Текст книги "Последний Катон"

Автор книги: Матильде Асенси

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 33 страниц)

– Вы правы, – согласился капитан. – Мне тоже хотелось бы, чтобы вы их увидели.

– В любом случае, сестра, – вмешался профессор Босвелл со своим заметным арабским акцентом, – и хоть это и небольшое утешение, вы… – он уклончиво заморгал и подтолкнул очки вверх по переносице, – что вы смогли бы сделать в Святой Екатерине? Монахи не так легко пускают к себе женщин. Они, конечно, не доходят до крайностей горы Афон в Греции, куда, вы же знаете, не пускают даже самок животных, но не думаю, что они разрешили бы вам заночевать в монастыре или свободно передвигаться там, как, к счастью, смогли сделать мы. В своем отношении к женщинам православные монахи очень похожи на мусульман.

– Это правда, – подтвердил Глаузер-Рёйст. – Профессор прав.

Это меня не удивило. Как правило, дискриминация женщин присутствует во всех религиях мира: одни по непонятным причинам отводят им второстепенную роль, другие позволяют плохо с ними обращаться и притеснять. Все это было отвратительно, но, похоже, никто не стремился искать выход из этой ситуации.

Православный монастырь Святой Екатерины находится в сердце долины под названием Вади эд-Дейр у подножия отрога горы Синай и является одним из прекраснейших мест, сотворенных природой с вмешательством человеческих рук. На прямоугольнике территории, вокруг которой в VI веке возвел стены Юстиниан, хранились невообразимые сокровища и несравнимые красоты, которые заставляли неметь от изумления тех, кто входил в ворота монастыря и был допущен внутрь. Пространство простирающейся вокруг пустыни и окаймляющие его бесплодные горы красноватого гранита очень плохо готовят паломников к тому, что они находят в монастыре: бесподобную византийскую базилику, множество часовен, огромную трапезную, вторую по значению библиотеку в мире, самую знаменитую коллекцию прекраснейших икон… и все это украшено золотыми светильниками, мозаиками, деревянной резьбой, мрамором, инкрустациями, золоченым серебром, драгоценными камнями… Неповторимое пиршество для чувств и несравненное возвеличение веры.

– За пару дней, – продолжал свой рассказ Глаузер-Рёйст, – в поисках чего-нибудь, связанного с эфиопом, мы с профессором обшарили монастырь сверху донизу. Присутствие семи крестов на юго-западной стене начало утрачивать для меня всякий смысл. Я стал подумывать, не идет ли речь о какой-то глупой случайности и не продвигаемся ли мы в ошибочном направлении. Но на третий день… – его лицо расплылось в ослепительной улыбке, и он обернулся к профессору, ища его подтверждения. – На третий день нас наконец представили отцу Сергию, заведовавшему библиотекой и музеем икон.

– Монахи очень осмотрительны, – почти шепотом пояснил профессор. – Это чтобы вы поняли, почему они заставили нас два дня ждать, прежде чем показали свои самые ценные сокровища. Они никому не доверяют.

Тут я взглянула на часы: было три часа утра. Я больше не могла, даже после двух чашек кофе. Но Кремень сделал вид, что не заметил моего жеста и не видит моего усталого лица, и непоколебимо продолжал:

– Отец Сергий зашел за нами около семи вечера, после ужина, и повел нас по узеньким улочкам монастыря, освещая дорогу старой масляной лампой. Это был толстый молчаливый монах, и вместо черной камилавки, как у всех, на нем была остроконечная шерстяная скуфейка.

– И он постоянно теребил себя за бороду, – добавил профессор, словно это его очень рассмешило.

– Когда мы подошли к библиотеке, монах вытащил из складок рясы железное кольцо, увешанное ключами, и стал открывать замок за замком, пока не открыл все семь.

– Снова семь, – вырвалось у меня в полудреме, потому что на ум мне пришли буквы и кресты Аби-Руджа.

– Двери открылись с сильным скрипом, и внутри было темно, как в волчьей пасти, но хуже всего был запах. Вы даже представить себе не можете… Просто тошнотворный.

