Текст книги "Последний Катон"

Автор книги: Матильде Асенси

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 33 страниц)

Фараг приветствовал отца долгим трогательным объятием. Собака, неудачная помесь йоркшира и шотландского терьера, отчаянно лаяла, семеня вокруг них и подпрыгивая в воздух, точно заяц. Бутрос Босвелл снова и снова целовал сына в светлые волосы, словно каждый божий день, проведённый Фарагом вдалеке от дома, был для него настоящей пыткой. Он бормотал радостные восклицания на арабском языке, и мне даже показалось, что его глаза наполнились слезами. Когда они наконец разошлись, оба повернулись ко мне:

– Папа, познакомься: это доктор Оттавия Салина.

– Доктор, Фараг много рассказывал мне о вас за последние месяцы, – произнёс он на чистом итальянском, пожимая мне руку. – Пожалуйста, проходите.

Преследуемые по пятам Тарой, которая лихорадочно виляла хвостом, вне себя от счастья от ласк Фарага, мы вошли в прихожую просторной квартиры. Повсюду были книги, они громоздились даже на столике у входа, а стены в коридоре и в комнатах были увешаны старыми семейными фотографиями. Обстановка была составлена из разношёрстной смеси вещей и мебели английского, венского, итальянского, арабского и французского происхождения: ваза Лалика с одной стороны, чеканный серебряный чайник – с другой, английское трюмо начала века, деревянная коробочка с инкрустацией жемчугом, набор арабских стаканов, выгнутые волютами деревянные стулья вокруг старинного круглого столика, на котором стояла шахматная доска с фигурками слоновой кости… Но больше всего моё внимание привлекли развешанные по стенам гостиной картины. Заметив мой интерес, Бутрос Босвелл подошёл ко мне и не без примеси гордости рассказал обо всех этих людях:

– Это мой дед, Кеннет Босвелл, открыватель Оксиринха. Вот снова он на этой чёрно-белой фотографии, вместе со своими коллегами: Бернардом Гренфеллом и Артуром Хантом в 1895 году, во время первых раскопок. А вот здесь… – добавил он, показывая на следующую картину, с которой на нас смотрела прекрасная женщина, одетая в элегантное платье для коктейлей и в длиннющие чёрные перчатки, доходившие ей чуть ли не до плеч. – Это его жена Эстер Хопаша, моя бабушка, одна из самых красивых евреек Александрии.

Ариэль Босвелл, их сын, и его жена Мириам, египтянка коптского происхождения, со смуглой кожей и крашенными хной волосами, тоже были на стене гостиной, но главное место было отведено портрету не блиставшей особой красотой девушки с искристыми привлекательными глазами, в которых светилась бесконечная жажда жизни.

– Это моя жена, доктор Салина, мать Фарага, Рита Лукезе. – Его лицо помрачнело. – Она умерла пять лет назад.

– Папа, – отдуваясь, сказал Фараг, державший на руках Тару. – Мы поднимемся ко мне, чтобы оставить вещи.

– Вы будете ужинать здесь? – поинтересовался Бутрос.

– Да, наверху, с капитаном Глаузер-Рёйстом. Я собирался что-нибудь купить в «Меркурии».

– Чудесно, – ответил Бутрос. – Значит, ещё увидимся, сынок. Не уезжай из Александрии, не попрощавшись.

– Ты тоже приглашён, – воскликнул Фараг, подбрасывая Тару в воздух. Несмотря на свой немалый вес, собака безукоризненно приземлилась и, ни секунды не раздумывая, направилась прямо ко мне. У неё были большие глаза и умный взгляд, а вся шерсть, кроме шеи и груди, где находилось белое пятно, была тёплого коричного цвета. Я с некоторой опаской погладила её по голове, и она, подпрыгнув, встала на задние лапы, а передними упёрлась мне в живот.

– Надеюсь, доктор, вы не возражаете, – улыбаясь, заметил Бутрос. – Это она показывает, что вы ей понравились.

– У тебя замечательный отец, – сказала я Фарагу, когда мы уже подходили к лестничной площадке перед его квартирой на третьем этаже. Мы распрощались с ним до ужина.

– Я знаю, – ответил он, открывая дверь и толкая створку вперёд.

– Кто живёт на среднем этаже?

