Текст книги "Последний Катон"
Автор книги: Матильде Асенси
Жанр:
Прочие детективы
сообщить о нарушении
Текущая страница: 22 (всего у книги 33 страниц)
– Ты уверена? – недоверчиво переспросил он.
– Нет, не совсем, но как-то много лет назад я ходила в шестнадцатикилометровый поход и дошла до места назначения за четыре часа. Простая пропорция.
– Но дорога здесь другая. Не забывай об окружающих Марафон горах. Кроме того, расстояние, отделяющее нас от Афин, больше чем в два раза превышает шестнадцать километров.
Я снова оглядела местность и почувствовала себя уже не столь уверенно. Я смутно помнила, что после того похода я была полудохлой, так что перспективы были не очень радужными. В то же время я изо всех сил хотела, чтобы Фараг побежал вперёд и был далеко от меня, но он, по-видимому, не собирался оставлять меня в эту ночь одну.
Последние семь дней я отчаянно боролась, пытаясь сосредоточиться на нашем деле и забыть о глупых сентиментальных расстройствах. Поездка в Иерусалим и встреча с Пьерантонио очень помогли мне. Однако я замечала, что эмоции, которые я упорно пытаюсь подавить, несут глубокую горечь, которая подтачивала мои силы. То, что начиналось в Равенне как восторженное чувство, которое внесло смятение в мою душу, в Афинах превратилось в горькую муку. Можно бороться с болезнью или с ударами судьбы, но как бороться с тем неведомым, что толкает меня к этому поразительному мужчине, Фарагу Босвеллу? Так я и шла, притворно сохраняя хрупкое самообладание, которое рушилось с каждым новым шагом по маршруту марафонского забега.
Хоть синяя полоса и была нарисована по асфальту дороги, мы благоразумно шагали по широкому, засаженному деревьями тротуару. Всё же он скоро кончился, и нам пришлось идти по обочине. К счастью, проезжающих мимо машин было всё меньше и меньше (к тому же мы шли по правой стороне, а этого делать нельзя, потому что мы двигались в том же направлении, что и возникающие за нашей спиной машины), так что единственную опасность, если можно так выразиться, для нас представляла темнота. Перед дорожными барами у деревни и некоторыми домиками на окраине ещё горели кое-какие фонари, но и они скоро кончились. Тогда я подумала, что, пожалуй, хорошо, что Фараг идёт рядом со мной.
Когда мы дошли до ближайшего городка Панделеймонас, мы были с головой погружены в интересную беседу о византийских императорах и царящем на Западе общем невежестве относительно этой Римской империи, просуществовавшей до XV века. Моё восхищение и преклонение перед эрудицией Фарага всё росли. После некрутого длинного подъёма, захваченные разговором, мы прошли через деревушки Неа Макри и Зумбери, не обращая внимания на ход времени и незаметно для нас минуя километры. Никогда ещё я не чувствовала себя столь счастливой, никогда у меня не было такого ясного, целенаправленного ума, готового решить любую интеллектуальную задачу, никогда ещё я не заходила в беседе так далеко и глубоко, как тогда. В спящем селении Агиос Андреас спустя три часа после начала забега Босвелл начал рассказывать мне о своей работе в музее. Ночь была столь волшебной, столь особенной и прекрасной, что я даже не чувствовала холода, безжалостно набросившегося на окружавшие нас тёмные поля. И в этой темноте ни к чему был тусклый свет ущербной луны, едва доходящий до земли. Однако я была спокойна и не боялась; я шагала, полностью погрузившись в слова Фарага, который, освещая дорогу перед нами фонариком, страстно рассказывал мне о гностических текстах с коптской письменностью, найденных в старинном городе Наг-Хаммади в Верхнем Египте. Он работал над ними уже несколько лет, отыскивая греческие первоисточники II века, на которых они были основаны, и сверяя фрагмент за фрагментом с другими известными письменными свидетельствами коптских писателей-гностиков.
