Текст книги "Избранные произведения"

Автор книги: Машадо де Ассиз

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 43 страниц)

Глава LXXI
ВИЗИТ ЭСКОБАРА

А тем временем матери уже сказали, что я вернулся и переодеваюсь.

«Месса уже кончилась… Бентиньо давно пора вернуться… Может быть, с ним что-нибудь случилось, братец Косме?.. Пошлите узнать…» – твердила она ежеминутно и успокоилась, лишь когда я появился на пороге.

Это был день добрых чувств. Эскобар зашел навестить меня и справиться о здоровье моей матери. Он никогда не бывал у нас раньше, мы еще не очень сдружились, но, зная, по какой причине три дня назад меня вызвали из семинарии, он решил узнать, миновала ли опасность. Когда я сказал, что мама чувствует себя лучше, мой друг облегченно вздохнул.

– Как я волновался, – произнес он.

– А другие семинаристы знают, почему я дома?

– Как будто бы знают, по крайней мере некоторые.

Дяде Косме и приживалу юноша понравился. Приживал как-то видел отца Эскобара в Рио-де-Жанейро. Мой товарищ держался очень вежливо и не был столь говорлив, как остальные ребята нашего возраста; в тот день он казался более оживленным, чем обычно. Дядя Косме пригласил его пообедать с нами. Поразмыслив немного, Эскобар ответил, что его ждет родственник. Я, вспомнив слова Гуржела, заявил:

– Можно послать негра, он скажет, что ты пообедаешь здесь и придешь попозже.

– Я вам причиняю столько беспокойства!

– Какое там беспокойство! – вмешался дядя Косме.

Мой приятель остался обедать. За столом и в гостиной он пытался умерить излишнюю поспешность своих движений более успешно, чем в аудитории. В дружеской беседе время пролетело незаметно. Я показал Эскобару немногочисленные свои книги. Ему очень понравился портрет отца; внимательно поглядев на него, он повернулся ко мне и воскликнул:

– Сразу видно, у него было чистое сердце.

Ясные глаза Эскобара отличались наисладчайшим выражением. Так определил Жозе Диас после его ухода, и я пользуюсь теми же словами, хоть они и сорокалетней давности. В данном случае приживал не преувеличивал.

Гладко выбритое лицо моего друга было чистым и белым. Лоб немного низковат – волосы росли почти над бровями, но подобный изъян не нарушал симметрии и очарования остальных черт. Несомненно, он обладал интересной внешностью – рот тонкий и насмешливый, нос изящный с горбинкой. Эскобар страдал тиком – время от времени у него дергалось правое плечо, но когда товарищи в семинарии заметили это, он показал пример того, как человек должен бороться со своими мельчайшими недостатками: тик у него прошел.

Я всегда гордился, когда мои друзья производили хорошее впечатление на окружающих. У нас дома Эскобар всех очаровал; даже тетушка Жустина согласилась, что он очень приятный молодой человек, несмотря… «Несмотря на что?» – спросил Жозе Диас. Ответа он не получил, да и не мог его получить: возможно, тетушка еще не усмотрела определенного недостатка в нашем госте; «несмотря» было у нее вроде резерва на тот случай, когда она его обнаружит; а может быть, донья Жустина сказала так в силу привычки оговаривать все, даже не требующее оговорки.

Эскобар распрощался сразу после обеда. Я проводил его до ворот, и мы стали ждать омнибуса. Мой товарищ сказал, что магазин его родственника находится на улице Пескадорес и открыт до девяти часов; он не собирается там долго оставаться. Мы распрощались нежно и ласково; из экипажа он помахал мне рукой. Я остался у ворот посмотреть, не оглянется ли Эскобар еще раз, но он не оглянулся.

– Это что за верзила? – спросили меня из окна соседнего дома.

Надо ли говорить, что вопрос задала Капиту. Есть вещи, которые угадываются и в жизни и в книгах, будь то вымысел или рассказы об истинных событиях. Да, то была Капиту. Она уже давно наблюдала за нами из-за шторы, а теперь открыла окно и выглянула. Девочка видела наше прощание и заинтересовалась, кого я так люблю.

