Текст книги "Русская история XVII-XVIII веков"

Автор книги: Матвей Любавский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 45 страниц)

Самым крупным из этих волнений был бунт Стеньки Разина, разразившийся три года спустя по окончании войны за Малороссию, в 1670 году. Тут была естественная связь событий. Дело в том, что по мере напряжения платежных сил страны тяглое население выделило из своей среды много голытьбы. Вся эта голытьба пошла вековечной сиротской дорогой на Дон «промышлять новые зипуны». Кроме бедности голытьба понесла с собой озлобление против бояр и приказных людей и против государственного порядка вообще. Она-то и произвела бунт под предводительством Стеньки Разина и увлекла за собой значительную часть поволжских крестьян. Восставшие имели намерение всюду ввести казачье устройство; движение носило ясно выраженный противогосударственный характер. Это было естественным последствием страшного давления государства на народную массу.

Часть вторая

Лекция одиннадцатая

ПАТРИАРХ Никон заодно с народной массой объяснял ее бедность непосильными тяготами, которые были возложены на нее правительством царя Алексея Михайловича, но были современные наблюдатели, которые видели причину бедности глубже: не только в непосильном обременении народной массы, но и в культурной отсталости России. Соображения в этом роде находим у таких писателей, как Олеарий, который был два раза в Москве при Михаиле Федоровиче, и Мейерберг, австрийский посол, который был в России при Алексее Михайловиче, но яснее всех представлял себе это дело хорватский священник Юрий Крижанич, который приехал в Москву с тайным поручением вкрасться в доверие московских правительственных кругов и исподволь приучить их к мысли об унии с Римом. Для достижения этой цели Крижанич должен был внушить к себе доверие, показать себя благожелательным человеком перед русским государем и перед русским народом. И вот чтобы заручиться доверием, Крижанич преподавал правительству мудрые советы касательно разных вопросов и не упускал между тем случая поговорить и о соединении церквей. Но независимо от этого тайного поручения Юрий Крижанич был славянин-энтузиаст, которому дорога была славянская национальность и который являлся предшественником позднейших славянофилов или панславистов. Он был предан одновременно и идее католицизма, и идее славянства.

По мнению Крижанича, Россия – единственное славянское государство, которое ждет великая будущность.

Он желал для России возрождения, процветания, силы и могущества, потому что видел в России будущую объединительницу славян. Поэтому советы Крижанича были совершенно искренни. Он написал нечто вроде докладной записки о России под названием «Политичныя думы». В этой докладной записке Крижанич ярко изобразил то, чего не доставало России, все современные ему недостатки нашли в нем меткого наблюдателя и авторитетного советника по вопросу об их устранении. Касаясь бедности и экономической отсталости России по сравнению с западноевропейскими государствами, Крижанич писал: «Там на Западе разумы у народов хитры, сметливы, много книг о земледелии и других промыслах, есть гавани, цветут обширная морская торговля, земледелие, ремесла. Ничего этого нет в России. Здесь умы у народа тупы и косны, нет уменья ни в торговле, ни в земледелии, ни в домашнем хозяйстве; здесь люди сами ничего не выдумают, если им не покажут, ленивы, непромышленны, сами себе добра не хотят сделать, если их не приневолят к тому силой (мысль, которую впоследствии высказал Петр Великий), книг у них нет никаких ни о земледелии, ни о других промыслах; купцы не учатся даже арифметике и иноземцы во всякое время беспощадно их обманывают». Юрий Крижанич вообще был не особенно высокого мнения о русских: он отмечает пьянство русских, поражается отсутствию у них благородной гордости и стыдливости, слабому развитию чувства правды, неумению соблюдать меру, «ходить средним путем», а все по окраинам да по пропастям. Крижанич даже туркам и татарам отдает преимущество перед русскими и советует последним учиться от них терпению, справедливости, правдивости и даже стыдливости. Московское правительство, по словам Ю. Крижанича, то вконец распущенно, то чересчур жестоко.