Нас объединяла пылкая страсть к нашей работе и глубокая любовь к древности и её тайнам. Мы чувствовали, что призваны разгадать их, открыть то, что из-за нерадения или выгоды было утеряно на протяжении веков. Тем не менее он не разделял некоторых оттенков моего католического подхода к делу, а я не могла согласиться с его постулатами о живописном гностическом происхождении христианства. Я действительно почти ничего не знала о первых трёх веках существования нашей религии; правда и то, что эти большие лакуны для удобства были заполнены фальшивыми документами и подправленными свидетельствами; правда, что Евангелия были переписаны в первые три века существования нашей религии, чтобы подогнать их под доминирующие течения в зарождающейся церкви, из-за чего Иисус впадает в ужасные противоречия или в абсурдные постулаты, которые мы слышали столько раз, что уже не улавливаем их смысла. Но я никак не могла согласиться, что всё это следует выставить напоказ перед общественностью, что двери Ватикана должны быть открыты для любого исследователя, у которого, как у самого Фарага, не обязательно будет достаточно веры, чтобы придать правильный смысл тому, что он может открыть. Фараг назвал меня реакционеркой, ретроградкой и лишь по счастливой случайности не обвинил меня в узурпаторстве достояния человечества, хотя был очень к этому близок. Однако жёлчности в его словах не было. Ночь проносилась мимо нас легче ветерка, потому что мы без конца смеялись, набрасывались друг на друга с высоты своих идеологических позиций со смесью привязанности и нежности, которые смягчали все произносимые нами колкости. И так незаметно текло время.
Мати, Лиманаки, Рафина… Мы уже подходили к Пикерми, деревне, отмечавшей точную середину марафонской дистанции. На узкой дороге не было машин, не было и следов капитана Глаузер-Рёйста. Я начала ощущать сильную усталость в ногах и лёгкую боль сзади, в икроножных мышцах, но не хотела обращать на них внимания; к тому же ноги в кроссовках у меня горели, и чуть позже, во время вынужденной остановки, я обнаружила, что ужасно натёрла их в нескольких местах, которые на протяжении ночи постепенно превратились в открытые раны.
Мы прошагали ещё час, ещё два… И не заметили, что шли всё медленнее и медленнее, что превратили ночь в одну долгую прогулку, где время не имело никакого значения. Мы прошли через Пикерми, по улицам которой от столба к столбу протянулась густая сеть электрических и телефонных проводов, затянувших деревушку, оставили позади Спату, Палини, Ставрос, Параскеви… А часы невозмутимо продолжали свой ход, хоть мы и не замечали, что никак не попадём в Афины до рассвета. Мы были заворожены, пьяны словами и не замечали ничего, кроме нашего разговора.
После Параскеви шоссе делало длинный поворот налево, оставляя внутри круга густой лес высоченных сосен, и именно там, в десяти километрах от Афин, раздался писк пульсомера Фарага.
– Устал? – встревоженно спросила я. Его лица почти не было видно, для меня оно было лишь смутным очертанием.
Ответа не было.
– Фараг? – снова спросила я. Машинка продолжала издавать невыносимый сигнал тревоги, который в окружавшей нас тишине звучал как пожарная сирена.
– Я должен тебе что-то сказать… – загадочно прошептал он.
– Тогда останови этот писк и скажи, в чём дело.
– Не могу…
– Как не можешь? – удивилась я. – Тебе надо просто нажать на оранжевую кнопку.
– То есть… – Он заикался. – Я хочу сказать…
Я взяла его за запястье и остановила писк пульсомера. Внезапно я ощутила, что что-то изменилось. Приглушённый голосок предупреждал меня, что мы ступаем на опасную территорию, и я поняла, что не хочу знать то, что он хочет мне сказать. Я молчала, онемев, словно рыба.
– Я хочу сказать…
Снова запищал пульсомер, но теперь выключил его он сам.
– Я не могу тебе это сказать, потому что есть столько помех, столько препятствий… – Я задержала дыхание. – Помоги мне, Оттавия.
У меня пропал голос. Я хотела остановить его, но я задыхалась. Теперь запищал мой проклятый пульсомер. Просто какая-то писклявая симфония. Нечеловеческим усилием я его выключила, и Фараг улыбнулся.
– Ты знаешь, что я пытаюсь тебе сказать, правда?
