Текст книги "Последний Катон"

Автор книги: Матильде Асенси

– Как бы там ни было, суть в том, что мы здесь уже три дня, и если мы хотим снова увидеть мир, нам нужно воспользоваться гармонией сфер.

От одной мысли о том, что нам нужно будет беспрестанно бить молотками, пока мы не найдём семь подходящих, мне становилось плохо. Ведь мне так нравилась тишина!

Я предложила разобрать молотки на кучки в зависимости от их приблизительного веса, чтобы быстрее их рассортировать, но на это у нас ушло больше времени, чем мы предполагали, потому что в большинстве случаев разницу между молотком, весившим, к примеру, килограмм, и молотком, весившим килограмм и двести пятьдесят граммов или полтора килограмма, уловить было нелегко. По крайней мере было светло, потому что солнце продолжало свой путь к зениту, но у нас не было ни пищи, ни воды, так что я в любой момент опасалась гипогликемии.

Спустя пару часов стало ясно, что легче уложить молотки длинным рядом (на самом деле спиралью, потому что разгуляться здесь было негде), начиная с самого большого и заканчивая самым маленьким, и разложить все остальные по размеру. Наконец нам это удалось, но к этому времени мы уже взмокли от усилий и жаждали воды не меньше, чем пески пустыни. С этого момента работа пошла гораздо легче. Мы взяли самый большой молот и легко ударили по наковальне; потом, начиная с него, выбрали восьмой молоток по порядку и тоже ударили им. Поскольку мы были не совсем уверены, что нота вышла та же самая, мы попробовали ещё седьмой и девятый молотки, но в результате только больше запутались, так что после долгих споров и взвешивания молотков мы решили, что и на самом деле ошиблись и нужно заменить восьмой на девятый. После этой поправки в раскладе ноты зазвучали лучше.

К сожалению, молоток, который теоретически должен был дать ноту «ре», второй в нашей спирали, дал вовсе не похожий на неё звук (все могут пропеть нотный ряд, но ни одному из нас не показалось, что наши «до» и «ре» были похожи на распевку). Однако во второй октаве после полученного в результате замены молотка «до» второй молоток всё-таки звучал как «ре» по отношению к соответствующему «до», так что мы чуть продвинулись вперёд, так же, как день, незаметно проходивший мимо нас. Но даже во второй октаве не было «ми», или по крайней мере так нам показалось после того, как мы перепробовали все её молотки, так что нам пришлось искать третье «до», а потом его «ре» и «ми», которое, ради разнообразия, находилось не на месте, а на пару позиций ниже.

Затея была совершенно безумной, нам никак не удавалось найти полную октаву, может, потому, что мы неправильно разложили молотки, а может, потому, что нужных молотков просто не было, так что от сочетания отчаяния, грохота ударов молотков по наковальне, голода и жажды у меня начался один из обычных приступов головной боли, которая со временем только нарастала. Несмотря на это, уже в начале вечера нам показалось, что октава сложилась. Безусловно, почти все ноты звучали неплохо, но я была не совсем уверена в том, что они верны, то есть они казались не совсем точными, словно нескольких граммов железа в молотке недоставало или они были лишними. Тем не менее Фараг с капитаном были уверены, что мы выполнили задачу.

– Ну а почему ничего не происходит? – спросила я.

– А что должно произойти? – вместо ответа спросил Глаузер-Рёйст.

– Ну, нам вообще-то надо отсюда выйти, капитан, вы не забыли?

– Значит, сядем и будем ждать. Кто-нибудь нас выведет.

– Почему я никак не могу вас убедить, что ваш музыкальный ряд не совсем правилен?

– Он правилен, Басилея. Это ты упираешься и говоришь, что это не так.

Злясь на свою головную боль и на его упрямство, я уселась на землю, опершись спиной о наковальню, и обиженно замолчала, хотя они решили не обращать на меня никакого внимания. Но минуты шли, потом прошло полчаса, и на их лицах появились сомнения в собственной правоте: может быть, всё-таки права была я. Я сидела с закрытыми глазами, мерно дышала и раздумывала, всё более осознавая, что эта передышка идёт нам на пользу. Когда целый день слушаешь гул, который к тому же пытается походить на музыкальные ноты, наступает момент, когда ты уже ничего не слышишь. Так что, если Фараг с капитаном снова прослушают свой замечательный нотный ряд после того, как тишина как следует прочистит нам уши, может быть, они будут более склонны изменить своё мнение.