– Сейчас никто, – ответил Фараг, углубляясь в тёмный коридор и опуская чемоданы на пол. – Раньше там жил мой брат Юханна с женой Зоэ и сыном.

– Я всё никак не могу поверить в то, что ты рассказал. То, что с ними случилось, просто ужасно.

– Лучше об этом не вспоминать, – сказал он, забирая у меня из рук сумки и закрывая за мной дверь. – Нас ждут другие дела.

Да уж, дела. Это правда. Но среди них не было ни включения света, ни открывания жалюзи, ни осмотра дома. Никогда бы не подумала, что для меня будет так сложно, так невыразимо сложно хранить мой второй обет. Я знала, что существует грань, но я… я даже не представляла, как легко через неё переступить. Однако я не сделала этого. Но не сделала потому, что в последний момент, жестоко борясь с моими собственными инстинктами и чувствами, я вспомнила, что должна выполнить своё обещание. Это была глупость, безумие, самая большая в мире нелепица, я это знала. Но по какой-то причине я должна была быть верна своему слову, данному Богу, моему ордену и церкви. Оторваться от губ Фарага, от тела Фарага, от нежной страсти Фарага было ужасно. Я словно разломилась на тысячи кусочков.

– Ты обещал… Ты обещал мне помочь, – сказала я, отталкивая его руками.

– Не могу, Оттавия.

– Фараг, пожалуйста, – взмолилась я. – Помоги мне! Я так тебя люблю!

Он помедлил, на несколько секунд застыв, точно статуя. Потом нагнулся ко мне и поцеловал.

– Я люблю тебя, Басилея, – сказал он, отстраняясь от меня. – Я подожду.

– Обещаю, что сегодня же вечером позвоню в Рим, – сказала я, проводя рукой по его бородатой щеке. – Я поговорю с сестрой Саролли, заместительницей настоятельницы моего ордена, и объясню ей всю ситуацию.

– Пожалуйста, сделай это, – прошептал он, снова целуя меня. – Пожалуйста.

– Обещаю, – повторила я. – Сегодня вечером.

Пока я приняла душ, сменила повязку на шраме на шейных позвонках (на этот раз там был пнистый крест) и переоделась в чистую одежду, Фараг, послушный моим приказаниям, открыл окна и двери, вытер с мебели пыль и приготовил дом к приёму гостей. Потом мы поменялись местами, и, уже заказав по телефону ужин в ресторане находившейся неподалёку гостиницы «Меркурий», Фараг ушёл в ванную, разумеется, не преминув пригласить меня с собой, и оставил меня в этом незнакомом месте, чтобы я смогла вдоволь удовлетворить своё любопытство. Я лицемерно спросила его, есть ли тут какое-то место, куда мне лучше не заглядывать.

– Чувствуй себя как дома, Басилея. Смотри что хочешь, – сказал он перед тем, как исчезнуть.

Так я и сделала. Если он думал, что у меня нет способностей к шпионажу, он глубоко ошибался, потому что за те полчаса, пока он был в душе, я перевернула весь дом. В квартире Фарага с гладкими белыми стенами и выложенным светлой плиткой полом, кроме гостиной, было только две комнаты, но, как во всех старых домах, огромных размеров. Одна из них, очень строгая, с большой кроватью посередине, была его спальней; в другой, на противоположном конце квартиры, стояли две кровати поменьше, и казалось, служит она только для того, чтобы складывать там книги: дюжины книг, сотни книг и журналов по истории, археологии и палеографии. Гостиная с большим диваном и несколькими креслами с обивкой кремового цвета по размеру была такой же, как вся остальная квартира целиком, включая кухню и кабинет, так что в одном из её концов был поставлен большой обеденный стол тёмного дерева. Вся остальная мебель была из того же материала того же оттенка: кровати, шкафы, книжные полки, столы, комоды, витрины… Ему, похоже, очень нравились диванные подушки, потому что они были повсюду и всех оттенков цветовой гаммы от медного до белого. И ещё фотографии, их было так же много, как и в нижней квартире: Фараг с отцом, с матерью, с братом, с невесткой, с племянником, снова с отцом, и начали сначала. Я нашла несколько снимков, на которых он был маленьким и был с одноклассниками, на других он был с университетскими однокурсниками, на третьих – с двумя друзьями, которые повторялись на нескольких фотографиях. Но на снимках из его поездок по разным странам однозначно прослеживались постоянно меняющиеся, но неизменно очень симпатичные девушки. То есть на фотографиях, снятых в Риме, к примеру, был запечатлен довольно молодой Фараг с носатой светловолосой девушкой; на парижских снимках он был со смуглянкой с приятной улыбкой; на лондонских – с восточного типа женщиной с короткой стрижкой; на амстердамских – с пышногрудой моделью с идеальными зубами; на… В общем, к чему продолжать? В итоге я поняла, что влюбилась в Казанову или, что ещё хуже, в первосортного бесстыдника, с виду и не скажешь.

