Текст книги "Последний Катон"

Автор книги: Матильде Асенси

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 33 страниц)

– Можно я посмотрю?

– Конечно.

Пока они ринулись на поиски бородатых змей, я вытащила из шкафа арабскую клавиатуру. Никогда не видела такой странной вещи, и мне она очень понравилась.

Она, естественно, была такой же, как обычные, но вместо букв латинского алфавита на клавишах были арабские значки.

– Ты правда умеешь на ней писать?

– Да. Это не так уж сложно. Труднее всего менять конфигурацию компьютера и программ, поэтому я всегда работаю с английским.

– Что здесь написано, профессор? – спросил Кремень, не сводя глаз с экрана.

– Где? Ну-ка… А, да, это коллекция изображений бородатых змей, которая хранится в музее.

– Чудесно. Смотрим.

Они принялись рассматривать фотографии рептилий и гадюк, вылепленных или нарисованных на художественных ценностях, хранящихся в фонде Греко-Римского музея. Провозившись довольно долгое время, они пришли к выводу, что ни одна из них не связана с рисунком ставрофилахов, поэтому начали сначала.

– Может, его тут нет, – неуверенно предположил Фараг. – Мы охватываем только шестьсот лет истории, начиная с 300 года до нашей эры. Возможно, это более позднее изображение.

– Фараг, элементы на рисунке греко-римские, – заметила я, листая журнал по египетской археологии, – так что они так или иначе попадают в этот период.

– Да, но тут ничего такого нет, и это довольно странно.

Они решили просмотреть ещё и общие каталоги александрийского искусства, подготовленные музеем для городских властей и доступные в базе данных. Тут им повезло чуть больше. Хоть изображение было неточным, они всё же нашли бородатую змею в коронах фараонов Верхнего и Нижнего Египта, которая имела определённое сходство с нашим рисунком.

– Профессор, на каких раскопках нашли это изображение? – спросил Кремень, наблюдая за вылезавшей из принтера копией.

– А, ну-ка… в катакомбах Ком Эль-Шокафы.

– Ком Эль-Шокафа?.. По-моему, я только что что-то об этом видела, – сказала я, возвращаясь к трём шатким кипам старых номеров «Национального географического журнала». Мне запомнилось слово «Шокафа» из-за его сходства с кунафой, огромными медовыми слойками, которые поедал Фараг.

– Не ищи, Басилея. Не думаю, что Ком Эль-Шокафа как-то связана с этим испытанием.

– Почему это, профессор? – холодно спросил Кремень.

– Потому что я работал там, Каспар. Я руководил раскопками в 1998 году и хорошо знаю это место. Если бы я видел там изображение с рисунка ставрофилахов, я бы его запомнил.

– Но оно показалось тебе знакомым, – заметила я, продолжая искать журнал.

– Из-за смешения стилей, Басилея.

Несмотря на поздний час, они с неуёмной энергией возобновили просмотр каталога александрийского искусства за последних тысячу четыреста лет. Создавалось впечатление, что они не устают вообще никогда, и наконец, как раз когда я нашла журнал, который искала, им попалась вторая значительная находка: медальон, в середине которого находилась голова Медузы. По возгласу капитана, который только и делал, что сравнивал помятый рисунок углем с изображением на экране, я поняла, что находка немаловажная.

– Точь-в-точь, профессор, – заявил он. – Посмотрите и сами увидите.

– Медуза позднего эллинистического стиля? Это довольно часто встречающийся мотив, Каспар!

– Да, но она точно такая же! Где находится этот рельеф?

– Дайте-ка взглянуть… Хм, в катакомбах Ком Эль-Шокафы, – изумлённо сказал он. – Интересно! Я не помнил…

– А тирса бога вина ты тоже не помнишь? – спросила я, поднимая журнал, открытый на странице с увеличенной репродукцией. – Потому что вот этот тирс точно такой же, как тот, что выходит из колец этого отвратительного животного, и он тоже находится в Ком Эль-Шокафе.

Капитан быстро поднялся со стула и вырвал журнал у меня из рук.

– Это он, без сомнений, – подтвердил он.

– Значит, это Ком Эль-Шокафа, – уверенно заявила я.

