Текст книги "Последний Катон"
Автор книги: Матильде Асенси
Жанр:
Прочие детективы
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 33 страниц)
– Даже не знаю, что вам сказать, доктор Аркути. Делайте как считаете нужным.
– В этом случае, сестра Салина, я позвоню его высокопреосвященству.
– Хорошо, доктор. Мы вас ждем.
Только я повесила трубку, в гостиную вошел Фараг, засунув руки в карманы и вопросительно оглядывая все вокруг. Он был перепачкан и растрепан, как нищий, который добывает себе пропитание, копаясь в мусоре.
– Поговорила с врачом?
– Он сейчас приедет.
Он порылся во многочисленных карманах куртки и что-то оттуда достал.
– Смотри, Оттавия. Это бумажка, которую ты нашла в пиджаке капитана, когда искала ключи.
– Как Глаузер-Рёйст?
– Не очень, – ответил он, приближаясь ко мне с бумажкой. – Он скорее не спит, а, по-моему, находится в полуобморочном состоянии. Постоянно теряет сознание. Какими же наркотиками нас напичкали?
– Не знаю, что это за наркотики, но подействовали они только на него, потому что ты себя чувствуешь нормально, так ведь?
– Не совсем. Я ужасно хочу есть. Но пока ты не увидишь это, я не могу пойти на кухню и что-нибудь поискать.
Я взяла протягиваемую им бумажку и оглядела ее. Она была необычной. Несмотря на то что она промокла, на ощупь она была толстой и шершавой, с неровными краями, обрезанными явно не промышленным способом. Я расправила ее на ладони и увидела греческий текст, чуть размытый Тибром.
– От наших друзей ставрофилахов?
– Конечно.
τί στενή ή πύλη καὶ τεθλιμμένη ή όδὸς ή άπάγουσα είς τήν ζωήν, καὶ όλίγοι είσὶν οί εύρίσκοντες αύτήν.
– «Потому что тесны врата и узок путь, ведущие в жизнь, – перевела я, и сердце мое сжалось, – и немногие находят их». Эти фрагмент из Евангелия от Матфея.
– Все равно, – пробормотал Фараг. – Меня пугает не это, а то, что это может значить.
– Это значит, что следующее инициаторское испытание братства связано с тесными воротами и узкими путями. Что написано там внизу?..
– «Агиос Константинос Аканзон».
– Святой Константин с терниями… – проговорила я в раздумье. – Это не император Константин, хоть он тоже святой, потому что после его имени ничего не добавляют, уж во всяком случае, не «Аканзон». Может, какой-то важный для ставрофилахов покровитель или название какой-нибудь церкви?
– Если это церковь, то находится она в Равенне, потому что второе испытание, испытание греха зависти, проходит там. А что до терний… – Он поправил очки, провел руками по грязным волосам и опустил взгляд к полу. – Упоминание терний мне совсем не нравится, потому что на втором уступе у Данте завистники идут, облаченные во власяницы, а их глаза зашиты железной нитью.
Внезапно мой лоб и щеки покрылись холодным потом, словно кровь отлила от лица, а руки импульсивно сомкнулись.
– Господи! – взмолилась я на грани обморока. – Только не сегодня!
– Нет… Не сегодня, – согласился Фараг, подходя ко мне и обнимая меня за плечи. – Сегодня нам остается наброситься на холодильник Каспара и проспать много часов. Идем на кухню.
– Надеюсь, доктор Аркути скоро приедет.
Кухня у капитана была просто сногсшибательная. Едва войдя в нее, я вспомнила бедняжку Ферму, которая на трети этого пространства и с десятой частью бытовой техники изощрялась в приготовлении вкусной еды. Что бы она сделала, если бы в ее распоряжении была эта домашняя версия НАСА? В дверце громадного холодильника цвета нержавеющей стали было устройство для подачи воды и кубиков льда, а рядом красовался экран компьютера, который тихонько пикнул, когда мы открыли дверцу, чтобы посмотреть, что тут можно поесть, и посоветовал купить говядины.
– Как ты думаешь, как он может себе все это позволить? – спросила я у Фарага, достававшего пакет формового хлеба и массу колбас.