В отчаянии я рухнула на диван и вцепилась в одну из подушек, уставившись в закатное небо за окнами. Я серьёзно задумалась, звонить ли сестре Саролли. Ещё не поздно было пойти на попятную и сбежать в общину в Конноте. В этот момент заиграла мелодия на сотовом Фарага, лежавшем на одном из низких книжных шкафов в коридоре рядом с дверью в ванную.

– Оттавия! – крикнул Казанова. – Возьми трубку! Это, наверное, капитан!

Я не ответила. Просто нажала на зелёную кнопку телефона и поздоровалась с Кремнем, который казался недовольным.

– Капитан, вы уже закончили со встречей? Как всё прошло?

– Как обычно.

– Тогда выбирайтесь оттуда и приезжайте сюда. Ужин почти готов. – Очень надеюсь, что ресторан поторопится.

– Доктор, где вы сегодня будете ночевать? – выпалил он.

– Ну… – замялась я. – Я об этом не думала. А где будете ночевать вы?

– У профессора есть комнаты для троих?

– Да. У него две спальни и три кровати.

– Здесь в патриархате тоже есть место. Они спрашивают, что мы собираемся делать.

– Для подготовки к испытанию нам нужны компьютеры или что-нибудь ещё?

– А что, у профессора нет? – сильно удивился Глаузер-Рёйст, неправильно истолковав мой вопрос.

– Есть, в кабинете есть компьютер, только не знаю, подключён ли он к интернету.

– Подключён! – крикнул Казанова, который, оказывается, внимательно следил за нашим разговором. – У меня есть выход в интернет и доступ к базе данных музея!

– Говорит, что подключён, капитан, – повторила я.

– Тогда решайте вы, доктор. – И мне показалось, что в голосе его прозвучали нотки недоверия. Наверное, он чувствовал себя неуверенно.

– Приезжайте сюда, капитан. Здесь нам будет удобнее. Фараг, какой у тебя адрес? – спросила я через дверь своего некоронованного принца.

– Мохаррем-бей, дом 33, последний этаж!

– Вы слышали, капитан?

– Да. Через полчаса я буду у вас, – сказал он и, не попрощавшись, повесил трубку.

На наше счастье, служба доставки ресторана «Меркурий» прибыла раньше, чем Кремень, так что мы быстро накрыли на стол, чтобы капитан продолжал думать, что ужин приготовили мы.

– Может быть, позвонишь сестре Саролли до приезда Каспара? – спросил Фараг, пока мы носили стаканы и рюмки из кухни в гостиную. Я не придумала, что на это ответить, так что просто промолчала. Но он не унимался: – Оттавия, ты что, не будешь звонить сестре Саролли?

– Ну, не знаю, Фараг! Я не уверена! – не сдержалась я.

– Да что ты говоришь? – удивился он. – Я что-то пропустил?

Если я объясню ему причину, он наверняка будет надо мной смеяться. Всё-таки было глупо испытывать эту нелепую ревность, но я даже не была уверена, ревность ли это. Скорее это было оскорбительным с точки зрения сравнения: в то время, как у меня в прошлом никого не было и я была словно новенькая квартира, у него была разнообразная коллекция бывших возлюбленных, и сравнить его можно было с гостиничным номером. Как бы я ни обдумывала это положение и как бы ни подводила итоги, я оказывалась в проигрыше.

Похоже, он что-то заметил в моём лице, потому что, оставив на столе то, что он нёс, он подошёл ко мне и обнял меня за плечи.

– Что случилось, Басилея? У нас уже начинаются тайны?