– Пахло гнилой кожей и старым тряпьем, – уточнил Босвелл.

– Мы пошли в темноте между рядов стеллажей, заставленных византийскими манускриптами, и их выделенные сусальным золотом буквы искрились в свете лампы отца Сергия. Наконец мы остановились перед стеклянным шкафом. «Здесь мы храним некоторые из самых древних кодексов. Можете смотреть все, что хотите», – сказал нам инок. Я думал, он шутит – ведь ничего не было видно!

– Кажется, именно тогда я обо что-то споткнулся и ударился об угол одного из этих старых шкафов, – заметил профессор.

– Да, это было тогда.

– И тогда я сказал отцу Сергию, что если они хотят, чтобы иностранный гость дал им свои деньги на реставрацию библиотеки… – он напряженно кашлянул и снова поправил очки, – они как минимум должны показать ему все в нормальных условиях: при дневном свете и без такой таинственности, и тогда отец Сергий сказал мне, что они должны беречь манускрипты, потому что их уже обворовывали, и что мы должны ценить, что нам показывают самые ценные сокровища монастыря. Но поскольку я продолжал протестовать, в конце концов инок отошел в угол и нажал на выключатель на стене.

– Оказывается, в библиотеке был ослепительный электрический свет, – подтвердил капитан. – Монахи Святой Екатерины берегут свои манускрипты очень просто: показывают их только тем, кто приходит с разрешения архиепископа, как в нашем случае, и, кроме того, показывают их в темноте, чтобы никто не мог представить, что же действительно они там хранят. Когда приезжает какой-нибудь ученый, получивший разрешение, они ведут его в библиотеку вечером и держат его в потемках, пока он смотрит интересующий его манускрипт. Так никто никогда и не заподозрит, что еще там было. Думаю, похищение Синайского кодекса Тишендорфом в 1844 году наложило на монахов Святой Екатерины тяжелый и нестираемый след.

– Такой же след оставит и наша кража, капитан, – сокрушенно пробормотал Босвелл.

– Вы стащили манускрипт из монастыря? – встревожилась я, вдруг пробудившись из сладкого забытья, в которое погрузилась, убаюканная рассказом.

Ответом на мой вопрос послужила глубочайшая тишина. Я растерянно переводила взгляд с одного на другого, но окружавшие меня четыре лица превратились в лишенные выражения восковые маски.

– Капитан… – настаивала я, – пожалуйста, ответьте мне. У вас хватило совести выкрасть манускрипт из монастыря Святой Екатерины на Синае?

– Судите сами, – холодно ответил он, протягивая мне праздничный торт, завернутый в белое полотно, – а потом скажете, не сделали бы вы на моем месте то же самое.

От замешательства лишившись способности как-то реагировать, я посмотрела на сверток так, будто это была крыса или таракан. Я и не думала снова прикоснуться к этому.

– Откройте, – внезапно приказал мне монсеньор Турнье.

Я повернулась к кардиналу Колли, ища у него поддержки, но его взгляд блуждал где-то под столом. Профессор Босвелл снял очки и вытирал их краем куртки.

– Сестра Салина, – снова нетерпеливо окликнул меня монсеньор Турнье, – я только что сказал вам открыть сверток. Вы что, меня не слышали?

Мне ничего не оставалось, как повиноваться. Не время было ломаться и прислушиваться к голосу совести. Белое полотно оказалось сумкой, и как только я ослабила ее завязки, показались уголки древнего кодекса. Я не верила своим глазам… Мое волнение усиливалось по мере того, как я вытаскивала тяжелый фолиант. Наконец в моих руках оказался толстый и основательный византийский манускрипт примитивной квадратной формы с деревянными крышками переплета, обтянутыми тисненой кожей, на которой виднелся рельеф семи крестов монастыря Святой Екатерины (два столбца по три креста по обе стороны обложки и один внизу, замыкая нижний ряд крестов), монограмма Константина в центральной верхней части, а под ней – греческое слово из семи букв, содержащее в себе, похоже, ключ ко всей истории: ΣΤΑΥΡΟΣ («Крест»). Пока я глядела на все это, моя голова опустела, как яичная скорлупа, а руки начали дрожать так сильно, что я чуть не уронила кодекс на пол. Я попыталась взять себя в руки, но не смогла. Наверное, по большей части причиной этого была жуткая усталость, которую я испытывала, но монсеньору Турнье пришлось вырвать у меня рукопись, чтобы обеспечить ее сохранность.

