Текст книги "Последний Катон"

Автор книги: Матильде Асенси

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 33 страниц)

– Монсеньор хочет сказать, – вдруг прервал его высокопреосвященство государственный секретарь, сердечно улыбаясь, – что вам нужно проанализировать все эти символы, изучить их и представить нам наиболее полное и точное их толкование. Конечно, для этого вы можете использовать все ресурсы тайного архива и любые другие средства, которыми располагает Ватикан.

– В любом случае доктор Салина может рассчитывать на мою полнейшую поддержку, – заявил префект архива, обводя глазами присутствующих в поисках одобрения.

– Спасибо за предложение, Гульельмо, – заметил его высокопреосвященство, – но хотя обычно сестра Оттавия работает под твоим руководством, в этом случае это будет не так. Я надеюсь, ты не обидишься, но с этой минуты и до окончания отчета сестра приписывается к государственному секретариату.

– Не беспокойтесь, преподобный отец, – мягко добавил монсеньор Турнье, делая рукой жест элегантной отстраненности. – В распоряжении сестры Оттавии будет неоценимая помощь присутствующего здесь Каспара Глаузер-Рёйста, капитана швейцарской гвардии и одного из самых ценных агентов Его Святейшества. Он является автором этих фотографий и координирует проводимое расследование.

– Ваши преподобия…

Это послышался мой дрожащий голос. Четверо прелатов и военный снова обернулись ко мне.

– Ваши преподобия, – повторила я со всем смирением, на которое только была способна, – я бесконечно благодарна вам за то, что вы подумали обо мне, когда речь зашла о таком важном деле, но, боюсь, я не смогу за него взяться… – Я еще больше смягчила тон моих слов, чтобы продолжить: – Не только потому, что в данный момент я не могу оставить проводимую мною работу, занимающую все мое время, но и потому также, что я не имею основных знаний, позволяющих работать с базами данных тайного архива, и мне понадобилась бы также помощь антрополога, чтобы свести воедино самые важные моменты исследования. Я хочу сказать… ваши преподобия… что, мне кажется, я не в состоянии выполнить эту задачу.

Когда я закончила говорить, признаки жизни подал только монсеньор Турнье. Пока остальные не могли и слова сказать от удивления, у него на губах забрезжила саркастическая ухмылочка, которая заставила меня заподозрить его открытое нежелание воспользоваться моими услугами, выраженное до того, как я вошла в кабинет. Я прямо слышала, как он презрительно говорит: «Женщина?..» Так что это именно его насмешливый и язвительный взгляд заставил меня перевернуть все на сто восемьдесят градусов и сказать:

– …Хотя, если хорошенько подумать, я, пожалуй, могла бы взяться за эту работу, если только мне дадут на нее достаточно времени.

Издевательская гримаса монсеньора Турнье исчезла как по мановению волшебной палочки, и все остальные сразу сбросили напряженное выражение лица и выразили свое облегчение удовлетворенными вздохами. Признаюсь, одним из величайших моих грехов является гордыня во всех своих вариациях: высокомерие, тщеславие, надменность… Никогда мне не удастся в этом в достаточной мере раскаяться или выполнить достаточную епитимью, но я не в состоянии оставить без внимания брошенный мне вызов или смириться перед провокацией, подвергающей сомнению мой ум или мои знания.

– Великолепно! – воскликнул его высокопреосвященство государственный секретарь, хлопнув себя ладонью по колену. – Значит, не о чем больше и говорить! Слава Богу, проблема решена! Очень хорошо, сестра Оттавия, с этого момента капитан Глаузер-Рёйст будет рядом с вами, чтобы оказать вам любую необходимую помощь. Каждое утро перед началом работы он будет вручать вам фотографии, а в конце дня вы будете ему их возвращать. Есть ли у вас вопросы перед тем, как приступить к делу?

– Да, – удивленно ответила я. – Разве капитан сможет входить со мной в помещения тайного архива с ограниченным доступом? Он мирянин и…

– Конечно, сможет, доктор! – заверил меня префект Рамондино. – Я лично позабочусь о том, чтобы подготовить ему удостоверение сегодня же вечером.