– Об этом-то и речь! – загорелась я, обвиняющим жестом указывая на фотографии из его путешествий. – Ты был женат? Потому что если это так… – Угроза повисла в воздухе.

– Я никогда не был женат, – пробормотал он. – К чему всё это?

Я всё так же обвиняюще указывала на фотографии, но, к моему отчаянию и недоумению, он ничего не понимал.

– Господи, Фараг! Разве ты не понимаешь? В твоей жизни было слишком много женщин!

– Ах, это! – вздохнул он. – Я не знал, что ты об этом! – И тут он отреагировал: – Но послушай, Оттавия! Ты же не могла серьёзно ожидать, что я прожил девственником до тридцати девяти лет. – Он был так любезен, что набавил себе год, чтобы сравняться со мной.

– А почему бы нет? Я же так сделала!

Если я ожидала оправданий или хотела, чтобы он парировал мои слова доводом, что я монахиня, я осталась ни с чем, потому что он просто бросился на диван во весь свой рост, хохоча как сумасшедший. Когда я увидела, что приступ смеха не проходит и что его перекошенное от хохота лицо заливается слезами, я подхватила свою израненную гордость и пошла с ней в комнату за своими вещами. Но я не дошла, потому что профессор Босвелл большими прыжками догнал меня в коридоре и прижал меня к стене.

– Басилея, не дури, – сказал он сквозь икоту, всё ещё пытаясь сдержать смех. – Я скажу тебе это один только раз и надеюсь, всё станет ясно: звони в Италию, прощайся с сестрой Саролли и с Блаженной Девой Марией и выброси из головы всех женщин, которые могли быть в моей жизни. Ни к одной из них я не испытывал то, что испытываю к тебе. В первый раз я уверен в том, что чувствую, и я чувствую, что люблю тебя так, как никогда никого не любил. – Он медленно наклонился и поцеловал меня. – Пока ты поговоришь с Саролли, я сниму все эти фотографии и спрячу их подальше, договорились?

– Договорились.

– Тогда ладно, – кивнул он, касаясь своим носом моего. – Даю тебе пять секунд. Бери этот проклятый телефон, в конце-то концов!

– Ты уже говоришь, как Глаузер-Рёйст.

– Кажется, я начинаю его понимать.

Я дошла до комнаты, провожаемая вопросительным взглядом Фарага. Мне было удобнее сделать звонок оттуда, спокойно, в одиночестве, чем чувствовать, что он стоит за мной, как тень, и вслушивается в мои слова. Когда раздался сигнал соединения с центральным офисом моего ордена в Риме, послышался и звонок в дверь. Пришёл капитан, а чуть позже поднялся и Бутрос.

Разговор с сестрой Джулией Саролли оказался непростым. Она использовала тот же презрительный тон, которым сообщила мне о моём изгнании в Ирландию, подальше от моей общины и моей семьи. Сколько я ни настаивала, мне не удавалось добиться от неё, чтобы она сказала, какие шаги мне нужно предпринять, чтобы покинуть орден. Она упрямо снова и снова повторяла мне, что юридическая сторона этого вопроса не важна, что важен только духовный аспект, тот дар, в качестве которого я принесла свою жизнь.

– Этот дар, сестра Салина, – говорила мне она, – есть дар любви, любви, которая старается преодолеть собственные эгоистичные порывы, открываясь другим. В этом цель жизни общины, и идеал, к которому стремятся все сестры, это слова святого Павла: я свободен делать то или это, но свободен и не делать то, что хочу я, но делать то, что ожидают от меня другие. Понимаете, сестра?

– Понимаю, сестра Саролли, но я всё обдумала и уверена, что, продолжив религиозную жизнь, не смогла бы дальше быть счастлива.

– Но эта жизнь заключается в следовании за Христом! – Джулия Саролли не могла понять, как я могу добровольно отказаться от такой высокой цели, и говорила так, будто любую другую цель даже не стоит принимать во внимание. – Вы были призваны Богом, как вы можете не прислушаться к гласу нашего Господа?

– Дело не в этом, сестра. Я знаю, что вам это трудно понять, но не всегда всё так просто.

– Неужели вы влюбились в мужчину? – спросила она исполненным трагизма голосом после секундной паузы.

– Боюсь, что да.

Молчание затянулось ещё на несколько секунд.

