Текст книги "Послевкусие: Роман в пяти блюдах"

Автор книги: Мередит Милети

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 26 страниц)

Мередит Милети
Послевкусие: Роман в пяти блюдах

Antipasti
Закуски

Дух кухни – беспокойный дух.

Пеллегрино Артузи

Глава 1

Окружной суд Манхэттена расположен на редкость удачно: от него рукой подать до закусочной «У Нелли», где готовят лучшие бургеры с бараниной на всем пространстве к востоку от новозеландского Окленда. Дайте мне бургер с нежным, сочным мясом, с ломтиком козьего сыра и яичницей-глазуньей, да чтобы желток был яркий, оранжевый, – вот все, о чем я попрошу перед казнью, если до этого дойдет.

Шагая вверх по ступеням здания суда, я воображаю себя одной из тех, кто составлял неустрашимое племя первых поселенцев Новой Зеландии, мятежницей, которую судьба забросила на неизведанный, опасный берег, и единственное ее оружие – это сила духа, а какая может быть сила духа без сытной и вкусной еды! Я засовываю в рот последний восхитительный кусочек бургера, напоследок наслаждаясь характерным привкусом сыра, и жалею только об одном – что не прихватила с собой банку пива. Лучше две.

Криминальный отдел находится на втором этаже. Выйдя из лифта, я попадаю в руки охранников, которые проверяют меня на наличие оружия, после чего отпускают беспрепятственно бродить среди наркоманов, уличных хулиганов и тех, кого задержали по ошибке (сдается мне, таковых сегодня не наблюдается). Правонарушители толпятся в полутемных коридорах; некоторые в наручниках, и в воздухе стоит густой запах немытых тел, злобы и отчаяния. Между ними, прихлебывая бесплатный кофе из пережаренных зерен (спасибо благодарным манхэттенским налогоплательщикам), снуют полицейские, каждый на собственной стадии разочарования в человечестве.

Отдел пробации находится в немного более оптимистичном месте, нужно только в конце коридора подняться на семь ступенек и повернуть налево. Я здесь уже в третий раз и знаю, что не в последний. Решением суда я приговорена к принудительному посещению занятий, где нас учат, как не поддаваться вспышкам гнева. Мы занимаемся по вторникам, в помещении, прилично удаленном от уголовников, однако запах злобы и безысходности долетает и сюда. Хотя это уже третье занятие из шести, мне кажется, я двигаюсь вспять. Мой гнев поднялся к самой поверхности; его горячее присутствие я почти осязаемо чувствую под воротником рубашки, в биении жилки на шее и в ладонях сжатых в кулаки рук. Нас шестеро, мы сидим кружком на полу, на зеленом линолеуме, который выглядит так, словно его годами не мыли. Наш инструктор, Мэри Энн, – лицензированный работник медико-социальной службы. Она медленно расхаживает у нас за спиной, повторяя фразы, которые, по всей видимости, должны гасить агрессию.

– Вдох – вдыхаем чистый, прозрачный воздух. Выдох – представьте себе, что дыхание из вас выходит черное, горячее. Это ваш гнев. Выпустите его, пусть уходит.

Так мы начинали первые два занятия и так, полагаю, будем начинать остальные. Подойдя ко мне, Мэри Энн осторожно трогает меня за плечо и тихо произносит:

– Мира, вы очень напряжены. Постарайтесь не сжимать руки в кулак. Теперь выдохните, выпустите из себя весь свой черный, горячий гнев.

Ободряюще сжав мое плечо, она идет дальше.

– Подумайте о том, что именно вызывает у вас гнев, – негромко и нараспев продолжает она. – Как только почувствуете, что тело начинает напрягаться, наберите в грудь чистого воздуха, выдохните, удалите из себя всю копоть и мысленно несколько раз повторите: «Я могу держать себя в руках».

Такие вот дела. Я, которая за всю свою жизнь и скорости не превысила и даже в юности не совершила ни одного сколько-нибудь серьезного проступка, обязана теперь регулярно являться в отдел пробации, потому что именно таков был приговор судьи Селии Уилкокс, которая вообще-то могла бы проявить чуточку больше сочувствия ко мне, униженной и оскорбленной. Словно мантру, я повторяю снова и снова: «Я могу держать себя в руках», как будто стоит хорошенько напрячь воображение, и пустые слова воплотятся в реальность.

