Текст книги "Избранные произведения"

Автор книги: Машадо де Ассиз

сообщить о нарушении

Текущая страница: 39 (всего у книги 43 страниц)

– Так вы находите, что эти глаза хороши?

– Я уж сказал: столь же красивы, сколь необычны.

– Хотите, чтоб я отдал их вам? – спросил старик.

– Я был бы счастлив стать обладателем подобного сокровища, но…

– Что за церемонии! Если хотите, я их отдам вам; а не то так только покажу.

С этими словами капитан поднялся и подошел к Аугусте, которая наклонила голову над его сложенными ладонями. Старик сделал легкое движение, девушка подняла голову, и я увидел на ладонях отца два прекрасных глаза его дочери.

Я посмотрел на Аугусту. Она была страшна. На месте глаз зияли две черные дыры, как у черепа. Не могу описать, что я испытал; кричать я не мог – все во мне оледенело. Голова девушки представляла собою нечто омерзительное, не доступное никакому воображению; вообразите себе живой череп, говорящий, улыбающийся, устремивший на вас две пустые дыры, в которых за несколько мгновений до того сияли глаза, самые прекрасные в мире. Дыры, казалось, глядели на меня; девушка наблюдала мой ужас, сохраняя на устах ангельскую улыбку.

– Посмотрите на них поближе, – говорил старик, склоняясь надо мной, – пощупайте их и скажите, видели ли вы когда-нибудь более совершенную работу?

Что оставалось мне, как не повиноваться ему? Я взглянул на глаза, которые старик держал в руке. Но так было еще хуже! Два эти глаза были устремлены на меня словно бы с пониманием, подобно тем пустым дырам на лице девушки; отделенные от лица, они не утратили своей жизни; сетчатка хранила тот же свет и те же отражения. И казалось, что две ладони старика смотрят на меня этими двумя глазами.

Не знаю, сколько времени прошло; капитан снова подошел к Аугусте; она опустила голову, и старик вложил глаза на прежнее место.

Ужас продолжался.

– Вы бледны, – сказала Аугуста, принудив меня взглянуть на нее, уже принявшую свой прежний вид.

– Естественно, – пробормотал я, – происходит нечто…

– Невероятное? – спросил капитан, потирая руки.

– Истинно невероятное, – ответил я, – никогда б не подумал, что…

– Это еще пустяк! – воскликнул капитан. – И меня очень радует, что вы сочли невероятной такую малость, ибо это означает, что я смогу потрясти весь мир.

Я вынул платок, чтоб отереть пот, ручьями струящийся по лицу. В это мгновенье Аугуста встала и вышла из комнаты.

– Вы обратили внимание на ее походку? – спросил капитан. – Грациозна, да? Так все это – мое творение… В моей лаборатории создано.

– О-о!..

– Сущая правда. Пока что это – мой шедевр. И, думаю, вам не требуется лишних доказательств, вы, по-моему, и без того восхищены…

Я наклонил голову в знак согласия. Что мог поделать я, обыкновенный смертный, против этого человека и странного его создания, какие были, казалось мне, наделены неведомой, сверхъестественной силой?

Единственное, чего я страстно желал, – это вырваться отсюда. Но так, чтоб не оскорбить их обоих. Я жаждал, чтоб часы и минуты обрели крылья… но, к несчастью, как раз в самых острых обстоятельствах они ползут до ужаса медленно. Я от всего сердца проклинал мою размолвку с любимой, послужившую причиною встречи с подобным субъектом.

Капитан, вероятно, угадывал направление моих мыслей, потому что, помолчав, продолжал свои объяснения:

– Вы обязательно должны быть восхищены, хотя, безусловно, и напуганы, и раскаиваетесь в своей уступчивости. Но это ребячество, поверьте. Вы ничего не потеряли, придя сюда, – напротив, обрели: вы узнали вещи, какие мир узнает лишь много позднее. Вам не кажется, что так лучше?

– Кажется, – ответил я, сам не зная, что говорю.

