Текст книги "Избранные произведения"

Автор книги: Машадо де Ассиз

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 43 страниц)

Глава LXIII
ПРЕРВАННЫЙ СОН

С нетерпением ожидал я субботы. А пока сны не давали мне покоя. Однако не буду приводить их здесь, дабы не удлинять повествования. Один сон я все-таки вкратце расскажу, точнее даже два: второй вытекал из первого, если не был его продолжением. Слова мои довольно туманны, уважаемая читательница, но всему виной ваш пол, смущавший покой бедняги семинариста. Не будь на свете женщин, вместо этой книги я вел бы приходские записи, если бы стал священником, писал архипастырские послания, если бы сделался епископом, или энциклики[89]89
  Энциклика – обращение римского папы ко всем подчиненным ему церквам.


[Закрыть], если бы исполнил пожелание дяди Косме: «Иди, мальчик, и возвращайся с папской тиарой!» Ах, почему не последовал я его совету? Ведь любой поворот судьбы возможен в наш век, и пример тому – Наполеон.

Послушайте, какой сон мне приснился. Я увидел, как один из кавалеров беседовал с моей подругой, стоя под ее окном. Я побежал туда, но щеголь скрылся; я бросился к Капиту, рядом с ней стоял отец, вытирая слезы и уныло глядя на лотерейный билет. Ничего не понимая, я собирался обратиться к нему с расспросами, однако он сам мне все объяснил: кавалер показал ему список выигрышей по лотерее, и выяснилось, что билет Падуа под номером 4004 не выиграл. Сосед не мог понять, как на номер со столь загадочной и чудесной симметрией цифр не выпал главный выигрыш, – наверное, колесо испортилось. Пока он говорил, Капиту дарила мне глазами всевозможные выигрыши, и крупные и мелкие. А главный приз мне надлежало получить из ее уст. Здесь-то и начинается второй сон. Падуа со своими несбыточными мечтами исчез. Капиту выглянула в окно, я тоже окинул взглядом улицу – она была пустынна. Я сжал Капиту в объятиях, что-то пробормотал и… проснулся.

Интересно не то, какой сон приснился мне, а настойчивость, с которой я пытался снова заснуть и увидеть его продолжение. Никогда и никому не постичь упорства, с каким я закрывал глаза, стараясь забыться. Но все напрасно: я бодрствовал до самого рассвета. Лишь под утро сон смилостивился надо мной, однако ни кавалеров, ни лотерейных билетов, ни крупных или мелких выигрышей мне больше не приснилось. В ту ночь я больше не видел снов и плохо занимался на следующий день.

Глава LXIV
МЫСЛЬ И СОМНЕНИЕ

Когда я перечитал предыдущую главу, мне пришла в голову одна мысль, но тут же я впал в сомнение, надо ли излагать эту идею, банальную, как солнце или луна, которые появляются на небе каждый день и каждый месяц. Я отложил рукопись и огляделся по сторонам. Как ты уже знаешь, читатель, мой дом в предместье Энженьо-Ново по размеру, расположению комнат и отделке – точное повторение старого особняка на улице Матакавалос. Мало того, я говорил во второй главе, что целью моей было связать воедино начало и конец жизни, в чем я, к сожалению, не преуспел. Не удалось мне и увидеть опять сон, приснившийся в семинарии. Мне кажется, что главное занятие людей в старости – крепко смыкать глаза, в надежде продолжить сновидение, прервавшееся в юности. Такова мысль – тривиальная и в то же время вечно новая, которую я не хочу оставлять в книге, а записываю лишь начерно.

Прежде чем закончить главу, я спросил ночь: отчего сны так мимолетны, что исчезают, стоит лишь открыть глаза или перевернуться на другой бок. Ночь не ответила мне. Она была чудесно хороша, холмы вырисовывались в лунном свете, царило глубокое молчание. Я снова задал свой вопрос, и тогда ночь призналась мне, что сны отныне не подвластны ей. Некогда они обитали на острове, во дворце Лукиана, откуда ночь рассылала их в разном обличии. Но времена переменились. Античных снов уже нет и в помине, а современные сны живут не во дворцах, а в мозгу людей. Поэтому они так не похожи на прежние: остров грез, как и остров любви, как все острова во всех морях являются сейчас объектом соперничества между Европой и Соединенными Штатами.

Это был явный намек на Филиппины. Поскольку мне не по душе политика, а тем более политика международная, я закрыл окно и решил лечь спать. Теперь мне уже не нужны ни античные, ни другие сны, порожденные памятью или дурным пищеварением, с меня довольно спокойного, мирного сна. А утром, со свежей головой, я продолжу свой рассказ.