Игрушечный солдатик (чем же еще являются швейцарские гвардейцы?) готов был положить конец почтенной вековой традиции.

Я пообедала в кафетерии архива и посвятила остаток вечера тому, чтобы убрать и спрятать все, что лежало на моем столе в лаборатории. То, что приходилось откладывать мое исследование «Панегирика», раздражало меня гораздо больше, чем мне хотелось признать, но я попала в собственную ловушку, да и как бы там ни было, я не могла уклониться от прямого приказания кардинала Содано. Кроме того, полученное задание интриговало меня вполне достаточно, чтобы испытывать легкий зуд извращенного любопытства.

Когда все было приведено в идеальный порядок и готово к началу новой работы на следующее утро, я взяла свои вещи и пошла домой. Пройдя через колоннаду Бернини, я вышла с площади Святого Петра через улицу Порта-Анджелика и рассеянно прошла мимо многочисленных сувенирных лавок, все еще переполненных сумасшедшим количеством туристов, прибывших в Рим в связи с великим Юбилеем. Хотя воришки квартала Борго приблизительно знали служащих Ватикана, с началом Святого года (в первые десять дней января в город прибыло три миллиона человек) их число увеличилось за счет съехавшихся со всей Италии опасных карманников, так что я хорошенько прижала к себе сумку и ускорила шаг. Вечерний свет медленно растекался на западе, и я, всегда испытывавшая перед этим светом некоторый страх, не чаяла укрыться в доме. Осталось совсем немного. К счастью, главная настоятельница моего ордена решила, что иметь одну из своих монахинь на такой значительной должности, как моя, стоило того, чтобы купить квартиру неподалеку от Ватикана. Так что мы с тремя сестрами оказались первыми обитательницами крохотной квартирки на площади Васкетте с видом на барочный фонтан, который в старые времена питался целительной Ангельской водой, обладавшей способностью врачевать желудочные расстройства.

Сестры Ферма, Маргерита и Валерия, все вместе работавшие в расположенной неподалеку школе, только что вернулись домой. Они были на кухне, готовили ужин и весело обсуждали разные мелочи. Ферма, старше всех по возрасту, ей было пятьдесят пять лет, все еще упрямо придерживалась форменной одежды – белой блузки, жакета цвета морской волны, такого же цвета юбки ниже колена и толстых черных чулок, – которую она начала носить после отмены монашеских облачений. Маргерита была старшей в нашей общине и возглавляла школу, где все три работали, она была всего на несколько лет старше меня. Наши отношения с течением лет стали из отдаленных сердечными и из сердечных дружескими, но глубины в них не было. Наконец, юная Валерия, родом из Милана, учила в школе самых маленьких, четырех– и пятилетних малышей, среди которых было все больше детей эмигрантов из Азии и арабских стран со всеми вытекающими из этого проблемами общения в классе. Недавно я видела, как она читала толстую книгу об обычаях и религиях других континентов.

Все три испытывали глубокое уважение к моей работе в Ватикане, хотя на самом деле они не очень хорошо знали, чем я занимаюсь; знали только, что не должны об этом расспрашивать (полагаю, их предупредили, и наши старшие сестры особенно настояли на этом моменте), так как в моем контракте на работу в Ватикане была очень четкая статья о том, что под угрозой отлучения от церкви мне запрещалось говорить о моей работе с не имеющими к ней отношения людьми. Однако, зная, что им это нравится, иногда я рассказывала им что-нибудь о последних открытиях, связанных с жизнью первых христианских общин или с началом существования церкви. Естественно, я говорила им только о хорошем, о том, в чем можно было признаться, не подрывая официальной историографии или основ веры. Зачем, к примеру, объяснять им, что в письме Иренея, одного из отцов церкви, 183 года ревниво сберегаемом архивом, в качестве первого Папы упоминается Лин, а не Петр, о котором даже речи не идет? Или что официальный перечень первых Пап, содержащийся в «Каталоге Папы Либерия» 354 года, совершенно не соответствует действительности, и упомянутые в нем мнимые Папы (Анаклет, Климент I, Эварист, Александр…) вообще никогда не существовали? Для чего все это им рассказывать?.. Зачем говорить им, к примеру, что все четыре Евангелия были написаны после Посланий святого Павла, истинного основателя нашей церкви, на основе его доктрины и учений, а не наоборот, как думают все? Мои сомнения и страхи, которые, проявляя большую интуицию, ощущали Ферма, Маргерита и Валерия, моя внутренняя борьба и мои великие страдания были тайной, в которую я могла посвятить только своего исповедника, который утешал всех работавших в третьем и четвертом подземных этажах тайного архива, отца-францисканца Эджильберто Пинтонелло.