– Вы принесли обеты, – с укором подчеркнула она.

– Я не нарушила их, сестра. Поэтому я хочу, чтобы вы объяснили мне, что именно мне нужно сделать, чтобы вернуться к мирской жизни.

Но и на этот раз не вышло. Саролли не понимала или не хотела понять, что, когда некоторые вещи подходят к концу, нельзя повернуть назад. Так что она и дальше пыталась убедить меня в том, что я должна ещё немного подумать перед тем, как принимать такое серьёзное решение. Я знала, что этот разговор будет долгим, но не знала, что настолько.

– Вы должны верить, что Бог всё ещё взывает к вам, – повторяла она.

– Послушайте, сестра, – сказала я с раздражением. – Бог наверняка взывает ко мне, но я взываю к вам из Египта, а вы мне не отвечаете, так что мы с ним в одинаковом положении. Пожалуйста, скажите мне наконец, что я должна сделать, чтобы выйти из ордена!

Заместительница настоятельницы онемела, но скорее всего поняла, что, раз уж сделать ничего нельзя, пора от меня отделаться.

– В следующем декабре, когда вы будете беседовать со старейшиной вашей общины о ежегодном продлении обетов, скажите ей, что не хотите возобновлять их в четвёртое воскресенье Пасхи на следующий год, и всё.

– Что вы говорите? – испугалась я. – Ждать до следующего ежегодного продления? Сестра Саролли, об этом выходе я уже знала. Я спрашиваю, что мне сделать, чтобы выйти из ордена сейчас.

В телефонной трубке послышался вздох. Издалека до меня донёсся приглушённый звук сирены «скорой помощи», которая, наверное, проезжала под окнами кабинета сестры Саролли там, в Риме.

– Вам нужно разрешение от епископа, – проворчала она. – Не забывайте, что ещё и месяца не прошло с тех пор, как вы возобновили свой обет.

В конце туннеля зажёгся огонёк.

– Нет, сестра Саролли, я не возобновила обет.

– Как это? – возмутилась она.

– Четвёртое воскресенье Пасхи было 14 мая, и в этот день мне пришлось уехать на Сицилию на похороны моих отца и брата, которые погибли… в автокатастрофе.

– И на следующее воскресенье вы их тоже не возобновили? Вы не подписали бумаги?

– Мне не позволило сделать это задание Ватикана, которое я выполняю. Я возобновила обеты в душе.

Я услышала, как она задвигала ящиками и зашуршала бумагами. Потом она закрыла трубку рукой и сказала что-то кому-то в кабинете. Я начинала волноваться из-за того, как дорого обойдётся Фарагу этот длинный международный звонок. В конце концов, похоже, убедившись в правоте моих слов, она сдалась и выдала мне новость:

– По закону, сестра, вам ничего не нужно делать. Другой вопрос – ваше покаяние перед Богом. Это личное дело, и вы сами должны будете его принести. В любом случае будет правильнее, если вы пошлёте письмо с сообщением о вашем решении настоятельнице и старейшине вашей общины сестре Маргерите. Эти письма приложат к вашему делу, и с этого же момента мы будем считать ваше пребывание в нашем ордене завершённым.

– И всё? Я не связана? Так просто? – Я не могла поверить своим ушам.

– Вы будете свободны, как только мы получим ваши письма. Если вам больше ничего не нужно, сестра… – На последнем слове она заколебалась.

– А моя зарплата? Я начну получать её в полном объёме прямо от Ватикана?

– Об этом не беспокойтесь. Мы всё уладим, как только получим ваши письма. Как бы то ни было, не забывайте, что ваш контракт с Ватиканом основан на вашем статусе монахини. Боюсь, вам придётся решать этот вопрос с префектом тайного архива преподобным отцом Гульельмо Рамондино. И думаю, весьма вероятно, что вам придётся искать другую работу.

– Я так и думала. Спасибо вам за всё, сестра Саролли. Я как можно скорее вышлю письма.