Глава LXV
ПРИТВОРСТВО

Наступила суббота, за ней промелькнули другие дни, и в конце концов я привык к своей новой жизни. Я жил то дома, то в семинарии. Священники относились ко мне хорошо, семинаристы тоже, а лучше всех – Эскобар. Уже через полтора месяца я готов был поделиться с ним своими горестями и надеждами; но Капиту удерживала меня.

– Эскобар мой преданный друг, Капиту!

– Но мне он не друг.

– Ты можешь тоже с ним познакомиться; он хочет нанести визит маме.

– Все равно ты не имеешь права открывать секрет, касающийся не только тебя, но и меня; я не разрешаю ничего говорить.

Она была права, я согласился с ней и умолк. Вернувшись из семинарии в первую же субботу, я прибежал к ней, но она тотчас отослала меня домой.

– Иди, я тоже скоро буду у вас. Донье Глории, конечно, захочется побыть с тобой подольше.

Словом, моя подруга проявляла во всем удивительную ясность мысли, и я мог бы свободно обойтись без третьего примера, но ведь примеры для того и созданы, чтобы их приводить. В мой третий или четвертый приезд домой моя мать, задав тысячу вопросов о том, как со мной обращаются, как я учусь, с кем дружу, как сплю, как себя чувствую, – словом, исчерпав все темы, какие способна изобрести материнская нежность, испытывая терпение ребенка, – обратилась к приживалу.

– Сеньор Жозе Диас, вы и сейчас сомневаетесь, что из него выйдет хороший священник?

– Превосходнейшая…

– А ты, Капиту? – прервала моя мать, обращаясь к девочке, присутствовавшей при разговоре. – Не правда ли, из нашего Бентиньо выйдет прекрасный священник?

– Да, сеньора, – убежденно ответила Капиту.

Мне не понравилась ее убежденность. Так я и сказал на следующее утро у них в саду, впервые упрекнув подругу в том, что мое поступление в семинарию ни капли ее не огорчило. Капиту очень серьезно спросила, как же ей надо вести себя, когда нас и так подозревают: дома она проводила безрадостные дни; это могут подтвердить родители. Мать даже намекала ей, что пора бы выкинуть меня из головы.

– А с доньей Глорией и доньей Жустиной мне приходится казаться веселой: вдруг они подумают, что предостережение Жозе Диаса имело основание. А уж если такая мысль придет им в голову, они будут стараться разлучить нас и не станут приглашать меня…

Да, именно так: надо притворяться, чтобы усыпить подозрения и по-прежнему пользоваться свободой, а в то же время исподволь идти к намеченной цели. Прекрасным дополнением к этому примеру служит беседа, происходившая на следующий день во время завтрака; дядя Косме сказал, что ему не терпится поглядеть, как я буду благословлять народ после мессы, в ответ мать сообщила, что несколько дней тому назад, когда речь зашла о девушках, рано выходящих замуж, Капиту заявила: «А меня будет венчать падре Бентиньо: надеюсь, его скоро посвятят в сан!» Дядя Косме рассмеялся от души. Жозе Диас тоже улыбнулся, лишь тетушка Жустина покачала головой и вопросительно посмотрела на меня. Не выдержав ее взгляда, я уткнулся в тарелку. Но есть мне совсем не хотелось, я был так доволен столь ловким притворством Капиту, что ничего не видел и не слышал вокруг. Сразу после завтрака я передал ей разговор. Капиту улыбнулась.

– Ты права, Капиту, – заключил я, – мы всех перехитрим.

– А почему бы и нет? – с детской непосредственностью воскликнула она.

Глава LXVI
НЕЖНАЯ ПРИВЯЗАННОСТЬ

Капиту постепенно завоевывала сердце моей матери. Они проводили большую часть времени вместе, говоря обо мне, о погоде или о всяких пустяках; Капиту приходила к нам шить по утрам, а иногда оставалась обедать.