– Но это невозможно! – возмущённо возразил Фараг. – Испытание ставрофилахов не может проходить в этих катакомбах, потому что об этом месте захоронения ничего не было известно вплоть до 1900 года, когда земля вдруг провалилась под копытами бедного ослика, шедшего в тот момент по улице. Никто не знал о его существовании, а другого входа нигде не нашли! Это место было затеряно и забыто более пятнадцати веков.

– Как и мавзолей Константина, Фараг, – напомнила я.

Он внимательно посмотрел на меня из-за монитора. Он сидел откинувшись в кресле и с обиженным выражением лица покусывал кончик ручки. Он знал, что я права, но отказывался признать, что он ошибается.

– Что означает Ком Эль-Шокафа? – спросила я.

– Это название появилось, когда это место нашли в 1900 году. Оно означает «груда черепков».

– Ну и название! – усмехнулась я.

– Ком Эль-Шокафа – это подземные погребальные галереи, состоящие из трёх этажей, первый из которых использовался исключительно для поминальных банкетов. Их так назвали, потому что там нашли тысячи обломков посуды и тарелок.

– Послушайте, профессор, – сказал Кремень, возвращаясь на своё место, но так и не отдав мне «Национальный географический журнал», – можете говорить что хотите, но даже посуда и банкеты могут быть связаны с испытанием чревоугодием.

– Правда, – согласилась я.

– Я знаю эти катакомбы как свои пять пальцев и уверяю вас, что это не может быть то место, которое мы ищем. Подумайте только, что они вырублены в подземной скале и полностью исследованы. Совпадение с некоторыми деталями рисунка ничего не значит, потому что есть сотни скульптур, рисунков и рельефов в других местах. На втором этаже катакомб, к примеру, находятся большие изображения мёртвых, захороненных в нишах и саркофагах. Впечатляющее зрелище, уверяю вас.

– А на третьем этаже? – с любопытством поинтересовалась я, стараясь скрыть зевок.

– Там тоже захоронения. Проблема в том, что сейчас он частично затоплен подземными водами. В любом случае, говорю вам, там всё изучено вдоль и поперёк, и никаких сюрпризов там нет.

Капитан встал и посмотрел на часы.

– В котором часу начинаются экскурсии в катакомбы?

– Если мне не изменяет память, публику начинают пускать в полдесятого утра.

– Тогда идём отдыхать. Ровно в полдесятого мы должны быть там.

Фараг просительно посмотрел на меня.

– Оттавия, давай сейчас напишем твои письма в орден?

Я очень устала – наверняка от всех тех новых эмоций, которые принёс мне этот первый день июня месяца и моей новой жизни. Я грустно посмотрела на него и покачала головой:

– Завтра, Фараг. Мы напишем их завтра, когда будем лететь в Антакию.

Я не знала, что мы уже никогда не поднимемся на борт «Вествинда».

* * *

Ровно в полдесятого, как и сказал Глаузер-Рёйст, мы были у входа в катакомбы Ком Эль-Шокафы. Рядом с этим странным строением круглой формы с низкой крышей только что остановился автобус с японскими туристами. Мы были в Кармузе, крайне бедном районе, по узким улочкам которого сновали многочисленные тележки, запряжённые осликами. Стало быть, неудивительно, что именно одно из этих бедных животных стало открывателем такого важного памятника археологии. Мухи вились у нас над головами плотными гудящими тучами и с отвратительной настойчивостью садились на наши голые руки и лица. Японцев, похоже, телесный контакт с этими насекомыми совершенно не беспокоил, но меня они выводили из себя, и я с завистью наблюдала за тем, как ослики отпугивают их энергичными взмахами хвоста.

Опоздав на пятнадцать минут, к двери неторопливо подошёл старый муниципальный служащий, который, судя по возрасту, уже давно должен был наслаждаться заслуженным отдыхом. Он открыл дверь, словно не замечая стоявших у входа пятидесяти – шестидесяти человек, уселся на тростниковый стульчик за столом, на котором возвышалось несколько книжечек с отрывными билетами, и, бесстрастно пробормотав «Ахлан васахлан»[63]63
  Арабское приветствие.


