Текст книги "Последний Катон"

Автор книги: Матильде Асенси

После многочисленных коротких промежутков, когда ко мне возвращалось сознание, которые никогда не совпадали с бодрствованием Фарага и Кремня, я пришла к выводу, что в еде, которой нас кормили, было что-то, кроме рыбы, овощей и пшеницы. Это был необычный сон, и мы уже достаточно восстановили свои силы, чтобы проводить в летаргическом состоянии столько часов. Но отказаться от еды я боялась, так что и дальше продолжала глотать кашу и пить пиво, которое приносили нам корабельщики, кстати, тоже довольно своеобразные люди. Из всей одежды их смуглую кожу прикрывали только набедренные повязки, странно сверкающие своей яркой белизной, и под воздействием наркотиков, глядя на них, я бредила преображением Иисуса на горе Фавор, когда его одежда стала изливать белоснежное сияние и ярко блестеть, а с неба раздался голос, говорящий: «Сей есть Сын Мой Возлюбленный, в Котором Моё благоволение; Его слушайте». Кроме того, на головах у них были тонкие платки тоже белого цвета, которые они завязывали на затылке шнурком, так что концы спадали на спину. Они очень мало говорили между собой, а когда говорили, использовали странный язык, в котором я ничего не понимала. Если когда-нибудь я, бормоча, обращалась к ним с какой-нибудь просьбой или просто для того, чтобы убедиться, что я ещё в состоянии произнести хоть слово, они в ответ отрицательно размахивали руками и с улыбкой повторяли: «Гииз, гииз!» Они были всегда внимательны и обращались со мной с большим уважением, а кормили и поили с нежностью, достойной лучшей из матерей. Но это были не ставрофилахи, потому что на их телах не было следов шрамирования. В тот день, когда я обратила на это внимание, даже не знаю как, мне пришлось успокоить себя мыслью о том, что, если бы это были бандиты или террористы, они бы уже давно убили нас, и что всё это, очевидно, соответствует замысловатым планам братства. Если бы не так, то как бы мы попали к ним в руки из Ком Эль-Шокафа?

Мы пересаживались с одного корабля на другой пять раз, всегда ночью, а потом проехали длинный путь по земле, усыплённые в задней части старого грузовика, перевозившего древесину. Однако от берега реки мы не удалялись, потому что с другой стороны, невдалеке от тёмной цепи пальм, виднелось холодное и пустое пространство пустыни. Помню, я подумала, что мы плывём по Нилу к югу и что эта постоянная пересадка с корабля на корабль имеет смысл, только если нужно преодолеть опасные пороги, перекрывающие русло реки. Если моё предположение было верным, в данное время мы должны были бы уже быть как минимум в Судане. Но как же тогда быть с испытанием в Антакии? Если мы едем к югу, мы удаляемся от следующего места назначения.

Наконец в один прекрасный день они перестали накачивать нас наркотиками. Почувствовав губы Фарага на моих, я окончательно проснулась, но не открыла глаза. Я отдалась укачивающему, сладкому ощущению сна и его поцелуев.

– Басилея…

– Я не сплю, любимый, – прошептала я.

Когда я подняла веки, меня словно молнией пронзило синим-синим цветом его глаз. Он осунулся, но был так же красив, как всегда. И, думаю, не будет преувеличением сказать, что пахло от него хуже, чем от одной из грязных рыбацких сетей, лежавших рядом с нами.

– Как давно я не слышал твой голос, Басилея, – целуя меня, шёпотом сказал он. – Ты всё время спала!

– Нас чем-то опаивали, Фараг.

– Знаю, моя радость, но ничего плохого с нами не случилось. А это важнее всего.

– Как ты? – спросила я, отстраняясь от него, чтобы провести рукой по его лицу. Его светлая борода отросла уже на целую пядь.

– Чудесно. Эти типы могли бы разбогатеть на продаже наркотиков, которые используют во время испытаний.

Только тогда я увидела, что стены нашей новой роскошной каюты казались бумажными и пропускали идущие снаружи свет и шум.

– А Кремень?

– Вон он, – кивнул он в сторону противоположной стены. – Всё ещё спит. Но, думаю, скоро проснётся. Что-то должно произойти, и они хотят, чтобы мы были в нормальном состоянии.