Поставив ужин в духовку и накрыв на стол, мы с сестрами вошли в домашнюю часовню и уселись на разложенных на полу подушках вокруг дарохранительницы, перед которой всегда горела крохотная свеча. Мы вместе перебрали в молитве скорбные тайны розария, а затем замолкли, погрузившись каждая в свою молитву. Шел Великий Пост, и в эти дни, по рекомендации отца Пинтонелло, я размышляла об отрывке Евангелия о тех сорока днях, которые Иисус постился в пустыне, и об искушениях дьявола. Не то чтобы эта пища была мне особенно по душе, но я всегда была ужасно дисциплинированной, и мне и в голову бы не пришло ослушаться указаний моего исповедника.

Пока я молилась, дневная беседа с прелатами снова и снова приходила мне на ум, мешая сосредоточиться. Я думала, смогу ли успешно выполнить работу, информацию о которой от меня скрывали, и все, что с этим связано, носит странный оттенок. «Изображенный на фотографиях мужчина, – сказал монсеньор Турнье, – замешан в тяжком преступлении против католической церкви и других христианских церквей. К сожалению, мы не можем предоставить вам более подробную информацию».

В эту ночь мне снились страшные сны, в которых изуродованный мужчина без головы, воплощавший дьявола, являлся мне на каждом углу длинной улицы, по которой я шла, спотыкаясь, словно пьяная, искушая меня властью и славой всех царств мира.

Ровно в восемь утра настойчиво задребезжал звонок входной двери с улицы. Ответившая на него Маргерита скоро вернулась в кухню с постной миной.

– Оттавия, тебя ждет внизу некий Каспар Глаузер.

Я окаменела.

– Капитан Глаузер-Рёйст? – пробормотала я с набитым бисквитом ртом.

– Если он капитан, то не сказал об этом, – заметила Маргерита, – но имя совпадает.

Я, не жуя, проглотила бисквит и одним глотком выпила кофе с молоком.

– Работа… – извинилась я, поспешно покидая кухню под удивленными взглядами моих сестер.

Квартирка на площади Васкетте была столь мала, что доли секунды мне хватило на то, чтобы привести в порядок мою комнату и заглянуть в часовню, чтобы попрощаться со Святейшим. Я на лету схватила с вешалки возле входа пальто и сумку и в полной растерянности выбежала, закрыв за собой дверь. Чего ради капитан Глаузер-Рёйст ждет меня внизу? Что-то случилось?

Спрятавшись за непроницаемыми черными очками, коренастый игрушечный солдатик безучастно опирался на дверцу роскошного «альфа-ромео» темно-синего цвета. В Риме парковать машину прямо перед дверью – традиция, вне зависимости от того, мешаешь ты движению или нет. Любой уважающий себя римлянин основательно объяснит вам, что так теряешь меньше времени. Несмотря на свое швейцарское гражданство, являющееся обязательным для всех членов маленькой ватиканской армии, капитан Глаузер-Рёйст, судя по всему, уже много лет жил в городе, потому что с абсолютной невозмутимостью перенял его худшие обычаи. Капитан был чужд нетерпению, вызываемому им у жителей квартала Борго, и ни один мускул его лица не дрогнул, когда наконец я открыла дверь подъезда и вышла на улицу. Я с радостью отметила, что в потоке солнечных лучей цветущий вид огромного швейцарского воина несколько проигрывал, и на его обманчиво моложавом лице различались отметины времени и небольшие морщины у глаз.