– Это не наше дело, Оттавия.
– Как это не наше? – не согласилась я. – Я уже два месяца с ним работаю и знаю только, что он бесчувствен, как камень, и действует по приказу церковного трибунала и Турнье. Закачаешься!
– Он уже не подчиняется Турнье.
На красного мрамора столешнице кухни, на которой возвышались шесть двойных горелок и сковорода-гриль из вулканического камня (как это явствовало из таблички с маркой) полуторасантиметровой толщины, Фараг приготовил аппетитные бутерброды.
– Ладно, но все еще бесчувствен, как камень.
– Оттавия, ты всегда о нем плохо думаешь. Я думаю, в глубине души он – несчастный человек. Уверен, что у него доброе сердце. Скорее всего это жизнь заставила его принять ту малоприятную должность, которую он занимает.
– Жизнь никого не заставляет, если он сам не хочет, – отрубила я, уверенная в том, что изрекла высокую истину.
– Ты уверена? – саркастично переспросил он, срезая с хлеба корки. – Я вот знаю кого-то, кто не был вполне свободен в выборе судьбы.
– Если ты обо мне, то ошибаешься, – обиделась я.
Он засмеялся и подошел к столу с двумя тарелками и парой разноцветных салфеток в руках.
– Знаешь, что сказала мне твоя мать в то воскресенье, когда мы с Каспаром явились к вам после похорон?
У меня на сердце вилось что-то ядовитое. Я промолчала.
– Твоя мать сказала мне, что из всех ее детей ты всегда была самой лучшей, самой умной и самой сильной. – Он невозмутимо облизал выпачканные в остром соусе пальцы. – Не знаю, почему она была со мной так откровенна, но, так или иначе, она сказала мне, что ты могла быть счастлива, только ведя такую жизнь, которую ведешь, отдавшись Богу, потому что ты не создана для брака и никогда не смогла бы вынести правила, навязанные мужем. Полагаю, твоя мать меряет мир по меркам своего времени.
– Моя мать меряет мир как считает нужным, – огрызнулась я.
Кто Фараг такой, чтобы судить мою мать?
– Пожалуйста, не обижайся! Я просто рассказываю тебе, что она сказала. А теперь мы немедленно поужинаем этими замечательными жирными и острыми бутербродами, напичканными всем, что было в холодильнике. Кусай, императрица византийская, и откроешь для себя одну из неведомых тебе радостей жизни!
– Фараг!
– Пр… прости, – пробормотал он с таким полным ртом, что он с трудом закрывался, и весь его вид показывал, что он вовсе не сожалеет о сказанном.
Как он мог пребывать в таком оживлении, если я падала от усталости? Когда-нибудь, сказала я себе, жуя первый кусок бутерброда и поражаясь тому, какой он вкусный, когда-нибудь я буду следить за здоровьем и заниматься спортом. Я больше не буду часы напролет сидеть в лаборатории, не двигая ногами. Я буду совершать пешие прогулки, делать какую-нибудь зарядку по утрам и бегать по Борго с Фермой, Маргеритой и Валерией.
Когда в дверь позвонили, мы уже почти покончили с ужином.
– Сиди и заканчивай с едой, – вставая, сказал Фараг. – Я открою.
Как только он вышел за дверь, я поняла, что засну прямо здесь, за кухонным столом, так что я проглотила последний кусок и вышла вслед за ним. Я поздоровалась с входящим в дом доктором Аркути и, пока он осматривал капитана, прошла в гостиную, чтобы на минутку упасть на один из диванов. Кажется, я спала, ходила во сне и говорила во сне. Мне нужно было как-то избавиться от тела. Проходя рядом с приоткрытой дверью, я не смогла побороть искушение полюбопытствовать. Я зажгла свет и очутилась в большущем кабинете, обставленном современной офисной мебелью, которая, даже толком не знаю как, чудесно сочеталась со старинными книжными полками красного дерева и портретами военных предков капитана Глаузер-Рёйста. На столе стоял мудреный компьютер, по сравнению с которым тот, что был у нас в лаборатории, казался детской игрушкой, а справа, рядом с большим окном, находился музыкальный центр, на котором было больше кнопок и цифровых экранов, чем на пульте управления самолета. В странных изогнутых длинных ящиках громоздились сотни компакт-дисков, и, насколько я смогла заметить, там были записи от джазовой музыки до оперы, включая разнообразный фольклор (там был даже диск с пигмейской музыкой, то есть с мелодиями настоящих пигмеев) и много записей грегорианского пения. Я только что узнала, что Кремень – большой любитель музыки.