[Закрыть], махнул нам рукой, чтобы мы подходили по одному. Экскурсовод японской группы попытался пролезть вперёд, но капитан, который был на полметра его выше, положил ему на плечо руку и сказал несколько вежливых слов по-английски, отчего тот встал как вкопанный.

Поскольку Фараг был египтянином, ему пришлось заплатить всего пятьдесят пиастров. Служащий не узнал его, хотя он проводил там исследования всего два года назад, и Фараг тоже не стал представляться. Мы с Глаузер-Рёйстом, будучи иностранцами, заплатили двенадцать египетских фунтов каждый.

Зайдя внутрь строения, мы сразу нашли дыру в полу, в которую спускалась вырезанная в скале длинная винтовая лестница, в середине которой оставалась опасная пустота. Осторожно нащупывая ступени, мы начали спуск.

– В конце II века, – пояснил Фараг, – когда в Ком Эль-Шокафе активно проводились захоронения, через это отверстие спускали вниз на верёвках тела.

Первый пролёт лестницы выходил в некое подобие вестибюля с прекрасно выровненным известняковым полом. Там были видны (не очень хорошо, потому что освещение было скудным) две вырезанные в стене скамьи, инкрустированные морскими раковинами. Этот вестибюль, в свою очередь, выходил к большой ротонде, в центре которой высились шесть колонн с капителями в форме листьев папируса. Как и говорил Фараг, повсюду виднелись странные рельефы, смесь египетских, греческих и римских мотивов, это поразительно напоминало странную «Мону Лизу» Дюшампа, Уорхола и Ботеро. Залов для поминальных пиршеств было так много, что они образовывали настоящий лабиринт из галерей. Я легко могла представить себе обычный день в этом месте где-нибудь в I веке нашей эры, когда все эти залы были заполнены семьями и друзьями, сидевшими при свете факелов на подушках, уложенных поверх каменных сидений, на пирах в честь своих мёртвых. Как сильно отличается языческое мировоззрение от христианского!

– В начале, – продолжал свой рассказ Фараг, – эти катакомбы, очевидно, принадлежали одной-единственной семье, но со временем их скорее всего приобрела какая-то община, которая превратила их в место массового захоронения. Это объясняет, почему здесь столько погребальных ниш и столько банкетных залов.

С одной стороны в скале виднелась щель, образовавшаяся в результате обвала.

– С другой стороны находится так называемый зал Каракаллы. В нём нашли человеческие кости вперемешку с костями лошадей. – Он хозяйским жестом провёл ладонью по краю трещины и продолжил: – В 215 году император Каракалла был в Александрии и без всякой видимой причины приказал провести набор сильных молодых людей. Проведя смотр своим новым войскам, он приказал убить и людей, и коней[64]64
  Элий Спартиан. Жизнеописания Августов. Антонин Каракалла (13, 6, 2–4).


[Закрыть].

От ротонды на второй уровень вёл следующий отрезок винтовой лестницы. Если уже на первом этаже света было мало, на втором едва можно было разглядеть что-то, кроме кошмарных силуэтов статуй мёртвых в натуральную величину. Недолго думая Кремень вытащил из рюкзака фонарь и зажёг его. Мы были совершенно одни, толпа японских туристов осталась наверху. В новом вестибюле два огромных, увенчанных капителями с листьями папируса и лотосами столба стояли по обе стороны фриза, на котором виднелись два сокола, сопровождающих крылатое солнце. Со стены на нас пустыми глазами смотрели две вырезанные в натуральную величину фантасмагорические фигуры мужчины и женщины. Тело мужчины было таким же, как у фигур в Древнем Египте: застывшим и с двумя левыми ногами; однако его голова была выполнена в эллинистическом греческом стиле, а лицо было красиво и очень выразительно. Изображённое тоже по египетским канонам тело женщины венчала изящная римская причёска.

– Мы думаем, что это те, кто занимает те две ниши. – Фараг указал в глубину длинного коридора.

Похоронные залы были огромных размеров и поражали своей роскошью и необычным убранством. Слева от одной из дверей мы увидели бога Анубиса с головой шакала, а справа от неё находился бог-крокодил Себек, бог Нила, оба они были одеты в доспехи римских легионеров и держали короткие мечи, копья и щиты. Медальон с головой Медузы мы отыскали в зале, где стояли три гигантских саркофага, на боковой стороне одного из которых нашёлся посох Диониса. Вокруг этого зала вился полный ниш проход, и в каждую нишу, по словам Фарага, помещалось до трёх мумий.