Он ещё не договорил, как закрывавшая один из краёв каюты льняная завеса откинулась в сторону, чтобы пропустить ухаживавших за нами мужчин. Интересно, что, хотя я могла их узнать, только в этот момент у меня создалось впечатление, что я вижу их на самом деле, словно раньше мой взгляд был всегда затуманен тенью. Они были высоки и худы, почти кожа да кости, и у всех были густые короткие бороды, придававшие им свирепый вид.

– Ахлан васахлан, – сказал один из них, казавшийся предводителем группы, скрестив тощие смуглые ноги, чтобы ловким естественным движением плюхнуться рядом с нами. Все остальные остались стоять.

Фараг ответил на приветствие, и они завели пространную беседу на арабском языке.

– Оттавия, ты готова к сюрпризам? – вдруг спросил меня Фараг.

– Нет, – сказала я, усаживаясь так, чтобы ноги оставались под полотном. На мне была только короткая белая туника, и моя гордость возбраняла мне заниматься эксгибиционизмом. Но тут я осознала, что кто-то из этих молчаливых субъектов все эти дни должен был обмывать самые интимные части моего тела, и мне захотелось провалиться сквозь землю.

– Что ж, прости, пожалуйста, но я должен тебе рассказать, – продолжил Фараг, не обратив внимания на резкое изменение в цвете моего лица. – Этот добрый человек – капитан Мулугета Мариам, а все остальные – члены его команды. Этот корабль… «Неваи»? – переспросил он, глядя на этого Мулугету, и тот невозмутимо кивнул, – один из его кораблей, которые плавают по всему Нилу и перевозят грузы и пассажиров между Египтом и, как он говорит, Абиссинией. То есть Эфиопией.

По мере того как Фараг говорил, мои глаза раскрывались всё шире и шире.

– Уже сотни лет его народ, ануаки из Антиохии в районе Гамбелы у озера Тана в Абиссинии, подбирают спящих пассажиров в дельте Нила и доставляют их в свою деревню…

– А кто их им передаёт? – перебила я.

Фараг повторил мой вопрос по-арабски, и капитан Мариам лаконично ответил:

– Старофилас.

Мы застыли, испуганно переглядываясь.

– Спроси у него, – пробормотала я, – что они с нами сделают, когда мы прибудем на место.

Снова произошёл обмен словами, и наконец Фараг посмотрел на меня:

– Он говорит, что нам нужно будет пройти испытание, которое является частью традиций ануаков с тех пор, как Бог дал им землю и Нил. Если мы погибнем, наши тела сожгут на костре и развеют пепел по ветру, а если выживем…

– Что? – испугалась я.

– Старофилас, – подытожил он, мрачно подражая Мариаму.

Я была так ошеломлена, что могла лишь сидеть и поворачивать голову из стороны в сторону да водить руками по грязным волосам, которые слиплись так, что в них нельзя было просунуть пальцы.

– Но… Но предполагалось, что мы только найдём, где находится Земной Рай, чтобы поймать воров. – Во мне говорил страх. – Если нас держат в плену, как мы сообщим об этом полиции?

– Всё складывается, Басилея, подумай. Ставрофилахи не могут позволить нам свободно выйти из седьмого круга. Ни нам, ни кому-либо из других посвящаемых. Ведь можно просто передумать, или вас могут подкупить, а то и предать идеал в последний момент, когда до цели рукой подать. Что они могут предпринять ввиду такой опасности? Это же очевидно, правда? Мы должны были догадаться, что последний уступ будет не таким, как предыдущие. Кроме того, в нашем случае что им остаётся делать?.. Дать нам завершить испытания и выдать нам последнюю подсказку, чтобы мы сами достигли Земного Рая? Тогда, как ты сама сказала, нам было бы достаточно сообщить властям расположение тайника, как на них бы тут же набросилась целая армия. А они не дураки.

Мулугета Мариам смотрел на нас, не понимая ни слова из нашего разговора, но удивлённым не выглядел. Он сохранял спокойствие и твёрдость, словно бывал в такой ситуации уже сотни раз. Наконец, когда наше молчание затянулось, он выдал длинную тираду, которую Фараг внимательно выслушал.