На самом деле я совершенно не способна держать себя в руках и прекрасно это сознаю. Не способна по вполне понятным причинам. Я только что лишилась всего, что мне дорого.

Мэри Энн велит нам медленно открыть глаза. Странно, но воздух в комнате вовсе не потемнел от нашего усердно выдыхаемого гнева, и это означает одно из двух: либо все упрямо держат гнев в себе, чтобы выдохнуть его потом, когда за нами не будет следить бдительное око Мэри Энн, либо Мэри Энн морочит нам голову. Ну, я-то знаю, что я обо всем этом думаю, и, оглянувшись по сторонам, я понимаю, что мои товарищи по несчастью думают так же. Мы отбываем положенные часы и благодарим Бога за то, что мы здесь, а не этажом ниже, в оранжевых робах и кандалах.

Мы встаем и слегка разминаем затекшие руки-ноги, затем усаживаемся на стулья, кружком расставленные позади нас. Все это практически молча. Кроме меня, тут четверо мужчин и одна женщина, и никто, кажется, не расположен поболтать о том о сем. Возможно, навыки общения развиты у них недостаточно хорошо, возможно, как раз этим и объясняется их присутствие в классе.

Но обо мне этого никак не скажешь. Навыки общения у меня дай бог каждому, я прекрасный собеседник, и поболтать о том о сем мне ничего не стоит. Когда-то я умела улыбаться – пока во мне не поселились ярость и жестокое разочарование, которые комом лежат в желудке, словно какая-то неудобоваримая дрянь. Я вне себя от ярости. А кто не впал бы в ярость на моем месте? Меня заставляют ходить сюда, потому что стерва, которая затащила к себе в постель моего мужа, теперь пытается отобрать у меня и ресторан. Я всего-навсего защищала свой семейный очаг и свой бизнес, и в старые добрые времена это было бы абсолютно законно и позволительно со всех точек зрения.

Будь я пещерной женщиной, будь я даже средневековой потаскухой, меня провозгласили бы победительницей, когда бы увидели, как я, почти не забрызгав себя кровью, гордо сжимаю в руках пучки черных волос Николь – вырванных с корнем! – а она, голая и беспомощная, сидит и всхлипывает, держась за свою облысевшую, кровоточащую макушку. Я отвоевала бы себе Джейка просто потому, что физическое превосходство оказалось на моей стороне, и я, а не Николь, распоряжалась бы сейчас в зале ресторана «Граппа». То, что я здесь, а она хозяйничает в моей кухне и у Джейка в постели, это форменное издевательство и лишнее подтверждение упадка современной цивилизации.

Я невольно фыркаю и тут же смущенно оглядываюсь по сторонам.

– Как для каждого из вас прошла эта неделя? – начинает Мэри Энн. – Давайте поговорим о том, что провоцирует приступы гнева и как вы с ними боретесь. Ларри, может быть, начнем с вас? – Она обращается к крупному мужчине в хоккейной рубашке с надписью «Нью-Йоркские рейнджеры» и в широких белых штанах, который (как нам стало известно на прошлой неделе) поколачивает свою жену.

– Ну, не знаю. Она чего-то взбеленилась, собрала манатки и ушла. А когда ее нет, так и мне не с чего психовать.

– Что же ее разозлило? – спрашивает Мэри Энн.

Я ерзаю на стуле. Так и хочется спросить: «А ты хоть представляешь себе, каково жить с мужиком, который тебя бьет? Тебе этого мало, Мэри Энн?»

– Хрен ее знает, – отвечает Ларри.

Мэри Энн молчит. Секунд через тридцать неловкое молчание вынуждает Ларри добавить:

– Ну, может, это потому, что я не пришел домой ночевать.

Ага, думаю я, еще один любитель поразвлечься на стороне, и поскольку мне трудно сдерживаться, когда речь заходит о супружеской неверности, я бросаю на него испепеляющий взгляд, но успеваю подумать: «А что будет, если теперь ему что-то не понравится во мне?» Ларри смотрит сначала на меня, затем на Кишу, рослую афроамериканку, бывшую профессиональную боксершу (ухо у нее как кочан цветной капусты), единственную женщину в группе, кроме меня и Мэри Энн (хотя Мэри Энн, думаю, не в счет). Киша отвечает ему выразительным взглядом.

