Текст книги "Избранные произведения"

Автор книги: Машадо де Ассиз

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 43 страниц)

Глава XV
НАМ ПОМЕШАЛИ

Снова послышался голос, на этот раз мужской.

– Вы что, в молчанки играете?

Вслед за женой в дверях дома появился отец Капиту. Застигнутые врасплох, мы поспешно разжали руки. Капиту подошла к стене и потихоньку стала царапать ее гвоздем.

– Капиту!

– Да, папа!

– Не царапай штукатурку.

Девочка торопилась уничтожить следы надписи. Падуа направился к дочери, а она тем временем принялась рисовать его профиль, хотя с таким же успехом это мог быть профиль матери или кого угодно, просто ей хотелось рассмешить отца. Впрочем, он и не сердился, а был настроен вполне миролюбиво, несмотря на то что наша поза могла бы вызвать у него кое-какие сомнения. Этот сутулый, низенький и толстый человечек с короткими руками и ногами действительно походил на черепаху, как его окрестил Жозе Диас. Правда, дома у нас никто, кроме приживала, не называл его так.

– Вы что, в молчанки играете?

Я уставился на куст бузины, росший неподалеку. Капиту ответила за нас обоих:

– Да, играем, папа. Но Бентиньо не выдержал и расхохотался.

– Что-то я не слышал его смеха, когда вышел из дома, – возразил отец.

– Он так заразительно смеялся. Ну-ка, Бенто!

И Капиту повернулась ко мне, приглашая принять участие в игре. Но мне было не до смеха. Испуганный неожиданным появлением Падуа, я не мог выдавить из себя даже улыбки. Не дождавшись поддержки, Капиту отвернулась, уверяя, что я нарочно не смеюсь при ее отце, и тоже сделалась серьезной. Некоторые свойства характера поздно появляются у человека, если он не обладает ими от рождения. Капиту мигом очутилась рядом с матерью, по-прежнему стоявшей в дверях дома, а мы с Падуа смотрели ей вслед как зачарованные. Отец, поглядывая то на дочь, то на меня, сказал с нежностью:

– Кто поверит, что малютке всего четырнадцать лет? Ей можно дать все семнадцать. Как поживает мама? – продолжал он, обернувшись ко мне.

– Хорошо, спасибо.

– Я давно ее не видел. Все собирался зайти поиграть с доктором в триктрак, но у меня столько дел сейчас, приходится даже дома работать; пишу по ночам как проклятый – составляю отчет. Ты уже видел моего нового попугая? Только что принесли клетку, хочешь посмотреть на него?

Вы без труда можете поверить, что меня ничуть не интересовал попугай, не надо клясться ни землей, ни небом. Мне не терпелось рассказать Капиту о беде, ожидавшей нас, но ослушаться ее отца я не мог, к тому же он страстно любил пернатых. Стены его дома были увешаны клетками птиц всевозможных пород, цветов и размеров. Птицы щебетали одновременно, производя чудовищный шум. Падуа менялся ими с другими любителями, покупал и сам ловил их у себя в саду, расставляя силки. А если попугаи заболевали, он ухаживал за ними, как за людьми.

Глава XVI
ВРЕМЕННЫЙ ЗАМЕСТИТЕЛЬ

Жоан Падуа служил в одном из отделов военного министерства. Зарабатывал он немного, но супруга его экономила деньги, а жизнь была сравнительно дешева. Дом, в котором они жили, двухэтажный, как и наш, только чуть поменьше, Падуа купил на выигрыш по лотерейному билету в десять миллионов рейсов. Когда нашему соседу достался выигрыш, первой мыслью его было купить скаковую лошадь, брильянты для жены, приобрести фамильный склеп, выписать из Европы редкостных птиц и так далее, но жена его, та самая донья Фортуната, которая стояла в дверях и разговаривала с Капиту, – статная, рослая, ясноглазая, как и дочь, – жена посоветовала ему купить дом, а остальные деньги отложить на черный день. Падуа долго колебался, но наконец уступил уговорам моей матери – донья Фортуната прибегла к ее помощи. Не в первый раз мать оказывала соседям услугу, однажды она даже спасла жизнь Падуа. Послушайте, что произошло.