– Но сейчас же их там нет, правда? – с тоской в голосе спросила я.

– Нет, Басилея. Содержимое почти всех ниш исчезло до 1900 года. Ты же знаешь, что в Европе ещё в начале XIX века прах мумии считался замечательным лекарством от всех болезней, и его продавали на вес золота.

– Значит, неверно, что, кроме главного входа, никаких других нет, – заметил Кремень.

– Других входов найти не удалось, – обиженно ответил Фараг.

– Если благодаря удачному обвалу, – Кремень не унимался, – вам удалось найти зал Каракаллы, почему бы тут не быть другим неисследованным залам?

– Здесь что-то есть! – сказала я, вглядываясь в кусочек стены. Я только что обнаружила нашу знаменитую бородатую змею.

– Что ж, теперь недостаёт только керикейона[65]65
  Кадуцей. Увенчанный двумя крыльями посох, вокруг которого обвились две змеи. Он был символом бога Гермеса, посланника богов.


[Закрыть] Гермеса, – произнёс Фараг, подходя поближе.

– Кадуцея, да? – переспросил капитан. – Он больше напоминает мне врачей и аптеки, чем посланников.

– Потому что Асклепий, греческий бог медицины, носил похожий посох, правда, с одной змеёй. Из-за путаницы врачи приняли за свой символ посох Гермеса.

– Нам придётся спуститься на третий уровень, – сказала я, направляясь к винтовой лестнице, – потому что боюсь, что здесь мы уже ничего не найдём.

– Третий уровень закрыт, Басилея. Галереи там затоплены. Ещё когда я здесь работал, последний этаж уже было трудно осмотреть.

– Тогда чего мы ждём? – заявил Кремень, следуя за мной.

Лестница, ведущая в глубины катакомб Ком Эль-Шокафы, действительно была перекрыта цепочкой, на которой висела металлическая табличка, где по-английски и по-арабски было написано, что проход запрещён, так что капитан, храбрый исследователь, далёкий от общепринятых запретов, сорвал её со стены и начал спуск под ворчание Фарага Босвелла. Над нашими головами первые смельчаки из японской группы уже решились на спуск на второй уровень.

В какой-то момент, ещё не ступив на последнюю ступень, я ощутила, что нога погрузилась в тёплую лужу.

– Я вас предупреждал, – съехидничал Фараг.

Холл на этом этаже был намного больше, чем верхние вестибюли, и вода в нём доходила нам до пояса. Я стала подозревать, что, пожалуй, Фараг был прав.

– Знаете, что я вспомнила? – шутливо спросила я.

– Наверняка то же, что и я, – быстро ответил он. – Это как возвращение в константинопольскую цистерну?

– На самом деле нет, – ответила я. – Я подумала, что на этот раз мы не прочитали Дантовы стихи о шестом круге.

– Это вы не прочитали, – презрительно уколол Глаузер-Рёйст, – потому что я прочитал.

Мы с Казановой виновато переглянулись.

– Тогда расскажите нам что-нибудь, Каспар, чтобы мы знали, в чём тут дело.

– Испытание в шестом круге намного проще, чем в предыдущих, – начал пояснять Кремень, пока мы углублялись в галереи. Стояла жуткая вонь, и вода была такая же мутная, как в константинопольской цистерне, но, слава Богу, на этот раз её беловатый цвет был вызван присутствием известняка, а не потом сотен ног рьяных верующих. – Данте использует коническую форму горы Чистилища, чтобы постепенно сокращать размеры уступов и величину наказаний.

– Да услышит вас Господь! – с надеждой воскликнула я.

Рельефы на третьем уровне были не менее оригинальны, чем на первых двух. У александрийцев в Золотом веке не было религиозных противоречий или взаимоисключающих верований: они без проблем хоронили останки в катакомбах, вверенных под защиту Осириса и украшенных рельефами с Дионисом; эклектика в правильном понимании этого слова, которая стала основой их процветающего общества. К сожалению, всё это кончилось, когда официальной религией Византийской империи стало раннее христианство – культ, резко отвергавший все другие.