Портреты его предков были уже совсем другой песней. Лицо Глаузер-Рёйста с незначительными вариациями на протяжении веков снова и снова повторялось в его прапрадедушках и двоюродных прадедах. Всех их звали Каспар, или Линус, или Каспар-Линус Глаузер-Рёйст, и у всех было одинаковое суровое выражение лица, которое так часто бывало у капитана. Серьезные, строгие лица, лица солдат, офицеров или командующих ватиканской швейцарской гвардии с XVI века. Мое внимание привлекло то, что только его дед и отец, Каспар Глаузер-Рёйст и Линус-Каспар Глаузер-Рёйст, были в парадной форме, созданной Микеланджело. На всех остальных была металлическая кираса (нагрудник и наспинник), как это было заведено в старинных армиях. Неужели знаменитая форма – творение современное?
Между компьютером и великолепным железным крестом на каменной подставке стояла фотография размером больше обычного. Поскольку я не могла ее видеть, я обошла вокруг стола и увидела ту же смуглую девушку, которую обнаружила в гостиной. У меня уже не оставалось никаких сомнений в том, что это должна быть его невеста – никто не держит столько фотографий подруги или сестры. Так что у Кремня был чудесный дом, красивая невеста, родовитая семья, он – любитель музыки и книг, которых было множество не только в кабинете, но и во всех комнатах. Я ожидала найти где-нибудь типичную коллекцию древнего оружия, которую выставляет у себя дома любой уважающий себя военный, но, похоже, Кремня это не интересовало, так как, не считая портретов его предков, это жилище могло рассказать о своем хозяине что угодно, но только не то, что он офицер.
– Оттавия, что ты тут делаешь?
Я подпрыгнула на месте и обернулась к двери.
– Господи, Фараг, ты меня напугал!
– А если бы это был не я, а капитан! Что бы он о тебе подумал, а?
– Я ничего не трогала. Только посмотрела.
– Если я когда-нибудь попаду в твой дом, напомни мне, чтобы я посмотрел твою комнату.
– Ты этого не сделаешь.
– Ну-ка выходи отсюда, давай, – сказал он, маня меня из кабинета. – Доктор Аркути должен осмотреть твою руку. С капитаном все в порядке. Похоже, он под воздействием какого-то очень сильного снотворного. И у него, и у меня на внутренней стороне правого предплечья чудный крестик. Сама увидишь, да!.. Наши кресты латинские и вписаны в вертикальный прямоугольник с коронкой с семью зубцами сверху. Может, тебе пропечатали другую модель.
– Не думаю… – пробормотала я.
Честно говоря, я уже и забыла о руке. Она давно перестала болеть.
Мы вошли в комнату Кремня, и я увидела, что он спит глубоким сном на постели, такой же грязный, как при выходе из Великой клоаки. Доктор Аркути попросил меня поднять рукав свитера. Внутренняя часть предплечья была немного воспалена и красновата, но креста видно не было, потому что на него была наложена повязка. Для тысячелетней секты методы нанесения племенных шрамов были очень даже современными. Аркути осторожно отлепил марлю.
– Все в порядке, – сказал он, разглядывая мою новую отметину. – Заражения нет, выглядит шрам чистым, несмотря на зеленоватую окраску. Наверное, какой-то растительный антисептик. Трудно сказать. Очень профессиональная работа. Вы позволите спросить?..
– Нет, не спрашивайте, доктор Аркути, – ответила я, взглянув на него. – Это новая мода, называется боди-арт. Его активно пропагандирует певец Дэвид Боуи.
– И вы, сестра Салина…
– Да, доктор, я тоже слежу за модой.
Аркути усмехнулся.