Тетушка Жустина не проявляла к девочке такой симпатии, как ее родственница, хотя нельзя сказать, чтобы она совсем недоброжелательно относилась к моей подруге. Тетушка всегда откровенно высказывала свое мнение о людях, а хорошо она не отзывалась ни о ком, кроме своего мужа, правда уже умершего; она уверяла, что не было на свете человека, равного ему по доброте, трудолюбию и честности, по изысканности манер. Такое мнение, по словам дяди Косме, сложилось у нее после смерти мужа, а до этого супруги беспрестанно ссорились и последние шесть месяцев жили в разводе. Тем больше чести делает ей беспристрастность: похвала мертвым – своего рода молитва за них. Дона Жустина любила мою мать. Во всяком случае, все дурное о ней тетушка поверяла лишь своей подушке. Разумеется, на людях она оказывала матери должное уважение. Не думаю, чтобы бедная родственница рассчитывала на наследство; тогда бы она старалась выслужиться, угодить, удваивала бы заботливость, предвосхищала желания. Но угодничество было не в характере ядовитой и строптивой кузины. Однако она жила в доме из милости и, конечно, не могла неуважительно относиться к хозяйке, а потому истинные свои чувства тетушка Жустина открывала лишь богу или дьяволу.

Но если мать и обижала иногда свою кузину, то Капиту не давала тетушке повода к неприязни, впрочем, ненависть не нуждается в особых причинах. Просто нежная привязанность моей матери к Капиту была неприятна нашей родственнице. Если вначале она относилась к девочке неплохо, то со временем переменилась и стала ее избегать. Капиту, заметив отсутствие тети Жустины, шла за ней. Тетушка против своей воли терпела эти заботы. Моя подруга всячески пыталась обворожить старуху, и той приходилось кисло улыбаться, но, оставшись наедине с моей матерью, она всегда умудрялась найти в маленькой соседке какой-нибудь недостаток.

Когда мать тяжело заболела лихорадкой, она попросила Капиту ухаживать за ней. Несмотря на то что это освободило дону Жустину от тягостных обязанностей, она затаила обиду. Однажды она спросила, почему моя подруга все время проводит у нас, разве ей нечего делать дома; а в другой раз воскликнула, обращаясь к Капиту: «Не к чему так стараться, вам и так все в руки плывет».

Глава LXVII
ПРЕГРЕШЕНИЕ

Я не могу разрешить больной подняться с постели, не рассказав, что происходило в это время со мной. На пятый день болезни мать почувствовала себя хуже и велела позвать меня. Напрасно уговаривал ее дядя Косме:

– Сестрица Глория, ты зря испугалась, лихорадка пройдет…

– Нет! Нет! Пошлите за ним! Я могу умереть, и душа моя не успокоится, если Бентиньо не будет около меня.

– Мы его напугаем.

– Тогда не говори ему ничего, но пусть он придет сейчас же, не откладывая.

Все полагали, что она бредит, но требовалось во что бы то ни стало привести меня; эту нелегкую миссию возложили на Жозе Диаса. Он появился в семинарии с таким мрачным видом, что я испугался. Ректор разрешил мне отправиться домой. По дороге мы молчали; Жозе Диас шел как обычно, не ускоряя шага, и походка его напоминала силлогизм – предпосылка, следствие, заключение. Он опустил голову и несколько раз вздохнул. Я боялся прочитать на его лице печальное известие. Хотя он и сказал, что болезнь не серьезная, но самое появление приживала, его молчание и вздохи могли означать что угодно. Сердце мое бешено колотилось, ноги подкашивались, я чуть не падал.

Я хотел услышать правду и боялся ее узнать. Впервые так близко коснулась меня смерть, взглянув пустыми темными глазницами. Чем дальше я шагал по улице Барбонос, тем больше угнетала меня мысль, что, войдя в дом, я услышу плач и увижу покойницу… О! Никогда мне не передать, что я пережил в эти ужасные минуты. Хотя Жозе Диас как нарочно шел особенно медленно – улица, казалось, убегала из-под ног, дома раскачивались из стороны в сторону, а рожок, заигравший в тот момент в казарме Мунисипаис Перманентес, прозвучал в ушах как трубный глас Страшного суда.

Наконец мы добрались до Городских ворот и очутились на улице Матакавалос. До дома было еще далеко, он находился ближе к улице Сенадо, чем к улице Инвалидов. Много раз собирался я обратиться с вопросом к своему спутнику, но не осмеливался и рта открыть. Я ожидал худшего, принимая неизбежное как перст судьбы, как роковую необходимость, и вот тут-то, чтобы побороть страх, надежда заронила в мое сердце… смутную мысль, которую можно было бы выразить следующими словами: «Мама умерла, с семинарией покончено».

