Текст книги "Избранные произведения"

Автор книги: Машадо де Ассиз

сообщить о нарушении

Текущая страница: 33 (всего у книги 43 страниц)

Глава CXI,
РАССКАЗАННАЯ НАСПЕХ

Да, я нашел тогда, что он очень мил, и не отрицаю этого даже теперь, несмотря на время, прошедшее с тех пор, на все случившееся потом и на некоторое сострадание к мыши; он был очень мил. Мне нетрудно сказать это; природу надо любить без предубеждений, не замечая в ней недостойного. Люби мышь, но люби и кошку. Я даже подумывал заставить их жить в мире друг с другом, но они оказались неуживчивыми. Одна грызет мои книги, другая предпочитает мясо, украденное с моего стола. Однако не такое это большое преступление, и я их прощаю, раз уж простил щенка, причинившего мне куда больше неприятностей. Сейчас я поскорее расскажу об этом.

Это произошло, когда родился Иезекиил; Капиту была еще совсем слаба, Санша ухаживала за ней, а собаки под окнами лаяли всю ночь напролет. Я обращался к властям, но с таким же успехом мог бы обратиться к тебе, читатель. Мне пришло в голову самому расправиться с собаками: купив яду и приказав сделать три шарика из мяса, я сам положил в них отраву. В час ночи я вышел из дома; ни жена, ни Санша не могли заснуть из-за возни собак. Увидев меня, два пса бросились бежать, а один остался невдалеке, словно поджидая меня. Я направился к нему, свистя и щелкая пальцами. Щенок, видя мое дружелюбное отношение, потявкал и замолк. Он подошел ко мне, тихонько виляя хвостом, – это заменяет собакам улыбку; я уже держал в руке отравленные мясные шарики и собирался бросить их ему, но такое выражение приязни заставило меня опустить руку: охваченный жалостью, я спрятал шарики в карман. Читатель, наверное, заподозрил, что пес умолк, почуяв запах мяса. Возможно; для меня было важно другое – не подозревая во мне коварства, он доверился мне, и это спасло ему жизнь.

Глава CXII
ПРОКАЗЫ ИЕЗЕКИИЛА

Не таков был Иезекиил. Вряд ли стал бы он приготовлять отравленные шарики, но если бы взялся за это, обязательно довел бы дело до конца. Однако скорее всего мальчик погнался бы за собаками с камнями. А подвернись ему палка, поколотил бы их палкой. Капиту беспокоили воинственные наклонности сына.

– Он не похож на нас с тобой, мы люди тихие, – сказала она однажды, – наверное, мальчик пошел в моего папу, говорят, он был такой в детстве.

– Да, Иезекиил настоящий мальчишка, – ответил я, – но я заметил у него один недостаток, он любит передразнивать других.

– Что значит – передразнивать?

– Он подражает жестам, манерам и позам тетушки Жустины и Жозе Диаса, походку перенял у Эскобара, манеру смотреть…

Капиту долго молчала, изредка поглядывая на меня, наконец она заявила, что необходимо отучить сына от этой привычки. Теперь и она припоминает его вечные проказы, правда, ей казалось, что он изображает других без злого умысла, просто из любви к подражанию, как бывает и со взрослыми людьми, перенимающими чужие манеры; но если это зашло слишком далеко…

– Не стоит наказывать его. Он и сам исправится.

– Хорошо, посмотрим. Ты тоже гримасничал, когда сердился.

– Именно когда сердился. Это была детская месть.

– Не нравятся мне его проделки.

– А я тебе тогда нравился? – спросил я, похлопывая ее по щеке.

В ответ Капиту улыбнулась нежно и насмешливо, такой улыбкой, какую ни описать, ни изобразить нельзя; затем она протянула руки и положила их мне на плечи; руки ее были так прекрасны, что казались (избитое сравнение!) ожерельем. Я тоже положил ей руки на плечи и пожалел, что поблизости не оказалось скульптора: он запечатлел бы нашу позу в мраморе. Правда, слава выпала бы на долю ему одному. Когда фигура или группа получается удачно, никому и дела нет до модели, всех интересует только произведение искусства, и для всех оно произведением искусства и остается. Но это не важно, – все равно мы бы знали, что изобразили нас.