– Это Эскобар, – ответил я, остановившись под ее окном и глядя вверх.

Глава LXXII
ДРАМАТУРГИЧЕСКАЯ РЕФОРМА

Ни я, ни Капиту, ни кто бы то ни было другой не могли бы сказать большего, ведь давно известно, что судьба, как и все драматурги, не объявляет заранее ни о перипетиях драмы, ни о развязке. Все наступает в свое время, а затем падает занавес, гасят свет и зрители отправляются спать. Мне кажется, давно пора провести реформу в драматургии, и я предлагаю попробовать начинать пьесы с конца. В первом акте Отелло убьет и себя и Дездемону, три следующих будут посвящены медленному угасанию ревности, а в последнем акте останутся лишь сцены нападения турков, беседа Отелло с Дездемоной и добрый совет хитрого Яго: «Положите деньги в кошелек». Таким образом, зритель, с одной стороны, найдет в спектакле привычную газетную шараду, ибо последнее действие объяснит ему завязку первого, а с другой стороны, унесет с собой приятное впечатление от нежной любви:

 
Она меня за муки полюбила,
А я ее – за состраданье к ним.
 

Глава LXXIII
СУДЬБА-БУТАФОР

Судьба не только драматург, но и бутафор, она распоряжается выходом персонажей на сцену, дает им в руки всевозможные предметы; а во время диалогов воспроизводит за кулисами соответствующие звуки – шум грозы, стук экипажа, треск выстрела. В дни моей молодости, не помню уже в каком театре, давали драму, заканчивающуюся Страшным судом. Главным действующим лицом был Азаверус, который в последнем акте завершал свой монолог восклицанием: «Я слышу трубный глас архангела!» Но никаких звуков не последовало. Актер в смущении повторил свою реплику погромче, чтобы услышал бутафор, – снова тишина. Тогда он направился в глубь сцены, словно так полагалось по роли, и сказал потихоньку за кулисы: «Рожок! Рожок! Рожок!» Публика услышала его слова и разразилась смехом, а когда рожок наконец прозвучал и Азаверус в третий раз возопил, что это труба архангела, некий шутник с галерки поправил его басом: «Нет, сеньор, это рожок архангела!»

Не иначе как вмешательством судьбы объясняется то, что именно в тот момент, когда я находился под окном Капиту, мимо ее дома проехал всадник – «денди», как мы называли подобных молодых людей. Он прямо сидел в седле, на красивой гнедой лошади, подбоченившись правой рукой, а в левой держа поводья; сапоги на нем были лаковые, фигура и поза – верх изящества; его лицо показалось мне знакомым. Потом прогарцевали и другие всадники; все они отправлялись к своим возлюбленным. В то время существовал обычай красоваться перед окнами девушек верхом на лошади. Перечитайте Аленкара[92]92
  Аленкар Жозе де (1829–1877) – бразильский писатель, основоположник романтической школы.


[Закрыть]: «Студент (говорит один из героев его пьесы 1858 года) не может существовать без лошади и без возлюбленной». Перечитайте Алвареса де Азеведо[93]93
  Азеведо Алварес де – бразильский поэт XIX в.


[Закрыть]. В одном из своих стихотворений, написанных в 1851 году, поэт рассказывает, как он, живя на улице Катумби, нанял лошадь за три тысячи рейсов, чтобы видеться с возлюбленной, жившей на улице Катете… Три тысячи рейсов! Все это давно кануло в вечность!

Так вот, денди на гнедой лошади не просто проехал мимо, как остальные; то был трубный глас, и прозвучал он вовремя; такова была воля судьбы-бутафора. Всадник не только придерживал коня, он повернул голову в нашу сторону, в сторону Капиту, и взглянул на мою подругу, а она на него; всадник медленно удалялся, продолжая оглядываться. Тут на меня напал второй приступ ревности. Конечно, вполне естественно залюбоваться красивым личиком; но этот субъект часто появлялся здесь по вечерам; он жил на старинной улице Кампо-да-Акламасан и, кроме того… кроме того… Попробуйте рассуждать спокойно, если сердце ваше пылает, как раскаленные угли! Я ничего не сказал Капиту, опрометью бросился домой, проскочил свою комнату и опомнился только в гостиной.