Словно почувствовав нашу неприязнь, Ларри продолжает:

– Я в тот день перебрал, а когда я напьюсь, ко мне лучше не подходить, вот я и решил дома не ночевать, от греха подальше.

Мэри Энн смотрит на него с обожанием.

– Вот видите, Ларри, вы сделали очень важный шаг. Вы осознали, что алкоголь провоцирует вас на гнев, и сами попытались обезопасить окружающих. Мне кажется, это шаг на пути к успеху.

Она заправляет за уши свои жиденькие серые волосенки, одергивает на себе свитер и дарит Ларри робкую улыбку.

Киша, которая, возможно, умеет владеть собой еще хуже меня, говорит, обращаясь к Ларри:

– Черт, да она разозлилась потому, что не знала, где ты шляешься! Я бы тоже разозлилась, и мисс Училка, и мисс Шеф-повар! – Она кивает в нашу сторону. – Еще бы мы не разозлились, если муж не пришел домой ночевать! Поди знай, где он и с кем спит.

Не успеваю я вставить: «Верно, сестренка!», как Шон, мужчина средних лет, в дорогом костюме, небрежно махнув рукой, произносит безапелляционным, надменным тоном:

– Да бросьте вы, речь сейчас не об этом! Какая разница, из-за чего там она злится? Важно другое: вот он, Ларри, пытается честно в себе разобраться. Он знает за своей женой не меньше сотни разных мелких недостатков, и они его бесят, но, когда он пьян, эта сотня превращается в тысячу. И он над собой работает, как может, а если дура-жена этого не понимает, то и черт с ней! Нечего тут разводить консультацию по вопросам семьи и брака. У него, у Ларри, и без посторонних баб проблем хватает. Почему до вас никак не доходит, что на женщинах свет клином не сошелся?

В голосе Шона слышится презрение и почти неприкрытая ненависть к женщинам. До сих пор он помалкивал, и мне очень хотелось бы знать, что он натворил и почему оказался среди нас. Одно несомненно – здесь каким-то образом замешана женщина.

Мэри Энн, как последняя предательница, воркует:

– Спасибо, что поделились своими мыслями, Шон. Хотите еще что-нибудь добавить?

Шон упирается в колени локтями, прячет лицо в ладонях и глухо произносит:

– Нет, больше ничего.

Мэри Энн поворачивается к нам с Кишей и собирается заговорить, но я ее опережаю. Едва сознавая, что делаю, я вскакиваю и начинаю быстро и горячо:

– Хотите знать, что провоцирует приступы гнева у меня, Мэри Энн, Шон, Ларри? – говорю я громче, чем мне бы хотелось. – Засранцы мужья, которые врут напропалую, и их поганые шлюхи!

Я слышу, как Мэри Энн произносит: «Мира», знаю, что сейчас она скажет о клубах черного гнева, в которых я задыхаюсь, но мне на все плевать, меня понесло.

Я вываливаю на них свою историю – как я на седьмом месяце беременности взяла себе в помощь Николь, чтобы она временно поработала метрдотелем в нашем ресторане «Граппа». Как начала кое о чем догадываться, когда Хлое было всего несколько часов от роду, и как однажды ночью, в половине третьего, когда Хлоя проснулась, а Джейка все еще не было дома, я взяла ребенка, уложила в переноску для младенцев, прошла три квартала до нашего ресторана и тихо проскользнула внутрь через боковую дверь.

Дверь была заперта, однако лампочка сигнализации не горела, что сразу показалось мне странным: перед уходом Джейк всегда тщательно все запирает и включает сигнализацию. Хлоя к тому времени снова уснула, поэтому я осторожно поставила сумку на одну из кожаных банкеток.

Я тихо прокралась через обеденный зал и вошла в темную кухню, за которой находится кабинет; оттуда пробивался свет свечей. Подойдя поближе, я услышала музыку. Знаменитая ария «Nessun Dorma» – «Пусть никто не спит»– из «Турандот», любимой оперы Джейка. Не в бровь, а в глаз! На мраморном столе для раскатки теста я обнаружила открытую бутылку вина и два пустых бокала. Чтобы добить меня окончательно, они выбрали тосканское «Массето Тенута дель Орнеллайа», тысяча девятьсот девяносто девятого года, – самое дорогое вино из наших запасов. Любовная прелюдия за триста восемьдесят долларов.