Начальник отделения уехал на Север и оставил Падуа своим заместителем. Новое положение вскружило бедняге голову: это случилось еще до того, как он выиграл десять миллионов. Сосед не удовлетворился тем, что переменил весь уклад жизни, он принялся безрассудно транжирить деньги, дарил жене драгоценности, в праздники устраивал пиршества, начал ходить в театр и даже стал носить лакированные ботинки. Так он прожил около двух лет, воображая, что вечно будет занимать эту должность. Однажды вечером Жоан Падуа явился к нам в совершенно подавленном настроении: вернулся его начальник. Сосед заклинал мою мать позаботиться о несчастных, которых он принужден покинуть: не в силах перенести свалившееся на него бедствие, он решил покончить с собой. Мать старалась его утешить, но Падуа ничего не желал слушать.

– Нет, сеньора, я не переживу такого позора! Снова занять прежнюю должность… нет, мне остается только покончить с собой! Я даже своим домашним стыжусь признаться. А соседи, друзья? Что скажут люди?

– Какие люди, сеньор Падуа? Пусть говорят что угодно, будьте мужественны. Подумайте, ведь ваша жена останется совсем одна на свете… что с ней станет? Без хозяина в доме… А потому будьте мужественны.

Наш сосед вытер слезы и пошел домой. Несколько дней он ни с кем не разговаривал и скрывался в спальне или в саду, не в силах расстаться с мыслью о самоубийстве. Донья Фортуната ворчала:

– Жоанзиньо, довольно ребячиться.

Но Падуа упорно говорил о смерти, и встревоженная жена побежала просить донью Глорию, чтобы та уговорила ее мужа не лишать себя жизни. Мать застала соседа у колодца и строго поговорила с ним. Разве не глупо расстраиваться только потому, что ему уменьшили жалованье и перевели на старую должность? Взрослому мужчине, главе семьи, стыдно проявлять такое малодушие… Уговоры моей матери подействовали на Падуа: он сказал, что постарается исполнить ее волю.

– Нет, это не моя воля, а ваш долг.

– Пусть будет долг – не все ли равно.

Первое время Падуа, выходя из дому, жался к стене, опасаясь поднять глаза на прохожих. Не узнать было весельчака, который радостно приветствовал соседей, размахивая шляпой, а ведь таким его видели совсем недавно – до того, как он был назначен заместителем начальника. Однако время шло, и душевная рана начала затягиваться. Падуа снова стал интересоваться домашними делами, ухаживать за птицами, спокойно спать по ночам, разговаривать, прогуливаться по улицам. К нему вернулся покой, а вслед за тем и веселость: в один прекрасный день Жоан Падуа уселся с друзьями за карты. Он уже смеялся и шутил; рана совсем зажила.

С Падуа произошло нечто неожиданное. Он стал вспоминать о былом заместительстве не только без горечи и сожалений, но, напротив, с гордостью и даже хвастливо. Оно превратилось в излюбленную тему для разговоров, он упоминал о нем кстати и некстати.

– В то время, когда я был начальником…

Или:

– Да, я помню, это было до того, как я приступил к исполнению своих обязанностей, за несколько месяцев… Погодите-ка, меня назначили… Да, да, за полтора месяца до этого, именно за полтора месяца!

Или так:

– Совершенно точно: в то время я уже полгода был заместителем…

Так наш сосед снова вошел во вкус преходящей славы временного заместителя.

По мнению Жозе Диаса, Падуа олицетворял собой тщеславие. Падре Кабрал, на все находивший ответы в Священном писании, любил повторять, что на примере нашего соседа подтверждается поучение Елифаза Иову: «…наказания вседержителева не отвергай, ибо он причиняет раны и сам обвязывает их».

Глава XVII
ЧЕРВИ

«Он причиняет раны и сам обвязывает их!» Когда позднее я узнал, что копье Ахиллеса тоже само излечивало рану, которую наносило, мне захотелось написать рассуждение на эту тему. Я принялся рыться в старых, всеми забытых книгах, погребенных в библиотеках, сравнивая различные тексты и пытаясь доискаться, почему языческому герою и богу Израиля приписывались общие свойства. Я даже пустился на розыски книжных червей, чтобы они поведали мне о содержании текстов, изъеденных ими.