И эти замечания очень характерны. Крижанич в них касается, как мы видим, упорных особенностей русской жизни. «Во всем свете, – говорит Крижанич, – нет такого беспорядного и распущенного государства, как польское, и такого крутого правления, как в Москве». Перечислив все недостатки русского народа, Крижанич задается вопросом, как помочь горю, как выйти из этого положения государству, которому предназначена такая высокая миссия.

Он прежде всего советует обращаться к науке, к книгам, которые, по его словам, хоть и мертвые, но мудрые и правдивые советники. По его мнению, необходимо озаботиться приобретением и переводом иностранных книг, особенно технического содержания, техническое образование ведет к обогащению, правительство должно насаждать технические знания в народе и должно вызывать иностранных мастеров для обучения русских людей разным ремеслам. Тут, по мнению Крижанича, много поможет полнота московской самодержавной власти: повелением государя можно все исправить и ввести по-новому. Исполнение всех планов кажется Крижаничу очень легким: «не знает, например, купец арифметики – запереть указом его лавочку, пока не выучится». Но и при самодержавии, по мнению Крижанича, не должно быть жестокости, «людодерства», непомерного податного обременения, необходимы общественные «слободины», политические права общества и сословное самоуправление, необходимо купцам предоставить право выбирать старост, устроить ремесленные цехи, нужно предоставить промышленным людям право ходатайствовать перед правительством о своих нуждах.

Вы видите перед собой целую программу преобразований, и эта программа поражает своим сходством с той, которую выполнял Петр Великий – он как бы следовал программе этого умного славянина, хотя его «Политичныя думы» не были известны Петру. Это является наглядным показателем того, что сама русская жизнь громко говорила о том, чего в ней недостает и что требовало улучшений.

Крижанич писал свои «Политичныя думы» в Москве, обладая большим опытом европейской жизни. И не только Крижанич, но и русские люди, побывавшие за границей и набравшиеся тамошних впечатлений, научились находить там материал для сравнения с русской жизнью и отмечать в России того времени те же недостатки, какие бросались в глаза Крижаничу. Одним из таких наблюдателей является, например, подьячий Посольского приказа Григорий Карпович Котошихин, бежавший из своего отечества в Швецию и составивший описание Московского государства в царствование Алексея Михайловича по поручению шведского правительства (шведского канцлера). Шведское правительство, очевидно, желало получить сведения от такого человека, который должен был иметь правильное представление о внутреннем состоянии могущественного соседа. Значит, труд Котошихина есть собственно мемориал, предоставленный им шведскому правительству. Все описание насквозь проникнуто пренебрежительным отношением к России. Котошихин всем недоволен в своем отечестве: и людьми, и порядками. Русские, говорит Котошихин, «породою своею спесивы и необычайны ко всякому делу, понеже в государстве своем научения добраго никакого не имеют и не приемлют кроме спесивства и безстыдства и ненависти и неправды; для науки и обычая в иныя государства детей своих не посылают… бояре же грамоте не ученые и не студированные».

Описания Крижанича и Котошихина, конечно, справедливы только относительно большинства, так как к тому времени в русском обществе выдвинулась уже известная группа людей, стремившихся к образованию, к восприятию западноевропейского просвещения, западноевропейских вкусов и понятий, создалась как бы известная интеллигенция с сильным тяготением к Западу.

