Текст книги "Избранные произведения"

Автор книги: Машадо де Ассиз

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 43 страниц)

Глава XXXI
ЛЮБОЗНАТЕЛЬНОСТЬ КАПИТУ

Капиту была согласна на все, лишь бы я не поступал в семинарию. Вместо того чтобы впасть в отчаяние при мысли о долгой разлуке, грозившей нам, если я уеду в Европу, она обрадовалась. А когда я рассказал ей свою выдумку про императора, моя подруга не выразила восторга.

– Нет, Бентиньо, оставим императора в покое, ограничимся пока Жозе Диасом. Когда он собирается поговорить с твоей мамой?

– Он обещал поговорить с ней при первой возможности, а пока советует мне уповать на бога.

По просьбе моей подруги я пересказал ей все ответы приживала, изобразил, как он оживился, и даже сделал пируэт. Она расспрашивала меня подробно, ее интересовало все, вплоть до интонаций. Потом Капиту долго обдумывала мой рассказ. Можно сказать, она зарегистрировала каждое слово в своей памяти. Это выражение подходит здесь больше других, но и оно не точно. На то она и была Капиту, существо совсем необычное, уже почти женщина, в то время как мне далеко было до мужчины. Если я упоминал об этом раньше – ничего страшного. Некоторые понятия легче укладываются в голове у читателя после повторения.

А любознательность Капиту можно было бы посвятить целую главу. Ее интересовали самые разнообразные вопросы – объяснимые и необъяснимые, важные и неважные, серьезные и легкомысленные, – она хотела знать все. Капиту с семи лет обучалась в коллеже чтению и письму, арифметике, французскому языку, закону божьему и рукоделию; но плести кружево она не умела – поэтому моя подруга упросила тетушку Жустину показать ей, как это делается. Она принялась было за латынь, но падре Кабрал, предложивший в шутку давать ей уроки, спохватился, что латынь неподходящее занятие для девочек. А Капиту именно потому и увлеклась латынью, как она сама мне призналась. Она начала было заниматься английским языком со старым учителем, партнером отца по игре в карты, но это скоро ей прискучило. Дядя Косме научил ее играть в триктрак.

– Давай сыграем партию, Капиту, – говорил он.

Капиту садилась и играла, играла внимательно, любовно, если можно так выразиться. Однажды я застал ее за рисованием. Сделав карандашом последние штрихи, она спросила, похоже ли получилось. Капиту пыталась изобразить моего отца. Оригиналом служил портрет, висевший в комнате у моей матери, а теперь находящийся у меня. Рисунок не отличался совершенством, наоборот – глаза получились словно плошки, волосы – как проволока. Но учтите, Капиту понятия не имела о рисовании и набросала портрет в несколько минут. Мне он показался замечательным, хотя следует принять во внимание мой возраст и симпатию к художнице. Однако я уверен, что живопись далась бы ей так же легко, как позднее музыка. Капиту облюбовала наше старое пианино, на котором никто не играл; она зачитывалась романами из нашей библиотеки; рассматривала книги с гравюрами, допытывалась, кто изображен на картинках, когда и где происходили сражения и битвы. Жозе Диас сообщил ей эти сведения, гордясь своей эрудицией. Хотя, по правде сказать, ученый он был такой же, как и гомеопат.

Как-то раз Капиту спросила, кто изображен на медальонах в гостиной. Приживал воскликнул:

– Цезарь! Юлий Цезарь! Великий человек! Tu quoque, Brute? И ты, Брут?

Профиль Цезаря показался Капиту некрасивым, но после рассказов Жозе Диаса о его подвигах она долго не могла оторвать восхищенных глаз от портрета. Всемогущий полководец, совершивший столько подвигов! Мало того, он подарил некоей сеньоре жемчуг стоимостью в шесть миллионов сестерциев![85]85
  Сестерций – древнеримская монета.


[Закрыть]

– А чему равнялся каждый сестерций?