– Капитан говорит, что до деревни Антиохия осталось уже немного, и поэтому нас разбудили. Судя по всему, несколько дней назад мы вышли из Нила и теперь плывём по одному из его притоков, Атбаре, который, по словам этого доброго человека, так же, как и сам Нил, принадлежит ануакам.

– Но как мы добрались до Эфиопии? – взвизгнула я. – Что, границ между странами уже не существует? Пограничников и таможенного контроля нет?

– Они переходят через границы по ночам и мастерски правят фалуками, типичными для Нила парусными судами, которые могут неслышно проплыть рядом с полицейскими постами, не вызвав никаких подозрений. Наверняка они к тому же пускают в дело взятки и тому подобные методы. В этих местах это обычное дело, – пробормотал он, теребя себя за нижнюю губу.

Я еле могла дышать.

– И где, интересно знать, мы теперь находимся? – еле смогла выговорить я. У меня было ощущение, что я потерялась в какой-то неисследованной точке земного шара.

– Я никогда не слышал об ануаках и о деревне под названием Антиохия, но знаю, где расположено озеро Тана, в котором зарождается великий Голубой Нил[68]68
  Река Нил образовывается на слиянии Белого и Голубого Нила в Хартуме, столице Судана. Истоки Белого Нила находятся в центральной Африке, и он даёт лишь 22 % водной массы, а Голубой Нил зарождается в озере Тана на Эфиопском плоскогорье и вливает в Нил оставшиеся 78 % воды.


[Закрыть], и уверяю тебя, что это место сложно назвать цивилизованным или легкодоступным местом. Забудь, что ты на пороге XXI века. Вернись на тысячу лет назад – и ты приблизишься к истине.

Больше уже выпучить глаза я не могла, они даже болели, так долго я не мигая смотрела на Фарага, но изменить выражение лица я не могла, даже если бы захотела.

– Что за бред вы несёте, профессор? – проворчал Кремень, ворочаясь, как ребёнок под одеялом. – Что за чёртов бред вы несёте? – возмущённо повторил он.

Мы с Фарагом и Мулугетой смотрели, как бедняга пытается прийти в себя, мотая головой и борясь с горячим воздухом и вьющимися перед ним мухами.

– Что мы в Эфиопии, Каспар, – сказал Фараг, протянув ему руку, чтобы помочь встать, но капитан отверг его помощь. – Если верить капитану Мариаму, несколько дней назад мы перешли суданскую границу и скоро прибудем в Антиохию, город, где пройдёт следующее испытание.

– Чёрт побери! – проворчал он, потирая лицо руками, чтобы стряхнуть с себя сон. Он тоже явно нуждался в хорошей бритве. – Но мы ведь должны были ехать в Антакию?

– Ну… Так мы думали, – ответила я, находясь в не меньшей растерянности, чем он. – Но речь шла не об Антакии, древней Антиохии в Турции, а об эфиопской деревне под названием Антиохия.

– Для тех, кто не знает, – вздохнул Фараг, более, чем мы, смирившийся с этим неожиданным поворотом событий, – Антакия и Антиохия – это одно и то же. Это две формы одного названия. И в мире есть несколько городов под названием Антиохия. Вот только я не знал, что один из них находится в Абиссинии.

– Я уже думала, – заметила я, проводя рукой по жестким волосам, – что странно, что нас заставляют ехать из Турции в Египет, а потом снова возвращаться в Турцию. Очень странный крюк для средневекового паломника, которому приходится путешествовать пешком или на коне.

– Ну вот, ты и получила объяснение, Басилея, – заявил Фараг, пожимая руку капитану Мулугете, который прощался с нами, чтобы дальше заниматься кораблём. – А теперь как насчёт выйти отсюда, вдохнуть чистого воздуха и освежиться в реке?

– Гениальная идея, – согласилась я, вставая. – От меня так пахнет!

– А ну-ка… – с готовностью потянулся ко мне Фараг, желая убедиться в этом сам.

– Изыди, сатана! – вскрикнула я, выбегая наружу, за полотняную занавеску.