Читатель, мысль эта мелькнула, словно молния. Не успела она осветить мрак, окружающий меня, как тут же погасла, и тьма сгустилась. Угрызения совести овладели мной. Перспектива несомненной свободы при исчезновении долга и должника поколебала на миг сыновнее почтение. Но даже сотой доли мгновения оказалось достаточно, чтобы усугубить мое горе раскаянием.

Жозе Диас продолжал вздыхать. Он бросил на меня скорбный взгляд. Я испугался, что он угадал мои мысли, и чуть было не начал его уговаривать не выдавать меня. Но в печали его было столько сочувствия, а мой грех явно его не заслуживал; значит, она умерла… Я почувствовал невыносимую тоску, горло мое сжималось, я больше не мог сдерживаться и разрыдался.

– В чем дело, Бентиньо?

– Мама…

– Нет! Нет! Что тебе взбрело в голову? Состояние ее наитягчайшее, но болезнь не смертельна, а бог всемогущ. Вытри глаза, мальчику твоего возраста стыдно идти по улице и плакать. Ничего страшного, просто лихорадка… Лихорадка начинается внезапно и так же быстро проходит… Зачем же вытирать слезы руками, где твой платок?

Я вытер глаза, хотя из всей речи Жозе Диаса только одно запало мне в сердце: «состояние ее наитягчайшее». Вероятно, он хотел сказать просто «тяжелое», но злоупотребление превосходными степенями заводит далеко, и из любви к красноречию Жозе Диас невольно усилил мою тревогу. Если ты обнаружишь в моей книге нечто подобное, читатель, извести меня, я исправлю это в следующем издании; нет ничего хуже, чем заставлять короткие мыслишки разгуливать на длинных ногах. Повторяю, я вытер глаза и отправился дальше, теперь мне не терпелось скорее оказаться дома и попросить у матери прощения за дурную мысль, пришедшую мне в голову. Наконец я, дрожа, поднялся по лестнице и, склонившись над постелью, услышал ласковый голос матери, называвший меня дорогим сыночком. Мать вся горела, глаза ее сверкали, будто ее снедал внутренний огонь. Я встал на колени у изголовья, но постель была высокая, и я оказался недосягаем для материнских ласк.

– Нет, сынок, поднимись, встань!

Капиту, сидевшая рядом, обрадовалась моему приходу; ей понравилось мое поведение и слезы, как она потом сказала; но, конечно, она и не подозревала об истинной причине моего отчаяния. Оставшись один в своей комнате, я сначала подумал было рассказать все матери, когда она поправится, но отогнал эту мысль. Никогда я не допустил бы подобной вольности, как бы ни угнетал меня мой грех. Тогда, движимый раскаянием, я еще раз обратился к испытанному средству и попросил бога простить меня и спасти жизнь моей матери, а я прочту две тысячи раз «Отче наш». Священник, читающий книгу, прости меня; в последний раз прибегаю я к этому средству. Но душевный кризис, в котором я тогда находился, а также вера и привычка объясняют все. Еще две тысячи молитв; а как быть со старыми? Я не прочел ни тех, ни других, но подобные обеты, данные от чистого сердца, похожи на твердую валюту: платит должник или не платит – номинальная стоимость ее остается неизменной.

Глава LXVIII
ПОВРЕМЕНИМ С ДОБРОДЕТЕЛЬЮ

Немногие осмелятся признаться в мысли, подобной той, что пришла мне в голову по дороге к дому. А я могу признаться в чем угодно, раз это важно для повествования. Монтень говорил о себе: «Ce ne sont pas mes gestes que j’escris; c’est moi, c’est mon essence»[90]90
  Я описываю не свои поступки, а себя самого, свою сущность (фр.).


[Закрыть]. Но есть только один способ выразить свою сущность – это рассказать о себе все, и плохое и хорошее. Так я и делаю. Повествуя о прошлом, называю свои достоинства и недостатки. Покаявшись, например, в совершенном грехе, я с удовольствием противопоставил бы ему хороший поступок, но на память не приходит ничего подходящего. Отложим описание добрых дел до более удобного случая.

Ты ничего не потеряешь, если подождешь немного, друг мой читатель; напротив, теперь мне кажется, что… не только добрые дела хороши. Согласно моей простой и ясной теории о пороках и добродетелях, в некоторых случаях возможно и обратное. Теория эта такова: каждый человек родится с определенными пороками и добродетелями, которые объединены узами брака, дабы уравновешивать друг друга. Когда один из этих супругов сильнее другого, он единолично руководит действиями индивидуума: и если человек не совершает греха или не отличается добродетелью, это совсем не значит, что он лишен их. Но в большинстве случаев подобные качества уравновешивают друг друга на благо их носителя, способствуя зачастую процветанию земли и неба. К сожалению, у меня нет времени обосновать свою теорию посторонними примерами.