Я повесила трубку, и у меня закружилась голова. Передо мной разверзлась пропасть, и противоположная сторона была слишком далеко, чтобы до неё допрыгнуть. Однако отступать назад было нельзя, и, конечно, я этого не хотела. Я вздохнула и обвела взглядом комнату Фарага. Когда мать узнает, у неё будет не сердечный приступ, нет, у неё будет по крайней мере два или три приступа сразу, а реакцию моих братьев я не могу и вообразить. Пожалуй, Пьерантонио – единственный, кто способен меня понять. Я хотела только быть с Фарагом до конца моих дней, но практичный дух семейства Салина заставлял меня взвесить все возможности: несмотря ни на что, возвращение в Палермо было реальным вариантом. Там у меня всегда будет дом, где можно жить. Ещё мне нужно будет найти работу, хотя это меня не беспокоило, потому что с моим опытом работы, моими премиями и публикациями это будет не очень трудно. И от этой работы, естественно, будет зависеть, где я буду жить. Я снова вздохнула. Страху не было места в этой игре, он был запрещён. Так или иначе, я не пропаду и найду способ перебраться через эту пропасть.

Дверь комнаты медленно приоткрылась, и в просвете появилась борода Фарага.

– Ну как? – спросил он. – На втором аппарате было слышно, что ты повесила трубку.

– Ты не поверишь, – ответила я, подняв брови. – Я свободна.

Фараг раскрыл рот от удивления и забыл его закрыть, застыв в этом положении, как соляной столп. Я встала и подошла к нему.

– Идём ужинать. Потом я тебе всё подробно расскажу.

– Но, но… ты уже не монахиня? – пробормотал он.

– Юридически – нет, – объяснила я, подталкивая его к коридору. – Морально – да. По крайней мере до того, как не пошлю письменный отказ от сана. Но, пожалуйста, давай ужинать, а то всё остынет, и мне неудобно перед капитаном и твоим отцом.

– Она уже не монахиня! – крикнул он, когда мы вошли в гостиную. Бутрос, опустив голову, улыбнулся, выражая так глубокую радость, наверняка тесно связанную с радостью своего сына, а Кремень, прищурив глаза, долго не отводил от меня взгляда.

Ужин прошёл в очень приятной атмосфере. Моя новая жизнь просто не могла начаться лучше, и я, вне всякого сомнения, поняла, почему ставрофилахи избрали Александрию для искупления греха чревоугодия. Сложно найти более аппетитные и лучше приправленные блюда, чем типично александрийские кушанья. Перед тем, как взяться за баба ганнуг, пюре из баклажанов с тхиной[57]57
  соус или белая паста из кунжута.


[Закрыть] и лимонным соком и за хумус с тхиной, пюре из турецкого гороха с такой же приправой, мы опробовали разные салаты, один другого вкуснее и интереснее, в сопровождении большого количества сыра и фуль (огромной фасоли коричневого цвета). Как рассказал нам Бутрос, александрийцы являются прямыми наследниками римской и византийской кухни, но, кроме того, они сумели привнести в неё лучшее из арабских кулинарных традиций. Здесь не было ни одного кушанья без специй, и блюда всегда обильно приправлялись оливковым маслом, мёдом, лавровым листом, йогуртом, чесноком, тимьяном, чёрным перцем, кунжутом и корицей.

Мне посчастливилось убедиться в этом самой. Всё, что мы съели в тот вечер, начиная с хлеба, вкусных аиш (лепёшек, приготовленных из разных видов муки, которые подавались вместе с пюре), до гамбари, вкуснейших огромных креветок с чесночным соусом, от которых у меня осталось неудовлетворённое желание облизать пальцы, всё было просто объедением. Даже Глаузер-Рёйст, казалось, был более чем доволен заданным Фарагом ужином и ни на минутку не поверил в то, что мы сами приготовили эти кулинарные шедевры. Бутрос рассказал нам, что, по его мнению, вкуснее всего мясные блюда, хотя на столе были только изысканные хамам – фаршированные зелёной пшеницей и зажаренные на медленном огне голуби. Однако он сказал, что сами египтяне, да и иностранцы, больше всего ценят блюда из баранины, хотя всегда свежая и обильно приправленная рыба от них тоже не отстаёт.

Глаузер-Рёйст выпил пару средних бутылок пива египетской марки «Стелла», а отец Фарага осилил на одну больше.

– Вы знали, что пиво изобрели в Древнем Египте? – спросил он. – Нет ничего лучше стаканчика пива перед сном. Помогает заснуть и расслабиться.