– Шестой круг тянется в двадцать второй, двадцать третьей и двадцать четвёртой песне, – продолжал свой рассказ Кремень. – Души обжор без конца кружат по уступу, на каждом конце которого стоят две яблони с кроной в форме обращённого вниз конуса.

– Это очень похоже на форму египетского папируса, – вставил Фараг.

– Вы правы, профессор. Это можно воспринять как скрытое указание на Александрию. Как бы там ни было, с этих деревьев свисает множество аппетитных плодов, которые несущие кару за чревоугодие не могут достать. Но, кроме того, на них также льётся ароматный напиток, который они не могут проглотить, поэтому они бродят по уступу с ввалившимися глазами и бледными от голода и жажды лицами.

– И Данте, как всегда, встречает множество старых знакомых и друзей, так ведь? – спросила я, и тут же в глубине зала передо мной мелькнул кадуцей. – Идём туда, – указала я. – По-моему, я что-то заметила.

– Но как же кончается испытание? – снова спросил Фараг у капитана.

– Пылающий, как огонь, ангел красного цвета, – ответил Кремень, – указывает им подъём к седьмому, последнему уступу и стирает со лба Данте отметину греха чревоугодия.

– И всё? – спросила я, борясь с водой, чтобы поскорее дойти до стены, на которой я уже ясно видела большой кадуцей Гермеса.

– И всё. Всё становится проще, доктор.

– Вы даже не знаете, капитан, что бы я дала, чтобы так оно и было.

– Наверное, то же, что дал бы и я.

– Керикейон! – вырвалось у Фарага, и он коснулся рисунка руками, как правоверный иудей касается Стены Плача. – Я готов поклясться, что два года назад его здесь не было.

– Ладно, ладно, профессор… – упрекнул его Кремень. – Оставьте эту гордыню. Признайтесь, что вы могли о нём забыть.

– Да нет, Каспар, нет! Тут действительно слишком много залов, чтобы запомнить их все, но такой символ обязательно привлёк бы моё внимание.

– Его нарисовали сейчас специально для нас, – пошутила я.

– А вам не кажется странным, что мы нашли изображения Медузы, змеи и тирса на втором этаже, а кадуцей – на третьем, на довольно большом расстоянии от всех остальных?

Мы с Кремнем задумались.

– Погодите-ка! Что я вам говорил, а? – закричал Фараг, показывая нам свои ладони: они были вымазаны в глине.

– Стена разваливается, – озадаченно прибавил Кремень, касаясь её рукой и зачерпывая горсть клейкого раствора.

– Это не настоящая перегородка! Я так и знал! – провозгласил Фараг и начал так яростно ломать её, что, как ребёнок, перепачкался в грязи с головы до ног.

Когда, вспотев и запыхавшись, он проделал в стене большое отверстие, я несколько раз провела мокрой рукой по его лицу, чтобы привести его в нормальный вид. Он светился от счастья.

– Какие мы умные, Басилея! – без конца повторял он, не сопротивляясь моим попыткам очистить слипшиеся волосы его бороды.

– Идите-ка взгляните, – прозвучал из-за перегородки голос Кремня.

При свете мощного фонаря Глаузер-Рёйста нам открылось великолепное зрелище: ниже нас находился огромный гипостильный зал, многочисленные колонны византийского стиля образовывали в нём длинные сводчатые туннели, и всё это было наполовину залито тихим чёрным озером, поблёскивавшим в луче фонаря, как ночное море при свете луны.

– Не стойте там, – позвал нас Кремень. – Ныряйте ко мне, в это нефтехранилище.

Нам повезло, и нефть оказалась просто водой, застоявшейся в тёмном пруду, на котором начало расползаться беловатое пятно от воды, потихоньку льющейся из катакомб. Мы перелезли через остатки перегородки и спустились по четырём большим ступеням.

– В глубине зала есть дверь, – сказал капитан. – Идём туда.

В доходящей по шею воде мы молча пошли по одному из широких коридоров, в котором без проблем могло бы проплыть рыболовное судно. Несомненно, мы наткнулись на старую подземную цистерну города, старинное водохранилище, в котором александрийцы накапливали питьевую воду ко времени ежегодного нильского половодья, когда в дельту попадает красный ил из южных земель, знаменитая кара в виде кровавых вод, которую Яхве наслал, чтобы освободить иудейский народ от египетского рабства.