– Попробуйте ещё раз, – не вставая, подзадорила их я.

Фараг не сделал даже попытки сдвинуться с места, но неутомимый даже в деле противоречия самому себе капитан снова приступил к делу. Он проиграл все семь нот, и лёгкая погрешность в ноте «фа» этой октавы прозвучала теперь гораздо более заметно.

– Профессор, доктор была права, – неохотно признал Кремень.

– Я уже заметил, – ответил Фараг, пожимая плечами и улыбаясь.

Капитан снова обошёл всю спираль, пока не нашёл молотки, шедшие непосредственно перед и после неправильного «фа». Снова вышло неверно, и он снова пробовал и пробовал, пока наконец не наткнулся на подходящий молот, который издавал правильную ноту.

– Проиграй весь ряд снова, Каспар, – попросил Фараг.

Глаузер-Рёйст ударил по наковальне семью окончательно выбранными молотками. Уже смеркалось. Небо светилось тёплым золотистым светом, и, когда вновь воцарилась тишина, весь лес погрузился в гармонию и покой. Но гармония и покой были столь велики, что я заметила, что засыпаю. По правде говоря, я сразу поняла, что это не обычный сон, я так никогда не засыпала, это я знала по овладевшему моим телом могучему изнеможению, медленно погрузившему меня в тёмный колодец крепкого сна. Я открыла глаза и увидела Фарага со стекленеющим взглядом и опершегося на наковальню напряжёнными, как канаты, руками капитана, пытавшегося удержаться на ногах. В воздухе витал слабый запах смолы. Мои веки снова закрылись с лёгкой дрожью, словно что-то заставило их опуститься против воли. Мне сразу начался сниться сон. Мне снился мой прадедушка Джузеппе, который руководил строительными работами на вилле «Салина», и это меня встревожило. Моё ещё не полностью сдавшееся рациональное «Я» говорило мне, что это нереально. С величайшим усилием я снова приоткрыла глаза и сквозь тонкое облако беловатого дыма, сочившегося в круг из нижней части стены и поднимавшегося от земли, увидела, как Глаузер-Рёйст валится на колени, неразборчиво что-то бормоча. Он хватался за наковальню, чтобы не утратить равновесия, и тряс головой, стараясь отогнать сон.

– Оттавия…

Зовущий меня голос Фарага взбодрил меня так, что у меня хватило сил протянуть ему руку, хотя ответить ему я не смогла. Кончики моих пальцев коснулись его руки, и его рука тут же нашла мою. Снова соединившись, как в лабиринте, наши руки остались моим последним ясным воспоминанием.

А моим первым ясным воспоминанием стал сильный холод и яркий белый свет, бьющий мне прямо в глаза. Будто от меня осталась только самая моя сущность без настоящей личности, без прошлого, без воспоминаний, даже без имени, так постепенно вернулась я к жизни, плавая в пузыре, всплывавшем в масляном море. Я сморщила лоб и заметила, как скованы мои лицевые мышцы. Во рту у меня пересохло так, что я не могла оторвать язык от нёба и приоткрыть челюсти.

Окончательно меня привёл в себя шум мотора проезжавшей рядом машины и неприятное ощущение холода. Я открыла глаза и, ещё не обретя сознание и не ощутив, кто я, заметила перед собой фасад церкви, освещённую фонарями улицу и небольшой кусочек зелени лужайки, кончавшейся у меня под ногами. Лившийся на меня белый свет происходил как раз от высокого уличного фонаря, стоявшего на тротуаре. Это одинаково легко мог быть Нью-Йорк или Мельбурн, а я могла быть Оттавией Салиной или Марией Антуанеттой, королевой Франции. И тут я вспомнила. Я глубоко вздохнула, чтобы наполнить воздухом лёгкие, и вместе с воздухом вернулись лабиринт, сферы, молотки и Фараг!