Жозе Диас, не имевший об этом представления, восторженно провозгласил:

– Цезарь – величайший человек в истории!

При упоминании о драгоценностях у Капиту загорелись глаза. Тогда-то она и спросила у моей матери, почему та не носит больше ожерелья, диадемы и серег, в которых изображена на портрете, – она подразумевала картину, висевшую в зале.

– Эти драгоценности вдовствуют, как и я, Капиту.

– Когда вы их надевали?

– На праздник коронации.

– О! Расскажите мне о празднике коронации!

Капиту слышала о нем от родителей, но, естественно, они видели только то, что происходило на улицах. А Капиту не терпелось узнать о хорах императорской капеллы и о бальных залах. Она родилась много лет спустя после знаменитого празднества. Слыша неоднократные упоминания о дне совершеннолетия, моя подруга решила выяснить, что это такое, и желание императора вступить на трон в пятнадцатилетнем возрасте не вызвало у нее осуждения.

Любопытство Капиту было безгранично, ее интересовало все – старинная мебель и украшения, обычаи предков, воспоминания моей матери о детстве, рассказы о фазенде Итагуаи́, пословицы, поговорки, меткие словечки…

Глава XXXII
ГЛАЗА КАК МОРСКАЯ ВОЛНА

Все вызывало любознательность Капиту. Порою трудно было понять, учится ли она, поучает или делает и то и другое одновременно, вроде меня. Но обо мне пойдет речь в другой главе. А здесь я расскажу о том, как через несколько дней после беседы с приживалом я отправился утром навестить свою подругу; мать Капиту, встретившая меня в саду, сказала, не дожидаясь расспросов:

– Она в гостиной, причесывается. Ступай потихоньку, застанешь ее врасплох.

Я так и сделал, но то ли шум шагов, то ли отражение в зеркале выдали меня. Впрочем, зеркало – слишком громкое название для крошечного грошового зеркальца в латунной оправе, купленного у бродячего торговца-итальянца и висящего в простенке между окнами. Как бы то ни было, при моем появлении Капиту вздрогнула, уронила гребенку и воскликнула:

– Что-нибудь случилось?

– Ничего, – ответил я, – просто зашел к тебе до занятий с падре Кабралом. Как спалось?

– Хорошо, спасибо. Жозе Диас еще не разговаривал с доньей Глорией?

– По-видимому, нет.

– Когда же он наконец осмелится?

– Обещал завести разговор сегодня или завтра; он уверяет, что действовать надо осторожно, сначала потолковать о том о сем, а потом уже перейти к делу. Он хочет выяснить, приняла ли мама решение…

– Конечно, приняла, – перебила меня Капиту, – а то зачем бы мы обратились к Жозе Диасу? Не знаю только, сможет ли он повлиять на донью Глорию. Если твоя мать почувствует, что ты действительно не хочешь быть священником, все изменится, но удастся ли это приживалу… К нему прислушиваются, и все-таки… Прямо ад какой-то! Ты должен настаивать, Бентиньо.

– Хорошо, он сегодня же поговорит.

– Поклянись!

– Клянусь! Взгляни на меня, Капиту.

Мне пришли на ум слова Жозе Диаса – «глаза манящие и лживые, как у цыганки». Я смутно представлял себе, что значит «манящие», но что такое «лживые», знал прекрасно; и мне вздумалось проверить, можно ли их так назвать. Капиту удивилась, почему я внимательно разглядываю ее глаза, разве я никогда их не видел? Я не находил подтверждения словам приживала; и цвет, и нежное выражение ее глаз были такие же, как обычно. Капиту по-своему истолковала мое поведение; вот почему, по мере того как мой взгляд – настойчивый и пристальный – искал ответного взгляда, глаза ее темнели, а зрачки расширялись.