Помню только, что в тот момент я услышала нечто, крайне меня удивившее: капитан Глаузер-Рёйст впервые рассмеялся.

Понятно, что не в наших силах воскрешать мертвых, потому что это чудотворное умение находится лишь в Божьей руке. Но хотя мы не можем заставить кровь снова бежать по венам, а мысль вернуться в безжизненный мозг, мы можем восстановить краски, стертые временем с пергамента, и таким образом восстановить идеи и мысли, записанные кем-то на велени. Мы не способны сотворить чудо и оживить мертвое тело, но можем совершить волшебство и пробудить дремлющий дух, погруженный в летаргический сон внутри средневекового кодекса.

Как палеограф я была в состоянии прочесть, дешифровать и интерпретировать любой древний рукописный текст, но я никак не могла угадать, что было написано на этих жестких, полупрозрачных, пожелтевших листах пергамента, буквы на которых века растворили до практически нечитаемого состояния.

Кодекс Иясуса, как мы решили назвать в честь нашего эфиопа выкраденный Глаузер-Рёйстом и Босвеллом из монастыря Святой Екатерины манускрипт, находился в совершенно плачевном состоянии. По словам капитана, исследовав библиотеку монастыря в течение пары дней, они с профессором наткнулись в углу, рядом с кучей дров, которыми монахи пользовались, чтобы согревать помещение в холодные зимние месяцы, на корзины с выброшенными пергаментами и папирусами, которые использовали для разведения и раздувания огня. Чтобы отвлечь отца Сергия, пока Глаузер-Рёйст исследовал содержимое этих корзин, профессор Босвелл принес в библиотеку бутылку наилучшего египетского вина «Омар Хайям», роскошное наслаждение, доступ к которому имеют лишь немусульмане и туристы (как всегда предусмотрительный, профессор привез с собой из Александрии несколько бутылок, чтобы подарить их архиепископу Дамиану в подарок при прощании в знак благодарности). Довольный таким подношением отец Сергий в ответ подарил профессору другую бутылку вина, которое изготовляли в монастыре, и, пока суд да дело, оба напились до чертиков, весело запели старые египетские песни (до того, как постричься в монахи, отец Сергий был матросом) и встретили вновь появившегося после долгого отсутствия Глаузер-Рёйста, который к тому времени прятал на спине под рубашкой кодекс Иясуса, радостными возгласами.

Как рассказывает капитан, кодекс был в одной из корзин с мусором, под грудой отдельных страниц, рваных свитков и других кодексов, отложенных монахами на растопку из-за плохой сохранности, как в случае в нашим манускриптом, либо из-за незначительной ценности. Глаузер-Рёйст сказал, что, когда он увидел тиснение на переплете кодекса, стерев рукой толстый слой пыли и грязи, он так вскрикнул от удивления, что решил, что разбудил всю общину монастыря Святой Екатерины. К счастью, даже находившиеся поблизости отец Сергий и профессор Босвелл ничего не услышали.

На следующий день с восходом солнца они покинули монастырь. Но монахи о чем-то догадались, увидев похмелье отца Сергия, потому что, не доезжая нескольких километров до Каира, когда уже почти смеркалось, зазвонил сотовый телефон профессора Босвелла, и оказалось, что это секретарь Его Святейшества Стефана II Гаттаса, который сообщил, что им нельзя въезжать в город, вообще ни в один город Египта, а следует как можно скорее по второстепенным дорогам направиться на запад, в сторону Израиля, чтобы постараться пересечь границу и скрыться от полиции, поскольку архиепископ Синайский, настоятель Дамиан, заявил о возможной краже манускриптов двумя мошенниками, напоившими библиотекаря.