Капитан продолжал:

– Аугуста – это мой шедевр. Продукт химии; я потратил более трех лет, чтоб явить миру это чудо; но… терпенье и труд все перетрут, а нрав у меня упорный. Первые попытки оканчивались неудачей; трижды малышка выходила из моих реторт весьма далекой от совершенства. Четвертый опыт стал вершиной моей науки. И когда эта вершина явилась на свет, я упал к ее ногам. Создатель поклонялся своему созданию!

В глазах у меня отразилось, видно, изумление, потому что старик сказал:

– Я вижу, вы испуганы всем этим, и нахожу ваш испуг естественным. Разве могли вы где-нибудь узнать о подобных вещах?

Он встал, прошелся по комнате и снова сел. В этот момент вошел мальчик-негр, неся на подносе кофе.

Присутствие мальчика заставило меня вздохнуть свободнее; я подумал, что это единственное истинно человеческое существо, какое может меня понять. Я стал кивать и подмигивать ему, но он словно не понял. И сразу же вышел, так что я снова остался один на один с моим собеседником.

– Пейте ваш кофе, друг мой, – сказал он, видя, что я в нерешимости – не из страха, а просто мне ничто в рот не лезло.

Я с трудом повиновался.

III

Аугуста снова вошла в комнату.

Старик обернулся, чтоб взглянуть на нее. Ни один на свете отец не смотрел когда-либо с большей любовью на свою дочь, чем этот. Заметно было, что любовь в нем подкреплена еще и гордостью: было во взгляде капитана некое даже высокомерие, какое вообще-то не вполне совместимо с отцовской нежностью.

Он был не отец, он был создатель.

А девушка? Она тоже, казалось, гордилась собою. Ей было радостно, что отец так ею восхищается, она знала, что она – его гордость, что все для него сосредоточено в ней, и отвечала ему взаимным чувством. Если бы «Одиссея» ожила, она ощутила бы ту же радость в присутствии Гомера.

Странная вещь! Меня влекло к этой женщине вопреки всем дьявольским таинствам ее появления на свет; меня охватывал рядом с нею какой-то незнаемый трепет – то ли любви, то ли восторга, то ли рокового влечения.

Когда я смотрел в ее глаза, мне трудно было оторваться от их взгляда – а я ведь уже видел прекрасные эти глаза на ладонях отца, уже гляделся с ужасом в эти две дыры – пустые, как глаза самой смерти…

А ночь понемногу сгущалась за стенами дома, шумы снаружи стихали, и мы погружались в глубокую тишину, так печально созвучную комнате, где я находился, и собеседникам, каких послал мне случай.

Теперь можно и уйти. Я поднялся и попросил у капитана разрешения на это.

– Рано еще, – отозвался он.

– Я завтра опять приду.

– Вы придете завтра и в любой другой день, когда вам вздумается. Но сегодня не спешите уходить. Не часто встречаются люди, подобные мне. Я – брат бога или, если хотите, бог на земле, ибо подобно ему владею даром созидания. И даже более искусен, ибо создал Аугусту, а он не всегда наделяет свои создания подобным совершенством. Возьмем, к примеру, готтентотов…

– Но, понимаете ли, – сказал я, – у меня назначена встреча.

– Вполне возможно, – заметил с улыбкой капитан, – но пока я вас еще не отпускаю.

– Зачем же так? – прервала Аугуста. – Пускай идет, только с условием, что завтра навестит нас снова.

– Навещу.

– Клянетесь?

– Клянусь.

Аугуста протянула мне руку.

– Решено! – сказала она. – Но если не сдержите слова…

– Он умрет, – заключил отец.

Холод пробежал у меня по спине от последних слов Мендонсы. Тем не менее я распрощался с хозяевами как мог любезнее и вышел.

– Жду вас завтра вечером, – сказал мне вслед капитан.

– До завтра, – ответил я.

Только на улице я вздохнул полной грудью. Я был свободен. Кончилась наконец эта пытка, которую и представить-то трудно. Я ускорил шаг и через полчаса был дома.

Но уснуть так и не смог. Мне все мерещился мой капитан с глазами Аугусты в ладонях, и образ юной его спутницы плавал в тумане моего воображения, как образ из сказаний Оссиана.