Кремень пробормотал что-то насчёт круга сладострастия, но я выбежала так быстро, что не разобрала его слов. Мариам заверил нас, что опасности в купании в синих водах Атбары нет, так что мы нырнули туда прямо с палубы, и я почувствовала, как оживают все мои мышцы и мой бедный, замученный мозг. Вода была прохладной и чистой на вид, но Кремень посоветовал нам не глотать ни капли, потому что в большинстве африканских стран малярия, холера и тиф являются эндемическими заболеваниями. Глядя на плавные и прозрачные воды реки, трудно было это осознать, но на всякий случай мы с точностью выполнили его совет. Воздух был настолько чист, что казалось, исцеляет нас изнутри и снаружи, а небо – такого замечательно голубого цвета, что, глядя на него, хотелось летать. Разделённые изрядным расстоянием берега до самой кромки воды были покрыты зелёной чащей, в которой выделялось множество высоких деревьев с густыми кронами, усеянных перелетавшими с места на место птичьими стаями. Из звуков были слышны только птичий гомон и пение, к которым примешивался плеск воды от нашего купания и наши голоса. Всё было так красиво, что я готова поклясться, что в воздухе слышался грандиозный хор голосов, певших в такт гармонии ветра и речного течения.

Хотя перед тем, как прыгнуть в воду, я не сняла свою белую тунику, сейчас она плавала вокруг меня, и получалось, что её будто не было вовсе. Как бы то ни было, поскольку Фараг с капитаном свои туники сняли, я решила, что лучше остаться одетой, даже если эта одежда не выполняет своего назначения. Если мужчины на корабле, которые зарифляют сейчас треугольный парус и крепят его к двойной мачте, увидят меня с высоты в чём мать родила, мне было абсолютно всё равно, потому что это будет не впервые и, кроме того, особого интереса это у них, похоже, не вызывало. «Как же ты изменилась, Оттавия!» – с жалостью к себе подумала я, плавая из стороны в сторону, как русалка. Я, монахиня, которая всю жизнь сидела взаперти, училась и работала под землёй в подвалах ватиканского тайного архива среди древних пергаменов, папирусов и кодексов, теперь плаваю, плещусь и ныряю в водах реки жизни на лоне дикой природы, а лучше всего то, что в нескольких метрах от меня я вижу голову мужчины, которого люблю всей душой, а он пожирает меня глазами, не решаясь подплыть поближе. «Как же ты изменилась, Оттавия!»

Для полного счастья мне не хватало только немного геля для душа и шампуня, но мне пришлось довольствоваться куском глицеринового мыла, который Кремень извлёк из своего неоценимого рюкзака с припасами, который не тронули ни ставрофилахи, ни ануаки. Когда мы поднялись на борт после купания, наша чистая и аккуратно сложенная, хоть и не выглаженная одежда ждала нас внутри смрадной каюты. Когда, уже чистая и одетая, я получила от моряков тарелку с огромной вкуснейшей рыбиной, только что пойманной в реке и зажаренной на огне, я почувствовала себя просто королевой.

В тот вечер мы уселись на палубе с капитаном Мулугетой Мариамом, и он рассказал нам, что в Антиохию мы приплывём уже к ночи. Человек он был немногословный, но то немногое, что он говорил, очень обеспокоило меня.

– Он просит, чтобы мы начали молиться задолго до начала испытания, – перевёл Фараг, – потому что его народ терпит страдания, когда приходится сжигать святого или святую.

– Каких таких святых? – спросил Кремень, не уловивший суть дела.

– Нас, Каспар. Это мы святые. Желающие стать ставрофилахами.

– Попробуйте вытянуть из него какую-нибудь информацию об этих похитителях реликвий.

– Я уже пробовал, – ответил ему Фараг, – но этот человек верит, что выполняет священную миссию, и готов умереть, прежде чем предать ставрофилахов.

– Старофилас, – почтительно проговорил капитан Мулугета. Потом посмотрел на нас и что-то спросил у Фарага, тот хохотнул.

– Он хочет побольше узнать о вас, Каспар.

– Обо мне? – удивился Кремень.

Мулугета говорил дальше. Несмотря на седые пряди в бороде, я не могла определить его возраст. Его лицо было молодым, а чёрная, гладкая, как металл, кожа блестела в свете солнца, но в его взгляде было что-то старческое, перекликающееся с крайней худобой его тела.