Риторика влюбленных, у тебя прошу я точного и поэтического сравнения, чтобы описать глаза моей подруги. Как подобрать достойный образ, чтобы, не нарушая благородства стиля, отразить, как на меня подействовало их обаяние? Глаза, подобные морской волне? Да, пожалуй. Прибой напоминали мне эти изменившиеся глаза. В них таилась какая-то притягательная сила, влекущая за собой, словно волна бушующего моря. Чтобы меня не унесло течением, я старался зацепиться взглядом за что попало – за ее руки, уши, за волосы, рассыпавшиеся по плечам, но Капиту подняла взор, и новая волна, бездонная и темная, грозила захлестнуть меня и унести. Как долго предавались мы этой игре? Только небесные часы могли бы измерить эти минуты, бесконечные и краткие. У вечности есть свой счет времени; но к чему нам знать продолжительность счастья и страданий? Праведники в раю чувствовали бы себя еще счастливее, знай они наперед все муки, испытываемые их врагами в аду; а страдания грешников умножились бы во сто крат, если бы им подробно описали райские наслаждения. Божественный Данте упустил из виду это новое мучение; однако не мое дело поучать поэтов. Пора продолжить рассказ о том, как через не ведомый никому промежуток времени мне удалось обрести спасение: я спросил Капиту, просто так, лишь бы что-то сказать, нельзя ли мне расчесать ее волосы.

– Расчесать?

– Вот именно.

– Ты запутаешь их.

– Если запутаю, ты потом сама расчешешь.

– Ну попробуй.

Глава XXXIII
У ЗЕРКАЛА

Капиту встала у зеркала спиной ко мне. Я собрал руками ее волосы и начал чесать их гребенкой – они спускались до самого пояса. Даже если бы мы были одинакового роста, я не сумел бы причесать ее стоя, а она, как вы помните, была чуть повыше меня. Я попросил ее сесть:

– Так будет удобнее.

Капиту повиновалась.

– Ну-ка поглядим, на что способен наш великий парикмахер, – сказала она, смеясь.

Я продолжал старательно расчесывать волосы, затем разделил их на две равные части. Не стремясь подражать настоящим парикмахерам, я заплетал косы медленно, очень медленно, с наслаждением касаясь длинных прядей ее волос. Мне приходилось распускать их и заплетать снова, – иногда волосы путались, иногда я делал это нарочно. Пальцы мои дотрагивались до ее затылка, задевали плечи, обтянутые ситцевым платьем, – и это казалось мне высшим блаженством. Но вот прическа готова, а я-то думал, что буду заниматься ею бесконечно. Я не просил у неба, чтобы волосы Капиту стали такими же длинными, как у Авроры, ибо тогда не знал еще о существовании этой богини, – лишь позднее я прочел о ней у античных поэтов; целую вечность готов я был расчесывать густые пряди и плести косы, которые несчетное число раз могли бы обернуться вокруг Вселенной. Читатель, если ты считаешь мой слог напыщенным, мне жаль тебя: значит, тебе не приходилось в юности расчесывать волосы девочки и не довелось коснуться своими руками прелестной головки нимфы… Нимфа! Я целиком погряз в мифологии. Недавно, говоря о глазах Капиту, похожих на морскую волну, я сравнил было ее с Фетидой, но потом вычеркнул Фетиду. Поступим так же и с нимфой; скажем просто – любимое существо – слово, понятное и христианам и язычникам. Итак, косы заплетены. А чем связать концы? На столе валялся жалкий обрывок ленточки. Я немного пригладил волосы и воскликнул:

– Готово!

– Все в порядке?

– Посмотри в зеркало.

Как бы вы думали, что сделала Капиту, вместо того чтобы подойти к зеркалу? Не забывайте, она сидела ко мне спиной. Капиту так сильно отклонилась назад, что, не поддержи я ее руками, она бы упала. Я склонился над ней, и глаза мои очутились на уровне ее рта. Я уговаривал ее выпрямиться, долго ли свернуть себе шею, но не подействовали даже мои лицемерные уверения, что в такой позе она выглядит некрасиво.

– Встань, Капиту!