– Сеньор мой, – ответил мне длинный жирный червяк, – мы абсолютно ничего не знаем о текстах, которые грызем, мы не любим и не питаем ненависти к ним, мы не выбираем, что грызть, – мы просто грызем.

Больше я ничего не мог от него добиться. И все другие буквоеды, словно сговорившись, повторяли ту же самую песню. Ведь, скромно умалчивая о проглоченных текстах, они могут без конца жевать свою жвачку.

Глава XVIII
ПЛАН

Ни отца, ни матери не было в гостиной, когда мы с Капиту заговорили о семинарии. Пристально глядя мне в глаза, Капиту спросила, какое известие так расстроило меня. Когда я объяснил, в чем дело, она побелела словно мел.

– Но мне совсем не хочется учиться в семинарии, – поспешно добавил я, – напрасно будут меня уговаривать, все равно я откажусь.

Капиту молчала. Она сидела, слегка приоткрыв рот и устремив неподвижный взор перед собой. Тогда я начал клятвенно уверять ее, что никогда не стану священником. В те времена клялись часто и цветисто, жизнью и смертью. Я поклялся своим смертным часом – пусть свет померкнет в мой смертный час, если я поеду в семинарию. Капиту словно окаменела. Казалось, она не слушала меня. Мне захотелось закричать на нее, встряхнуть, но не хватало духу. Я вдруг испугался этой девочки, еще недавно беззаботно игравшей вместе со мной, смутился и оробел. Наконец она взяла себя в руки, хотя все еще была бледна, и гневно воскликнула:

– Святоша! Ханжа! Лицемерка!

Я оторопел. Капиту и моя мать очень любили друг друга; и я никак не ожидал от нее таких слов. Правда, меня Капиту любила сильнее и, конечно, совсем по-иному; этим и объяснялось ее отчаяние при вести о нашей близкой разлуке; но кто бы мог подумать, что она станет оскорблять мою маму и осуждать религиозные обряды, которым сама следовала? Ведь она тоже слушала мессы, а иногда даже ездила в церковь вместе с моей матерью в старой двуколке. Мать подарила ей четки, золотой крестик, часослов… Я хотел вступиться, но Капиту и рта не дала мне открыть, она продолжала кричать, что моя мать ханжа и святоша, да так громко, что я испугался, как бы не услышали ее родители. Никогда еще я не видел Капиту в такой ярости; она была словно одержимая. От испуга я совсем растерялся и снова принялся клясться и божиться, что ни за что на свете не буду учиться в семинарии и вечером объявлю об этом дома.

– Ты-то? Конечно, будешь!

– Нет.

– Посмотрим.

И умолкла. А через минуту передо мной сидела уже другая Капиту. Серьезная, тихая и сдержанная. Она попросила меня повторить слова Жозе Диаса; я рассказал ей все, опустив лишь те места, где речь шла о ней.

– А какой смысл Жозе Диасу напоминать о семинарии? – спросила она.

– Да никакого. Просто он хотел причинить всем неприятность. Злюка противный, он еще поплатится за это. Как только я стану хозяином в доме, я его мигом выгоню на улицу, можешь быть уверена, долго раздумывать не стану. Мама чересчур добра и обращает на него слишком много внимания. Мне показалось, разговор окончился слезами.

– Жозе Диас плакал?

– Нет, плакала мама.

– Отчего же она расстроилась?

– Понятия не имею; я слышал только, как ее уговаривали не плакать. А приживал сделал вид, что раскаялся, и вышел из комнаты; тут я убежал на веранду, боясь попасться ему на глаза. Но погоди, он мне за все заплатит.

Сжимая кулаки, я выкрикивал всевозможные угрозы. И теперь, когда я вспоминаю прошлое, это не вызывает у меня смеха; дети и подростки не выглядят смешными в таких случаях. Юноша, зрелый мужчина и особенно старик могут показаться смешными. А в пятнадцать лет есть даже какая-то прелесть в неисполненных угрозах.