Я подпрыгнула на месте и поискала его глазами. Он был тут же, слева от меня, и крепко спал между также спавшим капитаном и мной. По улице проехала ещё одна машина с зажжёнными фарами. Водитель не обратил на нас внимания, а если и обратил, то, наверное, подумал, что мы – трое бродяг, ночующих на парковой скамейке. Трава была мокрой от росы. Я подумала, что пора разбудить спящих красавцев и быстро разузнать, где мы и что произошло. Я положила руку на плечо Фарагу и легонько потрясла его. При этом такая же боль, как в момент пробуждения в Великой клоаке в Риме, пронзила моё левое предплечье. Мне не пришлось закатывать рукав, чтобы догадаться, что там находится повязка, покрывающая новый шрам в форме креста. Таким своеобразным образом ставрофилахи отмечали, что мы успешно прошли второе испытание, испытание греха зависти.

Фараг открыл глаза, взглянул на меня и улыбнулся.

– Оттавия!.. – прошептал он и провёл пересохшим языком по губам.

– Просыпайся, Фараг. Мы уже не в круге.

– Мы вышли из?.. Ничего не помню! А, да! Молоты и наковальня.

Он полусонно оглянулся вокруг и провёл ладонями по впалым щекам.

– Где мы?

– Не знаю, – сказала я, не снимая руку с его плеча. – По-моему, в каком-то парке. Надо разбудить капитана.

Фараг попытался встать, но не смог. На его лице было написано удивление.

– Нас сильно стукнули?

– Нет, Фараг, нас не били. Нас усыпили. Я помню белый дым.

– Белый дым?..

– Нас окурили чем-то, что пахло смолой.

– Смолой? Честное слово, Оттавия, с того момента, как Каспар ударил по наковальне семью молотками, я абсолютно ничего не помню.

Он на минуту задумался, а потом снова улыбнулся, поднося руку к левому предплечью.

– Ого, нас пометили! – У него был довольный вид.

– Да. Но теперь, пожалуйста, разбуди Кремня.

– Кремня? – удивился он.

– Капитана! Разбуди капитана!

– Ты зовёшь его Кремнем? – весело спросил он.

– Не вздумай ему об этом говорить!

– Не бойся, Басилея, – пообещал он, давясь смехом. – От меня он об этом не узнает.

Бедному Глаузер-Рёйсту крепко досталось. Нам пришлось резко потрясти его и дать ему пару пощёчин, чтобы он начал приходить в себя. Нам было нелегко вернуть его к жизни, и мы были благодарны, что в этот момент мимо не проходил никакой полицейский патруль, потому что нас точно упекли бы в тюрьму.

Когда Кремень пришёл в себя, машин на улице стало больше, хотя было только пять утра. Нам очень повезло, что на тротуаре неподалёку от нас стоял указатель, говоривший о близости мавзолея Галлы Плачидии. Так мы узнали, что мы в Равенне, в самом центре города. Глаузер-Рёйст позвонил по своему сотовому телефону и долго с кем-то говорил. Мы с Фарагом терпеливо ожидали конца беседы. Закончив, он повернулся и странно на нас взглянул.

– Хотите посмеяться? – спросил он. – Кажется, мы находимся в парке Национального музея, совсем недалеко от мавзолея Галлы Плачидии и базилики Святого Виталия, между церковью Санта-Мария-Маджоре и той, которая стоит перед нами.

– И что в этом смешного? – спросила я.

– То, что церковь, находящаяся перед нами, называется церковью Святого Креста.

Ну что ж, мы уже привыкли к такого рода деталям. А то ли ещё будет, подумала я.

Пока все мы пытались, каждый на свой лад, прийти в себя, время тянулось медленно. Я шагала из стороны в сторону, понурив голову и разглядывая траву.

– Кстати, Каспар, – воскликнул вдруг Фараг, – посмотрите-ка в карманах, может, нам оставили подсказку для следующего уступа Чистилища.

Капитан сунул руки в карманы и в правом кармане брюк, как и в предыдущий раз, нашёл сложенный лист толстой неровной бумаги кустарного изготовления.