Появление в русском обществе XVII века людей, стремящихся к образованию, было результатом общения русских с иностранцами, которое началось еще с конца XV века, но особенно усилилось в половине XVII столетия. В XVII веке в Москве существовала уже значительная иноземная колония – Немецкая слобода, возникшая при Грозном и состоявшая из ливонских пленников, часть которых была разослана по провинциальным городам, а другая значительная часть была оставлена в Москве. Это были, по большей части, люди, которые что-либо знали, могли чему-нибудь научить. Этим невольным поселенцам было отведено особое место близ устья реки Яузы, на ее правом берегу, в Земляном городе (где теперь находится Императорский воспитательный дом). Эта старая Немецкая слобода достигла большого процветания в XVI веке в царствование Бориса Годунова, который, как известно, благоволил иноземцам, оказывал им всякое покровительство, любил подолгу беседовать с ними. В Смутное время эта слобода сгорела со всей деревянной Москвой, рассеянной вокруг Кремля и Китай-города, а население ее разбрелось. После смуты иноземцы, лишившись области в Яузском предместье, стали расселяться в разных местах внутри города. Главными центрами немецкой оседлости стали Покровка, Мясницкая и Чистые пруды (которые и до настоящего времени являются излюбленным местом немцев), затем дома их, перекупленные у москвичей, стали появляться на Тверской, Арбате и Сивцевом Вражке. Число иноземцев все больше и больше увеличивалось, что видно, например, из количества церквей: сначала была только одна лютеранская церковь, а потом появилось их три: две кирхи и одна реформатская. Рассеявшись среди русского населения, иностранцы начали втягиваться в русскую жизнь: заводили знакомства с русскими, держали русскую прислугу, усваивали русский язык и начинали носить русское платье, чтобы не бросаться в глаза костюмом и не навлекать на себя неприятности (это последнее объясняется тем, что на улицах часто иноземцев встречали очень недружелюбно). Такая ассимиляция возбудила жалобы с разных сторон: торговцы жаловались на то, что их затеснили немцы, домовладельцы – на повышение цен на усадьбы; особенно же против иноземцев восставало духовенство, опасавшееся влияния иноземцев на нравы и религиозные представления русских людей. Правительство уступило этим жалобам и в 1643 году распорядилось, чтобы немцы продали дома, снесли церкви и выстроились бы вновь выше по течению Яузы, где были старые немецкие дворы. Так образовалась в конце царствования Михаила Федоровича и в начале царствования Алексея Михайловича новая Немецкая слобода на месте теперешней Немецкой улицы. Интересен состав населения Немецкой слободы по переписи 1665 года. В ней оказалось 204 двора, совершенно не похожих на московские дворы посадских людей: это были благоустроенные хоромы, улицы в слободе были правильные и вымощенные. Большая часть домов (142) принадлежала иноземным офицерам, от полковника до прапорщика включительно; значительную часть домов (23) занимали торговые люди, столько же (24) разные придворные мастера (часовщики, живописцы, портные, пушечного дела и водяного взвода мастера, то есть водопроводчики; наконец, в состав жителей Немецкой слободы входили еще 4 лекаря, 3 переводчика, 3 пастора, один синдик (стряпчий), один еврей и 3 лица неизвестного звания. В общей сложности население Немецкой слободы доходило до 1500 человек; преобладали немцы-лютеране, но были представители и других национальностей, например, голландцы, шотландцы реформатского исповедания и другие; только католиков московское правительство не допускало в Россию – не терпело их, за редкими исключениями.

Выселение немцев за город должно было приостановить слияние их с русскими людьми, но сила иноземного влияния от этого не уменьшалась, но даже увеличивалась. Теперь под самыми стенами Москвы сформировался благоустроенный иностранный городок с совершенно особым строем жизни и быта. Эта жизнь поражала своими особенностями: дома были чисты, улицы прямы, всюду были разбиты бульвары, выкопаны пруды. В Немецкой слободе шла веселая жизнь: гремела музыка, шли танцы и большое веселье. Москвичи ходили глазеть, как веселились немцы. Иноземная культура теперь перестала растворяться в русской, а встала рядом с ней и послужила готовым образцом для подражания. Как всегда бывает, это началось прежде всего с внешнего: с костюма и убранства жилищ. Русские люди начали носить иноземное платье еще с конца XV века. Мы знаем одно увещание псковского пастыря, заклинающее не носить немецкого платья. Протест против заимствования одежды выражался и в церковной живописи: обыкновенно бесы на картинах Страшного Суда изображались в немецких костюмах. В известном политическом памфлете XVI века «Беседа Валаамских чудотворцев» обличаются те грешники, которые позавидовали ризам неверных и облеклись в них с ног до головы. Несмотря на запрещения и увещания, мода увлекала очень многих, и в XVII веке потребовался специальный царский указ по этому предмету. В 1675 году царь разжаловал в низший чин одного придворного щеголя за модную прическу и издал приказ, чтобы стольники, стряпчие, жильцы московские и дворяне «иноземных извычаев не перенимали, волос не постригали, а также платья и кафтанов немецких не носили и людям своим носить не велели». Но обличения и запрещения помогали мало, их пришлось повторять, что указывает на их бессилие. В московских рядах продавали немецкое платье, а портные, которые шили немецкие камзолы, не имели недостатка в заказчиках. Запретить ношение немецкого платья было трудно уже потому, что само правительство не было последовательно: у царя во дворце оба царевича были одеты в немецкое платье.