Капиту сосредоточенно размышляла, что с ней случалось нередко, при этом она всегда щурила глаза. Узнав мельчайшие подробности разговора, вплоть до отдельных выражений и интонаций, моя подруга так и осталась в недоумении – ведь я скрыл от нее, что причиной беспокойства моих родных являлась она сама. Слезы моей матери тоже показались ей загадочными. Однако девочка признала, что мать не по злой воле намеревается сделать меня священником, – она дала богу обет и боится его нарушить. Таким образом, Капиту словно извинялась за оскорбления, сорвавшиеся недавно у нее с языка, – я обрадовался, взял ее руку и крепко пожал. Капиту засмеялась и не отняла руки; мы замолчали и подошли к окну. Негр-разносчик, у которого мы обычно покупали сладости, увидев нас, закричал:

– Конфеты, кому конфеты?

– Не нужно, – отозвалась Капиту.

– Вкусные лакомства.

– Уходи скорее, – ответила она тихонько.

– Дай-ка сюда! – крикнул я разносчику и протянул руку.

Я купил сладостей для нас обоих, но Капиту отказалась, и мне пришлось съесть их одному. Как видишь, читатель, я с аппетитом поглощал конфеты, несмотря на тяжелые переживания, – быть может, это доказывало совершенство или несовершенство моего характера, сейчас не время разбираться в этом; а моя рассудительная подруга и не притронулась к ним, хотя была большой лакомкой. Ей не понравилась песенка разносчика, песенка, постоянно раздававшаяся по вечерам у нас под окном;

 
Плачь, плачь, детка,
Нет у тебя
Монетки…
 

Мотив она уже давно знала наизусть и напевала его, когда мы играли в продавца сластей. Возможно, насмешливые слова вызвали сегодня ее раздражение, ибо немного погодя она сказала:

– Будь я богатой, ты убежал бы из дома, сел бы на пакетбот и отправился в Европу.

Она испытующе поглядела мне в глаза, но, думаю, не прочла в них ничего, кроме благодарности за сочувствие. Я не удивился такому необычному предложению, зная ее дружеское расположение ко мне.

Как видите, в четырнадцать лет Капиту уже приходили в голову смелые мысли, потом, правда, она стала еще изобретательнее. Но действовала она всегда осторожно, ловко, искусно и достигала цели не сразу, а исподволь. Не знаю, понятно ли выражена моя мысль: я имел в виду, что, осуществляя свои далеко идущие планы, Капиту проявляла терпение, практичность, хотя и пользовалась самыми необычными способами. Вряд ли, например, задумав отправить меня в Европу, она просто посадила бы меня на пакетбот, ей скорее пришло бы в голову разместить на всем протяжении пути небольшие каноэ, и, якобы желая посетить крепость Лаже, я добрался бы по этому плавучему мосту до Бордо, а мать, стоя на берегу, тщетно ожидала бы моего возвращения. Таков был характер у Капиту; поэтому не удивляйтесь, что она не поддержала моего намерения открыто возражать против отъезда в семинарию и предложила другой путь: действовать осмотрительно, попытаться привлечь всех на свою сторону; она стала припоминать, кто бы мог оказаться нам полезным. Дядя Косме дорожит своим покоем и, хоть не одобряет моего посвящения в сан, пальцем не шевельнет, чтобы ему воспротивиться. Лучше обратиться к тете или к падре Кабралу, он пользуется большим авторитетом, но священник ни за что не выступит против церкви; разве только признаться ему, что у меня нет склонности.

– Признаться ему?

– Да, но тогда мы выдадим себя, лучше сделать по-другому. Жозе Диас…

– Что Жозе Диас?

– …может заступиться за нас.

– Но ведь он же сказал…

– Не важно, – ответила Капиту, – теперь заговорит по-другому. Он тебя очень любит. Главное, держи себя уверенно. Прояви свою волю как будущий хозяин дома. Дай почувствовать приживалу, что недоволен им. Но не забудь и похвалить его, он падок на лесть. Донья Глория считается с ним, но важнее всего то, что, желая угодить, он станет защищать твои интересы горячее, чем кто-либо.