Капиту не слушала меня, и мы безмолвно глядели друг на друга, пока она не подняла лицо кверху и губы наши не встретились.

Поцелуй произвел потрясающее впечатление. Капиту стремительно выпрямилась, а я прислонился к стене, голова у меня кружилась, в глазах потемнело. Придя в себя, я увидел, что Капиту смущенно опустила ресницы. Я не решался ничего сказать, да и язык мне не повиновался. Я был потрясен, ошеломлен и не мог сдвинуться с места, чтобы броситься к Капиту со словами нежности и любви… Не издевайся над пятнадцатилетним юнцом, всеведущий читатель. В семнадцать лет даже де Грие не думал о разнице полов, а я вовсе не был де Грие.

Глава XXXIV
Я – МУЖЧИНА!

В коридоре послышались шаги – к нам приближалась донья Фортуната. Капиту мгновенно овладела собой и, когда мать подошла к двери, встряхнула головкой и звонко расхохоталась. В смехе ее не чувствовалось и тени смущения.

– Погляди, мама, как причесал меня этот сеньор парикмахер, – шутливо пожаловалась она, – он попросил разрешения докончить мою прическу – и такое натворил… Полюбуйся-ка!

– А в чем дело? – добродушно возразила мать. – По-моему, получилось очень хорошо, трудно поверить, что косы заплетал новичок.

– Хорошо? Тебе нравится, мама? – издевалась Капиту, расплетая волосы. – Да ну тебя!

Повинуясь необъяснимому капризу, моя подруга грациозным движением распустила волосы и стала причесываться заново. Донья Фортуната, ласково поглядывая то на нее, то на меня, назвала ее дурочкой и посоветовала мне не обращать внимания на причуды девочки. Но, видя, как я неподвижно стою, словно пригвожденный к стене, она догадалась, что дело тут не только в прическе. Однако, заподозрив неладное, она продолжала притворно улыбаться.

Мне хотелось заговорить, чтобы скрыть свое замешательство. Я принялся лихорадочно подбирать слова, но они застряли у меня в горле. Поцелуй будто запечатал мои уста, я не мог произнести ни одного звука, ни одного междометия. Тогда внутренний голос прошептал в моем сердце: «Этот человек не многого достигнет в жизни, раз он не умеет владеть своими чувствами».

Застигнутые врасплох матерью Капиту, мы вели себя совершенно по-разному: моя подруга маскировала словами то, что я невольно выдавал молчанием. Донья Фортуната прекратила мое томление, сообщив, что матушка прислала за мной: падре Кабрал ждет меня на урок латыни. Воспользовавшись этим предлогом, я поспешно распрощался и опрометью бросился в коридор. По дороге я слышал, как мать выговаривала Капиту за плохие манеры.

Прибежав в свою комнату, я взял книги, но не отправился в класс, а сел на кровать, вспоминая о происшедшем. Я впадал в полузабытье, теряя представление о том, где я и что со мной происходит, потом приходил в себя, видел окружающие предметы – кровать, книги, слышал звуки, доносившиеся из дома и с улицы, и вдруг опять все исчезало, а передо мной вставали губы Капиту… Вновь я ощущал, как она тянется ко мне, как уста наши сливаются в поцелуе, и неожиданно у меня вырвались слова:

– Я – мужчина!

Испугавшись, что меня могли услышать (закричал я довольно громко), я кинулся к двери. За ней никого не оказалось. Я вернулся обратно и тихонько повторил, что я – мужчина. До сих пор слова эти звучат у меня в ушах. Они доставили мне тогда неизъяснимое наслаждение. Колумб, открыв Америку, обрадовался, наверное, не больше, – простите банальное сравнение, оно здесь уместно: ведь в каждом подростке есть неоткрытые миры. Позднее я сделал немало открытий, но ни одно из них так не потрясло мое воображение. Слова Жозе Диаса разбудили меня; старая кокосовая пальма продолжила урок; наши имена, нацарапанные Капиту на стене, довершили дело; но все это ничего не значило в сравнении с поцелуем, ибо могло оказаться обманом или иллюзией. В лучшем случае то был костяк истины, а не ее плоть и кровь. Ведь даже соединившиеся в пожатии руки не в состоянии выразить всего.