– Доброе утро, – сказала я, застегивая пальто. – Что-то случилось, капитан?

– Доброе утро, доктор, – произнес он на совершенно правильном итальянском, в котором все-таки слышался какой-то германский оттенок в произношении «эр». – Я ждал вас у входа в архив с шести часов утра.

– Почему так рано, капитан?

– Я думал, вы начинаете работать в это время.

– Я начинаю работать в восемь, – процедила я.

Капитан равнодушно взглянул на наручные часы.

– Уже десять минут девятого, – заявил он, холодный, как камень, и столь же любезный.

– Да ну?.. Что ж, поехали.

Какой отвратительный человек! Разве он не знал, что начальники всегда опаздывают? Это часть привилегий, связанных с должностью.

«Альфа-ромео» на всей скорости пересек улочки Борго, потому что капитан перенял и самоубийственный стиль римского вождения, и, не успев сказать «аминь», мы уже ехали по площади Святой Анны, оставляя за собой казармы швейцарской гвардии. Если по дороге я не закричала, не захотела открыть дверцу и выпрыгнуть из машины, то это благодаря моему сицилийскому происхождению и тому, что в молодости я получила водительские права в Палермо, где дорожные знаки стоят для украшения и все основано на соотношении сил, использовании клаксона и элементарном здравом смысле. Капитан резко остановил машину на стоянке, где красовалась табличка с его именем, и с явным удовлетворением выключил мотор. Это была первая человеческая черта, которую я у него заметила, и она очень бросилась в глаза: вне всяких сомнений, он обожал водить машину. Пока мы шли к архиву дотоле неизвестными мне ватиканскими закоулками (мы прошли через наполненный снарядами современный спортзал и через стрельбище, о существовании которого я даже не подозревала), все попадавшиеся нам по пути гвардейцы вытягивались перед нами во фрунт и отдавали Глаузер-Рёйсту честь.

Одним из наиболее волновавших мое любопытство на протяжении многих лет вопросов было происхождение броской разноцветной формы швейцарской гвардии. К сожалению, в каталогизированных в тайном архиве документах не было никаких данных, доказывающих или опровергающих утверждение о том, что она была создана Микеланджело, как ходили слухи, но я была уверена, что эти данные всплывут в самый неожиданный момент среди того громадного количества документов, которые еще не были изучены. Как бы там ни было, в отличие от своих сослуживцев Глаузер-Рёйст, похоже, никогда не пользовался формой, поскольку в обоих случаях, когда я его видела, он был одет в штатскую одежду, кстати, несомненно, очень дорогую, слишком дорогую для скудной зарплаты бедного швейцарского гвардейца.

Мы молча пересекли вестибюль тайного архива, пройдя перед закрытым кабинетом преподобного отца Рамондино, и вместе вошли в лифт. Глаузер-Рёйст вставил в отверстие панели свой новенький ключ.

– Фотографии у вас с собой, капитан? – из любопытства спросила я, пока мы спускались в Гипогей.

– Так точно, доктор.

Я находила в нем все больше сходства с острой и твердой кремниевой скалой на обрыве. Где они взяли такого типа?

– Тогда, полагаю, мы сможем сразу начать работу, так ведь?

– Сразу, доктор.

Увидев, как Глаузер-Рёйст идет по коридору по направлению к лаборатории, мои помощники разинули рты от изумления. В это утро стол Гвидо Буццонетти был болезненно пуст.

– Доброе утро, – громко сказала я.

– Доброе утро, доктор, – пробормотал кто-то, чтобы не оставлять меня без ответа.

Но если до двери моего кабинета нас сопровождала полная тишина, крик, который я издала, открыв ее, был слышен даже в римском Форуме.