Добравшись до мощной, сложенной из каменных блоков стены, в которой была прорезана дверь, мы споткнулись о первую из других четырёх ступеней, поднявшись на которые, мы вышли из воды. Увидев вырезанную на одной из деревянных створок христограмму, мы ничуть не удивились; мы бы скорее удивились, если бы её не было. Так что капитан уверенно сжал деревянную ручку и толкнул дверь. Мы застыли на месте, вдруг оказавшись перед залом для поминальных пиршеств, точь-в-точь таким же, как многие залы на первом этаже Ком Эль-Шокафы.

– Что это, чёрт побери? – загремел голос Глаузер-Рёйста, когда он увидел, что на каменные скамьи уложены мягкие камчатные подушки, а центральный стол уставлен изысканными угощениями.

Мы с Фарагом отстранили его и вошли в зал. Его освещало несколько факелов, а стены и полы были украшены изумительными гобеленами и коврами, и, хотя другой двери нигде не было видно, кто-то только что со всех ног отсюда удрал, потому что еда на расставленных блюдах дымилась, а тонкие алебастровые кубки были до краёв наполнены вином, водой и каркаде.

– Не нравится мне это! – сердито заворчал Кремень. – Если это поминальное пиршество, мы готовы!

Когда я услышала эти слова, меня охватил страх. Внезапно, не понимая толком почему, я почувствовала что-то зловещее в этом красиво украшенном зале, заполненном ароматами, исходившими от вкуснейших блюд с мясом, овощами и бобами.

– О… нет! – пробормотал за моей спиной Фараг. – Нет!

Я молниеносно обернулась, встревоженная его испуганным голосом, и увидела, что он стоит в распахнутой рубашке, судорожно держа руками её края. На его туловище была масса странных длинных, извивающихся чёрных чёрточек толщиной с палец.

– Господи! – завопила я. – Пиявки!

Стремительным порывом Глаузер-Рёйст оставил фонарь на краю стола и рванул пуговицы на рубашке. На его груди, как и на груди Фарага, было штук пятнадцать – двадцать этих отвратительных червяков, которые на глазах толстели, наливаясь горячей кровью, которую они сосали.

– Оттавия! Снимай одежду!

Было бы легко сострить по этому поводу, но мне было не до шуток. Пока я на грани нервного срыва расстёгивала блузку дрожащими руками, Фараг с капитаном сорвали с себя брюки. Ноги у обоих были довольно волосатыми, но, похоже, пиявок, которые в бесчисленном множестве прилипли к их коже, это не беспокоило. К сожалению, на мне было тоже полно этих гадких животных. Хоть от отвращения у меня стоял ком в горле и волнами подкатывала тошнота, я протянула руку к одному из девяти или десяти червяков, присосавшихся к моему животу, взяла его – он был мягким и влажным, как желе, и шершавым на ощупь – и потянула.

– Нет, не надо, доктор! – крикнул Глаузер-Рёйст. Боли я не почувствовала, как не чувствовала её и тогда, когда в меня впились эти гады, но как ни тянула, я не смогла её от себя отцепить. Её круглый рот представлял собой присоску, и, судя по всему, сосала она очень сильно. – От них можно избавиться только огнём.

– Что? – Мне стало плохо; по щекам полились слёзы от непомерного отвращения и отчаяния. – Мы же обожжёмся!

Но Кремень уже влез на одну из скамей и, вытянувшись во весь рост, схватил факел. Он направился ко мне с таким решительным видом и фанатизмом во взгляде, что от страха я отступила назад. Упершись в стену и почувствовав, что я придавила вязкую, упругую массу червяков, сосущих кровь из моей спины, я ощутила неудержимый позыв к рвоте. Я не сдержалась, и меня стошнило прямо на прекрасные ковры, но, не дав мне времени опомниться, Глаузер-Рёйст поднёс к моему телу пламя, и пиявки начали отваливаться, как зрелые плоды. Проблема была лишь в том, что он жёг и меня, и боль была просто нестерпимой. Мои крики переросли в вопли, когда Кремень поднёс ко мне факел во второй раз.