– Я – мужчина!

С гордостью повторив это в третий раз, я подумал о семинарии, но так, как думают о минувшей опасности, о прошедшей боли, о былом кошмаре; каждым своим нервом, всей своей горячей кровью я ощущал, что мужчины не созданы быть священниками. Губы Капиту служили тому порукой. Однако не слишком ли я злоупотребляю воспоминаниями о первом поцелуе; правда, когда тоскуешь о прошлом, невольно возвращаешься к его отголоскам. А поцелуй был самым новым, самым приятным и захватывающим впечатлением тех лет; он помог мне познать себя самого. За ним последовали другие переживания, не менее сильные, более разнообразные. Но чем старше я становлюсь, тем больше они изглаживаются из моей памяти.

Глава XXXV
ПАПСКИЙ ПРОТОНОТАРИЙ[86]86
  Протонотарий – старший письмоводитель папы.


[Закрыть]

Наконец я взял книги и отправился на урок. Однако на полпути остановился, сообразив, что мое опоздание может показаться странным. Я решил было сослаться на головокружение, от которого будто бы потерял сознание, но, представив себе, как испугается мать, отбросил эту мысль. Пообещать прочесть сотню раз «Отче наш»… но и так уже слишком большой долг числился за мной, и я не надеялся получить испрошенную раньше милость… Будь что будет, – отважился я. Из-за двери слышались веселые голоса, громкий смех. Когда я вошел в комнату, никто меня не ругал.

Накануне падре Кабралу сообщили, что папа особым указом назначил его протонотарием. Известие это доставило большую радость падре и нашим домашним. Дядя Косме и тетушка Жустина неустанно повторяли неизвестное нам дотоле звание; каноник, епископ, нунций – к таким словам уши давно привыкли, но папский протонотарий! Кабрал пояснил, что звание сие – почесть, оказанная ему курией, и не налагает на него особых обязанностей. Дядя Косме, гордясь возвышением своего партнера по картам, твердил:

– Папский протонотарий! Папский протонотарий! – и, обернувшись ко мне, добавил: – Старайся, Бентиньо, – быть может, и тебе выпадет такое счастье.

Кабралу нравилось, когда повторяли его новый титул. Старик то стоял на одном месте, постукивая пальцем по крышке табакерки, то прохаживался по комнате. Длина титула словно придавала ему величественность, хотя и препятствовала тому, чтобы ставить его перед именем, как справедливо заметил дядя Косме. Падре Кабрал согласился, что в разговоре придется называть его «протонотарий Кабрал», а «папский» будет подразумеваться.

– Протонотарий Кабрал.

– Да, вы правы, протонотарий Кабрал.

– Но, сеньор протонотарий, – добавила тетушка Жустина, стараясь привыкнуть к необычному словосочетанию, – теперь вам придется ехать в Рим?

– Нет, донья Жустина.

– Ведь это лишь почетное звание, – сказала моя мать.

– Однако никто мне не запрещает, – произнес Кабрал, продолжавший думать о своем, – в случаях, когда требуется соблюдение формальностей, – во время торжественных церемоний, на пригласительных билетах и так далее именоваться папским протонотарием. А в обиходе достаточно и «протонотарий».

– Совершенно верно, – согласились все.

Жозе Диас, который вошел в гостиную вслед за мной, приветствовал падре Кабрала и вспомнил по этому поводу о первых политических указах папы Пия IX и о больших надеждах, вызванных ими в Италии; но никто не поддержал разговора – героем дня был мой старый учитель латыни. Придя наконец в себя, я тоже догадался его поздравить. Растроганный старик отечески потрепал меня по щеке и освободил от урока. Поцелуй Капиту и освобождение от занятий! Положительно, мне везло в тот день! Наверное, восторг мой отразился на лице, ибо дядя Косме вдруг затрясся от смеха и назвал меня плутишкой; но приживал назидательно заметил:

– Напрасно Бентиньо так радуется. Латынь ему пригодится, даже если он не станет священником.