Глава CXIII
ВМЕШАТЕЛЬСТВО ТРЕТЬЕГО ЛИЦА

Кстати, ты вправе спросить меня, читатель, помня мою ревность к Капиту, не изменился ли я после рождения сына. Увы, нет. Малейшее проявление неудовольствия моей супруги причиняло мне боль, достаточно было вскользь брошенного слова, какого-нибудь каприза или просто равнодушия с ее стороны. Я ревновал ко всему и ко всем. К соседу, к партнеру по танцам; любой мужчина, молодой или старый, внушал мне страх и подозрения. Капиту очень нравилось, когда ею любовались, а для этого необходимо глядеть на других (так сказала мне однажды некая сеньора), иначе не увидишь, смотрят на тебя или нет.

Сеньора эта питала ко мне нежные чувства и, не встречая на них ответа, пыталась таким образом объяснить свои упорные взгляды. Не только она искала моей взаимности, однако незачем говорить здесь об остальных: в другом месте я заранее признался в своих немногочисленных похождениях, а пока они еще впереди. В то время самая красивая женщина не могла для меня сравниться с Капиту. Даже собственную мать я и вполовину так не любил. Все мои помыслы сосредоточились на Капиту, я постоянно думал о ней. В театр мы ходили вместе, лишь два раза я был в театре без нее – на бенефисе какого-то актера и на премьере оперы. Капиту осталась дома, она плохо себя почувствовала, а меня уговорила пойти. Мы не успели отдать ложу Эскобару; я отправился на премьеру, но после первого акта вернулся домой. У дверей мне встретился Эскобар.

– Мне надо поговорить с тобой, – сказал он.

Я объяснил, что был в театре, но возвратился, беспокоясь о здоровье Капиту: она заболела.

– Что с ней?

– Она жаловалась на головную боль и на боль в животе.

– Тогда я ухожу. Меня тревожит дело об эмбарго…

Речь шла о торговом деле, в которое вмешалось третье лицо, наложивши эмбарго: Эскобар получил дополнительные сведения и, поскольку он обедал в городе, решил заглянуть ко мне по дороге.

– Но поговорим об этом потом…

– Нет, давай поговорим сейчас, входи, может быть, Капиту лучше, а если нет, ты уйдешь.

Капиту чувствовала себя гораздо лучше. Голова болела у нее не очень сильно, и она призналась, что нарочно преувеличила свою болезнь, не желая лишать меня развлечения. Однако голос у нее был грустный, и я заподозрил, не обманывает ли она меня, боясь испугать, но Капиту поклялась, что слова ее – чистая правда. Эскобар улыбнулся и произнес:

– Свояченица так же больна, как и мы с тобой. Перейдем к эмбарго.

Глава CXIV
ВЕРНЕМСЯ НЕМНОГО НАЗАД

Прежде чем перейти к рассказу об эмбарго, необходимо внести ясность в вопрос, на котором я уже останавливался. Как известно (смотри главу СХ), я попросил преподавателя музыки в Сан-Пауло записать мелодию песенки разносчика сладостей. Само по себе дело пустяковое, и описание его не заслуживает целой главы, а тем более двух; зато выводы из него можно сделать весьма поучительные. Поэтому вернемся немного назад.

Мы с Капиту поклялись никогда не забывать этого мотива; какие только обещания не даются в порыве нежности, – про то ведает лишь небесный нотариус, ибо он заносит эти клятвы в книгу вечности.

– Клянешься?

– Клянусь! – воскликнула она, торжественно простирая руку вперед.

Воспользовавшись случаем, я припал губами к ее руке; тогда я еще учился в семинарии. Потом, уже будучи в Сан-Пауло, я в один прекрасный день обнаружил, что совершенно забыл песню разносчика; с трудом припомнив мотив, я побежал к преподавателю, и он оказал мне любезность, записав ноты на клочке бумаги. Все это было проделано, дабы не изменить клятве. Но поверите ли, в ту ночь на набережной Глория, когда я побежал искать свои записи, я совершенно забыл и мотив и слова, однако сделал вид, что верен клятве; в этом-то и заключался грех, а не в забывчивости; такое с каждым может случиться.