В это время пиявки на теле Фарага и капитана продолжали наливаться кровью. Они округлялись и надувались в районе головы, где была присоска, но нижняя часть, хвост, оставалась тонкой и узкой, как дождевой червяк. Я не знала, сколько крови могут выпить эти гады, но с таким их количеством мы наверняка теряем множество крови.

– Капитан, оставьте факел! – крикнул вдруг Фараг, возникая из-за спины Кремня с алебастровой чашей. – Я попробую так!

Он погрузил пальцы в чашу и смочил их в пахнувшей уксусом жидкости, а потом смочил ею одну из пиявок, впившихся в моё бедро. Она начала извиваться, как нечистый дух под освящённой водой, и оторвалась от кожи.

– На столе есть вино, уксус и соль! Смешайте их и поливайте себя, как я Оттавию!

По мере того как Фараг поливал пиявок этим средством, они отпускали меня и бессильно падали на пол. Я возблагодарила Бога за спасение, потому что те места, к которым Кремень прикладывал факел, болели у меня так, словно меня пронзили ножами. Но если болели ожоги, почему не болели укусы пиявок? Я совершенно не чувствовала боли, не замечала их присутствия, даже не ощущала, что они высасывают мою кровь. Мне только становилось дурно при виде наших тел, усеянных чёрными червяками.

Вместо того чтобы воспользоваться приготовленной смесью, Глаузер-Рёйст подошёл к Фарагу и одну за другой начал снимать с его спины пиявок, которые были уже величиной с крыс. Но их было слишком много. Весь пол был усеян червяками, которые медленно извивались от большого количества выпитой крови, однако казалось, что их число на нас не уменьшается. Когда одна из них отрывалась, в центре покрасневшей отметины от присоски видны были три пореза в форме звезды, как на символе марки «Мерседес-Бенц», из которых продолжала обильно струиться кровь. То есть, кроме того, что они присасывались, они ещё и кусали, и для этого у них было три ряда заострённых зубов.

– Факел был бы лучше, профессор, – заметил Кремень. – Насколько я знаю, место укуса пиявок долго кровоточит. От огня рана бы закрылась. Кроме того, вспомните о шестом круге Данте: указывавший выход ангел был пылающим пламенем красного цвета.

– Нет, Каспар, поверьте, я знаю этих тварей. Я с детства видел пиявок. В Александрии их много: и на пляже, и на берегах Мареотиса[66]66
  Озеро на севере Египта, в западной части дельты Нила. Александрия расположена на полосе земли между этим озером и Средиземным морем.


[Закрыть], и прекратить кровотечение невозможно. В их слюне содержится очень сильное обезболивающее и мощный антикоагулянт. Рана кровоточит около двенадцати часов. – Лоб у Фарага был сморщен, и он сосредоточенно снимал с меня одного червяка за другим. – Чтобы остановить кровь, нам бы пришлось сделать очень глубокий ожог, и потом, мы же не можем ожечь всё тело?.. Единственное, что мы можем сделать, это как можно скорее снять с себя этих гадов, потому что они могут выпить в десять раз больше крови, чем весят сами.

Мне очень хотелось пить. Во рту резко пересохло, и я не могла отвести глаз от стоявших на столе воды и каркаде. Капитан, на котором ещё висело пятьдесят – шестьдесят пиявок, которые впились в него в цистерне, неуверенным шагом подошёл к кубкам и, взяв их дрожащими руками, вручил один Фарагу, а другой мне. Потом он тоже стал пить воду, как измученный жаждой верблюд, не в силах контролировать себя. Фараг снял с меня последнего червяка и принялся спасать Глаузер-Рёйста, который, побледнев как снег, шатался словно пьяный. Я без сил оперлась о мягкий настенный ковёр и сразу почувствовала, как он намокает и становится липким от крови. Я бы что угодно отдала, чтобы ещё напиться, но само обезвоживание и связывавшая меня ужасная усталость не дали мне двинуться. Из моих звездоподобных ран сочились бесчисленные струйки крови. Их невозможно было остановить, и в моих туфлях и на полу вокруг них образовались целые лужицы.