Узнаю своего Жозе Диаса. Он как бы мимоходом обронил эти слова, чтобы посеять зерно сомнения и приучить к подобной мысли домашних. Мать ласково и грустно улыбнулась мне, но не преминула возразить:

– Он будет священником, и прекрасным священником.

– Не забудьте, сестра Глория, и протонотарием, папским протонотарием.

– Протонотарием Сантьяго, – добавил Кабрал.

Наверное, учитель латыни просто хотел лишний раз произнести новый титул, но, услышав свое имя вместе с церковным званием, я пришел в бешенство и готов был ответить какой-нибудь дерзостью. Правда, намерение мое не осуществилось, ибо язык опять не повиновался мне, как и позднее… Но об этом пойдет речь в отдельной главе. А пока скажу, что учитель латыни еще долго распространялся о моем посвящении в сан, хотя и без особого увлечения. Он выбрал для беседы посторонний предмет, стремясь показать, что способен забыть о собственной славе, в то время как только о ней и думал. Этот худощавый тихий старик, исполненный всевозможных добродетелей, не был лишен и пороков: он любил поесть, хотя я не назвал бы его обжорой; ел он мало, но обожал вкусную пищу и деликатесы. Наш стол, возможно и не очень изысканный, привлекал его своим разнообразием. Потому, когда мать пригласила Кабрала отобедать с нами в честь его повышения, он согласился и глаза его заблестели, быть может, и как у протонотария, но уж совсем не по-апостольски. Чтобы доставить хозяйке удовольствие, падре снова заговорил о моем будущем посвящении и осведомился, собираюсь ли я в семинарию на следующий год, вызвавшись лично переговорить с «его преосвященством». К моему величайшему негодованию, он продолжал склонять на все лады «протонотария Сантьяго».

Глава XXXVI
ТОЛЬКО МЫСЛЬ…

Я удалился из гостиной, сказав, что иду играть, хотя на самом деле мне хотелось поразмыслить на досуге об утреннем событии. Не прошло и пяти минут, как мне вздумалось побежать к соседям, схватить Капиту, распустить ей косы, заплести их и закончить прическу опять так же – уста к устам. Но, к сожалению, это… была всего только мысль! Ноги отказывались мне повиноваться. Лишь много спустя я медленно вышел из дома и направился к Капиту. Я застал ее в той же комнате. Она тихонько сидела на кушетке, забившись в уголок, и вышивала. Девочка не смотрела мне прямо в лицо, а поглядывала на меня искоса или манящим взором, если вы предпочитаете определение Жозе Диаса. Руки ее замерли на пяльцах. Я остановился поодаль, не зная, что делать, не осмеливаясь даже заговорить. Наконец Капиту отложила шитье, подняла голову и выжидающе поглядела на меня. Я приблизился к ней и спросил, не ругала ли ее мать; нет, – ответила Капиту. Губы ее манили к себе, голова слегка отклонилась назад…

Вот тут бы и броситься к ней, сжать в объятиях и поцеловать… Но это была только мысль! Руки мои повисли как плети. Я тогда еще не знал Священного писания. А то бесовское искушение натолкнуло бы меня на буквальное истолкование мистического языка «Песни Песней». Я взял бы за образец первый стих: «Да лобзает он меня лобзанием уст своих». Неподвижные руки мои уподобились бы рукам из стиха шестого второй главы: «Левая рука его у меня под головою, а правая обнимает меня». Даже порядок движений был указан. Оставалось лишь точно следовать тексту. Но подруга моя держалась так отчужденно, что, возможно, и знание «Песни Песней» не помогло бы мне сдвинуться с места. Однако сама Капиту вывела меня из затруднения.