– Конечно, вы ничего не можете мне рассказать. Его высокопреосвященство кардинал Содано предупредил меня, чтобы я не удивлялся ничему, что увижу сегодня ночью, и не задавал никаких вопросов. Кажется, вы выполняете важное для церкви задание.
– Что-то в этом роде… – выдавил Фараг.
– Ну, значит, в этом случае, – заметил доктор, накладывая мне на крест новую повязку, – я закончил. Пусть капитан спит, пока не проснется, и вам тоже не мешало бы отдохнуть. Вид у вас не очень-то… Сестра Салина, думаю, вам стоит поехать со мной. Внизу ждет машина, и я могу подвезти вас в вашу общину.
Доктор Аркути как постоянный член «Опус Деи», религиозной организации, имеющей в Ватикане максимальную власть со времени избрания Иоанна Павла II, не одобрил бы, если бы я провела ночь в доме, где было двое мужчин. Кроме того, к вящей опасности эти мужчины были не священниками, а мирянами. Поговаривали, что Папа ничего не делает без одобрения «Дела», как называли «Опус» его последователи), и даже самые независимые и сильные из могущественной римской курии старались не вступать в открытое противостояние с политико-религиозными тенденциями, задаваемыми этой организацией, члены которой, как доктор Аркути или пресс-секретарь Ватикана испанец Хоакин Наварро-Вальс, были вездесущи во всех ватиканских кругах.
Я растерянно посмотрела на Фарага, не зная, что ответить доктору. В этом доме с лихвой хватило бы комнат на всех, было так поздно, и я была такая уставшая, что мне бы и в голову не пришло, что мне нужно ехать спать в квартиру на площади Васкетте. Но доктор Аркути настоял:
– Вы же, наверное, хотите смыть с себя всю эту грязь и переодеться, так ведь? Ну же, что тут думать! Как вы будете принимать тут душ? Нет, сестра, нет!
Я поняла, что сопротивляться бессмысленно. Кроме того, если бы я отказалась, на следующий день или прямо ночью мой орден получил бы суровый выговор, и тут было не до шуток. Так что я распрощалась с Фарагом и, ни жива ни мертва от изнеможения, покинула квартиру вместе с врачом, который действительно подвез меня до площади Васкетте с приятной улыбкой выполненного долга. Ферма, Маргерита и Валерия, конечно, до смерти напугались, увидев меня в таком состоянии. Я знаю, что все-таки приняла душ, но понятия не имею, как добралась до кровати.
* * *
Верный своей швейцарско-германской природе капитан Глаузер-Рёйст отказался остаться в постели хотя бы на день и, несмотря на наши с Фарагом настояния, уже на следующий день явился ко мне в лабораторию в Гипогее с перевязанной головой, готовый продолжать все дальше и снова рисковать жизнью. Капитана Глаузер-Рёйста снедала умопомрачительная жажда как можно скорее добраться до ставрофилахов и их Рая Земного, словно на кону в этой безумной истории стояло нечто большее, чем просто выслеживание и поимка похитителей реликвий. Быть может, для него эти инициаторские испытания, символизировавшие преодоление семи смертных грехов, и значили больше, чем проба личности, но для меня они были лишь провокацией, брошенной к моим ногам перчаткой, которую я решила поднять.
В четверг я проснулась около полудня, вполне восстановив силы после ужасного душевного и физического истощения последней недели. Полагаю, на это повлияло и то, что, открыв глаза, я оказалась в своей собственной постели и в своей комнате, в окружении своих вещей. Так или иначе, но одиннадцать-двенадцать часов непрерывного сна пошли мне только на пользу, и, несмотря на синяки, судороги мышц на ногах и мой новый необычный шрам, я чувствовала покой и впервые за долгое время была расслаблена, словно все вокруг меня было в порядке.
Но это приятное ощущение продлилось не более минуты, потому что из постели, еще до ушей закутанная в одеяло, я услышала телефонный звонок и угадала, что это звонят мне. Однако даже когда Валерия вошла меня будить, мое хорошее настроение не изменилось. Было ясно, что сон – лучшее средство для восстановления сил.