– Иисусе! Что здесь произошло?

Мой старый письменный стол был безжалостно задвинут в угол, а его место в центре комнаты занимал металлический стол с гигантским компьютером. Другой компьютерный хлам громоздился на маленьких столиках из метакрилата, вытащенных из какого-то заброшенного кабинета, и десятки проводов и розеток расположились на полу и свешивались с полок моих старых книжных шкафов.

Я в ужасе закрыла рот руками и вошла, осторожно ступая, словно шла по змеиным гнездам.

– Это оборудование понадобится нам для работы, – объявил Кремень у меня за спиной.

– Надеюсь, что это так, капитан! Кто дал вам разрешение войти ко мне в лабораторию и устроить этот бедлам?

– Префект Рамондино.

– Ну, могли бы и со мной посоветоваться!

– Мы установили компьютеры вчера вечером, когда вы уже ушли. – В его голосе не звучало ни нотки сожаления или какого-то чувства; он просто ставил меня в известность, и все; будто все, что он делает, не подлежит никакому обсуждению.

– Великолепно! Просто великолепно! – злобно прошипела я.

– Вы хотите начать работу или нет?

Я обернулась так, будто он дал мне пощечину, и посмотрела на него со всем презрением, на которое только была способна.

– Давайте скорей покончим со всем этим.

– Как прикажете, – проговорил капитан, сильно раскатывая «эр». Он расстегнул пиджак и из какого-то непонятного места вынул пухлую черную папку, которую накануне показывал мне монсеньор Турнье. – Все в вашем распоряжении, – сказал он, протягивая ее мне.

– А что будете делать вы, пока я работаю?

– Воспользуюсь компьютером.

– С какой целью? – удивленно спросила я. Моя компьютерная неграмотность всегда висела на мне, как несданный школьный предмет, и хотя я знала, что когда-нибудь мне придется ее наверстать, пока как уважающий себя эрудит я с большим удовольствием презрительно относилась к этим дьявольским железкам.

– С целью решить все возникающие у вас вопросы и предоставить вам всю имеющуюся информацию на любую интересующую вас тему.

На том и порешили.

Я начала с рассматривания фотографий. Их было много, точнее, тридцать, и они были пронумерованы и разложены хронологически, то есть от начала до конца вскрытия. После первичного просмотра я выбрала те, на которых было видно простертое на металлическом столе тело эфиопа в положении на спине и на животе. В глаза бросались перелом таза (из-за неестественного изгиба ног) и огромная рана в правой части теменной кости черепа, которая открыла серый желатин мозга среди осколков кости. За ненадобностью я отложила в сторону все остальные фотографии, потому что, хотя на теле должно было быть множество внутренних ран, я не могла их выявить и не считала, что они имеют значение для моей работы. Я лишь обратила внимание на то, что, наверное, от удара он изувечил себе зубами язык.

Этот мужчина никогда не смог бы выдать себя за другого и скрыть, кем он был на самом деле: эфиопом – все этнические черты были у него ярко выражены. Как большинство эфиопов, он был достаточно худым и длинным, с тощим, жилистым телом, а окраска его кожи была необычно темной. Однако окончательным доказательством, выдававшим его абиссинское происхождение, являлись черты его лица: высокие, резко очерченные скулы, запавшие щеки, большие черные глаза, которые на фотографиях были открыты, создавая впечатляющий эффект, широкий костистый лоб, толстые губы и тонкий нос почти греческого профиля. До того, как ему обрили оставшуюся целой часть головы, у него были жесткие курчавые волосы, довольно грязные и перепачканные в крови; после того, как их обрили, в самом центре черепа открылся очень четкий тонкий шрам в форме греческой заглавной буквы «сигма» (Σ).