Глава LXXIV
ШТРИПКИ

В гостиной мирно беседовали дядя Косме и Жозе Диас, один сидел, а другой прохаживался по комнате. Увидя приживала, я припомнил его слова о Капиту: «Веселится, пока не поймает кавалера, который на ней женится…» Несомненно, он намекал на того денди. Воспоминание о нашем разговоре усилило чувство, возникшее у меня на улице, а ведь именно эти слова, бессознательно запавшие мне в память, заставили меня предположить, что Капиту не случайно переглянулась со всадником. Мне хотелось схватить Жозе Диаса за шиворот, вытащить в коридор и спросить, знал ли он что-нибудь наверное или только высказывал предположение; но приживал, который остановился было, увидев меня, опять заходил по комнате. Не находя себе места, я решил пойти к соседям; мне представлялось, как моя подруга испуганно отпрянет от окна и начнет объяснять мне свои поступки… А тем временем разговор в гостиной все продолжался, пока наконец дядя Косме не встал, чтобы навестить больную; тогда Жозе Диас направился ко мне.

На какое-то мгновение у меня мелькнула мысль спросить его напрямик, в каких отношениях Капиту с кавалерами из предместья; но я тут же испугался его ответа и мысленно поспешил заставить его умолкнуть. Выражение моего лица удивило приживала, и он с любопытством спросил:

– В чем дело, Бентиньо?

Я опустил глаза, желая избежать его взгляда, и увидел, что у Жозе Диаса на одной из штанин расстегнулась штрипка; в ответ на настойчивые расспросы я сказал, указывая пальцем вниз:

– Поглядите, штрипка расстегнулась, застегните скорее!

Жозе Диас наклонился, а я выбежал из комнаты.

Глава LXXV
ОТЧАЯНЬЕ

Я скрылся от приживала, не заглянул к матери, но скрыться от себя самого мне не удалось. Вслед за мной в комнату вошло и мое «я». Я говорил сам с собой, падал на кровать, катался по ней и плакал, заглушая рыдания подушкой. Я дал клятву, что не пойду вечером к Капиту, что никогда больше не увижусь с ней и назло ей стану священником. Мне представлялось, как она вся в слезах стоит передо мной, уже посвященным в сан, и, раскаявшись, просит прощения, а я холодно и невозмутимо поворачиваюсь к ней спиной, не испытывая ничего, кроме величайшего презрения. Меня возмущало ее непостоянство. Раза два я даже заскрежетал зубами, словно она попала на них.

Внезапно послышался голос Капиту, которая, по обыкновению, зашла к нам провести вечер с моей матерью и, разумеется, со мной; звук ее голоса привел меня в смятение, но я заставил себя остаться в комнате. Девочка громко смеялась, громко разговаривала, как бы взывая ко мне; но я оставался глух к ее мольбам, наедине с самим собой и своим презрением. Мне хотелось поглубже вонзить ногти ей в шею, так чтобы она истекла кровью…

Глава LXXVI
ОБЪЯСНЕНИЕ

Через некоторое время я успокоился, но чувствовал себя совсем разбитым. Я лежал на постели, уставившись в потолок, и внезапно мне вспомнился совет матери никогда не ложиться после еды, дабы не повредить пищеварению. Я поспешно вскочил, но из комнаты не вышел. Смех Капиту доносился из гостиной все реже, и она говорила тише; видимо, мое затворничество огорчило ее. Но я был непоколебим.

Я не поужинал и плохо спал. На другое утро настроение мое не улучшилось. Я стал опасаться, что накануне зашел слишком далеко. У меня немного болела голова, и я притворился больным, чтобы не идти в семинарию и поговорить с Капиту. Вдруг она обиделась, разлюбила меня и теперь предпочтет того всадника. Я хотел выслушать ее и разъяснить недоразумение; быть может, она все объяснит и оправдается.