Звонил Фараг, который на удивление искаженным от злости голосом сказал мне, что капитан хочет, чтобы мы собрались в лаборатории после обеда. Тогда я попыталась настоять, чтобы Кремень отлежался хотя бы один день, но, еще больше рассердившись, Босвелл рявкнул, что он перепробовал уже все известные ему методы, но никакого успеха в этом не достиг. Я попросила его успокоиться и не волноваться из-за того, кто не воспринимает свое собственное здоровье всерьез. Я поинтересовалась, как себя чувствует он, и чуть более спокойным и мирным тоном он ответил, что проснулся только пару часов назад и что, кроме шрама на руке, все еще зеленого, хотя воспаление спало, если не трогать шишку на голове, больше у него ничего не болит. Он хорошо отдохнул и плотно позавтракал.
Так что мы договорились встретиться в лаборатории в четыре часа дня. До этого времени я собиралась пообедать со своими сестрами, чуть-чуть помолиться в часовне и позвонить домой, чтобы узнать, как там дела. Просто не верилось, что у меня есть три часа, чтобы расставить все по местам.
Свежее розы и со счастливой улыбкой на лице я прошла от дома до Ватикана, наслаждаясь свежим воздухом и вечерним солнцем. Как мало мы ценим то, что не теряли! Свет, падающий мне на лицо, вселял в меня силы и радость жизни; улицы, шум, машины и хаос возвращали меня к нормальной рутине и обыденному порядку. Мир – это именно это, и он именно таков, к чему постоянно ворчать на что-то, в чем наверняка есть своя красота, зависящая только от того, с какой стороны посмотреть. Увиденные под подходящим углом грязный асфальт, пятно масла или бензина и брошенная на тротуар бумажка оказываются прекрасными. Особенно если в какой-то миг вы были уверены, что не увидите их больше никогда.
Я на минутку зашла в «Аль мио каффе», чтобы выпить капучино. Из-за близости к казармам здесь всегда было много молодых швейцарских гвардейцев, которые шумно переговаривались и раскатисто хохотали, но были тут и люди, которые, как я, шли на работу или домой и заглядывали в кафе, потому что, кроме того, что тут было очень мило, здесь подавали чудесный капучино.
Наконец, за пять минут до назначенного времени, я добралась до Гипогея. Четвертый подземный уровень вернулся к обычной работе, как будто сумасшествие, связанное с кодексом Иясуса, уже стерлось из памяти. К моему удивлению, мои помощники любезно поздоровались со мной, а некоторые даже помахали рукой в знак приветствия. Робкими и неуверенными кивками я ответила всем им и бегом скрылась в лаборатории, недоумевая, какое сверхъестественное чудо должно было произойти, чтобы их отношение ко мне так неслыханно изменилось. Может, они обнаружили, что я человек, или это мое ощущение блаженства заразно?
Не успела я повесить на вешалку пальто и сумку, как явились Фараг с капитаном. Большущую светловолосую голову последнего венчала красивая повязка, но металлический блеск под бровями предвещал бурю.
– Капитан, у меня чудесный день, – заявила я вместо приветствия, – и я не хочу смотреть на хмурые лица.
– У кого это хмурое лицо? – кисло отпарировал он.
У Фарага настроение было не лучше. Не знаю, что там произошло у Кремня дома, но последствия это имело апокалиптические. Капитан не стал снимать пиджак и садиться за стол.
– Через пятнадцать минут у меня аудиенция с Его Святейшеством и с его высокопреосвященством Содано, – вдруг выпалил он. – Это очень важная встреча, так что меня не будет пару часов. Вы пока готовьте следующий Дантов уступ, а когда я вернусь, закончим сборы.
Сказав это, он снова переступил через порог и исчез. В лаборатории воцарилась тяжелая тишина. Я не знала, стоит ли спрашивать у Фарага, что случилось.
– Знаешь что, Оттавия? – сказал он, не сводя глаз с двери, в которую вышел капитан. – Глаузер-Рёйст сдвинулся.
– Не нужно было настаивать, чтобы он отдыхал. Когда кто-то хочет что-то сделать и этот кто-то так же упрям, как капитан, нужно оставить его в покое, пусть делает что хочет, даже если это его уморит.