– Он говорит, что вы – вдвойне святой.

Я не удержалась и прыснула от смеха.

– Сумасшедший! – фыркнув, заворчал Кремень.

– И хочет знать, чем вы занимались до того, как стали святым.

Мы с Фарагом безуспешно пытались сдержать давивший нас смех.

– Скажите ему, что я солдат, и от святого во мне нет ничегошеньки! – громогласно заявил он.

Когда Фараг, делая над собой усилие, перевёл Мулугете слова Глаузер-Рёйста, тот что-то обиженно возразил. Услышав его слова, Фараг сразу окаменел.

– Каспар, снимите рубашку.

– Да что вы, профессор, тоже с ума сошли? – возмущённо рыкнул он. Меня поразило то, как изменилось настроение Фарага. – Сами снимайте!

– Пожалуйста, Каспар! Послушайте меня!

Не менее удивившись, чем я, Кремень начал расстёгивать пуговицы. Фараг очень странно склонился над ним и, опершись левой рукой на плечо капитана, нагнулся вниз, чтобы посмотреть на его спину.

– Смотри-ка, Оттавия. Мариам говорит, что Глаузер-Рёйст дважды святой, потому что ставрофилахи пометили его таким… знаком. – И он коснулся указательным пальцем спинных позвонков капитана, который походил в этот момент на разъярённого быка.

– Что за глупости вы говорите, профессор?

Точно по центру спины Кремня отчётливо виднелся шрам в форме пера, заменявший обычный крест.

– А что у тебя на спине, Фараг? – спросила я, вставая, чтобы поднять ему рубашку. В отличие от Кремня у Фарага под брёвнами пнистого креста, который мы заработали в Константинополе, на спинных позвонках был уже знакомый нам египетский крест анх. Такой же, как на теле у Аби-Руджа Иясуса.

– Аби-Рудж Иясус был эфиопом! – вырвалось у меня внезапно сделанное открытие.

– Да, – сказал Кремень, успокоившийся после того, как его рубашка снова опустилась. – А мы в Эфиопии.

– Может быть, Рай Земной где-то здесь? – задумчиво предположила я. – Может, Эфиопия – это и начало, и конец загадки?

– Уже скоро мы это узнаем, – заметил Фараг, поднимая мою блузку кверху. – У тебя тоже крест анх. Этот крест на самом деле является египетским иероглифом «анх», символом жизни.

Его рука ласково гладила мой шрам, и это было совершенно излишне, но, должна признаться, крайне приятно, а я…

– Ну конечно! – вдруг воскликнул он. – Страусовое перо! Вот что у вас на спине, Каспар! Нас пометили в Александрии крестом анх, который происходит от египетского иероглифа. Вас пометили другим иероглифом, страусовым пером, пером Маат, которое означает справедливость.

– Маат? Справедливость? – неуверенно переспросил Кремень.

– Маат – это вечный закон, правящий вселенной, – возбуждённо пояснил Фараг. – Это точность, истина, порядок и прямота. Главной обязанностью фараонов было блюсти выполнение Маат, чтобы избежать воцарения беспорядка и несправедливости. Иероглифическим символом Маат является страусовое перо. Это перо клали на одну из чаш весов Осириса во время суда над душой. На другую чашу клали сердце умершего, и, чтобы получить право на бессмертие, оно должно было весить не больше пера Маат.

– И всё это вытатуировали у меня на спине? – растерянно произнёс Кремень.

– Нет, Каспар. Только иероглиф пера Маат, – успокоил его Фараг, однако тут же наморщил лоб и добавил: – Капитан Мариам говорит, что это значит, что вы дважды святы. То есть более святы, чем мы, потому что у нас его нет.

– Всё это очень странно, – озабоченно сказала я.

Но Фараг засмеялся.

– Неужели страннее, чем всё, что происходило с нами до сих пор? Ну же, Басилея!

Но на теле Аби-Руджа Иясуса тоже не было пера Маат, а я знала, что капитан, профессиональный военный, полицейский и чёрная рука Ватикана, был единственным из нас, кто представлял реальную опасность для ставрофилахов. Разве не подозрительно, что именно его пометили иероглифом, символизирующим справедливость?