В то утро я только и делала, что вновь и вновь рассматривала жуткие фотографии, отслеживая любые казавшиеся значимыми детали. Шрамы от скарификации выделялись на коже, как линии шоссе на картах; некоторые из них были мясистыми и распухшими, очень неприятными, а другие – узкими, почти незаметными, похожими на шелковую нить. Но все они без исключения были розоватого, в некоторых местах даже красноватого цвета, который придавал им отталкивающий вид пересаженной белой кожи на черном фоне. К вечеру мой желудок свело судорогой, голова отупела, а стол был заполнен записями и схемами шрамов умершего.

Я нашла на теле еще шесть греческих букв: на правой руке, на бицепсе – «тау» (Τ), на левой – «ипсилон» (Υ), в центре груди над сердцем – «альфа» (Α), на животе – «ро» (Ρ), на правом бедре, на квадрицепсе – «о микрон» (Ο), а на левом, в том же месте, – еще одна «сигма» (Σ). Прямо под буквой «альфа» и над «ро», на уровне легких и желудка находилась большая христограмма, известный вензель, который так часто можно увидеть на полях фронтона и на алтарях средневековых церквей, образованный наложенными друг на друга двумя первыми греческими буквами имени Христа: ΧΡ, «хи» и «ро»:

У этой христограммы была, однако, одна любопытная особенность: поперек нее добавили линию, которая дополняла монограмму до образа креста. На всем теле, за исключением кистей, ступней, ягодиц, шеи и лица, было множество других крестов самых оригинальных форм, какие мне только приходилось видеть.

Капитан Глаузер-Рёйст подолгу сидел перед компьютером, без устали набирая на клавиатуре загадочные команды, но иногда он придвигал свой стул к моему и молча наблюдал за ходом моего анализа. Поэтому, когда он вдруг спросил, не пригодится ли мне рисунок человеческого тела в натуральную величину, чтобы отмечать на нем шрамы, я вздрогнула. Перед тем, как ответить, я сделала несколько движений головой вверх-вниз и влево-вправо, чтобы размять затекшие шейные позвонки.

– Неплохая идея. Кстати, капитан, какие еще данные вам позволено сообщить мне об этом бедолаге? Монсеньор Турнье сказал, что это вы делали фотографии.

Глаузер-Рёйст встал со стула и направился к компьютеру.

– Я ничего не могу вам сказать.

Он быстро нажал на несколько клавиш, и принтер затрещал и начал выдавать бумагу.

– Мне необходимо знать кое-что еще, – возразила я, потирая переносицу под очками. – Возможно, вы знаете что-то, что могло бы облегчить мне работу.

Кремень не поддался на мои просьбы. С помощью кусочков клейкой ленты, которые он отрывал зубами, он выклеил на обратной стороне двери (это было единственное место, остававшееся свободным в моей маленькой лаборатории) выползающие из принтера страницы, так что получилось полное изображение человеческого тела.

– Я могу помочь вам чем-то еще? – закончив, спросил он, поворачиваясь ко мне.

Я презрительно посмотрела на него.

– Вы можете посмотреть с этого компьютера базы данных тайного архива?

– С этого компьютера я могу посмотреть любую базу данных в мире. Что вы хотите узнать?

– Все, что вы сможете найти о шрамировании.

Не медля ни секунды, он принялся за работу, а я взяла несколько разноцветных фломастеров из ящика стола и решительно встала перед бумажным силуэтом. Через полчаса я довольно точно воспроизвела скорбную карту ран трупа. Я недоумевала, почему здоровый, сильный мужчина тридцати с лишним лет позволил подвергнуть себя таким пыткам. Это очень странно.

Кроме греческих букв, я нашла семь прекраснейших крестов, каждый из которых полностью отличался от всех остальных: латинский крест на внутренней стороне правого предплечья и крест латинского типа иммисса (с короткой перекладиной в центре столба) в том же месте на левом предплечье; на спине были пнистый крест (из бревен) на шейных позвонках, другой, египетский крест анх, красовался на грудном отделе позвоночника, и последний, вилчатый крест находился на поясничном отделе. Остальные два креста были косой (в форме буквы «ха») и греческий, расположенные на задней части бедер. Разнообразие поражало, хотя все они имели нечто общее: они были защищены или вписаны в квадраты, круги и прямоугольники (похожие на средневековые оконца или бойницы) с одинаковой маленькой лучистой короной наверху, напоминавшей по форме зубья пилы и всегда имевшей семь зубцов.