Кто были они, этот мужчина и эта девушка? И правда ли, что она – лишь продукт химических опытов старика? Оба они уверили меня в этом и в какой-то мере мне это доказали. Можно было предположить, что передо мною двое безумных, но эпизод с глазами опровергал подобную мысль. Да и сам я – находился ли еще в мире живых или уже ступил на порог призрачного и неведомого?

Только мой здравый ум спас меня от сумасшествия; другой, более слабый, не выдержал бы подобных испытаний. И лучше, если б не выдержал. Ибо основная причина, делающая мое положение таким невыносимым, заключалась именно в неколебимой трезвости моего рассудка. И весь искус, какому я подвергался, происходил как раз из противоборства моего разума и моих чувств: мои глаза видели, мой разум отрицал. Как согласовать эту очевидность с этим неверием?

Я не спал всю ночь. Наутро я приветствовал солнце, как долгожданного друга. Понял, что я у себя в комнате; слуга принес мне завтрак, полностью состоящий из вещей сугубо не потусторонних; я подошел к окну и уткнулся взглядом в здание палаты депутатов. Большего не требовалось: я был все еще на земле, и на земле был все еще этот проклятый капитан со своей дочкой.

Я предался размышлениям.

А кто знает, вдруг еще можно привести все в стройный порядок? Я припомнил разнообразные искания химии и алхимии. Всплыл в моей памяти фантастический рассказ Гофмана, в котором один алхимик оспаривал право на постижение секрета создавать искусственно человеческие существа. Так разве романтический вымысел прошлого не может стать реальностью настоящего? А если за капитаном стоит правда, то разве не послужит к моей славе, если я раскрою ее миру?

В каждом человеке живет червь тщеславия. Сознаюсь: предвидя триумф капитана, я не прочь был уцепиться за фалды его бессмертия. Трудно было поверить в его искусство. Ну а в Галилея разве так и поверили? А сколькие сомневались в Колумбе? Неверие сегодня – это превознесенье завтра. Истина непознанная не перестает быть истиной. Она – истина сама по себе, а не с общественного согласия. Мне пришла в голову мысль о тех звездах, какие астрономия открывает в наши дни, тогда как они перестали существовать уже много веков назад.

Резоны, резоны – один нелепее другого, а пуще всего хотел я урезонить самого себя. И под их влиянием, а скорей всего под магическим воздействием знакомых мне глаз, только я, едва стемнело, явился-таки в дом капитана, что на улице Гуарда-Велья.

Хозяин ждал меня.

– Я специально не выходил сегодня, – сказал он мне, – я хочу показать вам картину химических взаимодействий. Целый день работал, чтоб подготовить необходимые вещества.

Аугуста приняла меня с пленительной простотой. Я поцеловал ей руку, как поступали в старину, – обычай, замененный впоследствии рукопожатием, более, кстати, приличествующим нашему строгому веку.

– Я скучала без вас, – сказала она мне.

– Правда?

– Держу пари, что вы обо мне и не вспоминали.

– Вспоминал.

– Не верю.

– Почему?

– Потому что я – не дитя случая. Все остальные женщины – дети случая, одна лишь я могу похвалиться, что я – законная дочь, ибо я дочь науки и воли человека.

Речи Аугусты казались мне столь же странны, как и ее красота. Безусловно, это отец привил ей подобные мысли. Теория, какую она только что здесь развивала, была не менее фантастична, чем самое ее рождение. Признаюсь, атмосфера этого дома уже и меня привела в то странное состояние, в каком пребывали оба его обитателя. Потому-то я и ответил несколько мгновений спустя:

– Как бы я ни восхищался познаниями капитана, хочу напомнить, что он все же лишь использовал элементы, имеющиеся в природе, чтоб создать нечто, до сей поры недосягаемое для действия химических реактивов и приборов лабораторий.

– В какой-то степени вы правы, – сказал капитан, – но разве от этого я менее достоин восхищения?

– Напротив; и ни один смертный пока что не может похвалиться, что уподобился вам.