Я не смогла избавиться от этих мыслей даже тогда, когда мы взялись за подготовку последнего круга Чистилища с помощью «Божественной комедии», пока судно «Неваи» медленно подплывало к причалу Антиохии, представлявшему собой простые деревянные мостки на правом берегу Атбары.

Как и мы трое, Данте, Вергилий и присоединившийся к ним на пути к Раю Земному неаполитанский поэт Стаций приближались к своей цели. Спускалась ночь, и им нужно было торопиться, чтобы попасть в седьмой круг, круг сладострастников, до заката:

 
Последнего достигнув поворота,
Мы обратились к правой стороне,
И нас другая заняла забота.
 
 
Здесь горный склон – в бушующем огне,
А из обрыва ветер бьёт, взлетая,
И пригибает пламя вновь к стене;
 
 
Нам приходилось двигаться вдоль края,
По одному; так шёл я, здесь – огня,
А там – паденья робко избегая.
 

Вергилий неоднократно просит своего ученика очень внимательно смотреть под ноги при ходьбе, потому что любая ошибка может стать роковой. Однако Данте, не прислушавшись к его совету, услышав голоса, поющие гимн во славу чистоты, оборачивается к ним и видит толпу душ, бредущих сквозь огонь. Одна из них, разумеется, обращается к нему и спрашивает, почему через него не проходит солнечный свет:

 
Не только мне ответ твой будет благо:
Он этим всем нужнее, чем нужна
Индийцу или эфиопу влага.
 

– Это уже слишком! – воскликнул Фараг, услышав эту строфу.

– Да уж, действительно, – поддакнула я.

– Как же мы раньше не заметили? Как не догадались, когда читали всё «Чистилище» ещё в Риме?

– Когда вы всё это читали, профессор, вы хоть на минуту могли бы себе представить, в чём заключаются семь испытаний? – поинтересовался Кремень. – Глупо сейчас терзать себя этим вопросом. А если бы вместо Эфиопии это была Индия? Данте рассказывал что мог, он рисковал, потому что знал, что у него есть хорошая история, и был амбициозен, но он не был безумцем и не хотел рисковать понапрасну.

– И всё равно его убили, – съязвила я.

– Да, но он-то этого не хотел, поэтому камуфлировал информацию.

Вдалеке, там, где сходились берега Атбары, замаячила деревня Антиохия со своей пристанью. Тёплый луч заходящего солнца грел мне правое плечо, но, когда я увидела густые столбы дыма, поднимавшиеся к небу из деревни, внутри у меня всё сжалось в комок. Мне бы очень хотелось, чтобы «Неваи» развернулся и поплыл в другую сторону, но было уже слишком поздно.

Пока душа сладострастника, которым оказывается поэт Гвидо Гвиницелли, член тайного общества Верных любви, как и сам Данте, спрашивает нашего героя, почему сквозь него не проходит солнечный свет, с противоположной стороны к ним по пылающей тропе подходит ещё одна череда душ. Слушая, что говорят души из обеих групп, которые целуются и радуются встрече, Данте заключает, что одни из них – сладострастники-гетеросексуалы, а другие – сладострастники-гомосексуалы. Против обыкновения он с готовностью утешает их (быть может, потому, что снисходительно относится к этому греху, или потому, что большинство находящихся здесь – писатели, как и он), напоминая им, что осталось совсем чуть-чуть, и скоро они получат мир и Божье прощение, потому что небо полно любви.

В самом начале двадцать седьмой песни, когда день уже почти завершён, трое путников подходят к месту, где пламенем охвачена уже вся тропа. Тут им является радостный ангел Божий, побуждающий их пройти сквозь пламя, и Данте в ужасе закрывает лицо руками и чувствует себя «как тот, кто будет в недро погружён земное». Однако, видя, как он напуган, Вергилий успокаивает его:

 
Тогда ко мне поэты обратили
Свой взгляд. «Мой сын, переступи порог:
Здесь мука, но не смерть, – сказал Вергилий. —
 
 
И знай, что, если б в этом жгучем лоне
Ты хоть тысячелетие провёл,
Ты не был бы и на волос в уроне».
 

– Для нас это тоже верно, правда? – с надеждой прервала его я.