Кому дано знать заранее, удастся ли ему сдержать клятву? Будущее покажет! Потому-то наша политическая конституция, превратившая присягу в простую формальность, глубоко моральна. Клятвы довели меня до греха. Конечно, нарушать соглашения – нечестно, но человеку, страшащемуся творца больше, чем ближнего, ничего не стоит соврать разок-другой, а потом очистить душу от греха. Не путайте чистилище с адом; ад – вечная погибель, а чистилище – это ссудная касса, которая берет в заклад все людские добродетели на короткий срок и под высокие проценты. Но сроки продлеваются, и в конце концов два-три добрых поступка искупают все прегрешения, большие и малые.

Глава CXV
МЕНЯ ОБУРЕВАЮТ СОМНЕНИЯ

Теперь перейдем к эмбарго… Хотя, собственно говоря, зачем нам переходить к эмбарго? Видит бог, не очень-то приятно заниматься делами об эмбарго, а тем более рассказывать о них. Новые обстоятельства, о которых сообщил мне Эскобар, ровно ничего не меняли, я так ему и сказал.

– В самом деле?

– Да, почти ничего.

– Но все-таки они что-то значат?

– Прежние наши доводы достаточно убедительны. Выпьем лучше чаю.

– Время позднее.

– Ничего, садись поскорее.

Мы сели за стол… Эскобар поглядывал на меня недоверчиво, словно заподозрив, что я легкомысленно отнесся к сообщению, лишь бы избавиться от необходимости заносить его в дело, но такое предположение было недостойно нашей дружбы.

Когда он ушел, я поделился своими сомнениями с Капиту, она мгновенно разрешила их со свойственными ей находчивостью и остроумием, способными развеять грусть на самом Олимпе.

– Наверное, Эскобара расстроила история с эмбарго, – решила она. – Раз он пришел к нам в такой поздний час, значит, требования компаньона показались ему важными.

– Ты права, Капиту.

Слово за слово, я разговорился и о других своих колебаниях. Я был просто кладезем сомнений; они копошились во мне, словно лягушки в болоте, так что подчас лишали меня сна. Я сказал Капиту, что за последнее время моя мать значительно охладела к ней. Но Капиту нашла и тут хитроумное объяснение.

– Я ведь говорила тебе, это обычная выходка свекрови. Мамочка ревнует своего сына; потом ревность утихнет, донья Глория соскучится, и все пойдет по-старому. Не видя внука…

– Но мне кажется, мама охладела и к Иезекиилу. Когда мы с сыном приходим к ней, она обращается с ним не так ласково, как раньше.

– А вдруг она заболела?

– Навестим ее завтра.

– Хорошо… нет… ну что ж, навестим.

Мы отправились обедать к моей старушке. Теперь ее можно было так называть с полным основанием, хотя волосы ее мало поседели, а лицо сохранило свежесть; для нее наступила пора своеобразного расцвета, когда на смену молодости приходит зрелость… Но прочь меланхолию, не стоит распространяться о том, как мать встретила и проводила нас со слезами на глазах и почти не вступала в разговор. В остальном все шло как обычно: Жозе Диас рассуждал о прелестях брака, о политике, о Европе и о гомеопатии, дядя Косме – о своих болезнях, тетушка Жустина сплетничала о соседях или о Жозе Диасе, когда он выходил из комнаты.

Домой мы возвращались пешком, обсуждая мои сомнения. Капиту снова посоветовала подождать немного. Свекрови всегда так ведут себя. В один прекрасный день отношения наладятся. Утешая меня, жена становилась все ласковее. С этого дня Капиту удвоила нежность ко мне; когда я возвращался домой, она не ждала меня у окна, чтобы не вызывать во мне ревности, а встречала на верхней ступеньке лестницы; поднимаясь, я уже видел прелестное личико моей подруги и жены, веселое, как наше детство. Иногда с ней рядом стоял Иезекиил: он бросался ко мне на шею и покрывал лицо мое поцелуями.