Они снова поехали в Бильбайс, пересекли Суэцкий канал через Аль-Кантару и всю ночь ехали до Аль-Ариша, находящегося неподалеку от израильской границы, где их ждал служащий Апостольского представительства в Иерусалиме с дипломатическими паспортами Святого Престола. Они прошли через пограничный пункт Рафах и спустя неполных два часа наконец отдыхали в представительстве. Вскоре, пока я садилась в самолет, улетавший в Ирландию, их «Боинг-747» израильской авиакомпании «Эль-Аль» вылетал из аэропорта Бен-Гурион в Тель-Авиве, а три с половиной часа спустя они приземлились на римском военном аэродроме в Чьямпино, как раз тогда, когда я отправлялась в обратный путь.

Ну вот, если тогда нам казалось, что все это были сплошные проблемы и сложности, то мы просто не представляли, что еще ждет нас впереди.

Едва перелистав кодекс в ту ночь, я поняла, что он в настолько плохом состоянии, что мы с трудом сможем извлечь оттуда пару абзацев в нормальном виде, с которыми я смогу работать. На нем еле-еле виднелись пятна и тени, словно на акварели, на которую вылили несколько стаканов воды. Пергамент, который, по существу, мало чем отличается от гладкой кожи барабана, не так хорошо впитывает чернила, как бумага, и со временем они становятся более расплывчатыми и могут полностью стереться, в зависимости от того, из чего они были приготовлены. Если в этом манускрипте когда-то и была полезная информация, касающаяся того, почему Аби-Рудж и наверняка другие ему подобные похищали сейчас фрагменты Честного Креста, то теперь ее извлечь было невозможно… По крайней мере так думала я, но, конечно, я всего лишь палеограф из тайного архива Ватикана, а не археолог из прославленного Греко-Римского музея Александрии, и поэтому мои знания технических приемов, используемых для восстановления слов на древнем папирусе и пергаменте, оставляли желать лучшего, как продемонстрировал, конечно, без злого умысла, профессор Фараг Босвелл.

В пятницу утром, пока я еще спала в своих покоях в «Доме святой Марты», преподобный отец Рамондино спустился в Гипогей и сообщил начальникам отделов информатики, реставрации документов, палеографии, кодикологии и фоторепродукции, что на время они и находящийся в их распоряжении персонал должны забыть о возвращении в свои монастыри, общины и послушнические корпуса; объявлено военное положение, и никто не выйдет из архива, пока поставленная перед ними работа не будет окончена. Как только он сообщил им о том, что это за работа, начальники отделов запротестовали, говоря, что на ее осуществление уйдет как минимум месяц кропотливых усилий, посвященных исключительно ей в ущерб другим задачам, на что префект ответил, что у них есть неделя, и что если за неделю они не закончат, то могут собирать чемоданы и забыть о карьере в Ватикане. Скоро стало ясно, что такая срочность была ни к чему, но в тот момент казалось, что необходимо максимально форсировать ситуацию.

Под руководством профессора Босвелла отдел реставрации документов начал с того, что снял с кодекса переплет, разобрав его на листы ин-фолио[7]7
  листы, согнутые (сфальцованные) пополам.


[Закрыть] и обнажив квадратные дощечки крышек переплета, которые оказались изготовленными из кедрового дерева, как это было типично для византийских манускриптов. Тип переплета явно позволял датировать кодекс IV–V веками нашей эры. Разделив дипломы[8]8
  сложенные вдвое листы пергамента (греч. diploma – «сложенный вдвое»).