Аугуста благодарно улыбнулась мне. Мысль моя задержалась на мгновенье на этой улыбке, и капитан прочел, видно, что-то на моем лице, потому что, тоже улыбнувшись, сказал:

– Творение получилось совершенное, как видите, после многих проб. Последняя проба была вполне удачной, но чего-то все же не хватало для полноты картины. А я хотел, чтоб творение получилось столь же совершенным, как если б его создал тот, другой.

– Чего же не хватало? – спросил я.

– Вы разве не замечаете, – продолжал капитан, – как Аугуста радостно улыбается, когда невзначай похвалят ее красоту?

– Заметил.

– Так вот, предпоследняя Аугуста, вышедшая из моей лаборатории, не имела этого свойства; я забыл привить ей честолюбие. Творенье могло остаться как было, и я сознаю, что в глазах многих оно было б совершеннее, чем то, что вы видите. Но у меня был другой замысел: я хотел создать нечто, равное творению того, другого. Поэтому я снова привел все в исходное состояние и постарался ввести в общую массу большую дозу меркурия.

Не думаю, чтоб мое лицо выдало меня, но мысленно я сделал брезгливую гримасу. Я готов был верить в химическое происхождение Аугусты, но подробности ее «образования» меня как-то не удовлетворяли.

А капитан тем временем продолжал, глядя то на меня, то на дочь, в восхищении слушавшую его рассказ:

– Известно ли вам, что химия была названа древними, среди прочих имен, еще и наукой Гермеса. Считаю излишним напоминать вам, что Гермес – это греческое имя Меркурия, а «Меркурий» – это название химического элемента. Чтобы, трудясь над образованием человеческого существа, ввести в него сознание, надо влить в реторту унцию жидкого Меркурия. Чтоб создать честолюбие, надо удвоить эту дозу, ибо честолюбие, по моему мнению, есть не что иное, как расширение сознания; сжатие сознания я называю скромностью.

– Получается так, – возразил я, – что честолюбивый человек – это тот, в чьем организме заключена большая доза меркурия.

– Без всякого сомнения. Иначе и быть не может. Человек составлен из молекул и химических веществ, и кто сумеет соединить их воедино, достигнет всего.

– Всего?

– Вы правы: не всего, нет. Ибо великий секрет состоит в одном моем открытии и составляет, так сказать, основу жизни. И секрет этот умрет со мною вместе.

– Почему вы его лучше не раскроете, чтоб способствовать прогрессу человечества?

Капитан презрительно пожал плечами – это был единственный ответ, какого я добился.

Аугуста поднялась и, сев за фортепьяно, начала играть какую-то пьесу, похоже, сонату какого-нибудь немецкого композитора. Я попросил у капитана разрешения выкурить сигару, в то время как только что вошедшему слуге отдавались распоряжения насчет чая.

IV

После чаепития капитан сказал мне:

– Доктор Амарал, я подготовил на сегодня один опыт специально в вашу честь. Вы ведь знаете, что алмаз – это всего лишь кристаллизованный каменный уголь. Когда-то один ученый химик пытался превратить каменный уголь в алмаз, и я читал в одной статье, что ему удалось получить лишь алмазную пыль, не более того. Я достиг высшего: сейчас я покажу вам кусочек каменного угля и на ваших глазах превращу его в алмаз.

Аугуста пришла в восторг и захлопала в ладоши. Удивленный, я спросил у нее с улыбкой, в чем причина столь внезапного веселья.

– Мне так нравится смотреть на химические опыты! – отвечала она.

– Да, это, должно быть, интересно, – согласился я.

– И как еще! Я даже хотела просить отца, чтобы он сделал одну вещь для меня лично.

– А что именно?

– Я потом вам скажу.

Минут через пять мы все уже были в лаборатории капитана Мендонсы, какая представляла собою маленькую и темную комнату, полную соответственных приборов. Мы с Аугустой сели, в то время как ее отец подготовлял все для обещанного превращения.