Глава CXVI
СЫН ЧЕЛОВЕЧЕСКИЙ

Я пробовал выпытать у Жозе Диаса, отчего моя мать так переменилась к Капиту; он был изумлен. Ничего не произошло, да и что могло случиться? Он только и слышит похвалы «прекрасной, добродетельной Капиту».

– Теперь стоит мне услышать эти похвалы, и я тотчас присоединяюсь к ним; но вначале я ужасно смущался: Мне, всеми силами препятствовавшему вашей свадьбе, трудно было признать, что она оказалась истинным благословением неба. Какая достойная сеньора получилась из проказницы с улицы Матакавалос! Мы с ней относились друг к другу с предубеждением, но теперь все изменилось. А поэтому, сеньор, когда донья Глория хвалит свою невестку…

– Значит, мама хвалит ее?

– Да еще как!

– Но почему она так давно нас не навещает?

– Мне кажется, сеньора Глория страдает от ревматизма. В этом году погода стоит холодная… Твоей матери, должно быть, обидно, ведь раньше она день-деньской была на ногах, а теперь принуждена сидеть рядом с больным братом.

Это объясняло лишь то, почему мама больше не навещает нас, но не холодность и отчужденность, с которой она встречала нас у себя. Однако я не стал больше расспрашивать приживала. Жозе Диас попросил разрешения повидать «нашего маленького пророка» (так он называл Иезекиила), чтобы поздороваться и приласкать его, как обычно. На сей раз он изъяснялся на библейский лад (накануне он перелистал книгу пророка Иезекииля, как я потом узнал) и засыпал мальчика вопросами: «Как живешь, сын человеческий?», «Скажи мне, сын человеческий, где твои игрушки?», «Не хочешь ли сладкого, сын человеческий?»

– Что это еще за сын человеческий? – раздраженно спросила Капиту.

– Это выражение из Библии.

– Мне оно не нравится, – ответила она резко.

– Ты права, Капиту, – согласился приживал. – Трудно себе представить, сколько в Библии сомнительных выражений. Не обращай внимания на мои слова… Как поживаешь, ангел мой? Покажи, мой ангел, как я хожу по улице.

– Нет, – отрезала Капиту, – я стараюсь отучить его от дурной привычки передразнивать.

– Но у него так мило это получается. Когда он копирует мои движения, кажется, будто я вижу себя самого, только маленького. Однажды он сделал совершенно такой жест, как донья Глория, и получил в награду от нее поцелуй. Ну-ка, представь, как я хожу?

– Нет, Иезекиил, – вмешался я, – мама не хочет.

Мне и самому не нравились его повадки. Некоторые движения, особенно те, что были свойственны Эскобару, стали для мальчика привычными; в последнее время он перенял даже его манеру смеяться и поворачивать голову во время разговора. Капиту ругала сына. Но мальчик был проказлив, словно чертенок; стоило нам заговорить о другом, как он выскочил на середину залы и крикнул Жозе Диасу:

– Смотрите, вот так вы ходите.

Мы не удержались от смеха, я хохотал больше всех. Первой опомнилась Капиту, она прикрикнула на сына и, подозвав к себе, строго сказала:

– Не смей этого делать, слышишь?

Глава CXVII
БЛИЗКИЕ ДРУЗЬЯ

Эскобар купил новый дом на улице Фламенго; дом этот стоит там и поныне. Как-то я отправился посмотреть на него, желая проверить, умерли во мне старые чувства или только дремлют; но ответа на свой вопрос я не нашел, ибо мертвые и живые смешались в моем воображении, словно в тяжелом кошмаре, от которого начинаешь задыхаться. Свежий ветерок, дувший с моря, вернул мне силы. Закурив сигару, я пошел обратно и скоро оказался на площади Катете; я поднялся по старинной улице Принцессы… О, старые улицы! Старые дома! Старые люди! Все мы старые, и нечего говорить, что песенка наша уже спета.