– Я этого не думаю, Капиту.

– Тогда отправляйся в семинарию.

– Ну, нет.

– Хуже ведь не станет, если мы попробуем. Послушайся меня. Вдруг твоя мать переменит решение; а если нет, предпримем что-нибудь другое, обратимся хотя бы к падре Кабралу. Помнишь, как два месяца назад ты первый раз попал в театр? Донья Глория никак не отпускала тебя, Жозе Диас не осмелился настаивать, но ему хотелось посмотреть спектакль, и он разразился огромной речью, помнишь?

– Да, он сказал, что театр – школа нравов.

– Приживал разглагольствовал до тех пор, пока твоя мать не согласилась и не купила билеты вам обоим… Пойди к нему, попробуй заручиться его поддержкой. Послушай, скажи, что согласен изучать право в Сан-Пауло.

Я даже вздрогнул от радости. Сан-Пауло – легкая временная перегородка вместо вечных, капитальных стен духовной семинарии! Я обещал поговорить с Жозе Диасом, как мне советовала Капиту. Она повторила свои наставления еще раз, потом проверила, все ли я усвоил и не перепутал ли чего-нибудь. Мы условились, что я поговорю с приживалом вежливо, но настойчиво. Я так долго задержался на всех этих подробностях, чтобы вы лучше поняли, какова была моя подруга в утро своей жизни. Потом вы увидите и вечер ее; а утро и вечер составят день, как при сотворении мира, когда за первым днем последовало еще шесть.

Глава XIX
МНЕ НЕОБХОДИМО ПОГОВОРИТЬ С ВАМИ…

Когда я возвращался домой, уже темнело. Я торопился, но продолжал на ходу обдумывать предстоящий разговор с приживалом, пытаясь найти нужный тон, холодный, но благожелательный. Мне захотелось проверить, хорошо ли звучит моя речь и соответствует ли она наставлениям Капиту, и я произнес вслух: «Мне необходимо поговорить с вами завтра. Назначьте место». Я проговорил эту фразу очень медленно, особенно выделив слово «необходимо». Получалось чересчур сухо, даже резко, что, по правде говоря, совсем не подобало мальчику, обращающемуся к пожилому мужчине. Но ничего другого не приходило на ум.

Наконец я решил, что слова не так уж плохи, нужно лишь сказать их помягче. И повторил все сначала, но уже как просьбу. Надо было остановиться где-то посредине, заговорить не слишком грубо, но и не слишком робко. «Капиту права, – подумал я, – дом принадлежит мне, а Жозе Диас всего-навсего приживал… Пусть он поможет мне и расстроит планы моей матери».

Глава XX
ДОЛГИ

Я поднял глаза к небу, покрытому тучами, но меня не интересовало, ясное оно или пасмурное. Помощи и совета искала моя душа у неба. И я торжественно сказал:

– Обещаю прочесть тысячу раз «Отче наш» и тысячу раз «Богородицу», если Жозе Диас избавит меня от семинарии.

Астрономические цифры. А я и так уже был в долгу перед богом. Недавно я поклялся повторить двести раз «Отче наш» и двести раз «Богородицу», если в день святой Терезы не пойдет дождь. Погода в тот день стояла чудесная, но молитвы я так и не прочитал. С детских лет я обращался к богу со всевозможными просьбами, обещая молиться, если желания мои исполнятся. Но потом забывал об этом, и молитвы постепенно накапливались. Двадцать, тридцать, пятьдесят… Потом они стали исчисляться сотнями, и вот теперь – тысяча… Так подкупал я божественное провидение, каждый раз учитывая прежний долг. Нелегко бороться с природной ленью, если жизнь ни разу не проучила тебя! Небо оказывало мне милость, и я откладывал расплату. В конце концов я совершенно запутался в расчетах.

– Тысячу, разумеется, тысячу, – шептал я.