В XVII веке в царском дворце и в боярских домах появились предметы европейского домашнего обихода, дубовые столы и скамейки стали заменяться столами и стульями немецкого и польского образца из «индейского дерева» с кривыми точеными ножками, появились кресла с замысловатой обивкой, зеркала, часы настенные и карманные и дешевые картины и гравюры, так называемые «фряжские листы», – религиозного, нравоучительного и сатирического содержания (см. собрание гравюр Ровинекого). Иностранцы, входя в дома богатых московских вельмож, не замечали уже никакой разницы в обстановке с домами европейских магнатов. Дом Артамона Сергеевича Матвеева, по отзывам иностранцев, был убран совершенно по-европейски.

Затем заимствования идут дальше: при дворе царя и в домах московской аристократии появляются забавы и увеселения иноземного образца. Раньше против различных увеселений сильно восставало духовенство, и правительство постоянно предписывало воеводам «вынимать» из волости скоморохов, теперь увеселения начинают распространяться вполне свободно. При Михаиле Федоровиче «немец» Иван Семенов увеселял царскую семью акробатическими упражнениями: пляской, танцеванием на канате и другими эквилибристическими «действами»; он оставил после себя целую школу: выучил «по канату ходить и танцевать и всяким потехам, какия сам умел, 5 человек да по барабану бить 24 человека». Кроме того, при царском дворе были немецкие музыканты и, наконец, со времени женитьбы царя на Наталье Нарышкиной появилась театральная потеха. «В 1674 году, – читаем в Дворцовом Разряде, – была в селе Преображенском комедия „Как Олоферну царю царица голову отсекла“, тешили иноземцы и дворцовые люди Артамона Сергеевича Матвеева». В присутствии царя и царицы с детьми была дана и другая комедия – «как Артаксеркс велел повесить Амана». Разыгрывались, как видите, средневековые мистерии. Дело, наконец, дошло до развлечения, которое можно сопоставить с современным балетом. На заговенье в 1674 году в присутствии царя с семейством «играли на фиолах, органах и страментах и танцевали». Начальником потешных немцев был магистр Иоганн Готфрид Грегори, а при нем в качестве декоратора находился «перспективного письма мастер Петр Энглес». Потехи очень полюбились царю, так что одних немцев и дворовых людей Матвеева оказалось недостаточно. И вот в 1673 году было приказано набрать в Мещанской слободе 26 человек мещанских детей и отдать их на выучку Грегори. Затем стали набирать мещан в польских и литовских городах и посылали их на выучку в Москву: они были все-таки побойчее, пообтесаннее, нежели наши посадские люди, и более пригодны поэтому для обучения комедийному делу.

Все это, конечно, были внешние заимствования; но скоро влияние пошло глубже: начало захватывать сам строй понятий, все миросозерцание русского человека XVII века. Общение с иноземцами выражалось уже не только в усвоении внешних форм жизни, но прививало и более серьезные вкусы и стремление к просвещению в настоящем смысле этого слова. Еще в Смутное время боярин Федор Головин рассказывал по секрету поляку Маскевичу, что его брат имел большую охоту к иноземным языкам и тайком учился им у немцев и у поляков, учителя приходили к нему тайно, переодевшись в русское платье, запирались с ним в комнате и читали вместе латинские и немецкие книги. Маскевич сам видел эти книги и те переводы, которые сделал Головин с латинского языка на польский. При Алексее Михайловиче иноземные учителя и библиотеки иностранных книг в домах московской знати сделались обычным явлением. В роли учителей появились прежде всего поляки и западнорусские ученые, воспитывавшиеся в латино-польских школах. Боярин А. Л. Ордын-Нащокин окружил своего сына учителями-иноземцами из пленных поляков, которые имели такое большое влияние на юношу, что он под впечатлением их рассказов уехал из Москвы за границу и пытался там остаться навсегда. А. С. Матвеев учил своего сына латинскому и греческому языкам.