Что касается меня, то я родился, несомненно, и с пороками и с добродетелями, и, разумеется, они и по сей день не расстаются со мной. Недавно уже здесь, в предместье Энженьо-Ново, я всю ночь промучился головной болью. Шум поездов Центральной дороги раздражал меня, и я жаждал, чтобы движение прекратилось на несколько часов, пусть даже ценой чьей-нибудь жизни; а на следующий день опоздал на поезд, потому что относил свою трость слепому, потерявшему посох. «Voilà mes gestes, voilà mon essence!»[91]91
  Вот мои поступки, вот моя сущность (фр.).


[Закрыть]

Глава LXIX
MECCA

Сущность моя лучше всего проявилась в том, с каким благочестием отправился я на следующее воскресенье слушать мессу в церкви святого Антония, покровителя бедных. Приживал собрался было сопровождать меня и даже начал одеваться, но так долго возился со своими подтяжками и штрипками, что я не стал его ждать. К тому же мне хотелось побыть в одиночестве. Разговоры могли бы отвлечь меня от главной цели – попросить прощения у бога за дурные мысли, о которых я рассказывал в главе LXVII. Я хотел молить бога не только отпустить мой грех, но и даровать выздоровление матери и – раз уж я решил ничего не утаивать – освободить меня от прежнего обещания. Несмотря на свою божественность, а может быть, именно благодаря ей Иегова куда гуманнее Ротшильда – он не предоставляет мораторий, а полностью прощает долги, если только должник искренне обещает изменить образ жизни и уменьшить расходы. А мне и не надо было ничего другого; я обещал отныне немедленно выполнять взятые на себя обязательства и зарекался впредь давать невыполнимые обещания.

Я прослушал мессу; после «Тебе бога хвалим» я стал молиться о здоровье матери; потом испросил себе прощение грехов и получил благословение священника. Мне вспомнилось, что церковь учредила исповедь – наиболее верный способ уладить моральные счеты с богом. Но неисправимая робость закрыла для меня эту дверь. Я стеснялся признаться исповеднику в своем тайном прегрешении. Как меняются люди! Сегодня я преспокойно объявляю о нем всему свету.

Глава LXX
ПОСЛЕ МЕССЫ

Итак, я перекрестился, закрыл молитвенник и направился к выходу. Народу собралось немного, но и сама церковь была небольшая, и мне пришлось осторожно пробираться среди прихожан. Навстречу мне попадались мужчины и женщины, старые и молодые, красивые и некрасивые, но я ни на кого не смотрел. Я наугад двигался по направлению к двери, слыша приглушенные разговоры и шепот. В дверях я оглянулся и заметил девушку и мужчину, которые стояли рядом со мной. Взглянув на меня, девушка что-то сказала мужчине, и он с любопытством окинул меня взором. До меня долетели слова:

– Но чего же ты хочешь?

– Я хочу знать, как она себя чувствует; спросите, папа.

Это была сеньорина Санша, подруга Капиту по коллежу, она беспокоилась о здоровье моей матери. Мужчина осведомился о ее самочувствии; я ответил, что мама поправляется. Мы вышли из церкви и, так как нам оказалось по пути, пошли вместе. Отец Санши, пожилой человек лет пятидесяти, с едва заметным брюшком, проявил необычайную любезность и, когда мы остановились у дверей его дома, чуть не силой хотел затащить меня к себе позавтракать.

– Спасибо, но меня ждет мама.

– Я пошлю негра, он скажет, что вы будете завтракать у нас и вернетесь позднее.

– Я загляну к вам в другой раз.

Сеньорина Санша молча повернулась к отцу. Она была недурна, только нос у нее был толстоват, как и у отца; но некоторые черты, уродуя одних людей, придают очарование другим. Одевалась она просто. Жена у Гуржела умерла, и жил он для дочери. Когда я отказался от завтрака, он пригласил меня зайти хоть на несколько минут. Пришлось согласиться. Отец Санши спросил, сколько мне лет, где я учусь, верующий ли я; он давал мне различные советы, на случай если я стану священником, и сообщил адрес своего магазина на улице Китанда. Наконец я распрощался и вышел на лестницу; девочка передала привет моей матери и Капиту. На улице я взглянул наверх; Гуржел стоял у окна и махал мне рукой.