Несмотря на это, мы с Фарагом пили только минеральную воду и холодный каркаде, напиток ярко-красного цвета с кисловатым вкусом, приготовляемый из цветов гибискуса, который египтяне целыми днями пьют наряду с крепким чёрным чаем с листьями мяты.

Но хуже всего нам пришлось во время десерта. Я говорю «хуже всего», потому что остановиться нельзя было никакими силами. Верные византийским традициям александрийцы, так же, как и греки, были большими любителями сладкого, и Фараг, александриец до мозга костей, заказал столько пирожных, слоек и сладостей, что ими скорее можно было накормить голодную армию, чем уже изрядно наевшихся четырех человек. Тут были ом-али[58]58
  пирожные из молока, орехов, изюма и кокоса.


[Закрыть], кунафа[59]59
  пирожное из слоёного теста с мёдом.


[Закрыть], пахлава[60]60
  пирожное из слоёного теста с сахаром, фисташками и кокосовым орехом.


[Закрыть] и ашура[61]61
  пирожные из дроблёной пшеницы, молока, орехов, изюма и розовой воды.


[Закрыть], типичные сладости, которые мусульмане едят в основном в десятый день месяца Мохаррам, а Фараг с отцом жадно поглощали при первом удобном случае. Мы с Глаузер-Рёйстом незаметно обменялись удивлёнными взглядами при виде неслыханных способностей семьи Босвелл к бессчётному, беспорядочному и безмерному поглощению сладостей.

– Похоже, диабет тебя не волнует, Фараг, – пошутила я.

– Ни диабет, ни избыток веса, ни повышенное давление, – с трудом проговорил он, заглатывая большущий кусок кунафы. – Как мне не хватало вкусной еды!

– Александрия обладает ужасной славой… – замогильным голосом завёл Кремень, и отец Фарага, слушая его, застыл с раскрытыми глазами и непроглоченным куском, – и известна тем, что в извращении предаётся греху чревоугодия.

– Как вы сказали, капитан Глаузер-Рёйст? – недоверчиво произнёс он, проглотив свою пахлаву и запив её глотком пива.

– Не бойся, папа, – усмехнулся Фараг. – Каспар не сошёл с ума. Это просто одна из его шуточек.

Но нет, это была не шутка. Мне тоже, непонятно почему, пришли в голову слова из послания Катонов об этом городе и его вине.

– Насколько я понял, – вдруг заявил Кремень, сменив тему, – в арабских странах доступ к интернету ограничен. В Египте это тоже так?

Прежде чем ответить, Бутрос аккуратно сложил салфетку и положил на край стола (Фараг продолжал поглощать кунафу).

– Это очень серьёзный вопрос, капитан, – провозгласил он, напряжённо сморщив лоб. – Насколько мы знаем, здесь, в Египте, нет таких ограничений, как в Саудовской Аравии и Иране, странах, где доступ граждан к тысячам веб-страниц фильтруется и ограничивается. В Саудовской Аравии, например, в пригороде Риада есть оборудованный по последнему слову техники центр, который отслеживает все веб-страницы, посещаемые гражданами страны[62]62
  Статья Дугласа Джела, опубликованная в «Нью-Йорк таймс» и воспроизведённая в газете «Эль Паис», в разделе «Общество», от понедельника, 22 марта 1999 года.


[Закрыть], и ежедневно блокирует сотни новых адресов, которые, по мнению правительства, направлены против религии, морали и саудовской королевской семьи. Хотя ещё хуже обстоят дела в Ираке и Сирии, где интернет вообще полностью запрещён.

– Но тебя это почему волнует, папа? Ты же едва умеешь обращаться с компьютером, и в Египте таких проблем нет.

Бутрос посмотрел на сына так, будто видит его в первый раз.

– Правительство не может шпионить за собственным народом, сынок, или ограничивать его свободу, быть его тюремщиком и цензором мнений людей. И ещё меньше прав на это есть у религии, какой бы она ни была. Ад, о котором пишут книги, не в загробной жизни, Фараг, он здесь, в нашей жизни, и его создают и те, кто называют себя толкователями слова Божьего, и правительства, которые ограничивают свободы своих граждан. Подумай, каким был наш город, и подумай, каким он стал теперь, и вспомни о своём брате Юханне, о Зоэ и маленьком Симоне.

– Я о них не забываю, папа.