έρώτησον τὸν ἔχοντα τάς κλέΐδας ό άνοίγων καὶ κλείσει, καὶ κλείων καὶ ούδεὶς άνοίγει.

– «Спроси имеющего ключи: того, кто открывает, и никто не закрывает, и закрывает, и никто не открывает», – перевела я. – Чего они хотят от нас в Иерусалиме? – Я была в растерянности.

– Я бы об этом не беспокоился, Басилея. Эти люди прекрасно осведомлены обо всех наших шагах. Они как-то дадут нам знать.

По улице к нам быстро приближалась машина с зажжёнными фарами.

– Пока нам нужно отсюда выбраться, – пробормотал Кремень, приглаживая рукой волосы. Бедняга был ещё немного сонный.

Машина, маленький «фиат» светло-серого цвета, остановилась перед нами, и окошко водителя опустилось.

– Капитан Глаузер-Рёйст? – спросил молодой священник с воротником-брыжами.

– Это я.

Судя по всему, священника разбудили без особых церемоний.

– Я из архиепископства. Меня зовут отец Яннуччи. Мне нужно отвезти вас на аэродром Ла Спрета. Садитесь, пожалуйста.

Он вышел из машины и любезно отворил нам дверцы.

Через несколько минут мы были на аэродроме. Он был крохотным и не имел ничего общего с огромными римскими аэропортами. Рядом с ним даже аэропорт в Палермо казался гигантом. Отец Яннуччи оставил нас у входа и испарился так же вежливо, как появился.

Глаузер-Рёйст расспросил одинокую служащую аэродрома, и девушка с ещё опухшими от сна глазами указала нам находящуюся в отдалении, рядом с аэроклубом имени Франческо Барраки, зону, где стояли частные самолёты. Снова вооружившись сотовым, Глаузер-Рёйст позвонил пилоту, и тот сообщил ему, что «Вествинд» готов ко взлёту, как только мы поднимемся на борт. Сам пилот с помощью телефона указывал нам дорогу, пока мы не нашли самолёт, стоявший недалеко от авиеток аэроклуба, с включенными моторами и огнями. По сравнению с находившимися рядом букашками он казался громадным «Конкордом», хотя на самом деле это был небольшой самолёт с пятью окошками, естественно, белого цвета. У подножия лестницы нас ждали молодая стюардесса и пара пилотов «Алиталии», которые, поприветствовав нас с профессиональной сдержанностью, пригласили нас подняться на борт.

– А этот самолёт точно долетит до Иерусалима? – с опаской тихонько спросила я.

– Мы летим не в Иерусалим, доктор, – провозгласил Кремень во весь голос, поднимаясь по ступенькам. – Мы приземлимся в аэропорту Тель-Авива, а оттуда полетим в Иерусалим на вертолёте.

– Но, – не унималась я, – как вы думаете, этот самолётик сможет пересечь Средиземное море?

– У нас преимущественное право взлёта, – сказал в этот момент капитану один из пилотов. – Мы можем отправляться, когда вы скажете.

– Вперёд, – лаконично скомандовал Глаузер-Рёйст.

Стюардесса указала нам наши кресла и показала, где находятся спасательные жилеты и аварийные выходы. Салон был очень узким и с низким потолком, но пространство было использовано очень рационально, так как по бокам находились два длинных дивана, а в конце салона лицом друг к дружке стояли четыре кресла, обитых белоснежной кожей.

Через несколько минут самолёт мягко взлетел, и солнце, ещё не взошедшее над Италией, затопило своим светом весь салон. «Иерусалим! – с восторгом подумала я. – Я лечу в Иерусалим, в места, где жил, проповедовал и умер, чтобы воскреснуть на третий день, Иисус!» Именно это путешествие мне всю жизнь хотелось совершить, чудесная мечта, которую я из-за работы так и не смогла осуществить. А теперь неожиданно сама работа ведёт меня туда. Внутри меня нарастало волнение, и, закрыв глаза, я отдалась на волю постепенного возрождения моего твёрдого религиозного призвания, от которого я никак не могу отказаться. Как могла я позволить, чтобы какие-то иррациональные чувства предали самое святое в моей жизни? В Иерусалиме я попрошу прощения за это временное глупое безумие, и там, в самых святых местах на свете, я окончательно освобожусь от несуразных страстей. Но, кроме того, в Иерусалиме меня ждало другое очень важное дело: мой брат Пьерантонио, который и представить себе не может, что я в хрупком самолётике лечу сейчас к его владениям. Как только я ступлю на землю, если, конечно, я на неё вообще ступлю, я позвоню ему, чтобы сказать, что я в Иерусалиме и чтобы он отменял все свои дела на сегодняшний день, потому что всё своё время он должен посвятить мне. Ну и сюрприз я устрою почтенному кустоду!