Так оно и получилось. Узнав причину моего вчерашнего уединения, Капиту страшно обиделась; неужели я считаю ее такой легкомысленной, что после всех наших клятв смог вообразить… Тут Капиту разразилась слезами и махнула рукой, чтобы я уходил. Но я бросился к ней, схватил за руки и так страстно поцеловал их, что почувствовал, как они задрожали. Девочка вытерла слезы пальцами, я снова поцеловал ей руки; она вздохнула и сказала, что тот молодой человек знаком ей не больше, чем другие юноши, которые проезжают на лошадях или проходят пешком мимо ее дома. И если она взглянула на него, так именно это и доказывает, что между ними ничего не было; а то они бы, конечно, вели себя по-другому.

– Да и что у нас с ним могло быть, раз он женится? – заключила она.

– Женится?

Да, женится, и даже известно на ком, на девушке с улицы Барбонос. Последний довод окончательно меня успокоил, и Капиту отлично поняла это; тем не менее она заявила, что во избежание подобных недоразумений вообще теперь не будет смотреть в окно.

– Нет! Нет! Нет! Этого я не просил!

Тогда она взяла обратно свое обещание, но вместо него дала другое – при малейшем подозрении с моей стороны между нами все будет кончено. Я заверил Капиту, что ей никогда не придется выполнить свою угрозу, это было в первый и последний раз.

Глава LXXVII
РАДОСТЬ ИЛИ ГОРЕ

Рассказывая об этом кризисе своей юношеской любви, я внезапно сделал открытие, что подобные горести со временем становятся бесплотными и в конце концов постепенно превращаются в радости. Боюсь, я плохо выразил свою мысль и получилось не совсем понятно, но ведь не только в книгах, и в жизни много неясного. Суть в том, что я с особым удовольствием вспоминаю это огорчение, хотя оно вызывает у меня в памяти другие горести, которые хорошо было бы забыть совсем.

Глава LXXVIII
ОТКРОВЕННОСТЬ ЗА ОТКРОВЕННОСТЬ

Со временем я почувствовал необходимость поделиться с кем-то хотя бы частью своих переживаний. Это выпало на долю Эскобара. Когда в среду я вернулся в семинарию, мой друг уже беспокоился обо мне; он сказал, что собирался пойти к нам, и осведомился, не случилось ли чего-нибудь и хорошо ли я себя чувствую.

– Хорошо.

Эскобар испытующе посмотрел мне в глаза. Три дня спустя он сообщил, что все находят меня очень рассеянным, надо лучше скрывать свои чувства. У него тоже есть основания быть рассеянным, но он держит себя в руках.

– Так по-твоему…

– Да, иногда у тебя бывает совершенно отсутствующий вид; притворяйся внимательным, Сантьяго.

– У меня есть причины…

– Охотно верю, никто не расстраивается просто так.

– Эскобар…

Я заколебался; он ждал.

– В чем дело?

– Эскобар, мы с тобой друзья; ты мне ближе всех в семинарии, да и вне ее у меня тоже нет настоящего друга.

– Если я скажу то же самое, – произнес он, улыбаясь, – ты, вероятно, упрекнешь меня в недостатке оригинальности. Однако я действительно ни с кем не общаюсь здесь, кроме тебя, на это, верно, уже обратили внимание, но мне все равно.

Прерывающимся от волнения голосом я спросил:

– Эскобар, умеешь ты хранить тайны?

– Раз ты спрашиваешь, значит, сомневаешься, а в таком случае…

– Извини, я неудачно выразился. Я знаю, ты человек серьезный и с тобой можно быть откровенным, как на исповеди.

– Если ты нуждаешься в отпущении грехов, считай, что ты его уже получил.

– Эскобар, я не могу стать священником. Я учусь в семинарии, дома верят в меня, надеются… но, повторяю, я не могу стать священником.

– Я тоже, Сантьяго.

– И ты тоже?

– Откровенность за откровенность; я тоже не собираюсь принимать сан, а хочу заняться коммерцией, только никому ничего не рассказывай, пусть это останется между нами. Я не против религии; я религиозен, но торговля – моя страсть.