Прихватив бутылку, я отправилась в кабинет, ориентируясь по разбросанной на полу одежде. Клетчатая поварская форма Джейка, черное обтягивающее платье Николь, за которое я ее так ненавидела, и черный кружевной лифчик из бутика «Викторианский секрет». Они устроились на кожаном диванчике (Николь сверху, разметав свои черные космы по груди Джейка) и совокуплялись, как дворовые собаки. В угаре страсти они не слышали, как я подошла. Вылив остатки вина себе в рот, я, дабы объявить о своем появлении, запустила бутылкой в стену над диваном.

Прежде чем Джейк успел высвободиться и вскочить, я прыгнула Николь на спину, схватила ее за волосы и дернула со всей силы, какой наградили меня мои темпераментные средиземноморские предки. Николь завизжала и дико замахала руками, ненароком заехав Джейку по мордасам. Он, извиваясь, выбрался из-под нее и попытался схватить меня за руки, но со мной не так-то просто справиться. Гнев и унижение утроили мои силы, и я сражалась, как львица.

Наконец, отчаявшись, Джейк уперся головой мне в спину, обхватил сзади за талию и рванул на себя. Ему удалось меня отодрать, и в результате его могучего рывка у меня в руке остался здоровенный клок черных волос Николь. Она схватилась за свой пульсирующий от боли скальп, и ее вопли перешли в жалобное подвывание. Потом она, голая и окровавленная, свернулась в позе эмбриона и запричитала.

Мои слушатели не сводят с меня глаз, пока я выкладываю им всю правду-матку, даже то, как представляла себе, будто притворно предлагаю Николь помириться, после чего выбиваю из нее дух, и не где-нибудь, а на телешоу Джерри Спрингера.

Когда я замолкаю, чтобы перевести дыхание, я вижу, что у меня дрожат руки: воспоминания спровоцировали выброс адреналина. Я оглядываю своих слушателей. Шон отнял руки от лица и в упор смотрит на меня, словно я только что подтвердила его худшие опасения относительно женщин. Киша скалится во весь рот, показывая белоснежные зубы. Она одобрительно покачивает головой и с нескрываемым восхищением бормочет: «Ни хрена себе».

Ларри старается на меня не смотреть. Он похож на затравленного зверя – типичный задира, но, если его загонят в угол, начинает лебезить перед тем, кто оказался сильнее. Я чувствую, что мои товарищи по несчастью меня понимают и оправдывают, и начинаю думать, что эта идиотская групповая психотерапия, может быть, не такая уж ерунда.

Всю серьезность своей ошибки я понимаю лишь в тот момент, когда мой взгляд останавливается на Мэри Энн. Очевидно, эта мысль пришла ей в голову гораздо раньше, чем мне: подобное представление на национальном телевидении здорово подорвало бы авторитет мисс Училки как специалиста, способного научить людей справляться с гневом. Эмоции в очередной раз взяли надо мной верх, и с каким-то ощущением фатальной неизбежности я понимаю, что этот раз далеко не последний.

Когда все расходятся, Мэри Энн говорит мне, что в моем случае прогресс не очевиден и обычного курса занятий мне явно недостаточно. Со мной придется повозиться, и не нужно быть лицензированным работником медико-социальной службы, чтобы понять: мне требуется серьезная помощь. После этого она сует мне в руку клочок бумаги с именем и телефоном человека, которого считает превосходным врачом. И через пару секунд добавляет, что хотя она и не имеет права настаивать на индивидуальных сеансах, но все же надеется, что я прислушаюсь к ее совету. Затем, как ни странно, смекнув, что я не испытываю к ней доверия, она меня добивает.

– Мира, – говорит она, впервые глядя мне в глаза, – вы должны это сделать, и не столько ради себя, сколько ради Хлои.

На первом этаже я останавливаюсь, чтобы купить в автомате банку диетической колы. Уже далеко за полдень, и все, кто дожидался тут суда, разошлись. Мое публичное выступление вымотало меня морально и физически, и по дороге к автобусной остановке я жадно глотаю колу. К тому времени, когда я добираюсь до Западного Бродвея, банка уже пуста, и, садясь в автобус на Виллидж, я швыряю ее в мусорный контейнер, в последний момент успевая заметить, что к мокрому боку жестянки прилипла маленькая белая бумажка, – так билет до станции «Здоровая психика», выданный мне Мэри Энн, исчезает в груде мусора.