– Да ну, дело не в этом! – Он взглянул на меня со странным выражением и сказал: – «Разве я сторож брату моему?» Я вполне осознаю, что Каспар уже достаточно взрослый, чтобы делать то, что считает нужным. Просто… Понимаешь, не знаю, но эта история со ставрофилахами сводит его с ума. Либо он хочет заработать медаль, либо доказать себе, что он – супермен, либо для него это приключение, как для других вино – способ забыться или погубить себя.
– Что-то подобное пришло мне в голову сегодня утром… то есть днем. – Я вытащила из чехла очки и надела их. – Для нас с тобой это – приключение, в котором мы участвуем добровольно, из интереса и любопытства. Для него это нечто большее. Ему плевать на усталость, плевать на смерть моих отца и брата, плевать на то, что жизнь и работа в Египте для тебя потеряны. Он заставляет нас бежать наперегонки со временем, словно похищение еще одной реликвии – непоправимая катастрофа.
– Не думаю, что дело в этом, – наморщив лоб, проговорил Фараг. – Мне кажется, он очень переживал по поводу аварии и гибели твоих отца и брата и что его беспокоит мое теперешнее положение. Но ты права, он действительно одержим ставрофилахами. Сегодня утром он только встал, сразу позвонил Содано. Они долго разговаривали и во время беседы ему пришлось несколько раз лечь, потому что он валился на пол. Потом, еще не позавтракав, он ушел в кабинет (который ты обследовала, помнишь?) и там открывал-закрывал ящики и папки. Пока я перекусил и принял душ, он шатался по дому, охая от боли, на минуту присаживаясь, чтобы перевести дух, и снова поднимаясь, чтобы делать что-то дальше. После того бутерброда в клоаке он совсем ничего не ел.
– Он сходит с ума, – подытожила я.
Мы снова замолчали, будто больше про Глаузер-Рёйста сказать было нечего, но я уверена, что оба мы продолжали думать об одном и том же. Наконец я глубоко вздохнула.
– Поработаем? – предложила я, пытаясь его расшевелить. – Восхождение на второй уступ Чистилища. Песнь тринадцатая.
– Ты можешь читать вслух для нас обоих, – заметил он, поудобнее усаживаясь в кресле и укладывая ноги на стоящий на полу корпус процессора. – Поскольку я уже это читал, будем вместе обсуждать.
– А почему читать придется мне?
– Если хочешь, могу почитать я, но я уже удобно уселся, и отсюда у меня чудесный вид.
Я посчитала его комментарий неуместным, предпочла пропустить его мимо ушей и принялась читать Дантовы стихи:
Наше «второе я», Вергилий и Данте подходят к новому уступу, немного меньше предыдущего, и бодрым шагом продвигаются вперед в поисках какой-нибудь души, которая указала бы им дорогу наверх. Вдруг до Данте доносятся голоса, говорящие: «Vinum non habent»[31]31
«Вина у них нет» – слова, звучавшие на свадьбе в Кане.
[Закрыть], «Я Орест» и «Врагов любите».
– Что это значит? – спросила я у Фарага, смотря на него поверх очков.
– Просто это классические примеры любви к ближнему, которой не хватает страдальцам этого круга. Но ты читай дальше и поймешь.
Интересно, что Данте задает Вергилию тот же вопрос, который я только что задала Фарагу, и мантуец отвечает ему:
«…Выси эти
Бичуют грех завистливых; и вот
Сама любовь свивает вервья плети.
Узда должна звучать наоборот;
Быть может, на пути к стезе прощенья
Тебе до слуха этот звук дойдет.
Но устреми сквозь воздух силу зренья,
И ты увидишь – люди там сидят,
Спиною опираясь о каменья».
Данте присматривается к стене и видит тени, облаченные в мантии цвета камня. Он подходит поближе и ужасается увиденному:
Их тело власяница облекла,
Они плечом друг друга подпирают,
А вместе подпирает их скала.
[…] И как незримо солнце для слепого,
Так и от этих душ, сидящих там,
Небесный свет себя замкнул сурово:
У всех железной нитью по краям
Зашиты веки, как для прирученья
Их зашивают диким ястребам.[32]32
Обычная практика в соколиной охоте, применяющаяся для приручения птиц.