Значит, отзыв Котошихина о московских боярах не совсем справедлив. Сам царь Алексей Михайлович, не довольствуясь обычной выучкой, которая давалась царевичам у подьячих, учил старших сыновей – Алексея и Федора – польскому и латинскому языкам; образование их было поручено вызванному с Запада ученому монаху – Симеону Полоцкому, воспитаннику польской школы и Киевской славяно-греко-латинской академии. Он старался сделать уроки возможно интереснее, занимательнее и плодотворнее, нередко преподавал их в виршах, в стихах, касался иногда в своих наставлениях и политических тем: поучал будущего царя, что он не должен лениться, должен до всего доходить сам, не относиться к подданным строго, но разбирать их нужды по справедливости, не быть жестоким к ним, «не за псы их считать». Федор помогал своему учителю в стихотворных упражнениях, например, он перевел стихами Псалтырь. Даже царевна Софья была научена польскому языку: она говорила по-польски, в ее русских письмах можно встретить польские словечки или русские слова, написанные польскими буквами. По свидетельству черниговского архиепископа Лазаря Барановича, «синклит пресветлаго величества польскаго языка не гнушался, но читал книги ляцкия в сладость». В московском обществе был очень большой спрос на польские книги, так что в 1672 году типография Киево-Печерской лавры сочла выгодным открыть в Москве книжную лавку с иностранными книгами, среди которых книги на польском языке занимали самое видное место. Но эта книжная лавка просуществовала очень недолго. Правительство испугалось очень быстрого распространения книг и в том же году закрыло книжную лавку.

Спрос на иноземную науку был огромный, появилась необходимость в переводах на русский язык иностранных сочинений. Переводы стали делаться еще при Михаиле Федоровиче. В 1623 году голландец Фандергин представил в Посольский приказ перевод сочинения: «Об алхимической мудрости и об иных делех». Алхимия, как известно, ставила своей целью найти средство для добывания золота; такое сочинение, конечно, должно было сильно интересовать московское правительство. В 1626 году этот же Фандергин подал записку «О высшей философской алхимии». Особенно много переводов было сделано в царствование Алексея Михайловича. В 1649 году он вызвал из Киева двух лучших ученых монахов, Епифания Славинецкого и Арсения Сатановского, для перевода Библии с греческого языка на славянский (у нас полного перевода Библии не было, а были отрывки, которые читались в церкви во время богослужения); но этим ученым монахам пришлось заниматься и другими переводами. Епифаний Славинецкий должен был перевести «Уставы гражданско-правительственные из первой книги Фукидидовой истории», «Панегирик Трояну» Плиния Младшего – руководство в административной практике, 2 части Географии (о Европе и Азии), «Книгу врачевскую анатомию Андрея Брюссельскаго», «Историческое сказание об убиении английскаго короля Карла I», «Гражданство и обучение нравов детских» – руководство по педагогике.

Словом, требовались очень разнообразные сочинения, чтобы ориентироваться в разных отраслях знания и опыта. Арсений Сатановский перевел сборник, представлявший собой энциклопедию всяких знаний – «О граде царском, или Поучение некоего учителя именем Мефрета, собрано от 120 творцов греческих и латинских, как внешних философов, стихотворцев и историков, врачев, та-коже и духовных богословцев и сказателей писания божественнаго. А писано в той книге имена и свойства или естественныя природы различных многих зверей четвероногих, птиц, рыб удивительных морских, змиев и всяких пресмыкающихся, камней драгих, бисер, древес всяких, моря, рек, источников, лесов, четырех стихий: воды, земли, воздуха, огня. Обретают же ся еще повести на всякую вещь философов, царей, врачевание на многия болезни, обычаи различных языков (сравнительное языковедение), положение стран, выспрь гор, различныя семена, злаки травные, притчи и иная многая собранная и в едино место совокупленная». В этом сочинении, как видим, были собраны самые разнообразные сведения; в нем трактовалось о животном и растительном царстве, сообщались знания по географии, истории, медицине, по сравнительному языковедению и прочем; в нем можно было найти все, что могло интересовать тогда московского человека. Особенно много переводилось книг по астрономии, военной науке, по космографии, географии, медицине. В это время в Россию, можно сказать, хлынул поток научной литературы, правда невысокого качества, литературы, которая на Западе представляла уже отбросы, средневековщину, у нас же она пришлась как раз по уровню развития и интересов. Наряду с научной литературой переводились и книги беллетристического содержания. В начале XVII века толмач греческого и латинского языков Федор Гозвинский перевел «Басни Эзопа», был переведен с польского средневековый сборник повестей «Cesta Romanorum» – «Римские деяния»; появился перевод «Апофегмата» – собрания анекдотов из римской истории. С польского языка переводились, главным образом, беллетристические сочинения, переведен был сборник «Фацеций», то есть смешных и скабрезных рассказов, шуток и анекдотов, наконец, появился перевод рыцарского романа «Бова Королевич».