Мы долетели до Тель-Авива чуть меньше чем за шесть часов, на протяжении которых любезнейшая стюардесса приложила столько усилий, чтобы наш полёт был приятным, что, когда мы снова видели её в проходе, мы прыскали от смеха. Приблизительно каждые пять минут она предлагала нам еду и питьё, музыку, видеофильмы, газеты и журналы. В конце концов Глаузер-Рёйст резко отослал её, и мы смогли спокойно заснуть. Иерусалим, прекрасный и святой Иерусалим! Ещё до конца дня я ступлю на твои улицы.

Незадолго до приземления Кремень вытащил из рюкзака свой потрёпанный экземпляр «Божественной комедии».

– Вам не любопытно узнать, что нас ждёт?

– Я уже знаю, – сказал Фараг. – Непроницаемая дымовая завеса.

– Дым! – удивлённо вырвалось у меня, и я широко открыла глаза.

Капитан быстро перелистнул несколько страниц. В окошки лился яркий свет.

– Песнь шестнадцатая «Чистилища», – провозгласил он. – Стихи от первого и далее:

 
Во мраке Ада и в ночи, лишённой
Своих планет и слоем облаков
Под небом скудным плотно затемнённой,
 
 
Мне взоров не давил такой покров,
Как этот дым, который всё сгущался,
Причём и ворс нещадно был суров.
 
 
Глаз, не стерпев, невольно закрывался;
И спутник мой придвинулся слегка,
Чтоб я рукой его плеча касался.
 

– Где нас на этот раз запрут? – спросила я. – Это должно быть место, куда они смогут напустить густого дыма.

– Естественно, когда мы будем внутри, – уточнил Фараг.

– Разумеется, – согласилась я. – Капитан, а что происходит на третьем уступе? Как они оттуда выходят?

– Идут и выходят, – ответил он. – Больше ничего не происходит.

– Ничего не происходит? В них ничего не вонзают, они не падают по каменному склону, не?..

– Да, доктор, ничего не происходит. Они просто идут по уступу, встречаются с душами гневных, которые вслепую проходят круг, окружённые дымом, говорят с ними, а потом поднимаются на следующий уступ после того, как ангел стирает со лба Данте очередную букву «Ρ».

– И всё?

– Всё. Так ведь, профессор?

Фараг кивнул.

– Но тут есть кое-что любопытное, – добавил он с лёгким арабским акцентом. – К примеру, это самый короткий круг «Чистилища», и длится он всего полторы песни: песнь шестнадцатую, как сказал капитан, которая тянется всего несколько страниц, и коротенький кусочек семнадцатой песни. – Он вздохнул и закинул ногу на ногу. – И это ещё один любопытный момент: против своего обыкновения Данте не заканчивает круг вместе с песней. Уступ гневных начинается, как сказал капитан, в шестнадцатой песне, а тянется до… докуда, Каспар?

– До семьдесят девятого стиха семнадцатой песни. Опять семь и девять.

– И в семьдесят девятом стихе, на удивление, ни с того ни с сего начинается четвёртый круг Чистилища, круг ленивых. То есть и четвёртый уступ не совпадает с началом следующей песни. По какой-то непонятной причине флорентиец сливает конец одного круга с началом следующего в одной главе, такого он раньше нигде не делал.

– И это что-то значит?

– Откуда нам знать, Оттавия? Но не бойся, у тебя наверняка будет шанс самой всё узнать.

– Спасибо.

– Не за что, Басилея.