Признаюсь, что, несмотря на мое любопытство, естественное для человека науки, внимание мое разрывалось между отцовой химией и дочериной грацией. Аугуста преображалась поистине фантастически: войдя в лабораторию, она вздохнула глубоко и с удовлетворением, как человек, вдыхающий душистый воздух полей. Чувствовалось, что она дышит родным воздухом. Я дотронулся до ее руки, и она, с непосредственностью, свойственной наивной чистоте, потянула мою руку к себе, взяла в свои и сжала в подоле платья. В это мгновенье капитан прошел мимо места, где мы сидели, взглянул на нас и чуть заметно улыбнулся.

– Видите, – шепнула она мне на ухо, – отец одобряет.

– А-а! – произнес я то ли весело, то ли испуганно при виде подобной откровенности со стороны молоденькой девушки.

Тем временем капитан усердно трудился над превращением угля в алмаз. Чтоб не задеть самолюбия изобретателя, я делал время от времени какое-нибудь замечание, на которое он каждый раз с готовностью отвечал. Однако же внимание мое было целиком поглощено Аугустой. Невозможно было скрыть это ни от кого: я уже любил ее. И, к вящей своей удаче, был любим ею. Женитьба была бы естественной развязкой этой взаимной привязанности. Но мог ли я жениться на ней, оставаясь добрым христианином? Эта мысль несколько смущала мой дух. Скрупулезность совести!

Девушка была продуктом химии; ее единственной купелью был сосуд с серой. Наука моего знакомца все это объясняла, но мое сознание отказывалось все это принять. А почему, собственно? Аугуста была не менее красива, чем любая другая красивая женщина, даже красивее, может быть, – по той же причине, по какой лист дерева, тщательно выписанный художником, красивее живого листа. Она была созданием искусства, и познания ее создателя очистили человеческий образ от всех погрешностей, чтоб создать образ идеальный, экземпляр, единственный в мире. О я, несчастный! Ведь именно эта идеальность будет разделять нас с нею в глазах всего света!

Не скажу, сколько времени употребил капитан на превращение угля; я потерял счет времени и смотрел только на девушку, впиваясь взглядом в ее прекрасные глаза, где заключалось все колдовство и все коварство морских глубин.

Внезапно едкий запах лаборатории стал ощущаться с большей силой. Я, непривычный к нему, почувствовал легкую дурноту и хотел было выйти, но Аугуста попросила меня остаться.

– Уже скоро! Уже скоро! – восторженно восклицал капитан.

Этот возглас был для нас указанием: я остался сидеть где сидел, созерцая его дочь. Наступила долгая тишина. Наконец мое экстатическое созерцание было прервано возгласом капитана:

– Готово!

И действительно, он подал нам на ладони алмаз, превосходнейший и лучшей воды. По величине он был вполовину меньше куска угля, послужившего для химической обработки. Я, после случая с созданием Аугусты, ничему уже больше не удивлялся. Я поздравил капитана. Что же касается дочери, то она бросилась ему на шею и крепко расцеловала.

– Я вижу, дорогой мой капитан, что так вы скоро разбогатеете. Вы можете превратить в алмазы столько угля, сколько захотите.

– Зачем? – спросил он. – В глазах исследователя природы алмаз и каменный уголь имеют одну цену.

– Да, но в глазах света…

– В глазах света алмаз – это богатство, я знаю; но богатство это – лишь относительное. Предположите, дорогой сеньор Амарал, что угольные копи всего мира при помощи некоей гигантской реторты обращаются в горы алмазов. На следующее утро мир проснулся бы нищим. Уголь – это богатство, алмаз – это роскошь.

– Согласен.

– Я делаю это, чтоб показать, что я умею и что познал; но я ничего никому не скажу. Пусть эта тайна останется со мной.

– Но разве вы трудитесь не из любви к науке?

– Нет. Я чувствую определенную любовь к науке, но это любовь платоническая. Я тружусь, чтоб показать, что познал и что могу сотворить. Что же касается других, то мне не важно, станет ли это им известно или нет. Пускай назовут меня эгоистом; я утверждаю, что я – философ. Хотите, я подарю вам этот алмаз как образец моего искусства и залог моего расположения к вам?

– Согласен, – ответил я.

– Вот он, берите; но помните всегда, что этот сверкающий камень, столь жадно отыскиваемый всеми, так дорого ценимый, способный разжечь войну между людьми… что этот камень – лишь кусок угля, и ничего более.