Оригинальная и переводная литература, несмотря на ее невысокое качество, открыла русским людям целый новый мир фактов и идей. Русские люди начали прозревать от национального ослепления, начали сознавать свою культурную отсталость и необходимость науки и просвещения; наиболее сильные и ясные умы поняли, что просвещение возможно насадить только при помощи настоящей школы, и пропагандировали насаждение школьного образования в России.

До второй половины XVII века Московская Русь не знала организованных учебных заведений в настоящем смысле этого слова. Обучение производилось «мастерами», которые представляли собой нечто вроде странствующих учителей; это были обыкновенно или дьячки, или служащие при церкви, или недоучившиеся люди духовного звания. Они вели обучение самым примитивным способом. Самое большее, чего достигали «мастера» своим обучением, была простая грамотность, то есть умение читать всякую книгу и с трудом писать.

Грамотность могла создать простых начетчиков, которые читали механически, не разумея силы, то есть смысла читаемого, но не создавала образованных людей, это не замедлило сказаться в церковной области. Невежественные переписчики, ученики «мастеров», механически списывали текст богослужебных книг и искажали его своими описками, а невежественные «справщики» ошибки, допущенные в рукописных книгах, вносили в печатные издания. Еще при царе Михаиле Федоровиче была составлена комиссия для исправления Требника, во главе которой был поставлен троицкий архимандрит Дионисий. Но деятельность этой комиссии возбудила нападки со стороны духовенства. В свое оправдание члены комиссии по исправлению богослужебных книг объясняли эти нападки невежеством своих противников, которые, в сущности, не знали ни православия, ни кривославия, «точию божественный писания по чернилам проходили, разума же сих не нудились разумети».

Один из членов комиссии, старец Арсений Глухой, высказал при этом замечательное для русского человека XVII века понимание необходимости правильного школьного образования не только в церковной, но и в государственной жизни. «Есть, государь, – писал Арсений, оправдывая сделанные в Требнике поправки, – иные и таковы, которые на нас ересь возвели, а сами едва и азбуку знают, не знают, который в азбуке буквы гласныя, согласныя и двоегласныя, а что восемь частей слова разуметь, роды, числа, времена и лица, звания и залоги, то им и на разум не всхаживало, священная философия и в руках не бывала, а не зная этого, легко можно погрешить не только в божественных писаниях, но и в земских делах, если кто даже естеством и остроумен будет». Школьная грамота, по мысли Арсения, нужна не только для понимания, но и для надлежащего отправления земских дел. Образование нужно не только в церковных, но и в светских делах. Замечательно, что эту мысль высказывали простые русские люди-самоучки в XVII веке.

Все эти идеи не пропали даром. В московских правительственных кругах проснулось, наконец, сознание необходимости правильного школьного научения. Правительство по инициативе патриарха Филарета сделало практический почин в этом направлении. В 1632 году оно поручило протосингелу александрийского патриарха монаху Иосифу «учить малых ребят на учительском дворе в монастыре языкам греческому и славянскому и грамматической хитрости». Как можно догадаться, «малых ребят» хотели обучать греческому и славянскому языкам, конечно, прежде всего для того, чтобы подготовить образованных корректоров, справщиков церковных книг.