Глава 2

Человек никогда не знает, на что способен. Нет, серьезно, ты никогда не сможешь понять, что ты за человек, пока не ощутишь на своих запястьях холодную сталь наручников. Какие чувства охватывают тебя? Боль? Ужас? Сожаление? После драки с Николь на меня надели наручники, чтобы защитить от самой себя, как сказала мне женщина-полицейский, когда, положив руку мне на голову, деликатно и, как мне хотелось бы думать, с сочувствием помогала забраться на заднее сиденье патрульной машины. Я всю жизнь работаю руками, и мне дико и страшно, что они теперь обездвижены. Но, сидя на заднем сиденье машины, я упорно, до боли выворачиваю шею, чтобы через заднее стекло видеть уменьшающиеся фигурки Джейка и Николь. Джейк обнимает ее за плечи, прикрытые белой обеденной скатертью и вздрагивающие от рыданий; помню ощущение странной отрешенности, словно смотрю по телевизору сериал, терпеливо дожидаясь следующей рекламной паузы. Только когда Джейк и Николь скрылись из вида и я с усилием вернулась в нормальное положение, чувствуя, как наручники неприятно натирают кожу, я обнаружила, что клок черных длинных волос Николь накрепко засел между передними зубами и щекочет мне нижнюю губу. Помню, что подумала только: «Черт, это еще откуда?» Никаких угрызений совести, прости господи. Никакого чувства вины. Лишь абсолютное неверие в то, что произошло.

Ну и как это меня характеризует?

Человек не знает, кто он и на что готов пойти ради достижения цели, пока не попадет в беду. Чтобы избежать неприятностей, мы выдумываем разные истории, а зачастую просто лжем, понемножку и невинно, – так легче скрыть свои потаенные желания. Но окажись ты в такой ситуации, когда у тебя снимают отпечатки пальцев, фотографируют и заставляют позвонить кому-нибудь из друзей, коих у тебя удручающе мало, но, разумеется, не мужу, чью любовницу ты только что хорошенько отделала, и потому он в данный момент, вероятно, не горит желанием внести за тебя залог, – и ты поймешь, что пора объясниться начистоту.

Я никогда не строила долгосрочных продуманных планов. Чаще всего я поступаю спонтанно или, как сказала бы Мэри Энн, под влиянием импульса. Единственные плоды моего сколько-нибудь серьезного планирования своей жизни – это Хлоя и «Граппа». Как я уже убедилась, самая большая проблема в построении планов на будущее заключается в том, что они редко сбываются: чаще выходит не совсем так, как задумано. Когда пять лет назад мы с Джейком открывали ресторан, мы думали, что знаем, чего хотим. Мы оба устали работать в чужих заведениях, под руководством крикливых хозяев, не способных ни дело раскрутить, ни блеснуть кулинарным талантом. Мы намеревались хорошенько встряхнуть ресторанное сообщество, которое, по нашему мнению, давно закоснело, перебиваясь исключительно за счет старых европейских традиций. Во-первых, вернувшись из путешествия по Европе, мы задумали купить в городе лофт. В своем воображении мы рисовали обширное, многоуровневое помещение, где мы могли бы жить и работать. Достаточно просторное, чтобы разместить там открытую кухню, где мы проводили бы уроки кулинарии и дегустацию вин, а также устраивали несколько обедов prix-fixe [1]1
  Prix-fixe (фр.) – комплексный обед из нескольких блюд по заранее оговоренной цене.


[Закрыть]в неделю. Но когда в Вест-Виллидж нашелся уютный (так риелторы называют микроскопические помещения) подвальчик, мы немедленно воспользовались случаем, подкорректировали свои планы – и родилась «Граппа».

В своей прежней инкарнации это была небольшая, занюханная пиццерия; вернее, то, что у нас в Штатах сходит за пиццерию: забегаловка, где готовили пропитанные маслом и щедро политые соусом пиццы, которые почему-то любят американцы и которые не имеют ничего общего с настоящей итальянской pizza. По ресторанным стандартам кухня была маловата и нуждалась в капитальном ремонте, что сразу опасно отразилось на нашем бюджете и нашей платежеспособности.