Мои губы не слушались. Единственное, что я смогла сделать, это расстегнуть пульсомер и снять его с руки. Если б я этого не сделала, он постоянно бы включался. Всё так же улыбаясь, Фараг сделал то же самое.
– Хорошая мысль, – сказал он. – Я… Знаешь, Басилея, для меня это очень непросто. В моих прежних отношениях мне никогда не приходилось… Всё получалось по-другому. Но с тобой… Господи, как же это трудно! Почему нельзя, чтобы всё было проще? Ты знаешь, что я пытаюсь сказать тебе, Басилея! Помоги мне!
– Я не могу помочь тебе, Фараг, – ответила я замогильным голосом, удивившим меня саму.
– Да, знаю…
Больше он ничего не сказал, я тоже. На нас навалилась тишина, и так мы прошли до Холаргоса, маленького городка с высокими современными зданиями, предвещавшего близость Афин.
Кажется, никогда мне не случалось переживать такие горькие и тяжкие моменты. Присутствие Бога мешало мне принять это подобие объяснения в любви, которое пытался сделать мне Фараг, но мои невероятно сильные чувства к этому замечательному человеку разрывали меня на части. Хуже всего было даже не сознание, что я его люблю; хуже всего было то, что он тоже меня любит. Всё было бы так просто, если бы это было возможно! Но я была несвободна.
Его восклицание застало меня врасплох:
– Оттавия! Уже четверть шестого!
Какое-то мгновение я не могла понять, о чём он говорит. Четверть шестого? Ну и что? Но вдруг в моём мозгу забрезжил свет. Четверть шестого! Мы не сможем добраться до Афин до шести! Осталось по крайней мере четыре километра!
– Боже мой! – крикнула я. – Что же делать?
– Бежим!
Он схватил меня за руку и потянул как сумасшедший, пускаясь бежать сломя голову и вынужденно останавливаясь через несколько метров.
– Фараг, я не могу! – простонала я, валясь на дорогу. – Я слишком устала.
– Послушай, Оттавия! Вставай и беги!
В его голосе звучал приказ, а вовсе не сочувствие и не нежная заботливость.
– У меня очень болит правая нога. Я, наверное, повредила какую-то мышцу. Я не могу бежать с тобой, Фараг. Беги сам. Беги. Я пойду следом.
Он присел на корточки и, резко схватив меня за плечи, встряхнул меня и посмотрел мне прямо в глаза.
– Если ты сейчас же не встанешь и не побежишь в Афины, я скажу тебе то, что не смог сказать раньше. А если я скажу тебе это, – он легонько нагнулся ко мне, так что его губы оказались в нескольких миллиметрах от моих, – я скажу это так, что ты до конца жизни никогда больше не сможешь почувствовать себя монахиней. Выбирай. Если добежишь со мной до Афин, я больше никогда не буду настаивать.
Меня охватило ужасное желание заплакать, уткнуться головой в его плечо и стереть все кошмарные вещи, которые он только что произнёс. Он знал, что я его люблю, и поэтому давал мне выбрать между своей любовью и моим призванием. Если я побегу, я утрачу его навсегда; если останусь здесь, на асфальте шоссе, он поцелует меня, и я забуду, что вручила свою жизнь Богу. Меня пронзила глубочайшая мука, страшнейшая боль. Я отдала бы что угодно, только чтобы не нужно было выбирать, чтобы мне никогда не знать Фарага Босвелла. Я вдохнула столько воздуха, что мои лёгкие чуть не лопнули, качнувшись, высвободила плечи из его рук и, сделав нечеловеческое усилие – только я знаю, чего мне это стоило, и не из-за физической усталости или из-за ран на ногах, – встала, решительно поправила одежду и снова взглянула на него. Он так же сидел на корточках, но теперь в его взгляде была бесконечная грусть.
– Бежим? – спросила я.
Несколько секунд он неподвижно смотрел на меня с тем же выражением лица, потом встал, натянуто улыбнулся и зашагал вперёд.
– Бежим.