Дом тоже постарел, но все в нем осталось по-прежнему. Не знаю, сохранился ли на нем тот же номер. На всякий случай не буду его указывать, чтобы вам не вздумалось справиться, правдив ли мой рассказ. Хотя Эскобар уже там не живет, да его и нет на свете, он умер, – а как это произошло, я расскажу вам немного позже. Перед его смертью мы настолько сблизились, что, можно сказать, жили одним домом; он не выходил от меня, я от него; набережная между улицами Глория и Фламенго была для нас проторенной дорожкой. Вспомните калитку между двумя домами на улице Матакавалос.

Один португальский историограф, – кажется, Жоан де Баррос, – вложил в уста короля варваров остроумные слова; португальцы предложили королю построить рядом с его владениями крепость, а он будто бы ответил, что добрым друзьям следует находиться подальше друг от друга, иначе они поссорятся, и в подтверждение своей правоты указал на морские волны, яростно обрушивающиеся на прибрежную скалу. Да простит меня тень знаменитого ученого, если я усомнюсь в справедливости приведенных слов, а также в их подлинности. Скорее всего он сам выдумал их для украшения текста, и я не осуждаю его, ибо звучат они прелестно. Конечно, море и тогда билось о камни, так повелось со времен Улисса, а возможно, и раньше. Но сравнение не слишком убедительно. Несомненно, встречаются враждующие соседи, но есть и близкие, неразлучные друзья. Историк забыл пословицу (впрочем, может быть, он ее и не знал): с глаз долой – из сердца вон. А мы с Эскобаром жили в сердцах друг друга. Наши жены почти не расставались, мы коротали вечера в разговорах, играя в карты или глядя на море. Дети тоже проводили время вместе.

Однажды я высказал предположение, что у наших малышей дело может кончиться, как у нас с Капиту: все со мной согласились, а по мнению Санши, они даже были похожи. Я пояснил:

– Нет, так только кажется, ведь Иезекиил всем подражает.

Эскобар поддержал меня; он уверял, что дети, играющие вместе, часто кажутся похожими. Я кивнул головой, хотя плохо разбирался в подобных вопросах. Все возможно, одно было ясно – Иезекиил и Капитузинья любили друг друга и в конце концов могли бы пожениться, но не поженились.

Глава CXVIII
ВЗГЛЯД САНШИ

Рано или поздно всему приходит конец, читатель; это старая истина, как и та, что ничто не вечно под луной. Правда, многие не верят в нее, настолько живуче представление о долговечности воздушных замков, хоть они строятся из воздуха; и слава богу, а то люди, пожалуй, перестали бы возводить эти сооружения, известные испокон веков.

Мы верили в прочность нашего замка, но в один прекрасный день… Накануне мы провели вечер у Эскобара – на сей раз там были также приживал и тетушка Жустина. Эскобар отозвал меня в сторону и пригласил пообедать у него в воскресенье: надо обсудить в семейном кругу один план, в котором должны участвовать все четверо.

– Все четверо? Так это контрданс?

– Нет. Ты ни за что не угадаешь, что я имею в виду, а я не скажу. Приходи завтра.

Пока мы беседовали, Санша не спускала с меня глаз. Когда муж вышел из комнаты, она приблизилась ко мне и спросила, о чем мы говорили. Я ответил, что речь шла о каком-то новом плане. Санша взяла с меня обещание молчать и раскрыла мне секрет. Наши друзья задумали на два года отправиться в Европу. Сказав это, она печально опустила голову. За окном море глухо ударялось о берег; был сильный прибой.

– Давайте поедем вместе? – предложила она вдруг.

– Поедем.

Санша подняла голову и взглянула на меня с такой радостью, что я, видевший в ней только подругу Капиту, не удержался и поцеловал ее в лоб. Но глаза Санши светились отнюдь не сестринской нежностью, – они были влажные и манящие и говорили совсем о другом; вскоре она удалилась от окна, а я остался там, задумчиво устремив взор на море. Ночь выдалась светлая.