В девять часов вечера мы умирали от усталости. Глаузер-Рёйсту удалось найти всего несколько скудных упоминаний о шрамировании. Он поверхностно объяснил мне, что это религиозный обычай, практикуемый в ряде стран центральной Африки, куда, к нашему сожалению, не входила Эфиопия. Похоже, что в этом регионе примитивные племена натирали порезы на коже, сделанные, как правило, острыми, как ножи, кусочками тростника, особой смесью трав. Мотивы орнаментов могли быть очень сложными, но, по существу, соответствовали геометрическим фигурам священных символов, зачастую связанных с каким-то религиозным ритуалом.

– И все?.. – разочарованно спросила я, увидев, что он умолк после такого краткого рассказа.

– Ну, есть еще кое-что, но это не имеет особого значения. Келоиды, то есть утолщенные и разбухшие рубцы, на женском теле считаются настоящим сексуальным соблазном для мужчин.

– Ах вот как!.. – удивленно ответила я. – Вот это здорово! Мне никогда и в голову бы не пришло.

– Так что, – бесстрастно продолжал он, – мы так и не знаем, почему эти шрамы находятся на теле этого мужчины. – Кажется, именно тогда я впервые заметила, что глаза у него вылинявшего серого цвета. – Еще один любопытный факт, хотя для нашей работы он тоже не имеет никакого значения: в последнее время эта практика входит в моду среди молодежи разных стран. Ее называют боди-арт или перфоманс-арт, и одним из самых рьяных ее защитников является певец и актер Дэвид Боуи.

– Не может быть… – вздохнула я, чуть усмехнувшись. – Вы хотите сказать, что они дают себя резать ради удовольствия?

– Ну, – пробормотал он в такой же растерянности, как я, – это как-то связано с эротизмом и чувственностью, но как-то объяснить это я бы не смог.

– Даже не пытайтесь, спасибо, – отрезала я, мертвая от усталости, и встала в знак окончания этого первого изнурительного рабочего дня. – Пойдемте отдыхать, капитан. Завтра нам предстоит очень долгий день.

– Позвольте, я отвезу вас домой. В такое время вам лучше не ходить по Борго одной.

Я слишком устала, чтобы отказываться, так что я снова подвергла свою жизнь риску в этом потрясающем автомобиле. Прощаясь, я поблагодарила его не без некоторых угрызений совести за свое с ним обращение, которые, впрочем, быстро улетучились, и вежливо отказалась от его предложения заехать за мной на следующее утро; я уже два дня не была на мессе и не собиралась ее больше пропускать. Я встану пораньше и перед тем, как снова взяться за работу, пойду в церковь Сан-Микеле-и-Магно.

Когда я вошла, Ферма, Маргерита и Валерия смотрели по телевизору старый фильм. Они заботливо оставили мне в микроволновке горячий ужин, так что я съела немного супа (без аппетита, за день я насмотрелась слишком много шрамов) и перед сном закрылась ненадолго в часовне. Но в этот вечер я не смогла сосредоточиться на молитве, и не только потому, что слишком устала (так оно и было), но и потому, что троим из моих восьми братьев и сестер взбрело в голову позвонить мне с Сицилии, чтобы спросить, собираюсь ли я приехать на праздник, который мы организовывали в честь нашего отца каждый год в день святого Джузеппе. Всем троим я сказала, что да, собираюсь, и в отчаянии отправилась спать.

Начиная с того первого дня, нам с капитаном Глаузер-Рёйстом довелось пережить несколько сумасшедших недель. Закрывшись в моей лаборатории с восьми утра до восьми или девяти вечера с понедельника по пятницу, мы перебирали те немногие данные, которые у нас были, в свете скудной информации, которую получали из архивов. Решение загадки с греческими буквами и христограммой оказалось относительно простым по сравнению с титаническим усилием, которого потребовала расшифровка тайны семи крестов.