Я не очень хорошо помню пригороды, через которые мы бежали, в памяти остались только названия: Халандри и Папагу, но знаю, что бежала, постоянно глядя на часы, стараясь не чувствовать ни боли в ногах, ни боли в сердце. Был момент, когда рассветный холод прихватил текущие у меня по лицу слёзы. Мы вбежали в Афины по улице Кифиссиас без десяти шесть. Как бы мы ни бежали до Капникареи в центре города, нам никогда не выполнить испытание. Но нас не остановило ни это, ни острая колющая боль в боку, из-за которой я не могла дышать. С меня градом тёк пот, и меня не покидало ощущение, что с минуты на минуту я упаду в обморок. Кроме того, казалось, что ноги у меня утыканы ножами, но я бежала, потому что, остановись я, мне пришлось бы столкнуться с тем, что я не могла встретить лицом к лицу. На самом деле я даже не бежала, а убегала, убегала от Фарага, и я уверена, что он об этом знал. Он бежал рядом со мной, хоть мог бы и обогнать и, возможно, успешно завершить испытание на лень. Но он не бросил меня, и я, верная своей привычке чувствовать себя всегда виноватой, тоже ощущала свою ответственность за его неудачу. Эта чудесная, наверняка незабываемая ночь оканчивалась кошмаром.
Не знаю, сколько километров в огромном проспекте Вассилиса Софиаса, но мне он показался бесконечным. По нему ехали машины, а мы в припадке отчаяния неслись по тротуару, огибая столбы, фонари, урны, деревья, рекламные объявления и железные скамейки. Прекрасная древняя столица пробуждалась к новому дню, который означал для нас лишь начало конца. Проспект Вассилиса Софиаса не кончался, а на моих часах было уже шесть утра. Было слишком поздно, но как я ни смотрела направо и налево, солнца нигде не было видно; было так же темно, как час назад. В чём дело?
Направлявшая наши шаги всю ночь синяя полоса затерялась на бульваре Вассилиса Константину, который вёл от проспекта Софиаса прямо к Олимпийскому стадиону. Мы же побежали дальше по проспекту, выходившему прямо на площадь Платеиа-Синтагматос, огромную эспланаду перед греческим парламентом, открывавшуюся прямо с угла нашей гостиницы, мимо двери которой мы, не останавливаясь, промчались словно ветер. Капникареа находилась на середине улицы Эрму, одной из многих, начинавшихся на другом конце площади. В этот момент было уже три минуты седьмого.
Сердце и лёгкие у меня разрывались, меня изводила боль в боку. Силы для бега мне придавала только ночная темнота в небе, этот чёрный занавес, не освещённый ни одним солнечным лучиком. Пока это так, ещё есть надежда. Но как только мы вбежали в пешеходную улицу Эрму, мышцы моей правой ноги решили, что хватит бегать и пора остановиться. Резкая острая боль заставила меня застыть на месте, и я застонала, поднося руку к болезненной точке. Фараг быстрее молнии обернулся и без всяких слов понял, что со мной. Он вернулся назад, обхватил меня левой рукой под плечи и помог встать. Потом, тяжело дыша, мы побежали дальше в странной позе: я делала шаг здоровой ногой, а потом переносила весь вес на него в следующем шаге. Мы шатались, как застигнутый бурей корабль, но продвигались вперёд. Часы показывали уже пять минут седьмого, но нам оставалось пройти около трёхсот метров, потому что в глубине улицы Эрму, как странное, непонятное видение, в центре крохотной круглой площади вздымалась полупогружённая в землю маленькая византийская церковь.
Двести метров… Я слышала прерывистое дыхание Фарага. Моя здоровая нога также отказывалась повиноваться этому последнему, запредельному усилию. Сто пятьдесят метров. Семь минут седьмого. Мы продвигались вперёд всё медленнее и медленнее. Сил не было никаких. Сто двадцать пять метров. Резким движением Фараг подбросил меня и перехватил крепче, держа теперь за руку, лежавшую у него на плечах. Сто метров. Восемь минут седьмого.
– Оттавия, ты должна превозмочь боль, – задыхаясь, пробормотал он; пот ручьём лился с его лица и шеи. – Пожалуйста, иди.
