – Тут стекла полно. Вы не сможете выйти. Я пойду швабру принесу.

Я сижу, скорчившись в ванне, Хлоя до сих пор хнычет; я снимаю с крючка полотенце и заворачиваю в него себя и Хлою. Через минуту возвращается Бен со шваброй.

– Клянусь, я не смотрю, – говорит он и начинает сметать с пола осколки стекла.

Мы с Хлоей так и сидим, завернувшись в полотенце.

Пока он подметает, я рассматриваю его, пытаясь определить, действительно ли это племянник Фионы, или же какой-нибудь маньяк, который убьет нас обеих, как только закончит подметать. Ему где-то за тридцать, у него светлые волосы и жидкая бородка. На нем рабочий комбинезон и тяжелый пояс для инструментов, к руке на ремешке пристегнут айпод, откуда доносится голос Уоррена Зивона. У Бена порез на щеке – наверное, его задел осколок стекла.

– У вас кровь, – говорю я. Бен вскидывает глаза, но, увидев, что на мне лишь крошечное полотенце, немедленно опускает взгляд. – Вон, на щеке, – показываю я.