Я спрятал свой бриллиант, который и впрямь был великолепен, и покинул лабораторию вслед за капитаном и его дочерью. Наибольшее впечатление во всем этом производила на меня девушка. Я не променял бы ее на все драгоценные каменья в мире. Каждая минута, проведенная рядом с ней, увеличивала мою зачарованность. Я чувствовал, как наполняет меня всего безумие любви; еще день – и я буду неодолимо соединен с этой женщиной; расстаться с нею означало бы для меня смерть.

Когда мы вернулись в столовую, капитан Мендонса хлопнул себя по лбу и сказал дочери:

– Я и забыл! Ты ведь, кажется, хотела попросить меня о чем-то?

– Да… Но теперь уже поздно, лучше завтра. Вы ведь придете, доктор Амарал, правда?

– Без сомнения.

– В конце концов, – сказал капитан, – он привыкнет к моим работам… и поверит во все.

– Надеюсь. Вы так наглядно доказываете… Правда, очевидно, на вашей стороне; мир очень многого не знает.

Мендонса, слушая меня, так и светился от гордости. И взгляд его, более блуждающий, чем когда-либо, отражал, казалось, все головокружительное движение его мысли.

– Вы правы, – сказал он после короткого молчания, – я очень возвысился над прочими. Мой шедевр…

– Вот он… – прервал я, указав на Аугусту.

– Пока что… – отозвался капитан. – Но у меня на уме нечто еще более потрясающее: мне думается, я открыл способ создавать гениев.

– Как это?

– Беру человека с талантом, выдающимся или средним, или даже человека никчемного и делаю из него гения.

– Это нетрудно…

– Нетрудно? Да это почти невозможно. Я изучил это… Нет, не изучил, я открыл это, натолкнувшись на одно слово в арабской книге шестнадцатого века. Хотите, покажу?

Я не успел ответить. Капитан вышел и почти сразу же вернулся, неся в руках книгу ин-фолио, аляповато выполненную арабскими буквами, отпечатанными красной краской. Он еще раз пояснил мне свою идею, но как-то поспешно. Я не очень прислушивался: я не мог оторвать глаз от Аугусты.

Когда я уходил, была уже полночь. Аугуста, голосом нежным и умоляющим, спросила:

– Вы завтра придете?

– Приду!

Старик стоял к нам спиной; я поднес ее руку к губам и запечатлел на ней долгий и страстный поцелуй.

И ринулся прочь: я боялся ее, я боялся самого себя.

V

На следующий день, рано утром, мне подали записку от капитана Мендонсы.

«Важная новость! Дело идет о нашем счастье – вашем, моем и Аугусты. Приходите вечером обязательно».

Я выполнил его просьбу.

Меня приняла Аугуста и, взяв за обе руки, горячо сжала их в своих. Мы были одни; я осмелился поцеловать ее в щеку. Она густо покраснела, но немедля ответила на мой поцелуй.

– Я получил сегодня какую-то таинственную записку от вашего отца…

– Я знаю, – сказала она, – дело идет и правда о нашем счастье.

Разговор наш происходил на лестничной площадке.

– Входите! Входите! – крикнул из-за двери капитан.

Мы вошли.

Капитан был в большой комнате: он курил и расхаживал взад-вперед, заложив руки за спину, точь-в-точь как в день нашей первой встречи. Он обнял меня и пригласил садиться.

– Дорогой доктор Амарал, – сказал он мне после того, как мы с ним сели, тогда как Аугуста осталась стоять, прислонясь к стулу отца, – редко случается, что фортуна снисходит до того, чтоб осчастливить сразу троих. Счастье – это самая редкая вещь на свете.

– Более редкая, чем жемчуг, – назидательно заметил я.

– Гораздо более редкая, да и более ценная. Известно, что Цезарь купил за шесть миллионов сестерциев одну жемчужину, чтоб подарить матери Брута, Сервилии. Чего б не дал он за ту, другую жемчужину, какую получил даром и какая помогла ему завоевать мир?

– Что ж это за жемчужина?