Капникареа вздымала перед нами каменные стены своей левой стороны. Мы были так близко! Я видела маленькие купола, покрытые красной черепицей и увенчанные крестиками. Но не могла ни дышать, ни бежать. Настоящая пытка!
– Оттавия, солнце! – воскликнул Фараг.
Я не стала даже искать его взглядом, достаточно было увидеть, что небо приобрело мягкий тёмно-синий оттенок. Эти два слова оказались как раз той плёткой, которой нужно было меня подстегнуть, чтобы я собрала силы, сама не знаю откуда. Я вся содрогнулась и одновременно настолько разозлилась на солнце за то, что оно так меня подводит, что глотнула воздух и бросилась к церкви. Наверное, в жизни есть моменты, когда нашими поступками повелевают умопомрачение, упрямство или гордыня, заставляющие нас со всех ног бросаться к той единственной цели, которая затмевает всё вокруг себя. Подозреваю, что зарождение этой непокорной реакции тесно связано с инстинктом самосохранения, потому что мы ведём себя так, будто от этого зависит вся наша жизнь.
Я, конечно, чувствовала боль, и моё тело было словно тряпка, но в мой мозг просочилась навязчивая идея о том, что восходит солнце, и я утратила способность действовать благоразумно. Сознание обязанности переступить через порог Капникареи довлело над всеми физическими ограничениями.
Так что я бросилась бежать так, как не бежала на протяжении всей ночи, а Фараг нагнал меня как раз, когда, спустившись по ступеням на уровень церкви, мы оказались перед красивым портиком, обрамлявшим дверь. Над ней тусклый свет фонарей искрами отсвечивал от потрясающей византийской мозаики Богородицы с Младенцем; над нашими головами на небе из блестящей золотистой смальты красовалась христограмма Константина.
– Стучим? – слабым голосом спросила я, упираясь руками в бока и сгибаясь вдвое, чтобы лучше дышать.
– А ты как думаешь? – крикнул Фараг, и я тут же услышала первый из семи ударов, которые он с яростью отвесил в крепкую деревянную дверь. С последним ударом петли тихо заскрипели, и дверь отворилась.
Перед нами появился молодой православный священник с длинной густой чёрной бородой и неприветливым лицом и сказал нам что-то на современном греческом языке, но мы ничего не поняли. Видя растерянность на наших лицах, он повторил то же самое по-английски:
– Церковь открывается в восемь.
– Мы знаем, батюшка, но нам нужно войти. Нам нужно очистить души, склонившись перед Богом, как смиренные просители.
Я с восхищением взглянула на Фарага. Как он додумался использовать слова из иерусалимской молитвы? Молодой священник окинул нас взглядом с головы до ног, и наш жалкий вид, похоже, тронул его.
– Ну, если так, проходите. Капникареа в вашем распоряжении.
Я не поддалась обману: этот одетый в рясу молодой человек был ставрофилахом. Если б я положила за это руку в огонь, то наверняка бы не обожглась. Фараг читал мои мысли.
– Кстати, батюшка… – спросила я, отирая пот с лица рукавом костюма. – Вы не видели тут нашего друга, такого же бегуна, как мы, очень высокого и светловолосого?
Священник, казалось, задумался. Если бы я не знала, что он ставрофилах, возможно, я поверила бы ему, но, несмотря на то, что он был хорошим актёром, провести меня ему не удалось.
– Нет, – после долгого раздумья ответил он. – Никого похожего я не припомню. Но, пожалуйста, проходите. Не стойте на улице.
С этого момента мы были в его власти.
Церковь оказалась очень красивой, одной из жемчужин, которые щадят и время, и ход цивилизации, потому что, покончив с их красотой, они тоже немного умерли бы. Внутри горели сотни, тысячи тонких свечей, позволяя рассмотреть справа в глубине прекрасный, блистающий, словно золото, иконостас.
– Оставляю вас молиться, – сказал он, рассеянно запирая дверь на замки; мы были пленниками. – Если вам что-то понадобится, можете меня позвать.
Но что нам могло понадобиться? Едва он произнёс эти любезные слова, я зашаталась и мешком упала от нанесённого со спины сильного удара по голове. Больше я ничего не помню. Жаль только, что не смогла получше рассмотреть Капникарею.