[Закрыть] пергамента (всего их было 182, то есть 364 страницы), изготовленные из великолепной кожи нерожденной газели, которая изначально, вероятно, была чистейшего белого цвета, мастерская фоторепродукции начала пробы, чтобы определить, какой из двух возможных методов (инфракрасная фотография или цифровая фотография высокого разрешения с помощью охлаждаемой высокочувствительной телекамеры CCD) позволяет как можно полнее восстановить текст. В конце концов было принято решение использовать комбинацию обоих методов, так как изображения, полученные с их помощью, после обработки стереомикроскопом и сканирования могли быть легко наложены друг на друга на экране компьютера. Таким образом, пожелтевшая хрупкая велень начала раскрывать свои прекрасные тайны: от пустого или в лучшем случае заполненного тенями былых букв листа мы медленно перешли к замечательному черновому варианту унциальных[9]9
  заглавные буквы с кривыми чертами и углами, которые было легче писать.


[Закрыть] букв греческого письма, не имевших ни ударений, ни пробелов между словами, разделенными на два широких столбца по тридцать восемь строчек каждый. Поля были широкими и пропорциональными, а начальные буквы абзацев можно было легко отличить, так как они выходили на левое поле и были написаны пурпурным цветом в отличие от всего остального текста, написанного черными чернилами на основе сажи.

Когда реставрация первого диплома была завершена, текст все еще нельзя было прочитать целиком: в нем было множество неполных слов и фраз, которые, на первый взгляд, восстановить было невозможно, целые фрагменты, в которых инфракрасные лучи, стереомикроскоп и высокочувствительная цифровая съемка не смогли обнаружить ничего примечательного. Тогда настал черед отдела информатики. С помощью сложных программ графического дизайна из восстановленного текста выбрали набор букв, и, принимая во внимание, что текст рукописный, а значит, написание знаков варьируется, нашли пять разных написаний каждой буквы. Затем терпеливо измерили вертикальные и горизонтальные черточки, кривые и диагональные линии и пустые промежутки каждой буквы, толщину и ширину основы, глубину нисходящих с нее линий и высоту линий восходящих, и когда все это было сделано, меня позвали, чтобы продемонстрировать мне самое любопытное действо, которое мне приходилось когда-либо наблюдать: имея полное изображение диплома на экране монитора, программа автоматически с непостижимой скоростью подставляла буквы, которые помещались в пустые промежутки, и проверяла, соответствуют ли они остаткам или следам чернил на велени, если таковые имелись. Когда недостающее звено в цепочке находилось, компьютер проверял, есть ли получившееся слово в словаре замечательной программы «Ibycus», в которую были внесены все известные произведения греческой литературы (библейской, патриотической и классической), а если это слово ранее встречалось в тексте, он сравнивал и его написание, чтобы убедиться в точности находки.

Как я сказала, все происходило очень быстро, но, несмотря на это, процесс был очень кропотливый, так что только после целого дня они смогли выдать мне наконец полное изображение первого диплома в почти идеальном состоянии – 95 % текста было восстановлено. Чудо свершилось: дух, погруженный в летаргический сон в кодексе Иясуса, вернулся к жизни, и настал момент, когда я могла прочесть его слова и понять его смысл.

Я была искренне взволнована, когда, вернувшись в Гипогей после мессы в четвертое воскресенье Великого Поста в соборе Святого Петра, я наконец уселась за свой рабочий стол и надела на нос очки, готовая начать работу. Мои помощники, у которых была такая же копия, как у меня, также были готовы начать палеографический анализ, основанный на изучении элементов письма: его строения, угловатости и наклона, «дуктуса»[10]10
  «Дуктус» – латинский термин, обозначающий порядок, последовательность и направление движений писца при написании букв.


[Закрыть], лигатур, связок, ритма, стиля и т. д.

К счастью, в византийском варианте греческого языка очень мало использовались сокращения часто встречающихся слов и стяжки, так типичные для латыни и средневековых копий классических авторов. Однако в порядке компенсации за эту поблажку особенности такого развитого языка, как греческий эпохи Византии, могли привести к значительным заблуждениям, так как ни манера письма, ни значение слов не были такими же, как во времена Эсхила, Платона или Аристотеля.

Прочтя первый диплом кодекса Иясуса, я вся загорелась. Писец, упомянувший, что ранее он носил имя Мирогена из Неаполиса, но в момент написания текста именовавший себя все время Катоном, сообщал, что по воле Бога-Отца и Его Сына Иисуса Христа несколько братьев доброй воли, дьяконов[11]11
  По церковной иерархии дьякон – чин ниже пресвитера или священника, они помогают священнику при отправлении церковной службы и выполняют административные функции.