– Гений. Счастье – это гений.

Я был несколько раздосадован словами капитана. Я думал, что счастье, о котором идет речь, это для меня и для Аугусты – наша женитьба. И когда капитан заговорил про гений, я посмотрел на девушку такими грустными глазами, что она тотчас же поспешила мне на помощь:

– Но, отец, вы лучше начните сначала.

– Ты права; прости, если ученый пересилил во мне отца. Так вот, дорогой друг – даю вам отныне это звание, – речь идет о женитьбе.

– A-а!..

– Моя дочь призналась мне сегодня утром, что безумно любит вас и вы отвечаете ей взаимностью. Отсюда до женитьбы – один шаг.

– Вы правы: я безумно люблю вашу дочь и готов жениться на ней, если будет на то ваше согласие.

– Соглашаюсь, приветствую и благодарю.

Надо ли говорить, что ответ капитана, хоть и предвиденный, наполнил восторгом мое страждущее сердце? Я вскочил с места и весело пожал руку капитану.

– Понимаю, понимаю! – сказал старик. – И со мной бывало такое. Любовь – это почти все в жизни. Жизнь предстает нам в двух главных обличьях – любовь и наука. Кто понял это, тот достоин называться человеком. Власть и слава не мешают черепу Александра Македонского походить как две капли воды на череп любого фигляра. Никакие сокровища на земле не стоят простого цветка, растущего на берегу реки. Любовь – это сердце, наука – это мозг; а власть – это лишь холодный меч…

Я прервал эти надоедные разглагольствования о цене человеческого величия, сказав Аугусте, что жажду составить ее счастье и вместе с нею обеспечить спокойную и счастливую старость ее отцу.

– Об этом, зять, вы не беспокойтесь. Я обязательно буду счастлив, хотите ли вы того или нет. Человек моего склада не может быть несчастлив. Я держу свое счастье в руках, я не ставлю его в зависимость от пустых предрассудков общества.

Мы обменялись еще несколькими замечаниями на эту тему, пока наконец не взяла слова Аугуста:

– Но, отец, вы ж еще не сказали ему про наши условия.

– Имей терпенье, малышка, впереди у нас целый вечер.

– А о чем идет речь? – спросил я.

Мендонса отвечал:

– Речь идет об одном условии, о котором мне только что напомнила дочь; вы согласитесь, я уверен.

– Разумеется!

– Моя дочь, – продолжал капитан, – хочет, чтоб союз ваш был достоин ее и меня.

– А разве я не?..

– Вы во всем подходите, не хватает вам лишь одной мелочи…

– Богатств?

– Да что вы, каких богатств! Их у меня в избытке… То, чего вам не хватает, дорогой, есть именно то, чего у меня в избытке.

Я понимающе кивнул в ответ на эти слова, но только из вежливости, потому что в действительности не понял ничего.

Капитан рассеял мри сомнения.

– Вам не хватает гения, – сказал он.

– А-а!

– Моя дочь справедливо полагает, что потомок гения может сочетаться браком только с другим гением. Не могу же я отдать мое творение в грубые руки какого-нибудь готтентота! Очень может быть, что на общем фоне среди других людей вы действительно выделяетесь как талантливый человек (в моих-то глазах вы самое что ни на есть примитивное животное) по той же причине, по какой четыре канделябра хорошо освещают комнату и не в состоянии осветить небесный свод.

– Но…

– Если вам не по душе сравнение, приведу другое, обыденней: самая яркая звезда в небе бледна в сравнении с солнцем. Вы, сеньор, возможно, и яркая звезда, но я – солнце, и рядом со мною звезда стоит не больше, чем светляк или простая спичка.

Капитан произносил все эти слова с сатанинским видом, и взгляд его был более смутен, чем когда-либо. Я заподозрил, что мой приятель хоть и мудрец, но подвержен припадкам безумия. Как мне вырваться из его когтей? И хватит ли у меня мужества вырваться и покинуть Аугусту, с которой связывала меня роковая страсть?

Но тут вмешалась сама Аугуста.

– Нам это все давно известно, – обратилась она к отцу, – но не стоит твердить, что он ничтожен. Надо сделать так, чтоб он стал велик…

– Каким же образом? – спросил я.