Я открыла глаза под ледяным сиянием нескольких белых неоновых трубок и попыталась повернуть голову, потому что почувствовала, что рядом кто-то есть, но не смогла сделать этого из-за острой боли. Приятный женский голос сказал мне какие-то непонятные слова, и я снова потеряла сознание. Какое-то время спустя я снова очнулась. Над моей кроватью склонились несколько человек в белой одежде и тщательно осматривали меня, приподнимая вялые веки, меряя пульс и аккуратно двигая моей шеей. В тумане я заметила, что из моей руки выходила тоненькая трубочка, идущая до подвешенного на металлической подставке полиэтиленового пакета, наполненного прозрачной жидкостью. Но я снова уснула, а время шло дальше. Наконец через несколько часов сознание вернулось ко мне вместе с более нормальным ощущением реальности. Мне, наверное, вкололи кучу лекарств, потому что чувствовала я себя хорошо, боли не было, хотя чуть-чуть кружилась голова и подташнивало.
У стены на пластмассовых зелёных стульях сидели двое странных мужчин, наблюдавших за мной с подозрительным видом. Увидев, что я заморгала, они встали и подошли к изголовью кровати.
– Сестра Салина? – по-итальянски спросил один из них, и, присмотревшись повнимательнее, я заметила, что на нём сутана и стоячий воротничок. – Я отец Кардини, Ферруччо Кардини, из ватиканского посольства, а сопровождает меня его преосвященство архимандрит Теологос Апостолидис, секретарь постоянного Синода Греческой церкви. Как вы себя чувствуете?
– Как будто меня стукнули кувалдой по голове, отче. А как мои товарищи, профессор Босвелл и капитан Глаузер-Рёйст?
– Не волнуйтесь, с ними всё в порядке. Они в соседних палатах. Мы только что были у них, они приходят в себя.
– Что это за место?
– Носокомио Георга Генниматаса.
– Что?
– Главная городская больница Афин, сестра. Вчера вечером моряки нашли вас на одной из пристаней Пирея[41]41
Афинский порт.
[Закрыть] и отвезли вас в ближайшую больницу. Увидев вашу ватиканскую дипломатическую аккредитацию, персонал отделения «Скорой помощи» связался с нами.
Внезапно, отдёрнув пластиковую занавеску, заменявшую собой двери, появился высокий смуглый врач с огромными турецкими усами. Он подошёл к моей кровати и, измеряя мне пульс и осматривая глаза и язык, заговорил с его преосвященством архимандритом Теологосом Апостолидисом, который тут же обратился ко мне на правильном английском:
– Доктор Калогеропулос хочет знать, как вы себя чувствуете.
– Хорошо. Я себя чувствую хорошо, – ответила я, пытаясь сесть. Капельницу у меня с руки уже сняли.
Греческий врач сказал что-то ещё, и отец Кардини вместе с архимандритом Апостолидисом отвернулись лицом к стене. Тогда доктор откинул укрывавшую меня простыню, и я увидела, что всего-то одежды на мне – ужасная короткая сорочка светло-желтого цвета, из которой торчат мои ноги. Я не удивилась, что у меня забинтованы стопы, но вид бинтов на бёдрах меня озадачил.
– Что со мной случилось? – спросила я. Отец Кардини повторил мои слова по-гречески, и в ответ врач произнёс целую лекцию.
– Доктор Калогеропулос говорит, что и у вас, и у ваших товарищей очень странные раны и что в них нашли растительный состав с хлорофиллом, который они не смогли опознать. Он спрашивает, знаете ли вы, как появились у вас эти раны, потому что, похоже, у вас нашли другие подобные им, но более старые, на руках.
– Скажите ему, отец, что я ничего не знаю и что я хотела бы на них взглянуть.