[Закрыть] храма Гроба Господня в Иерусалиме и набожных поклонников Честного Креста, организовали нечто вроде братства под названием ΣΤΑΥΡΟΦΥΛΑΧΕΣ («ставрофилахи») или «хранители Креста». Его, Мирогена, избрали архимандритом братства под именем Катона в первый день первого месяца 5850 года.

– Пять тысяч восемьсот пятидесятого? – удивился Глаузер-Рёйст.

Капитан с профессором сидели передо мной, по другую сторону стола, и слушали, как я расшифровывала содержание диплома.

– На самом деле, – пояснила я, подняв на лоб очки, – этот год соответствует 341 году нашей эры. Византийцы начинали отсчет времени от 1 сентября 5509 года, когда, по их верованиям, Бог создал землю.

– То есть этот Мироген, – заключил профессор, с силой сцепляя пальцы рук, – византиец, дьякон храма Гроба Господня, становится главой братства ставрофилахов 1 сентября 341 года, если не ошибаюсь, пятнадцать лет спустя после находки Честного Креста святой Еленой.

– И с этого момента, – прибавила я, – нарекается Катоном и начинает писать эту летопись.

– Надо было бы найти дополнительную информацию об этом братстве, – вставая с места, предложил капитан. Хоть он и был координатором операции, занят он был меньше всех и очень хотел чувствовать себя полезным. – Я этим займусь.

– Хорошая мысль, – кивнула я. – Необходимо получить историческое подтверждение существования ставрофилахов из других источников, помимо кодекса.

В дверь лаборатории тихо постучали. С улыбкой во весь рот вошел префект Рамондино.

– Я хочу пригласить вас пообедать в ресторан «Дома святой Марты», если вы не возражаете, – с довольным видом произнес он, – чтобы отметить ваши успехи в расследовании.

Но расследование шло далеко не так успешно, как мы полагали: в тот же вечер, в то время, как я с почестями возвращалась в крохотную квартирку на площади Васкетте, была похищена важная реликвия Животворящего Древа, исчезнувшая из серебряного реликвария из монастыря Сен-Гюдюль в Брюсселе.

Капитана Глаузер-Рёйста не было весь понедельник. Как только в Ватикане получили известие о краже, он первым же самолетом вылетел в Брюссель и вернулся только во вторник днем. Пока его не было, мы с профессором Босвеллом продолжали работать в лаборатории Гипогея. По мере того как реставраторы совершенствовали свои методы работы, ускоряя процесс, восстановленные дипломы поступали ко мне на стол все быстрее и быстрее, и из-за этой быстроты у меня часто было не больше двух-трех часов, чтобы прочесть и начисто переписать рукописный текст, до того, как приносили следующую порцию данных.

Кажется, именно вечером того понедельника в начале апреля мы с профессором Босвеллом в полном одиночестве ужинали в служебном кафетерии тайного архива. Вначале я думала, что будет сложно поддерживать разговор с таким стеснительным и молчаливым человеком, но профессор скоро проявил себя очень приятным собеседником. Мы много говорили на разные темы. После того, как он снова рассказал мне всю историю похищения кодекса, он поинтересовался моей семьей. Он спросил, есть ли у меня братья и сестры и живы ли еще мои родители. Сначала, удивившись таким поворотом беседы в сторону личной жизни, я ответила очень коротко, но, услышав, сколько нас в племени Салина, он захотел узнать обо всех поподробнее. Помню, я даже нарисовала ему на салфетке схему, чтобы он мог представить, о ком я говорю. Удивительно все-таки найти кого-то, кто умеет слушать. Профессор Босвелл не задавал прямых вопросов, даже не проявлял особенного любопытства. Он просто внимательно смотрел на меня и в нужный момент кивал или улыбался. И, разумеется, я попалась на крючок. Прежде чем опомниться, я уже рассказала ему всю свою жизнь. Он весело смеялся, и я решила, что настало время перейти к контратаке, потому что вдруг почувствовала себя совершенно беззащитной, словно я слишком проговорилась и испытывала какое-то чувство вины. Так что я спросила его, не беспокоит ли его возможная потеря работы в Греко-Римском музее Александрии. Он нахмурился и снял очки, устало потирая переносицу.