– Не торопи события, Басилея.

Кремень хладнокровно продолжал читать, как насмерть перепуганный Данте упрямо стоит перед огнём, не решаясь ступить ни шагу, тогда Вергилий подаёт ему пример:

 
И он передо мной исчез в огне,
Прося, чтоб Стаций третьим шёл, доныне
Деливший нас в пути по крутизне.
 
 
Вступив, я был бы рад остыть в пучине
Кипящего стекла, настолько злей
Был непомерный зной посередине.
 
 
Мой добрый вождь, чтобы я шёл смелей,
Вёл речь о Беатриче, повторяя:
«Я словно вижу взор её очей».
 

Идя на голос, поющий снаружи «Блаженны чистые сердцем» и принадлежащий последнему ангелу-хранителю, который, являясь им в пламени в виде слепящего света, стирает со лба Данте последнюю букву «Ρ», они наконец выходят из огня и обнаруживают, что находятся прямо рядом с проходом в Рай Земной. Так что, счастливые и довольные, они начинают подъём. Но, пока они поднимаются, окончательно спускается ночь, и им приходится улечься на ступенях, потому что, как им говорили ещё в начале пути, по горе Чистилища нельзя подниматься ночью. Лёжа на своей ступени, Данте видит небо, усыпанное звёздами, которые «светлее, чем обычно, и крупней», и, погрузившись в их созерцание, засыпает глубоким сном.

«Неваи» развернулся в сторону причала Антиохии, а поселенцы, около ста человек, с ног до головы одетые в белое – белые туники, накидки, платки и набедренные повязки, – выкрикивали приветствия, подпрыгивали и размахивали в воздухе руками. Похоже, что возвращение Мулугеты Мариама и его товарищей было большим поводом для радости. Деревня состояла из тридцати – сорока сгрудившихся вокруг пристани домов из самана с окрашенными в яркие цвета стенами и тростниковыми крышами. На всех были чёрные, похожие на печные, трубы, торчавшие из тростника, но высокие столбы дыма, которые я видела, когда мы были ещё довольно далеко от деревни, поднимались откуда-то из-за домов, между деревней и лесом, и теперь они казались совершенно громадными, похожими на руки великанов, старающихся достать до небес.

Мы должны были вот-вот бросить якорь, но Глаузер-Рёйст не отрывался от книги.

– Капитан, мы уже приплыли, – предупредила я его, воспользовавшись одной из его кратких пауз для дыхания.

– Доктор, вы точно знаете, что ожидает вас в этой деревне? – вызывающе спросил он.

Крики детей, женщин и мужчин Антиохии доносились прямо из-за кормы судна.

– Нет, не совсем.

– Чудесно, поэтому читаем дальше. Мы не можем сойти с корабля, пока у нас не будет всей информации.

Но больше информации не было. Мы и в самом деле закончили.

В заключение Данте Алигьери рассказывает не без некоторой прекрасной меланхолии в словах, как на рассвете следующего дня он просыпается и видит, что Вергилий и Стаций уже встали и ждут его, чтобы закончить подъём по лестнице, ведущей в Земной Рай. Учитель говорит ему:

 
«Тот сладкий плод, который поколенья
Тревожно ищут по стольким ветвям,
Сегодня утолит твои томленья».
 

Данте нетерпеливо спешит наверх, и когда он наконец достигает последней ступени и видит солнце, кусты и цветы Земного Рая, его возлюбленный учитель навсегда прощается с ним:

 
Сказав: «И временный огонь, и вечный
Ты видел, сын, и ты достиг земли,
Где смутен взгляд мой, прежде безупречный.
 
 
Тебя мой ум и знания вели;
Теперь своим руководись советом:
Все кручи, все теснины мы прошли.
 
 
Отныне уст я больше не открою;
Свободен, прям и здрав твой дух; во всём
Судья ты сам; я над самим тобою
 
 
Тебя венчаю митрой и венцом».
 

– Конец, – объявил Кремень, закрывая книгу. Казалось, что каменности в нём немного поубавилось, словно он только что навсегда распрощался со старым другом. В последние месяцы Данте, лучший итальянский поэт всех времён, был неотъемлемой частью нашей жизни, и эти последние, быстро утекающие стихи резко оставляли нас в ещё большем одиночестве.