На распродажах со складов и пожарищ мы накупили дешевых столов и стульев, стараясь не думать о том, что скупаем остатки чьего-то разорившегося бизнеса. Осенью и зимой столы, накрытые белыми скатертями, украшали художественно оформленные незатейливые бутылки из-под кьянти со свечными наплывами. Летом я ставила вазы с цветами, которые сама выращивала на крыше над нашей квартирой в металлических банках из-под томатов «Сан-Марцано», которые нам доставляли каждую неделю. Наша коллекция старых плакатов с изображением итальянских продуктов и вин временно перекочевала из квартиры в ресторан, и мы с Джейком решили, что она великолепно смотрится на фоне кирпичной кладки. Превращение убогого подвала в шикарную городскую тратторию заняло всего девять месяцев – на редкость короткий срок, в течение которого нам приходилось экономить не только каждый доллар, но и каждый пенс из тех, что удалось выклянчить у манхэттенского банка.

Через несколько месяцев после открытия «Граппа» была отмечена журналом «Gourmet» в колонке, посвященной «перспективным» ресторанам Нью-Йорка. Нам просто повезло: это был решающий момент, когда вы либо взлетаете наверх, либо идете на дно. Однако восторженный отзыв о наших блюдах мы действительно заслужили. Через день после того, как журнал появился в газетных киосках, во время ланча к нашему ресторану выстроилась очередь. К концу недели столики были зарезервированы на полмесяца вперед. Мы быстро начали богатеть; во всяком случае, уже под конец первого года мы смогли выкупить этаж над нами, переоборудовать кухню и расширить обеденный зал еще на одиннадцать столиков.

В первые годы работы мы переживали и нелегкие времена, как все рестораторы-новички, особенно те, что обосновались на Манхэттене. И все же нам удалось провести еще одну полную реконструкцию ресторана. Мы с Джейком жили нашей «Граппой», ели в ней и дышали ею. Мы твердо намеревались стать полной семьей, если дела у «Граппы» пойдут хорошо, однако с этим планом пришлось повременить – несколько рискованное с моей стороны решение, учитывая, что к тому времени мне было уже тридцать пять, а Джейку сорок. Нашим ребенком стала «Граппа», семьей – ее персонал.

В день своего тридцатисемилетия я решительно заявила Джейку, что пора подумать о ребенке, и в качестве доказательства привела впоследствии раскритикованную статейку из «Санди мэгэзин», в которой содержались данные о количестве успешных, но оставшихся бездетными бизнес-леди-за-тридцать, чей детородный возраст оказался гораздо короче, чем принято было считать. Джейк нехотя со мной согласился. Если подумать, наверное, в глубине души он тогда лелеял мысль, что мой детородный возраст уже миновал. Разумеется, я тут же забеременела.

Хлоя уже спит, когда я возвращаюсь домой с занятий по управлению гневом. Хоуп, наша няня и соседка снизу, говорит мне, что Хлоя уснула только после трех, так что не будет ничего страшного, если она поспит подольше.

Я разогреваю Хлое обед: мусс из телятины, пюре из грибов шиитаке, шпинат под сливочным соусом и, дабы слегка разбавить цвет и консистенцию, суфле из мускатной тыквы. Всё домашнего приготовления, заморожено и хранится в крошечных отделениях голубого пластикового контейнера для льда. Еще до рождения Хлои мы с Джейком решили воспитывать у нашего ребенка изысканный вкус к еде. Никаких «Хеппи милз», макарон с сыром и – боже упаси! – куриных палочек. Еду я готовлю Хлое сама, иногда по ночам, если мне не спится, смутно надеясь, что умение создать пюреобразную версию моих самых лучших блюд может отчасти восполнить мою, как мне кажется, сомнительную способность быть хорошей матерью.

Уже в семь месяцев Хлоя начала проявлять склонность к экспериментам с едой. Она ест решительно все. Джейк, разумеется, этого не знает. За те три месяца, что мы с Хлоей прожили одни, он практически ее не видел. Наверное, он даже не догадывается, что она уже ест твердую пищу. И поскольку он меня ни разу не спрашивал, я ему об этом не говорила.

Те несколько слов, которыми мы перебросились за прошедшие три месяца, касались исключительно работы: стоит ли переносить часы дежурства охраны; какие сезонные изменения ждут меню; и кому из нас звонить поставщику из-за того, что молодые артишоки в последний раз оказались горькими.