– Работа… – пробормотал он и ненадолго задумался. – Вы не знаете, что происходит в Египте, так ведь, доктор?

– Нет, не знаю, – в недоумении ответила я.

– Понимаете… Я копт, а быть в Египте коптом означает быть парией.

– Профессор, вы меня удивляете, – ответила я. – Ведь вы, копты, являетесь настоящими потомками древних египтян. Арабы пришли намного позже. Ведь даже ваш язык, коптский язык, происходит прямо от демотического, на котором говорили во времена фараонов.

– Да, но… знаете, все не так прекрасно, как вам кажется. Если бы все думали, как вы. На самом деле копты в Египте – этническое меньшинство, разделенное к тому же на католиков и православных. С начала фундаменталистской революции «ирхебины»… я имею в виду – террористы исламской группировки «Аль-Гамаа аль-Исламийя» постоянно убивают членов наших маленьких общин: в апреле 1992 года они застрелили четырнадцать коптов в провинции Асьют за то, что те отказались платить за «крышу». В 1994 году группа вооруженных «ирхебинов» напала на коптский монастырь Дейр-эль-Мухаррак недалеко от Асьюта, убила монахов и прихожан, – вздохнул он. – Теракты, кражи, угрозы, побои происходят постоянно… В последнее время они начали закладывать бомбы на входе в главные церкви Александрии и Каира.

Про себя я подумала, что, очевидно, египетское правительство не прилагает особых усилий, чтобы помешать этим преступлениям.

– К счастью, – вдруг, рассмеявшись, воскликнул он, – должен признать, я плохой копто-католик. Уже много лет я не хожу в церковь, и это спасло мне жизнь.

Не переставая улыбаться, он надел очки, аккуратно приладив их за ушами.

– В июне прошлого года «Аль-Гамаа аль-Исламийя» заложила бомбу на входе в церковь Святого Антония в Александрии. Погибли пятнадцать человек. Среди них мой младший брат Юханна, его жена Зоэ и их пятимесячный сын.

Я онемела от потрясения и ужаса и опустила глаза.

– Какой ужас… – еле смогла я проговорить.

– Ну, для них… для них страдания окончены. Не окончены они для моего отца, он никогда не сможет это пережить. Вчера, когда я ему звонил, он просил, чтобы я не возвращался в Александрию, чтобы я остался здесь.

Я не знала, что сказать. Какие слова уместны при таких горестях?

– Моя работа мне нравилась, – продолжал он. – Но если я ее потерял, а это кажется наиболее вероятным, я начну все сначала. Могу сделать это в Италии, как хочет отец, подальше от опасностей. У меня даже гражданство есть. От матери, вы же знаете.

– Ах да! Ваша мать была ведь итальянкой, да?

– Она родом из Флоренции, если быть точным. В середине пятидесятых годов, когда снова вошел в моду Египет и фараоны, моя мать только-только окончила факультет археологии и получила стипендию для работы на раскопках Оксиринха. Мой отец, тоже археолог, однажды заехал туда в гости, и видите, что вышло… Жизнь – странная штука! Мать всегда говорила, что вышла замуж за отца, потому что он носит фамилию Босвелл. Но она, конечно, шутила. – Он снова улыбнулся. – На самом деле мои родители были счастливой парой. Она хорошо адаптировалась к обычаям своей новой страны и к новой религии, хотя в глубине души ей всегда больше нравился римско-католический обряд.

Мне очень хотелось узнать, унаследовал ли он глаза такого насыщенного цвета морской волны от матери (у многих итальянок в северной части страны глаза голубые) или от далекого английского предка, но спросить его об этом мне показалось неудобным.

– Профессор Босвелл… – начала я.