Мы приземлились в международном аэропорту Бен-Гурион в Тель-Авиве около двенадцати утра. Машина компании «Эль-Аль» довезла нас до расположенного поблизости гелипорта, где мы сели в израильский военный вертолёт, который доставил нас в Иерусалим за каких-нибудь двадцать минут. Как только мы ступили на землю, официальный автомобиль с затемнёнными стёклами быстро повёз нас к апостольскому представительству.

То немногое, что я смогла разглядеть по дороге, меня разочаровало: Иерусалим с его проспектами, машинами и современными зданиями был похож на любой другой город в мире, Вдалеке чуть виднелись целящиеся в небо мусульманские минареты. Среди самых обычных людей, однако, выделялись правоверные иудеи в чёрных шляпах и с закрученными пейсами и десятки арабов в кафии[33]33
  платок, которым покрывают голову арабы.


[Закрыть], завязанной акалем[34]34
  обычно чёрного цвета шнур, который придерживает кафию на голове.


[Закрыть]. Наверное, Фараг заметил написанное на моём лице разочарование, потому что он попытался меня утешить:

– Не расстраивайся, Басилея. Это современный Иерусалим. Старый город тебе понравится больше.

Вопреки моим ожиданиям я не замечала никакого очевидного свидетельства пребывания Бога на земле. Я мечтала когда-нибудь побывать в Иерусалиме и всегда была уверена в том, что в тот самый момент, когда моя нога ступит на эту столь особую землю, я сразу почувствую несомненное присутствие Бога. Но это было не так, по крайней мере пока. Единственным, что действительно привлекло моё внимание, была пёстрая смесь строений восточной и западной архитектуры и что все дорожные указатели были на иврите, арабском и английском языке. Моё любопытство также вызвало большое количество израильских военных, которые ходили во улицам вооружёнными до зубов. Тогда я вспомнила, что Иерусалим – город хронической войны, и об этом не следует забывать. Ставрофилахи опять угадали с распределением грехов: Иерусалим и дальше был переполнен гневом, кровью, местью и смертью. Иисус вполне мог бы выбрать другой город для принятия смерти, а Магомет – для восхождения на небо. Они бы спасли множество человеческих жизней, и многие души не познали бы гнева.

Однако наибольший сюрприз ожидал меня в апостольском представительстве, громадном здании, которое, кроме как размером, ничем не отличалось от своих ближайших соседей. В дверях нас встретили несколько священников разных национальностей и возрастов во главе с самим апостольским нунцием монсеньором Пьетро Самби, который провёл нас сквозь многочисленные покои в элегантный современный зал совещаний, где среди прочих выдающихся особ находился мой брат Пьерантонио!

– Крошка Оттавия! – воскликнул он, стоило мне следом за капитаном и монсеньором пересечь порог.

Мой брат бросился ко мне, и мы сжали друг друга в долгом трогательном объятии. Из немалой толпы остальных присутствующих послышался весёлый говор.

– Как ты, а? – спросил он наконец, отстраняя меня и осматривая с ног до головы. – Ну, то есть если не считать, что ты ранена и давно не мылась.

– Устала, – ответила я на грани слёз, – очень устала, Пьерантонио. Но очень рада тебя видеть.

Мой брат, как всегда, выглядел превосходно и внушительно смотрелся даже в простом облачении францисканца. Я нечасто видела его в таком виде, потому что, приезжая домой, он носил мирскую одежду.

– Ты стала настоящей знаменитостью, сестричка! Смотри, сколько важных особ собралось тут, чтобы с тобой познакомиться.

Монсеньор Самби представлял присутствующим Глаузер-Рёйста с Фарагом, так что мой брат воздал почести мне: архиепископ Багдадский и вице-президент Латинской епископской конференции Поль Дахдах; Патриарх Иерусалимский и президент Ассамблеи католиков Святой Земли, Его Святейшество Мишель Саббах; архиепископ Хайфы, греко-мелькит Бутрос Муаллем, вице-президент Ассамблеи католиков; православный Патриарх Иерусалимский Диодор I; Патриарх Армянской православной церкви Торком II; экзарх Греко-мелькитской церкви Жорж Эль-Мурр… Настоящая плеяда влиятельнейших патриархов и епископов Святой Земли. Моя растерянность нарастала с каждым новым именем. Разве наша миссия уже не была столь секретной, как в начале? Разве его высокопреосвященство кардинал Содано не сказал нам, что мы должны хранить наши действия и всё происходящее в полнейшей тайне?