До рождения Хлои мы решили, что Джейк будет заниматься обедами-ужинами, а я два раза в неделю буду готовить ланч – чтобы не утратить навыков, – пока Хлоя не подрастет. После нашего разрыва и моего вынужденного знакомства с правилами Программы защиты от насилия в семье [2]2
  Речь идет о принятой в США программе Protection From Abuse (PFA).


[Закрыть], которые запрещают мне приближаться к Николь ближе чем на двести ярдов, я готовлю ланч пять раз в неделю, в то время как Джейк продолжает руководить вечерней едой, а это будет потруднее, поскольку требует особого мастерства и внимания, к тому же он готовит шесть раз в неделю, а не пять, но ведь я занимаюсь еще и нашим ребенком. В своих письмах – которые мне передают его адвокаты – Джейк пишет, что с радостью выкупит мою долю бизнеса, чтобы я могла спокойно сидеть дома и готовить достойную звезды Мишлен [3]3
  Имеется в виду наиболее известный и влиятельный из ресторанных рейтингов «Красный гид Мишлен», имеющий трехзвездочную систему оценки ресторанов.


[Закрыть]еду для младенцев днем, а не по ночам, так будет лучше «для ребенка».

На самом же деле он хочет сказать, что ему и Николь было бы гораздо удобнее, если бы я оставила их в покое и не лезла в их личную жизнь, ту самую жизнь, которую они украли у меня прямо из-под носа.

Вот потому мы и стараемся, вернее, Джейк старается, не встречаться в ресторане, однако время от времени это все же происходит. Мы ведем себя абсолютно спокойно, иногда даже улыбаемся друг другу, поскольку вокруг полно людей. В конце концов, мы профессионалы, и нам надо думать о деле. И все же я стараюсь не смотреть Джейку в глаза, потому что знаю – на меня сразу навалится боль и я, будучи не в силах с ней справиться, начну задыхаться. Обычно избегать его взгляда очень легко, потому что на ресторанной кухне всегда есть чем заняться, чтобы отвлечь глаза и руки.

Поскольку Джейк решительно отказался уволить Николь (очевидно, они видятся не так часто, как ему бы хотелось, хотя и живут у нее), она по-прежнему выполняет обязанности метрдотеля. Честно говоря, видеть, как Николь по-хозяйски распоряжается в обеденном зале нашей «Граппы», мне противно не меньше, чем представлять ее в постели с Джейком. А может быть, и больше.

Хлоя спит дольше, чем ей полагается, и, когда я ее бужу, она куксится и рвется из рук. Я усаживаю ее на детский стул для кормления, но она упрямо отказывается есть, стучит по столику своими крохотными кулачками и отталкивает мою руку, когда я протягиваю ей ложку с едой. После нескольких неудачных попыток столешница (а также руки, лицо и волосы Хлои) покрывается большими пятнами оранжевого, зеленого и бежевого цвета, которые она размазывает, словно маленький Джексон Поллок [4]4
  Джексон Поллок(1912–1956) – американский художник, идеолог и лидер абстрактного экспрессионизма.


[Закрыть]. Наконец она протягивает ко мне руки, делая пальчиками хватательные движения, и я понимаю, что она просит грудь. Это единственное, что ее успокаивает; она сосет жадно, быстрее, чем успевает сглатывать, и молоко скапливается у нее за щеками.

Хлоя слегка закатывает глаза, ее сжатые кулачки безвольно разжимаются от удовольствия и облегчения. Должно быть, это трудное и утомительное дело – быть грудным младенцем. Нужно уметь выражать свои просьбы без слов, доносить их до людей, которые за тебя отвечают, заботятся о тебе и желают только добра, но иногда проявляют удивительную бестолковость.

Я смотрю, как едва заметно поднимается и опадает ее грудь, как замирают губы; через некоторое время Хлоя перестает сосать и сонно причмокивает. Ее движения и медлительны, и в то же время тщательно выверены, а я умираю от желания узнать, кто же он такой, этот человечек, которого я создала. Я думаю о том, понимает ли она, что я ее мама и сейчас смотрю на нее. Называть себя этим нежным словом, мама Хлои, кажется мне совершенно необходимым, а теперь, спустя семь месяцев после ее рождения, и абсолютно естественным. Словно, называя себя так, я могу исправить все ошибки, которые совершила, будучи женой Джейка.