[Закрыть]
Я снова взглянула на Фарага, который с улыбкой наблюдал за мной, и в отчаянии покачала головой:
– Не думаю, что выдержу это испытание.
– Разве на первом уступе тебе пришлось таскать камни?
– Нет, – признала я.
– Вот никто и не говорит, что тебе зашьют глаза проволокой.
– А если зашьют?
– Тебе было больно, когда тебя заклеймили первым крестом?
– Нет, – снова признала я, хотя, наверное, стоило упомянуть о незначительной подробности – ударе по голове.
– Значит, читай дальше и не волнуйся. У Аби-Руджа Иясуса на веках дыр не было, правда ведь?
– Нет.
– Ты не задумывалась о том, что мы были во власти ставрофилахов шесть часов, а они только нанесли нам небольшой шрам? Ты поняла, что они прекрасно знают, кто мы, и все равно позволяют нам пройти испытания? По какой-то непонятной причине они совсем нас не боятся. Они будто говорят нам: «Вперед, придите в наш Рай Земной, если только сможете!» Они очень уверены в себе, вплоть до того, что подсунули в пиджак капитана подсказку для следующего испытания. Они могли бы этого не делать, – предположил он, – и мы бы сейчас без толку ломали головы.
– Они бросают нам вызов? – удивилась я.
– Не думаю. Скорее похоже, что они нас приглашают. – Он провел рукой по бороде, которая была светлее кожи, и изобразил гримасу отчаяния. – Ты что, не собираешься дочитывать про второй уступ?
– Я по горло сыта Данте, ставрофилахами и капитаном Глаузер-Рёйстом! Более того, я по горло сыта почти всем, что как-то связано с этой историей! – возмущенно воскликнула я.
– И ты по горло сыта… – начал было он, продолжая цепочку моих жалоб, но резко остановился, натянуто усмехнулся и строго посмотрел на меня: – Оттавия, пожалуйста, читай дальше!
Я послушно опустила глаза к книге и продолжила.
Далее следовал длинный и нудный фрагмент, в котором Данте заводит разговор со всеми душами, которые хотят поведать ему о своих жизнях и о причинах, по которым они находятся на этом уступе: Сапией деи Сальвани; Гвидо дель Дукой, Риньери да Кальболи… Все они были ужасными завистниками, которые больше радовались чужим бедам, чем собственному счастью. Наконец скучная песнь четырнадцатая заканчивается, и начинается пятнадцатая, в которой Данте с Вергилием опять остаются одни. К ним направляется ярчайший свет, бьющий в глаза Данте и заставляющий его прикрыть их рукой. Это ангел-хранитель второго круга, который пришел стереть еще одну букву «Ρ» со лба поэта и провести их к началу лестницы, ведущей к третьему уступу. Делая это, он, на удивление, поет гимны «Beati misericordes» и «Радуйся, громящий вражьи рати!».
– И все, – сказала я, увидев, что песнь кончается.
– Что ж, теперь нам надо узнать, что такое «Агиос Константинос Аканзон».
– Для этого нужен капитан. Обращаться с компьютером умеет только он.
Фараг удивленно посмотрел на меня.
– Но разве это не тайный архив Ватикана? – спросил он, оглядываясь по сторонам.
– Ты совершенно прав! – сказала я, вставая со стула. – Для чего тут сидят все эти люди?
Я решительно распахнула дверь и вышла, намереваясь захватить первого, кто мне попадется под руку, но при этом со всего размаху наткнулась на Кремня, который собирался вломиться в лабораторию, как бульдозер.
– Капитан!
– Вы собирались по важным делам, доктор?
– Ну, как сказать, нет. Я хотела…
– Ну, тогда заходите. Мне нужно сообщить вам нечто важное.
Я вернулась назад и уселась на свое место. Фараг снова недовольно нахмурил лоб.
– Профессор, прежде всего я хотел бы извиниться за свое утреннее поведение, – смиренно сказал Кремень, усаживаясь между мною и Фарагом. – Я довольно плохо чувствовал себя, но я не умею болеть.
– Я заметил.