– Вы не против, если мы будем называть друг друга по имени, доктор? – перебил он меня, как всегда, внимательно глядя в глаза. – Здесь все ведут себя слишком церемонно.

Я усмехнулась.

– Потому что здесь, в Ватикане, – пояснила я, – личные отношения строятся в очень жестких рамках.

– Ну а что, если мы преступим рамки? Вы думаете, монсеньор Турнье или капитан Глаузер-Рёйст будут шокированы?

Я расхохоталась.

– Точно! – борясь с приступом икоты, выговорила я. – Ну и пусть злятся!

– Чудесно! – воскликнул профессор. – Значит… Оттавия?

– Приятно познакомиться, Фараг.

И мы пожали друг другу руки над столом.

В тот день я узнала, что профессор Босвелл, Фараг, – приятнейший человек, абсолютно не похожий на Босвелла, который появлялся на людях. Я поняла, что профессора смущают не люди, они ему нравятся, а группы людей, и чем они многочисленнее, тем хуже: он заикался, моргал, задыхался, все время поправлял очки, сомневался, откашливался…

На следующий день из Брюсселя вернулся Глаузер-Рёйст. Он появился в лаборатории с хмурым лицом, насупленными бровями и сжатыми в тончайшую, почти незаметную линию губами.

– Плохие вести, капитан? – увидев его, спросила я, отрывая глаза от диплома (уже четвертого), который мне только что принесли.

– Плохие, очень плохие.

– Пожалуйста, сядьте, расскажите.

– Рассказывать нечего, – процедил он сквозь зубы, плюхаясь на стул, заскрипевший под его весом. – Нечего. Никаких следов, признаков насилия, взломанных дверей, никаких улик или зацепок. Безупречная кража. Въезд в страну за последние недели какого-нибудь эфиопа тоже не подтвердился. Бельгийская полиция допросит проживающих в стране эфиопов на случай, если они смогут предоставить какую-то информацию. Они позвонят мне, если появятся новости.

– Возможно, в этот раз вор – не эфиоп, – предположила я.

– Мы уже об этом думали. Но больше у нас ничего нет.

Он рассеянно оглянулся.

– А как дела у вас? – спросил он наконец, увидев лежащий на столе диплом. – Сильно продвинулись?

– Процесс идет все быстрее, – удовлетворенно кивнула я. – Вообще-то пробка образуется на мне. Я не могу расшифровывать и переводить со скоростью, с которой работают все остальные в группе. Это очень сложные тексты.

– Кто-то из ваших помощников может вам помочь?

– У них и так масса проблем с палеографическим анализом! Пока они работают над вторым Катоном.

– Вторым Катоном? – поднимая брови, спросил он.

– Да, да! Похоже, Мироген вскоре умер, в 344 году. После него братство ставрофилахов выбрало архимандритом некого Пертинакса. Сейчас мы над ним работаем. По оценкам моих помощников, Катон II (так он сам себя называет) был очень образованным человеком с изысканным словарным запасом. Греческий язык, на котором говорили в Византии, – пояснила я, – по произношению очень отличался от классического греческого, на основе которого были закреплены лингвистические и лексикографические нормы. – Капитан непонимающе посмотрел на меня, так что я привела пример: – Тогда происходило то, что теперь происходит с современным английским: детям сначала приходится научиться произносить слова по буквам, а потом запоминать их, потому что устная речь не имеет ничего общего с письменной. После веков изменений византийский греческий был не менее сложным.

– А, понятно, понятно!..

Слава Богу, с облегчением подумала я.

– Пертинакс, или Катон II, вероятно, получил хорошее образование в каком-то монастыре, где переписывались манускрипты. Грамматика у него безупречная, а стиль очень изящен в отличие от писаний Катона I, похоже, не очень образованного человека. Кое-кто из моих помощников считает, что Пертинакс скорее не бывший монах, а, возможно, кто-то из членов королевской семьи или константинопольской знати, потому что его почерк отличается элегантностью, пожалуй, можно сказать, он слишком изящен для монаха.