– Введя в вас гений, – пояснил Мендонса.

Несмотря на то, что мы накануне вечером говорили на подобные темы, я не сразу понял, что он имеет в виду. Но он был столь милостив, что изложил мне свою идею со всей ясностью.

– После глубоких и тщательных изысканий я сделал открытие, что талант – это небольшое количество эфира, заключенное в одном из углублений мозга; а гений – это тот же эфир в стократном количестве. Чтоб наделить гением человека с талантом, достаточно ввести в указанное углубление еще девяносто девять равных доз чистого эфира. Эту именно операцию мы над вами и совершим.

Предоставляю воображению читателя вычислить долю ужаса, в какой поверг меня этот чудовищный проект моего будущего тестя!.. Ужаса, удвоившегося, когда Аугуста сказала:

– Это просто замечательно, что мой милый отец сделал такое открытие… Мы сегодня же сделаем операцию, ладно?

Что это? Передо мною двое сумасшедших? Или я попал в царство призраков? Я пристально взглянул на эту пару: оба были спокойны и довольны, словно разговор шел о самых обыденных вещах.

Мало-помалу я успокоился: вспомнил, что я крепкий мужчина и не им – старику и слабенькой девушке – осилить меня, толкнув на операцию, которую я считал самым настоящим убийством.

– Операцию сделаем сегодня, – сказала Аугуста после короткой паузы.

– Сегодня не получится, – отвечал я, – но завтра, в этот же час, обязательно.

– Почему не сегодня? – спросила дочь капитана.

– У меня еще дел много.

Капитан улыбнулся с таким видом, что, мол, нет, я не проглочу этой пилюли:

– Милый зять, я старик и знаю все приемы лжи. Отсрочка, которую вы просите, – это весьма примитивная отговорка. Не лучше разве превратиться сегодня в светило, каким гордится человечество, в соперника бога, чем оставаться до завтра заурядным человеком, как все вокруг?

– Безусловно; но завтра у нас будет больше времени…

– Я отыму у вас не более получаса.

– Ладно, пускай сегодня. Но я хотел бы сейчас располагать хоть тремя четвертями часа, после чего я вернусь и буду в вашем распоряжении.

Старый Мендонса притворился, что соглашается.

– Хорошо; но чтоб вы убедились, что я уже позаботился о вас, зайдемте на минуту в лабораторию – и вы увидите сами ту дозу эфира, что я собираюсь ввести вам в мозг.

Мы двинулись в лабораторию – Аугуста, под руку со мною, капитан с фонарем впереди. В другое время я бы спросил, зачем мы так, на всех парусах… Но в ту минуту мною владело одно желание – оказаться как можно дальше от этого дома.

И тем не менее странная сила держала меня в плену, мешая вырваться, – то была Аугуста. Эта девушка оказывала на меня воздействие и сладостное и горестное одновременно; я чувствовал себя ее рабом, и жизнь моя словно растворялась в ее жизни; это было какое-то очарованное безумие.

Капитан вынул из ящика черного дерева флакон с эфиром. Вернее, это он мне сказал, что с эфиром, потому что я не увидел внутри этого флакона решительно ничего, и в ответ на мое недоумение он разъяснил:

– А разве гений необходимо видеть? Уверяю вас, что здесь, в этом флаконе, находится девяносто девять доз эфира, которые вкупе с единственной дозой, дарованной вам природой, составят отличную сотню.

Девушка взяла флакон и стала рассматривать на свет. Что же касается меня, то я решил изобличить капитана посредством моей пресловутой простоты.

– Вы даете слово, – спросил я, – что тут гений высшего качества?

– Даю слово. Но зачем вам верить мне на слово? Вы вскоре сами убедитесь.

Сказав это, он схватил меня за локоть с такой силой, что я пошатнулся. Я понял, что роковая минута настала. Я попытался высвободиться из его когтей, но тотчас же ощутил, как упали мне на голову несколько капель какой-то ледяной жидкости… Силы оставили меня, ноги подогнулись – я как сноп повалился наземь.