На второй день работы, лишь войдя в лабораторию и закрывая дверь, я мельком глянула на наклеенный на дерево бумажный силуэт, и тут разгадка греческих букв бросилась мне в лицо, словно перчатка, брошенная, как вызов чести. Она была так очевидна, что казалось невероятным, что накануне вечером я ее не увидела, хотя в свое оправдание я вспомнила, что была очень уставшей: при чтении от головы к ногам и справа налево семь букв складывались в греческое слово «СТАВРОС» (ΣΤΑΥΡΟΣ), которое, естественно, означает «крест». На данном этапе было уже очевидно, что все, что было на этом медного цвета теле, было связано с одной и той же темой.

Через несколько дней, перечитав несколько раз вдоль и поперек (безуспешно) историю бывшей Абиссинии (Эфиопии) и просмотрев самые разнообразные документы о греческом влиянии на культуру и религию этой страны, просидев долгие часы за штудированием десятков книг по искусству всех эпох и стилей, пространных досье по сектам, присланных различными отделами тайного архива, и исчерпывающей информации о христограммах, которую капитан смог получить по компьютеру, мы сделали другое довольно значительное открытие: монограмма имени Христа, нанесенная на грудь и живот эфиопа, соответствовала одному из вариантов, называемому «монограммой Константина», который перестал использоваться в христианском искусстве с VI века нашей эры.

На начальном этапе христианства, как бы странно это ни показалось, крест не являлся объектом поклонения. Первые христиане не придавали никакого значения орудию страдания, предпочитая использовать в качестве символов и изображений другие, более радостные, декоративные элементы. Кроме того, во время римских гонений, которых, кстати, было совсем немного, поскольку они свелись более или менее ко всем известным действиям Нерона после пожара в Риме в 64 году и, согласно Евсевию[1]1
  Евсевий (260–341) – епископ Цезареи. История церкви; О мучениках Палестины.


[Закрыть], к двум годам того, что неправильно называют Великим гонением Диоклетиана (с 303-го по 305 год), так вот во время римских гонений выставление креста напоказ и прилюдное поклонение ему, несомненно, было делом очень опасным, поэтому на стенах катакомб и домов, на надгробных камнях усыпальниц, на личных вещах и на алтарях появились такие символы, как агнец, рыба, якорь или голубь. Однако самым главным символом являлась христограмма – монограмма, образованная первыми греческими буквами имени Христа: ΧΡ («хи» и «ро»), которую щедро использовали для украшения священных мест.

В зависимости от религиозной интерпретации существовало множество вариантов изображения христограммы; например, на могилах мучеников изображались христограммы с пальмовой ветвью, символизировавшей победу Христа, вместо буквы Ρ, а монограммы с треугольником в центре выражали таинство Троицы.

В 312 году нашей эры император Константин Великий, бывший солнцепоклонником, в ночь накануне битвы с Максенцием, своим главным соперником в борьбе за трон Империи, увидел сон, в котором ему явился Христос, велящий ему нанести на верхнюю часть древка полковых знамен эти две буквы: ΧΡ. Согласно легенде, на следующий день перед битвой он увидел этот знак с дополнительной перекладиной, образовывавшей образ Креста на слепящем диске Солнца, а под ним – греческие слова «EN-TOUTOI-NIKA», более известные в латинском переводе «In hoc signo vinces», то есть «Под этим знаком победишь». Поскольку Константин несомненно одолел Максенция в битве у Мильвийского моста, его штандарт с хрисмоном, позднее именованный Лабарум, стал знаменем Империи. Таким образом, этот символ приобрел чрезвычайную важность в сохранившейся еще части Римской империи, и когда западная часть этой территории, Европа, попала под власть варваров, его продолжали использовать в восточной ее части, Византии, по крайней мере до VI века, когда, как я уже сказала, он полностью исчез из христианского искусства.