– И все?

– А что еще?

В нерешительности я пробормотал первые слова своего признания так тихо и невнятно, что и сам себя не расслышал; а между тем я всего лишь упомянул об «одной особе». Одна особа?.. Дальше не нужно было продолжать, мой товарищ и так все отлично понял. Конечно, здесь замешана девушка. Он ничуть не удивился, узнав о моей любви, и снова пытливо взглянул на меня. Тогда я поведал ему свою историю, стараясь говорить помедленнее, чтобы продлить удовольствие. Эскобар слушал с интересом, а под конец заверил, что будет нем как могила. Он согласился с моим решением. Нельзя отдать церкви сердце, обращенное не к небу, а к земным радостям; чем быть плохим священником, лучше им совсем не быть. Бог поощряет искренность; что поделаешь, раз я могу служить ему только в миру.

Трудно описать, какое счастье испытал я, доверившись Эскобару. Новая радость вошла в мое сердце. Благожелательное отношение приятеля заставило меня по-новому взглянуть на окружающее. Мир огромен и прекрасен, жизнь – великолепна, а я сам ни больше ни меньше как баловень судьбы. Заметьте, я поверил другу далеко не все; например, я и словом не обмолвился о том, как причесывал Капиту, да и о многом другом; но и рассказанного оказалось вполне достаточно.

Разумеется, мы еще не раз возвращались к этой теме. Я, как и подобало семинаристу, восхвалял моральные качества Капиту, ее скромность, трудолюбие и набожность. О внешности я не говорил, а он не спрашивал и едва намекнул на свое желание увидеть ее.

– Капиту погостит немного у подруги, – сказал я Эскобару, вернувшись из дома на следующей неделе. – Когда она вернется, я тебя позову; но если хочешь, заходи пораньше, когда угодно; почему ты вчера не навестил нас?

– Меня не приглашали.

– Разве приглашение обязательно? У нас дома ты всем очень понравился.

– И мне тоже все очень понравились, но, признаюсь, твоя мать произвела на меня особенное впечатление, она меня очаровала.

– В самом деле? – обрадовался я.

Глава LXXIX
ДОВОЛЬНО РАССУЖДЕНИЙ

Слова Эскобара доставили мне истинное удовольствие. Ты уже знаешь, читатель, как я любил свою мать. Вот и сейчас, отложив перо и взглянув на портрет, я лишний раз убедился, что лицо ее дышит очарованием. Как же еще можно было объяснить восхищение Эскобара, ведь он едва обменялся с ней несколькими словами. И одного слова хватило бы, чтобы оценить ее обаяние; да, моя мать была очаровательна! Даже когда она заставляла меня принять ненавистный сан священника, я все равно чувствовал, что она прелестна и достойна поклонения, как святая.

Да полно, принуждала ли она меня посвятить жизнь служению богу? Я хотел говорить об этом позднее, в специальной главе. Конечно, сейчас не стоило касаться того, что мне открылось много времени спустя; но если я уже затронул столь деликатную тему, лучше разом с ней покончить. Положение автора книги здесь сложное, ибо он еще и сын, а сын не должен забывать о долге писателя, и оба они обязаны говорить правду, одну только правду. Да разве то, что святой было не чуждо земное и человеческое, умаляло ее достоинство? Напротив, она стала от этого еще более достойной восхищения. Однако довольно рассуждений, перейдем к делу.

Глава LXXX
ПЕРЕЙДЕМ К ДЕЛУ

Итак, переходим к делу. Мать была богобоязненна: я уже рассказывал тебе, читатель, о религиозном усердии и чистой вере, вдохновлявшей ее. Тебе небезызвестно и то, что моя духовная карьера была следствием обета, данного еще до моего рождения. Обо всем этом говорилось в свое время. Желая получить моральную поддержку, мать поделилась своими планами с родными и близкими. Свой обет она ревностно хранила в глубине сердца. Если бы отец остался в живых, он, наверное, вмешался бы в мое воспитание и, поскольку у него была страсть к политике, избрал бы для меня политическое поприще, хотя, замечу мимоходом, духовное звание не препятствует некоторым священникам участвовать в борьбе партий и в управлении государством. Но отец умер, так ничего и не узнав, а мать осталась одна со своим долгом перед лицом всемогущего кредитора.