– Понимаете, – продолжал извиняться капитан, – когда мне нехорошо, я становлюсь просто невыносим. Я не привык лежать в кровати даже с температурой за сорок. Полагаю, я оказался отвратительным хозяином, и приношу свои извинения.
– Ладно, Каспар, тема закрыта, – заключил Фараг, махнув рукой, чтобы показать, что эта дверь навсегда закрывается.
– Что ж, тогда теперь, – вздохнул Кремень, расстегивая пиджак и усаживаясь поудобнее, – я без дальнейших предисловий сообщу вам о создавшейся ситуации. Я только что доложил Папе и государственному секретарю обо всем, что произошло с нами в Сиракузах и здесь, в Риме. Его Святейшество мои слова заметно поразили. Может быть, вы забыли, но сегодня у него день рождения. Его Святейшеству исполняется 80 лет, и, несмотря на свои многочисленные обязанности, он нашел время, чтобы меня принять. Я говорю это для того, чтобы вы видели, насколько задача, которую мы решаем, важна для церкви. Несмотря на то что он был очень уставшим и не мог говорить ясно, посредством его высокопреосвященства он сообщил мне, что доволен и будет молиться за нас каждый день.
На моих губах появилась растроганная улыбка. Когда об этом узнает мама! Папа каждый день молится за ее дочку!
– Итак, следующий вопрос – это то, что нам еще осталось сделать. Чтобы добраться до Рая Земного ставрофилахов, нам остается пройти шесть испытаний. В случае если мы останемся в живых после всех шести, нашей задачей, естественно, является возвращение Честного Креста, но, кроме того, мы должны предложить прощение всем членам секты, если только они готовы влиться в лоно католической церкви как один из орденов. Папа особенно хочет познакомиться с нынешним Катоном, если только он существует, так что нам нужно будет доставить его в Рим, добровольно или силой. Кроме того, кардинал Содано сообщил мне, что, поскольку оставшиеся испытания должны проходить в Равенне, Иерусалиме, Афинах, Стамбуле, Александрии и Антиохии, ныне Антакии, Ватикан предоставит в наше распоряжение один из «Дофинов-365» и личный «Вествинд» Его Святейшества. Что касается дипломатической аккредитации…
– Погоди-ка! – Фараг поднял руку, как ученик в школе. – Что такое «Дофин-тра-ля-ля» и «Вествинд»?
– Простите. – Кремень был мягок, как озерная вода; Папа на всех влиял положительно. – Я не подумал, что вы ничего не знаете о вертолетах и самолетах.
– О нет! – охнула я, тяжело уронив голову.
– О да, дорогая Басилея! Мы будем и дальше бежать наперегонки со временем!
К счастью, Глаузер-Рёйст не уловил смысл неподходящего греческого слова, которым награждал меня в последнее время Фараг.
– Профессор, у нас нет другого выхода. С этим делом нужно покончить как можно скорее. Все христианские церкви уже лишились своих реликвий Честного Древа, а немногие оставшиеся фрагменты продолжают исчезать, несмотря на тщательную охрану. К вашему сведению, три дня назад была похищена реликвия из церкви Святого Михаэля в Цвайбрюкене, в Германии.
– Кражи продолжаются, несмотря на то, что они знают, что мы идем по их следу!
– Они не боятся, доктор. Кирха Святого Михаэля охранялась нанятой епархией частной охранной фирмой. Церковь тратит много денег на охрану реликвий, но, как видите, без особого успеха. Это еще одна причина, по которой кардинал Содано с разрешения Его Святейшества предоставляет в наше распоряжение один из принадлежащих Ватикану вертолетов «Дофин-365» и самолет «Вествинд» компании «Алиталия», которым пользуется Папа для частных поездок.
Мы с Фарагом переглянулись.
– План таков, – продолжал Кремень. – Завтра в семь утра мы встречаемся на ватиканской вертолетной площадке. Как вы знаете, она находится на западной окраине Города, за собором Святого Петра, по прямой по направлению к крепостной стене Папы Льва IV. Там нас будет ждать «Дофин», на котором мы полетим в Равенну… Кстати, вы уже разобрались с подсказкой к следующему испытанию?