– Похоже, тут железнодорожная ветка обрывается… – проговорил Фараг. – Такое ощущение, что Данте нас бросает и мы остаёмся сиротами.

– Ну, он дошёл до Земного Рая. Достиг своей цели, добился славы и лаврового венка. Нам же… – принюхиваясь к сильному запаху дыма, сказала я, – ещё предстоит пройти последнее испытание.

– Вы правы, доктор. Вперёд! – приказал Глаузер-Рёйст, вскакивая на ноги. Но перед тем, как засунуть свой истрёпанный экземпляр «Божественной комедии» в рюкзак, я видела, как он потихоньку погладил его пальцами.

Деревня Антиохия встретила нас радостным шумом. Как только мы показались на палубе, весёлые крики, хлопанье в ладоши и приветствия стали просто оглушительными.

– Это случайно не поселение каннибалов, приветствующее долгожданный ужин?

– Фараг, не пугай меня!

Капитан Мулугета Мариам, как хозяин праздника и герой успешного плавания, словно голливудская звезда, прошёл по узкому проходу, открытому расступившейся толпой, сопровождаемый возгласами, поцелуями, толчками и объятиями. За ним шагал капитан Глаузер-Рёйст, на которого дети ануаков с робкими улыбками смотрели снизу вверх восхищёнными глазами. Он был такой светловолосый и такой высокий, что вряд ли за их короткую жизнь им представлялась возможность увидеть такой потрясающий образец мужчины. Женщины больше глазели на меня, умирая от любопытства. Наверное, немного святых женщин приплывали по Атбаре, чтобы пройти последнее испытание Чистилища, и это придавало им некоторое чувство гордости за свой пол, которое тоже светилось в их взглядах. Синие глаза Фарага производили фурор. Одна девчонка не старше четырнадцати-пятнадцати лет, подталкиваемая подругами того же возраста, подскочила к нему и потянула его за бороду. Казанова был в восторге и весело рассмеялся.

– Видишь, что бывает, когда не бреешься? – шепнула ему я.

– Наверное, не буду бриться больше никогда!

Я легонько пнула его в бок правым локтем, но он ещё больше развеселился… Что за наказание!

Старейшина деревни, Берехану Бекела, мужчина с огромными отвислыми ушами и большущими зубами, приветствовал нас со всеми почестями. Одна из них заключалась в торжественном повязывании нам на шею нескольких кусков белой ткани, из которых получилась толстая и тёплая туника, очень подходящая для такой погоды. После этого по заданной пристанью прямой нас провели в самый центр земляной насыпи, вокруг которой стояли дома, ярко освещённые факелами, привязанными к длинным забитым в землю шестам. Придя туда, Берехану выкрикнул какие-то непонятные слова, и люди разразились оголтелыми криками, которые прекратились лишь тогда, когда старейшина поднял руки вверх.

За несколько секунд насыпь наполнилась табуретками, ковриками и подушками, и все расселись по местам, готовясь накинуться на горы еды, которые на деревянных подносах выносили из ближайших домов. Они перестали обращать на нас внимание и сосредоточились на горках мяса, подаваемых на больших зелёных листьях, как на растительных тарелках.

Берехану Бекела с семьёй в знак почтения сами подали нам то, что нужно было съесть (мне это напомнило горку сырого мяса), и выжидательно смотрели, что мы будем делать.

– Инжера, инжера! – сказала мне симпатичная девчушка лет трёх, усевшаяся рядом со мной.

Мулугета что-то сказал Фарагу, и он серьёзно взглянул на нас с капитаном.

– Нам придётся это съесть, даже если нам кажется, что это жуткая гадость. Если этого не сделать, мы жестоко обидим старейшину и всю деревню.

– Слушай, не говори глупости! – не выдержала я. – Я не собираюсь есть сырое мясо!

– Басилея, не спорь, а ешь.

– Но как я могу съесть эти куски неизвестно чего? – в отчаянии воскликнула я, беря в пальцы что-то похожее на чёрную пластмассовую трубку.

– Ешьте! – процедил сквозь зубы Глаузер-Рёйст, засовывая горсть этого в рот.