Фараг подошёл к Пьерантонио и радушно поздоровался с ним, но Глаузер-Рёйст держался на некоторой дистанции, что не ускользнуло от моего внимания. У меня уже не было ни малейшего сомнения в том, что между моим братом и Кремнем по какой-то неизвестной причине существовала глубокая неприязнь. Однако на протяжении последовавшего за приветствиями разговора я также заметила, что многие из присутствующих обращаются к Кремню с некоторой боязнью, а некоторые даже с заметным презрением. Я дала себе слово, что до нашего отъезда из Иерусалима эта загадка будет разрешена.

Встреча была долгой и нудной. Патриархи и епископы Святой Земли один за другим выразили свою сильную озабоченность похищениями Честного Креста. По их словам, первыми кражам подверглись самые мелкие христианские церкви, и это при том, что часто в их реликвариях хранилась лишь крохотная щепочка или немного опилок. Я с удивлением подумала о том что история, начавшаяся с непонятной аварии на затерянной греческой горе, превратилась в международное происшествие небывалых масштабов, как снежный ком, который непрерывно рос до тех пор, пока не подавил всё христианское сообщество. Все присутствующие были крайне озабочены последствиями, которые происходящее могло иметь для общественного мнения, если скандал просочится в прессу, а я задавалась вопросом, до каких пор можно хранить молчание, если столько важных особ уже знают об этом деле. На самом деле единственной причиной этой встречи было вызванное любопытством желание патриархов, епископов и их уполномоченных познакомиться с нами, потому что из всего сказанного ни мне, ни Фарагу, ни капитану не удалось извлечь ни капли полезной информации. Разве что сознание, что мы могли рассчитывать на помощь всех этих церквей во всём необходимом. Так что я воспользовалась случаем.

– Со всем должным уважением, – заявила я по-английски, используя те же вежливые выражения, которые употребляли они, – кто-нибудь из вас слышал о неком «хранителе ключей» здесь, в Иерусалиме?

Они растерянно переглянулись.

– Простите, сестра Салина, – ответил мне монсеньор Самби. – Боюсь, мы не поняли вопроса.

– Нам необходимо найти в этом городе, – нетерпеливо перебил его Глаузер-Рёйст, – человека, у которого есть ключи, и когда он что-то открывает, никто этого не может закрыть, и наоборот.

Они снова переглянулись с таким видом, словно не имели ни малейшего понятия, о чём мы говорим.

– Но, Оттавия! – добродушно упрекнул меня брат, не обращая внимания на Кремня. – Ты хоть знаешь, сколько важных ключей на Святой Земле? В каждой церкви, базилике, мечети и синагоге есть собственная историческая коллекция ключей! То, что ты говоришь, в Иерусалиме лишено всякого смысла. Прости, но это просто смешно.

– Постарайся отнестись к этому посерьёзнее, Пьерантонио! – На мгновение я забыла, где мы находимся, забыла, что я обращаюсь к высокопоставленному кустоду Святой Земли посреди экуменического собрания прелатов, иные из которых считались равными по достоинству Папе Римскому, и видела только своего старшего брата, который насмехается над вещами, из-за которых я чуть трижды не распрощалась с жизнью. – Понимаешь, нам очень важно найти «имеющего ключи»! Дело не в том, много или мало ключей в Иерусалиме. Дело в том, что в этом городе есть кто-то с нужными нам ключами.

– Понятно, сестра Салина, – ответил мне он, и я окаменела, впервые в жизни увидев на властном королевском лице Пьерантонио уважение и понимание. Неужели «крошка Оттавия» вдруг стала важнее кустода? О Господи, вот так новость! У меня есть власть над братом!

– Ну что ж… В общем… – Монсеньор Самби не знал, как покончить с этим неслыханным семейным спором в лоне столь важного собрания. – Думаю, всем нам, здесь присутствующим, необходимо взять на заметку сказанное капитаном Глаузер-Рёйстом и сестрой Салина и принять меры по началу поисков этого носителя ключей.