Я снова посмотрел на Саншу; наши взгляды встретились. Мы пристально глядели друг на друга, словно ожидая, кто первым отведет глаза, однако ни она, ни я этого не сделали. Так случается на улице с людьми, не желающими никому уступать дорогу. Осторожность заставила меня отвернуться. Я стал мучительно припоминать, смотрел ли я когда-нибудь на нее по-особому, но это было весьма сомнительно. Лишь однажды мне вздумалось помечтать о ней, словно о прекрасной незнакомке, прошедшей мимо; может быть, она догадалась о моих мыслях… Но тогда бы Санша избегала меня, возмущенная или испуганная, а сейчас ее неотразимый взор… «Неотразимый» – слово это было для меня подобно благословению, которое люди получают после мессы, а потом шепотом повторяют про себя.

– Завтра будут большие волны, и немногие отважатся войти в воду, – услышал я голос Эскобара.

– Ты собираешься купаться завтра?

– Я купался и в худшую погоду. Ты не представляешь себе, что такое бурное море. Надо отлично плавать и обладать такими легкими, – он похлопал себя по груди, – и такими сильными мускулами, пощупай.

Я пощупал его руки, вообразив, что это руки Санши. Нелегко дается мне подобное признание, но нельзя утаивать правду. Мало того: руки Эскобара оказались куда толще и сильнее моих, и мне стало завидно; да и плавать я не умел.

Когда мы уходили, я снова многозначительно взглянул на хозяйку. Санша крепко пожала мне руку, и ладонь ее задержалась в моей дольше, чем обычно.

Скромность требовала увидеть в этом лишь благодарность за мое согласие на поездку. Возможно, так оно и было, но какие-то невидимые флюиды пронизали все мое тело. Я ощутил прикосновение легких пальцев Санши. Чудесное и греховное мгновение! Оно пролетело незаметно. Когда я, очутившись на улице, пришел в себя, уже настала пора добродетели и благоразумия.

– …прелестнейшая сеньора, – заключил Жозе Диас свою речь.

– Прелестнейшая! – повторил я с восторгом, который, впрочем, тут же умерил. – Какой прекрасный вечер!

– В их доме все вечера прекрасны, – заметил приживал. – А здесь, на улице, море сердится – послушай.

На набережной рев прибоя слышался еще явственнее: море разбушевалось, издали мы видели, как вздымались огромные волны. Капиту и тетушка Жустина, шедшие впереди, присоединились к нам, и мы отправились все вместе. Я почти не участвовал в разговоре, не в силах забыть пожатие руки и взгляд Санши. То дьявол, то бог побеждали во мне, и часы отмечали то мою гибель, то спасение. Жозе Диас распрощался с нами. Тетушка осталась ночевать у нас; она хотела идти домой на следующий день, после завтрака и мессы. Я скрылся в своем кабинете и пробыл там дольше обычного.

Портрет Эскобара, висевший на стене рядом с портретом моей матери, взывал к моим лучшим чувствам. Я искренне старался побороть искушение и отгонял образ Санши, называя себя вероломным другом. Откуда я взял, что в прощальном пожатии и во всем ее поведении было что-то особенное? Может быть, все объяснялось ее заинтересованностью в совместном путешествии. Санша и Капиту очень дружили, им было бы вдвойне приятно поехать вместе. А если у жены Эскобара и пробудилось влечение ко мне, то кто поручится, что оно не мимолетно и не исчезнет за ночь? Угрызения совести, не вызванные грехом, скоро проходят. Мне понравилась эта гипотеза, она успокаивала меня, хотя я все еще продолжал ощущать горячее пожатие нежной руки Санши…

Откровенно говоря, дружба и соблазн боролись во мне. Немалую роль в моих терзаниях играла робость; ведь не только небо придает нам добродетель, большую роль играет и нерешительность, не говоря уже о случае, хотя на случай полагаться не следует, лучше уповать на небо. Да и робость, в сущности, тоже небесного происхождения, раз от нее ведет начало добродетель… Так бы я рассуждал, будь я способен на это; но в тот момент меня интересовало другое. Мое чувство к Санше не страсть, даже не сердечная склонность. Что же это тогда, каприз? Через двадцать минут от него не осталось и следа. Портрет Эскобара окончательно излечил меня; встретившись с открытым, прямым взглядом своего друга, я покачал головой и пошел спать.