Ведь на этот раз все мое дальнейшее существование зависело от воли творца. Тысяча – подходящая сумма, чтобы рассчитаться за прошлые долги. Рассердившись на мою забывчивость, господь может и отказаться внимать мне за меньшую плату… Если ты человек серьезный, читатель, тебе, наверное, давно наскучили мои детские треволнения, – быть может, они даже кажутся тебе нелепыми. Возвышенного в них мало. Я долго придумывал, как бы погасить свой долг. Другого средства, чем прочесть молитвы и облегчить этим свою совесть, я не нашел. Ни один знаменитый обет, о которых рассказывали старые рабыни-негритянки, не устраивал меня: заказать сто месс, проползти на коленях по холму Славы, отправиться в святую землю… Трудно взбираться в гору, обдирая колени. Святая земля очень далека. А обязавшись заказать сто месс, я рискую заложить душу…

Глава XXI
БЕДНАЯ РОДСТВЕННИЦА

На веранде я встретил тетушку Жустину. Она подошла ко мне и спросила, где это я пропадал.

– Заговорился с доньей Фортунатой и совсем забыл о времени. Уже поздно? Мама спрашивала, где я?

– Да, спрашивала, но я сказала, что ты у себя в комнате.

Такой ответ изумил меня. Тетушку трудно было назвать двуличной, она всегда прямо говорила Педро все, что думала плохого о Пауло, а Пауло – что думала о Педро; но столь откровенное признание во лжи оказалось для меня новостью. Тетушка Жустина была худая и бледная женщина лет сорока, с тонким ртом и любопытными глазами. Она доводилась кузиной матери и дяде Косме и занимала в нашем доме зависимое положение – мать нуждалась в компаньонке и предпочитала родственницу чужим.

Мы остановились под фонарем. Тетушка поинтересовалась, не забыл ли я о намерении матери отдать меня в семинарию, и спросила, как я отношусь к этому. Я ответил уклончиво:

– Миссия священника прекрасна.

– Не спорю, но по душе ли она тебе? – смеясь, пояснила она.

– Я поступлю, как скажет мама.

– Кузина Глория очень хочет твоего посвящения, но если бы она и не желала этого, в доме есть люди, которые внушают ей подобные мысли.

– Кто же?

– Догадайся! Не дядя Косме, ему-то все равно, и уж не я, понятно.

– Так, стало быть, Жозе Диас?

– Разумеется.

Я притворился, будто ничего не понимаю. Тетушка объяснила, что сегодня вечером приживал напомнил матери о ее давнишнем обете.

– Возможно, кузина Глория со временем и забыла бы о своем обете, но попробуй забудь, когда у тебя над ухом без конца твердят о семинарии! И какие речи произносятся, какие дифирамбы поются во славу церкви, да еще с каким пафосом. И говорится все это лишь по злобе, ведь Жозе Диас так же религиозен, как этот фонарь. Предупреждаю, остерегайся его… Ты и не представляешь себе, что он о тебе говорил…

– Расскажите! – попросил я, рассчитывая услышать еще раз о моей любви к соседке.

Но тетушка уклончиво ответила, что не может передать весь разговор, и снова посоветовала мне не доверять Жозе Диасу, этому интригану, спекулянту, подхалиму, грубияну, несмотря на изысканные манеры, – она, не стесняясь, высказала свое мнение о нем. Выждав немного, я отважился сказать:

– Тетя Жустина, окажите мне услугу.

– Какую?

– Не могли бы вы… Предположим, я не хочу быть священником… не могли ли бы вы повлиять на маму?

– Нет, нет, – прервала она, – кузина Глория упряма, и ничто на свете не заставит ее изменить решение, разве только время… Ты был совсем маленьким, а она уже делилась своими планами с друзьями и знакомыми. Напоминать ей о принятом обете я бы никогда не стала – зачем доставлять людям неприятности, но и просить за тебя отказываюсь. Если твоя мать обратится ко мне: «Кузина, как вы считаете?» – я отвечу: «Кузина Глория, если у Бентиньо есть призвание, пусть он будет священником; но раз призвания нет, оставьте его в покое». Таково мое мнение, но сама я высказывать его не собираюсь.