По моей просьбе врач очень осторожно снял бинты, а потом оставил двух священников у стены, а меня в сорочке и без простыни на кровати и вышел из комнаты. Ситуация была настолько неловкой, что я не произнесла ни слова, но, к счастью, доктор Калогеропулос тут же вернулся с зеркалом, с помощью которого, согнув ноги, я смогла увидеть шрамы. Всё на своих местах: косой крест на задней части правого бедра и ещё один, греческий, на левом. Иерусалим и Афины были навсегда запечатлены на моём теле. Наверное, я должна была бы гордиться, но, удовлетворив своё любопытство, моим единственным желанием было увидеть Фарага. Плохо только, что, двигая зеркалом, я также увидела в нём своё лицо и с ужасом убедилась, что у меня запавшие глаза, бледная кожа, а на голове красуется роскошная повязка на манер мусульманского тюрбана. Увидев удивление на моём лице, доктор Калогеропулос выдал новую порцию словесного потока.
– Доктор говорит, – передал мне отец Кардини, – что и вас, и ваших друзей ударили каким-то тупым предметом и что у вас значительная контузия черепа. Судя по результатам анализов, он думает, что вы принимали какие-то алкалоиды, и хочет, чтобы вы сказали, что это были за вещества.
– Что, этот врач думает, что мы наркоманы, что ли?
Отец Кардини не решился даже пикнуть.
– Скажите врачу, отец, что мы ничего не принимали и ничего не знаем. Сколько бы он нас ни расспрашивал, мы ничего больше ему сказать не сможем. А сейчас, если вы не возражаете, я хотела бы повидать своих товарищей.
И, сказав это, я уселась на краю кровати и спустила ноги на пол. Бинты на ногах замечательно заменяли тапочки. Увидев, что я делаю, доктор Калогеропулос сердито воскликнул и, схватив меня за руки, попытался снова уложить в постель, но я сопротивлялась, как могла, и он ничего не добился.
– Пожалуйста, отец Кардини, будьте добры, скажите доктору, что мне нужна одежда и что я снимаю эту повязку с головы.
Католический священник перевёл мои слова, и последовал быстрый напряжённый диалог.
– Это невозможно, сестра. Доктор Калогеропулос говорит, что вы ещё не поправились и что вам может опять стать плохо.
– Скажите доктору Калогеропулосу, что я превосходно себя чувствую! Известна ли вам, отец, вся важность работы, которую делаем мы с капитаном и профессором?
– Приблизительно, сестра.
– Значит, скажите ему, чтобы он отдал мне одежду… Немедленно!
Снова последовала раздражённая словесная перепалка, и врач очень сердито вышел из палаты. Вскоре появилась молодая медсестра, которая без единого слова положила полиэтиленовый кулёк в ногах кровати, а потом подошла ко мне и стала разматывать тюрбан на моей голове. Когда она сняла его, я почувствовала огромное облегчение, словно эти бинты сжимали мне мозг. Я погрузила пальцы в волосы, чтобы растрепать их, и коснулась распухшей и болезненной шишки на макушке.
Я ещё до конца не оделась, как послышался стук в металлическую раму на входе в палату. Когда я закончила, я сама отдёрнула занавеску. Фараг с капитаном, одетые в короткие халаты того же линялого голубого цвета, что и натянутые на них видавшие виды больничные сорочки, удивлённо смотрели на меня из-под своих тюрбанов.
– Почему ты нормально одета, а мы в таком виде? – спросил Фараг.
– Потому что не умеете пользоваться авторитетом, – засмеялась я. Я была просто счастлива вновь увидеть его, сердце билось на полной скорости. – Как вы?
– Совершенно нормально, но они упорно обращаются с нами как с детьми.
– Доктор, хотите взглянуть? – спросил меня Глаузер-Рёйст, протягивая уже знакомую толстую бумагу ставрофилахов, свёрнутую вдвое. Я с улыбкой взяла её из его руки и развернула. На этот раз на ней было всего одно слово: «Αποστολειον» – Апостолейон.
– Снова в путь, да? – сказала я.
– Как только выберемся отсюда, – пробормотал Кремень, мрачно озираясь по сторонам.
– Значит, это будет уже завтра, – засовывая руки в карманы халата, предупредил Фараг, – потому что сейчас одиннадцать вечера, и не думаю, что нас могут выписать в это время.
– Одиннадцать вечера? – воскликнула я, широко раскрывая глаза. Мы пробыли без сознания целый день.