– Найди страну, где ты сможешь быть свободным, сынок, – продолжал Бутрос, обращаясь к Фарагу так, словно нас с капитаном здесь не было. – Найди такую страну и уезжай из Александрии.

– Да что ты говоришь, папа! – Фараг упёрся в стол обеими руками так сильно, что костяшки на них побелели.

– Уезжай из Александрии, Фараг! Если ты останешься здесь, я не смогу жить спокойно. Уезжай! Оставь работу в музее и запри этот дом. И обо мне не беспокойся, – поспешно прибавил он, глядя на меня и улыбаясь с весёлым коварством. – Как только вы найдёте это место, я продам дом и куплю другой там, где будете вы.

– Бутрос, вы готовы уехать из Александрии? – улыбаясь ему в ответ, спросила я.

– Я окончательно порвал с этим городом после смерти моего сына Юханны и моего внука. – За его приятным выражением лица крылась глубокая боль. – Тысячи лет Александрия была славным городом. Сегодня для немусульман она просто опасна. Тут уже нет ни евреев, ни греков, ни европейцев… Все бежали и приезжают только как туристы. Зачем нам здесь оставаться? – Он снова с горечью взглянул на сына. – Фараг, обещай мне, что уедешь.

– Я думал об этом, папа, – признался Фараг, взглянув на меня краем глаза. – Но с тех пор, как я вернулся, я так счастлив, что мне трудно дать тебе это обещание.

Бутрос повернулся ко мне.

– Оттавия, вы знаете, что, если Фараг останется в Александрии, он может погибнуть от рук «Аль-Гамаа аль-Исламийя»?

Я промолчала. Возможно, Бутрос и преувеличивает, но его слова проникли ко мне в душу, и по моему взгляду Фараг это понял.

– Хорошо, папа, – наконец покорно сказал он. – Я даю тебе слово. Я не вернусь в Александрию.

– Найди себе хорошую страну, сынок, и хорошую работу. Я позабочусь о твоих вещах.

После этих слов мы все замолчали. Я никогда не подумала бы, что можно жить в таком страхе, и с грустью вспомнила о жителях Сицилии, которым угрожают моя семья и семья Дории. Почему мир – такое ужасное место? Почему Бог допускает такое? Я жила под стеклянным колпаком, и пора было встать лицом к лицу с действительностью.

– Как насчёт немного поработать? – предложил Кремень, откладывая салфетку.

Я тряхнула головой, словно очнувшись от сна, и удивлённо посмотрела на него.

– Поработать?

– Да, доктор, поработать. Сейчас… – он посмотрел на наручные часы, – одиннадцать вечера. Мы можем ещё пару часов потрудиться. Что скажете, профессор?

Фараг отреагировал так же неуклюже, как и я.

– Ладно, ладно, Каспар! – неуверенно согласился он. – Думаю, мы без проблем сможем войти в базу данных музея. Надеюсь, они не аннулировали моё имя пользователя и пароль.

Все вчетвером мы убрали со стола и быстро привели в порядок кухню. Потом, принимая во внимание, что мы вряд ли сможем увидеться перед отъездом, Бутрос распрощался со мной и со своим сыном парой крепких нежных объятий и с удовольствием пожал протянутую капитаном руку.

– Будьте очень осторожны, – попросил он нас, спускаясь по лестнице.

– Не волнуйся, папа.

Фараг уселся в своё рабочее кресло в кабинете и включил компьютер, а Кремень убрал со стула кипу журналов и пододвинул его к столу. Поскольку никакого желания вспоминать о ставрофилахах у меня не было, я принялась рассматривать книги на полках.

– Что ж, начинаем, – услышала я голос Фарага. – «Введите имя пользователя». Кеннет, – вслух сказал он. – «Введите пароль». Оксиринх. Чудесно, доступ есть. Мы внутри, – объявил он.

– Вы можете вести поиск по изображениям?

– Нет, не могу. Но могу искать конкретный текст и связанные с ним рисунки и фотографии. Я поищу «бородатую змею».

– На каком языке ты ищешь? – не оборачиваясь, спросила я.

– На арабском и английском, – ответил он, – но чаще на английском, потому что с этой латинской клавиатурой так удобнее. Там у меня стоит арабская, – указал он на один из шкафов, – но я ею почти не пользуюсь.