– Пей, Оттавия! – услышала я издалека голос Фарага. – Пей, любовь моя, пей!

Я едва слышала его голос, но снова ощутила край чаши у губ. В ушах у меня гудело; я слышала бесконечные ноты сотен окарин[67]67
  Окарина – род флейты, духовой музыкальный инструмент со свистковым устройством. – Примеч. пер.


[Закрыть]. Я помню, что приоткрыла глаза как раз перед тем, как в беспамятстве рухнула на пол: рядом с одной из каменных скамей лежал без сознания покрытый червяками капитан, а передо мной стоял бледный Фараг с чёрными кругами вокруг глаз и запавшими щеками, и его тяжёлое дыхание и расплывчатые черты – последнее, что я помню.

Целую неделю мы были очень слабы. Ухаживавшие за нами заставляли нас пить много жидкости и есть какую-то кашицу со вкусом овощного пюре. Несмотря на это, нам было нелегко восстановиться от этой дикой кровопотери. Я на долгое время теряла сознание и помню длинные часы бреда и странных галлюцинаций, в которых самые абсурдные вещи казались возможными и логичными. Когда нас кормили и поили, я слегка открывала глаза и видела тростниковый потолок, сквозь который проникали солнечные лучи. Я не знаю точно, реальность это или часть моих бредовых иллюзий, но, как бы там ни было, я была не я, так что всё равно.

На второй или третий день, точно не скажу, я поняла, что мы на корабле. Покачивание и плеск воды о борт рядом с моей головой перестали быть только частью моих кошмаров. Где-то в те же дни я помню, что начала искать взглядом Фарага и нашла его лежащим без сознания рядом со мной, но у меня не было сил привстать и придвинуться ближе. В моих грёзах он являлся в оранжевом свете и говорил грустным голосом: «По крайней мере вас утешает вера в то, что скоро вы начнёте новую жизнь. Я засну вечным сном». Я протягивала к нему руки, чтобы схватить его и упросить не бросать меня, не уходить, вернуться ко мне, но он, печально улыбаясь, говорил: «Я довольно долго боялся смерти, но не позволил себе поддаться слабости и уверовать в Бога, чтобы избавиться от этого страха. Потом я понял, что каждый вечер, когда я ложусь в постель и засыпаю, я тоже немного умираю. Процесс тот же самый, разве ты не знала? Помнишь греческую мифологию? Братьев-близнецов Гипноса и Танатоса, сыновей Никты, Ночи… помнишь?» Тут его образ превращался в расплывчатый контур, который мелькнул передо мной до того, как я потеряла сознание в зале для поминальных пиршеств в Ком Эль-Шокафе.

Мы, вероятно, были очень близки к тому, чтобы никогда не проснуться, но, пока вода и пиво, которыми нас постоянно поили, вместе с кашицей, в которой скоро появились измельчённые кусочки рыбы, наполняли наши слабые тела здоровьем и силами, однажды ночью корабль бросил якорь у плёса, и ухаживавшие за нами мужчины вынесли нас, завёрнутых в полотно, на плечах из каюты и перенесли по земле до повозки продавца чёрного чая. Я почувствовала сильный запах чая и мяты и увидела месяц, в этом я уверена, и это был растущий серпик на бесконечном, усыпанном звёздами небе.

Когда после этого ко мне снова вернулось сознание, мы снова были на корабле, но уже на другом, побольше, и раскачивало его меньше. Я поднялась на локтях, хоть это и стоило мне нечеловеческих усилий, потому что должна была увидеть Фарага и узнать, что происходит: они с капитаном лежали рядом со мной в окружении канатов, старых парусов и наваленных в кучи сетей, пахнувших гнилой рыбой, и спали глубоким сном, как и я, до шеи укрытые тонкой тканью из небеленого льна, защищавшей их от мух. Усилие это оказалось слишком изнурительным для моего ослабевшего тела, и я снова рухнула на тюфяк, будучи ещё слабее, чем раньше. С палубы раздался голос одного из ухаживавших за нами мужчин, который прокричал что-то на не похожем на арабский языке, который я не смогла распознать. Перед тем, как снова заснуть, мне показалось, что я расслышала что-то вроде «Нубиа» или «Нубия», но наверняка сказать невозможно.