Все выразили согласие, и конклав завершился дружеским обедом, который представительство сервировало в роскошной столовой здания. Как мне сказали, именно тут недавно во время своего приезда на Святую Землю несколько раз обедал Папа. Я не смогла сдержать ироничную улыбку при мысли о том, что мы уже три дня не мылись, и, должно быть, от нас дурно пахло.

Когда, завершив послеобеденную беседу, мы поднялись в отведённые нам комнаты, я обнаружила, что две венгерские монахини уже разобрали мой чемодан, и мои вещи в идеальном порядке лежали в шкафу, в ванной и на рабочем столе. Я подумала, что зря они так беспокоились, потому что на следующий день, скорее всего рано утром (или в любое другое неподходящее время), мы уже будем лететь в Афины с новыми синяками, ранами и шрамами на теле. И с мыслью о шрамах я отправилась в ванную, сняла одежду выше пояса и аккуратно размотала две повязки, закрывавшие внутреннюю поверхность моих предплечий. Отметины были там, всё ещё покрасневшие и воспалённые, хотя римская выглядела уже намного лучше равеннской, нанесённой всего несколько часов назад; два красивых креста, которые будут сопровождать меня до конца жизни, хочу я этого или нет. На обоих глубоко под кожей были зеленоватые линии, словно туда впрыснули какую-то травяную настойку. Я решила, что расстраиваться нечего, так что окончательно разделась, приняла душ, который показался мне райским наслаждением, и, вытершись, смазала раны тем, что нашла в спрятанном за дверью аптечном шкафчике, и забинтовала себе руки. К счастью, с длинными рукавами это убожество было незаметно.

В начале вечера, дав нам на отдых всего несколько часов, мой брат Пьерантонио предложил нам пройтись в Старый город, в древний Иерусалим, и немного прогуляться по туристическому маршруту. Нунций выразил некоторую озабоченность нашей безопасностью, поскольку всего несколько дней назад между палестинцами и израильтянами состоялись самые жестокие с начала интифады столкновения. Погружённые в наши собственные проблемы, мы об этом не знали, но, судя по всему, в этих столкновениях были по крайней мере десяток убитых и более четырёхсот раненых. Правительство Израиля было вынуждено передать под контроль палестинских властей три района Иерусалима: Абу-Дис, Эль-Азарию и Савахрэ, в надежде вновь открыть путь к переговорам и покончить с беспорядками на автономных территориях. Так что ситуация была напряжённой, и в городе опасались новых терактов. Поэтому, а также принимая во внимание занимаемую Пьерантонио должность, нунций настоял на том, чтобы для того, чтобы добраться до Старого города, мы воспользовались неброским автомобилем представительства. Он также дал нам лучшего экскурсовода: отца Мёрфи Кларка из Библейской школы Иерусалима, крупного и толстого, как бочка, человека с прекрасной подстриженной белой бородой, который был одним из лучших в мире специалистов по библейской археологии. Мы оставили автомобиль, стёкла которого тоже были затемнены, поблизости от Стены Плача и оттуда пешком совершили путешествие во времени и вернулись назад на две тысячи лет.

Я хотела увидеть абсолютно всё, и глаз у меня не хватало на то, чтобы одновременно вобрать в себя невероятную прелесть этих вымощенных камнем улочек с магазинчиками, где продавали футболки и сувениры, и странных жителей города, одетых по обычаям трёх существовавших здесь культур. Но самое большое впечатление на меня произвело прохождение Крестного Пути, дороги, по которой прошёл к Голгофе Иисус Христос с крестом на плечах и впивающимся в кожу терновым венцом на лбу. Как описать словами это чувство? Таких слов просто нет. Пьерантонио, читавший мои эмоции, как открытую книгу, отстал и пошёл рядом со мной, пропустив вперёд капитана, отца Кларка и Фарага. Было ясно, что думает мой брат совсем не о том, чтобы прочесть со мной молитву Крестного Пути. На самом деле он хотел вытащить из меня побольше информации о выполняемой нами миссии.