У Франклина есть такой афоризм: «И великий пост покажется коротким тому, кому надо платить долг на пасху». Наш «пост» подходил к концу, и мать, обучавшая меня латыни и Священному писанию, начала со дня на день откладывать мое поступление в семинарию. Говоря языком коммерции, она отсрочивала вексель. Кредитор ее – архимиллионер – свободно мог обойтись без начисления процентов. Но однажды кто-то из близких, удостоверявших вексель, напомнил о необходимости погасить долг, о чем сказано в одной из первых глав. Матери оставалось лишь подчиниться судьбе и отправить меня в семинарию Сан-Жозе.

Позвольте, но ведь накануне отъезда она проливала слезы, причины которых не понял никто – ни дядя Косме, ни тетушка Жустина, ни приживал Жозе Диас, ни тем более я, стоявший за дверью. Теперь, несмотря на дальность расстояния, я вижу – то была грусть при мысли о предстоящей разлуке, а также (и это важней всего) раскаяние в принесенном обете. Как набожная католичка, она не сомневалась, что обеты надлежит исполнять; но всегда ли необходимо давать их – тут, естественно, мать склонялась к отрицательному ответу. Почему она решила, что господь накажет ее, отняв и второго сына? Жизнь моя все равно находилась в божьей власти, и не стоило посвящать ее богу ab ovo[94]94
  В зачатке (лат.).


[Закрыть]. К сожалению, мать слишком поздно одумалась. Хоть она и поняла это, ничего не изменилось, я все-таки отправился в семинарию.

Если бы вера ее задремала на миг, вопрос о посвящении в сан, возможно, разрешился бы в мою пользу, но вера бодрствовала, широко раскрыв большие невинные глаза. Мать с огромной радостью заменила бы свой обет другим, даже пожертвовала бы несколькими годами жизни, лишь бы оставить меня при себе и увидеть женатым, а потом и отцом семейства; но она отбросила такие мысли. Ибо моя мать всегда и во всем проявляла добросовестность.

Преданность Капиту смягчила на первых порах горечь разлуки со мной. Вскоре мать уже не могла обходиться без маленькой соседки. Постепенно у нее сложилось убеждение, что девочка могла бы составить мое счастье. В сердце матери проникла тайная надежда, что любовь сделает невыносимым мое пребывание в семинарии и ни бог, ни черт не удержат меня там. В таком случае нарушу уговор я сам, а она окажется ни при чем. Она вернет себе сына, не прилагая никаких усилий. Будто она поручила кому-нибудь отнести долг кредитору, а посыльный присвоил деньги себе. В обычной жизни вмешательство третьего лица не освобождает должника от ответственности; но когда имеешь дело с небом – преимущество в том и состоит, что благое намерение равнозначно деньгам.

Если у тебя возникнет подобный конфликт, читатель, и ты человек верующий, попробуй примирить землю и небо таким же или аналогичным способом. В конце концов небо и земля обязательно примирятся; они ведь почти близнецы, только небо было создано на второй день, а земля на третий. Как Авраам, моя мать принесла сына на гору Синай и приготовила для жертвоприношения и агнца, и нож, и костер. И привязал Авраам Исаака к вязанке хвороста, взял нож и занес над ним. Но в тот момент, когда он собирался опустить нож, раздался голос ангела, приказавшего ему именем божьим: «Не причиняй зла сына своему; ибо теперь я знаю, что ты веруешь в бога». Таковы были сокровенные мечты и надежды моей матери.

Роль ангела из Священного писания предназначалась Капиту. Моя мать все больше привязывалась к ней. Капиту стала светом очей ее, утренней зарей, вечерней прохладой, лунным светом; она проводила у нас целые дни. Мать изучала ее сердце, вопрошала глаза, и мое имя было для них обеих символом будущей жизни.