– Подпишем заявление о добровольной выписке или как оно здесь называется, – фыркнул капитан, направляясь к стойке, за которой находился медперсонал.
Я воспользовалась его отсутствием, чтобы свободно взглянуть на Фарага. У него были синяки под глазами, и, поскольку борода доходила ему уже до шеи, он выглядел как странный светловолосый пустынник. Воспоминание о том, что произошло накануне ночью, ещё заставляло моё сердце биться быстрее, если только это возможно, и я чувствовала себя хранительницей тайны, в которую были посвящены только мы вдвоём. Однако Фараг, похоже, ничего не помнил, на его лице было написано вежливое равнодушие, и вместо того, чтобы со мной поговорить, он сразу обратился к присутствовавшим здесь священникам, заставив меня проглотить уже собиравшиеся сорваться слова. Я была озадачена и взволнована: может быть, мне всё это приснилось?
За всю ночь мне не удалось завести с ним разговор, даже когда мы выбрались из больницы и сели в машину ватиканского посольства (его преосвященство Теологос Апостолидис любезно распрощался с нами в дверях больницы имени Георга Генниматаса и уехал на собственной машине). Так что Фараг обращался либо к капитану, либо к отцу Гардини, а когда его глаза натыкались на мой взгляд, они, не задерживаясь, скользили по мне, будто я прозрачная. Если он пытался сделать мне больно, у него получалось, но я не собиралась позволить ему сломить меня, так что я погрузилась в насупленное молчание до самого приезда в гостиницу, а попав в свой номер, лёжа в постели, так как из-за шрамов я не могла удобно сесть, я молилась, пока, уже около трёх утра, не выбилась из сил. Изнывая от тоски, я просила Бога помочь мне, вернуть мне уверенность в моём религиозном призвании, спокойную размеренность моей прежней жизни и укрыться в Его любви, найдя в ней так необходимый мне покой. Спала я хорошо, но последняя моя мысль была о Фараге, и на следующее утро первая мысль – о нём же.
Он же ни разу не взглянул на меня ни за завтраком, ни по дороге в аэропорт, ни поднимаясь в «Вествинд» и усаживаясь (крайне осторожно) в кресла в пассажирском салоне, который для нас становился единственным оплотом стабильности, как старый добрый дом. Мы вылетели из аэропорта Эллиникон около десяти утра, и к нам сразу зачастила наша любимая стюардесса, предлагавшая нам еду, напитки и развлечения. Напророчив жутчайшие беды бедной девушке, которую, как оказалось, звали Паолой, капитан Глаузер-Рёйст, довольный собой, рассказал нам, что пробежал дистанцию между Марафоном и Капникареей всего за четыре часа и что его пульсомер ни разу не запищал. Хоть Фараг засмеялся и поздравил его, пожав руку и дружески похлопав по плечу, я погрузилась в полнейшее отчаяние, вспоминая писк наших с Фарагом пульсомеров в те неповторимые минуты, которые нам довелось пережить на тихом марафонском шоссе.
Полёт из Афин в Стамбул был таким коротким, что мы едва успели подготовить пятый круг Чистилища. В Константинополе нам предстояло очиститься от греха алчности, и, по словам флорентийца, делать это нужно было, лёжа на земле:
– И это всё, что у нас есть для начала? – скептически спросил Фараг. – Негусто, а Стамбул – город большой.
– Плюс Апостолейон, – напомнил ему Глаузер-Рёйст, спокойно кладя ногу на ногу, словно его вовсе не беспокоила боль от скарификаций или ужасная крепатура, которую оставил марафонский забег на память всем остальным. – Со вчерашнего дня над ним работают нунциатура Ватикана в Анкаре и Константинопольский патриархат. Когда мы прибыли в гостиницу, я связался с монсеньором Льюисом и с секретарём Патриарха, отцом Каллистосом, который сообщил мне, что Апостолейон – это название знаменитой православной церкви Святых Апостолов, которая до XI века служила королевским пантеоном византийским императорам. После собора Святой Софии он был самым большим храмом. Сейчас, однако, от него ничего не осталось. В XV веке Мехмет II, турецкий завоеватель, уничтоживший Византийскую империю, приказал его разрушить.