Школа эта просуществовала очень недолго, всего полтора года. В начале 1634 года учитель эллинской мудрости Иосиф умер, и дело обучения прекратилось.

Шесть лет спустя, в 1640 году, киевский митрополит Петр Могила, основатель Киевской академии, прислал царю предложение – соорудить в Москве монастырь и поселить в нем старцев общежитийного Киевского монастыря, чтобы они «детей бояр и простого чина» учили грамматике греческой и славянской. Правительство царя Михаила осталось глухо к этому предложению, но за эту мысль ухватились некоторые передовые московские бояре, особенно Федор Михайлович Ртищев. И вот недалеко от Москвы, на Воробьевых горах, в первый год царствования Алексея Михайловича возникает Андреевский монастырь, построенный Ртищевым на свои собственные средства. Для своего монастыря Ртищев выписал из Киева и других монастырей 30 ученых монахов, которые жили здесь на всем готовом, переводили иностранные книги на русский язык и учили желающих грамматике славянской, латинской и греческой, риторике, философии и другим словесным наукам. Ртищев с большим жаром взялся за дело, он сам засел за изучение греческой грамматики и ночи просиживал в беседах с учеными и монахами. Пользуясь своим влиянием при дворе, Ртищев заставил молодых подьячих ходить к киевским старцам в Андреевский монастырь, чтобы учиться по-латыни и по-гречески. Многие посещали старцев «страха ради», но некоторые так втягивались в науку, что им мало было научения старцев, и они отправлялись доучиваться за счет Ртищева в Киевскую академию.

Видно, что в московском правительстве пробуждается стремление всячески содействовать насаждению истинной науки. Это особенно ясно по деятельности печатного двора. Печатается целый ряд учебных книг: буквари, учебный Часослов, учебная Псалтирь, и, что особенно интересно, издается грамматика славянского языка Мелетия Смотрицкого, грамматика, которая лет 100 была в школьном употреблении. В предисловии к этой грамматике, написанной, кстати сказать, невозможным, туманным языком, издатели убеждали, что «грамматика есть неизбежная дверь высших наук, первая и начальная из семи свободных искусств; не зная ее, легко заблудиться и сильному разумом».

Есть известие, сохранившееся у Олеария, что московское правительство пыталось устроить греко-латинскую школу; для преподавания в этой школе греческого языка предполагали вызвать учителей из Киевской академии, а преподавание латинского языка поручить греку Арсению, который получил образование в западных школах и оставался в Москве в качестве переводчика. Но эта попытка не была осуществлена; по крайней мере туземных известий, подтверждающих сообщение Олеария, мы не знаем.

Новая попытка в этом направлении была предпринята в 60-х годах XVII века Симеоном Полоцким. В 1665 году основано было в Заиконо-Спасском монастыре особое училище для обучения подьячих греческому языку и грамматике. В 1668 году курс учения в этой школе был пройден, и ученики были отправлены в Курляндию с Ордын-Нащокиным для пополнения образования. Таким образом, это училище не было школой в настоящем смысле этого слова; просто взята была партия подьячих, и когда она была обучена, прекратилось и существование школы. Очевидно, что не только церковь нуждалась в просвещенных пастырях, но и правительству необходимы были образованные чиновники.

Интересно, что мысль о пользе школы стала распространяться и в московском обществе. От 70-х годов XVII столетия сохранилась патриаршая благословенная грамота Иосифа II; из этой грамоты мы узнаем, что прихожане церкви Иоанна Богослова задумали устроить «гимнасион», чтобы «студеи» (студенты) собирались туда изучать «грамматическия хитрости для изощрения разумов с благоискустных дидаскалов». Была ли открыта эта школа – неизвестно. Нет никаких свидетельств о том, что эта школа существовала, но во всяком случае этот факт свидетельствует о пробуждении в русском обществе под влиянием общения с просвещенными людьми Запада потребности к науке и просвещению.

Тяготение правительства и общества к иноземному просвещению должно было вызвать реакцию со стороны другой части общества, состоявшей из приверженцев русской старины. Реакция сначала выражалась в отдельных протестах, а затем вылилась в могучий поток, известный под именем раскола.