Текст книги "Время скитальцев (СИ)"

Автор книги: Марья Фрода Маррэ

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 33 страниц)

– И тебя приветствую я, благородный джиор Дамиани! – одноглазый наконец-то соизволил встать со стула. – О судьбе своей пусть беспокоятся те, кого грызет нечистая совесть, я же иду путем честным, пусть и не всегда прямым. Что ж мне тревожиться?

Рамон только рот открыл. Увидеть в своем доме на расстоянии вытянутой руки разом и Двуручного Акселя, и Великого канцлера Дамиани! Мама родная, да что творится-то⁈

– И это говорит тот, на ком висят тяжкие подозрения в государственной измене⁈ – горестно вопросил канцлер.

Одноглазый улыбнулся. Это была очень неуютная улыбка. Рамон поежился и отступил подальше в тень.

– Видят боги, – сказал одноглазый. – Когда-то одного такого подозрения, высказанного в лицо, было бы достаточно для вызова…

Двуручный Аксель нахмурился. Рамон услышал шевеление за кухонной дверью и не успел моргнуть, как оба легионера выбрались в зал: один загородил собой проход в кухню, другой быстрой тенью метнулся к лестнице, отрезая путь на второй этаж.

– Но те времена миновали, – вновь улыбнулся одноглазый. – Я явился, чтобы опровергнуть обвинения, и в знак своей доброй воли…

Он вытащил из ножен кинжал и рукоятью вперед протянул Меллерманну.

– Тебе и отдать не стыдно, Аксель.

Командор слегка хмыкнул, принимая оружие. Канцлер Дамиани недоверчиво смотрел на одноглазого, явно ожидая продолжения.

– Чикветта, Бальтазаррэ, – напомнил Меллерманн.

– Какая чикветта, Аксель⁈ – изумился одноглазый. – На что она мне теперь? Костоправы не уверены, что я ложку смогу держать,а ты «чикветта». Вот, смотри.

Он отвел полу плаща, показывая, что при нем нет иного оружия.

– А бегаю я скверно уже лет восемь, сам знаешь. Так что уйми ребят – драпать мне не к лицу и не по нраву.

Аксель Меллерманн кивнул и убрал кинжал себе за пояс. Легионеры, однако, остались на месте.

– Что ж, я в вашей власти, почтенные джиоры, но прежде чем, вы ее примените, прошу минуту внимания. Я, как вы уже поняли, предаю себя правосудию, добровольно и с чистым сердцем. Но вот беда, во время оно я сделался держателем одной премилой вещицы и, думается, сейчас самое время передать ее в надежные государственные руки, где она не сгинет бесследно. Такие как твои, джиор Серджио.

Одноглазый положил на стол плоский футляр.

– Итак, почтенные джиоры, перед вами Цветок Печали, законной владелицей которого является благородная джиори Лаура Маррано ди Гвардари. Поскольку сия джиори отказалась принять обратно свое имущество, что и подтвердила собственноручным письмом…

На стол легло письмо.

– … то я добровольно передаю сию реликвию обратно в казну, в чем беру в свидетели вас, благородные джиоры, эту парочку легионеров, что мнутся на заднем фоне, этого благоразумного трактирного юношу, а также его почтенного родителя, которые наблюдает сие представление с галереи!

Гвоздь вскинул голову и только сейчас заметил у перил второго этажа отца – полностью одетого и отнюдь не заспанного вида. Альфонсо Гуттиереш молча поклонился канцлеру и командору, не выказывая ни малейшего удивления ночным вторжением. Как долго он там стоял? Он вообще ложился?

– И чтобы не осталось сомнений… Цветок Печали, джиоры! Лилия Аранты!

Одноглазый отбросил крышку футляра и в свечном пламени в траттории словно засияла вечерняя звезда.

В первый момент Рамон подумал, что видит настоящий цветок – золотистый, с изящными полупрозрачными прожилками по трем лепесткам и тугим полураскрытым бутоном. Но особое, несвойственное живому растению, переливчатое мерцание быстро убедило его, что он видит нечто рукотворное, не оставляющее сомнения в своем благородстве и ценности.

Рамон не знавал драгоценностей дороже речного жемчуга и самоцветов, что продавались на местном рынке. Лавки ювелиров были ему не по карману. Но даже он в своем невежестве, сообразил: на этот сияющий цветок можно было купить всю тратторию, всю улицу, а, может, и весь Алексарос скопом, включая корабли у пристани. Лилия завораживала, заставляя смотреть и смотреть, не отрывая взор…

Канцлер Дамиани шагнул вперед, решительно закрыв крышку футляра. Сияние померкло.

– Ну, Бальтазаррэ, – мягко сказал он. – Что вы в самом деле…

– Всего лишь расставляю запятые в своем приговоре, – улыбнулся одноглазый.

– Может, приступим, – произнес Двуручный Аксель. – Время позднее. Люди устали.

– Я готов, – кивнул одноглазый.

– Именем его светлости герцога Джезарио Второго, я объявляю тебя, джиор Бальтазаррэ Танкреди, граф Феррато, арестованным за неповиновение государственным установлениям Виорентийского герцогства и злонравное своеволие. Ты будешь препровожден в тюрьму до той поры, пока его светлость не решит твою судьбу. – И Меллерманн сделал знак «кухонной засаде».

– Насчет «препровожден», – уточнил арестованный. – Надеюсь, не в прямом смысле? Не пешком через город в гору?

– Карета ждет на улице, – уточнил канцлер Дамиани. Он прижимал к груди драгоценный футляр так, словно боялся, что его сейчас же украдут.

– Бальзам на мои уши, джиор Серджио. Обождите, друзья, – одноглазый сделал знак легионерам, – я не расплатился за вино. Иди сюда, трактирный мальчик!

И он вручил обалдевшему Рамону горсть декейтов.

– За фоларо и за работу твоего друга, – пояснил он. – Когда вернется, скажи, что он и впрямь довольно быстро бегает.

– Но вы же не знаете, доставлены ли письма, – пробормотал Рамон. – Может, они в канаве валяются?

– Одно точно дошло по адресу. И еще, вот это, – он взял в руку томик Виршеплета. – я забираю. Если твой приятель желает вернуть книгу, пусть послезавтра придет в мой дом на Шалфейном перекрестке. Удачи, трактирный мальчик! Эй, друзья, вы же не станете вязать мне руки – за вас уже постарался лекарь!

Легионеры встали по обе стороны одноглазого. Двуручный Аксель двинулся к двери.

Рамон, провожая всю эту процессию, успел услышать, как канцлер Дамиани негромко говорит арестованному:

– Знаете, Бальтазаррэ, я видел много разного в жизни. Но чтобы человек сочинил донос сам на себя – пожалуй, это впервые…

– Век живи – век учись, как говорил мой наставник в фортьезском магистериуме. Да, могу я попросить об одолжении, джиор Дамиани? Можно апартаменты посуше: у меня жутко ноют кости. Кажется, я ловил удачу, а поймал ревматизм…

– Тюрьмы не в моем ведении, вы же знаете. Но в порядке исключения…

– Буду весьма признателен. И я надеюсь, герцог своевременно узнает о возвращении Лилии…

– Разумеется. Думаю, он вскоре пожелает с вами побеседовать…

– Буду надеяться, что это случится, как можно раньше. Мне есть что сказать его светлости.

На этом государственные люди и арестант покинули тратторию «Бравая мышь». Трактирный мальчик Рамон постоял на пороге, дожидаясь, пока умолкнет скрип колес, затем вернулся в дом, высыпал серебро на стол и уставился на кучку монет ошалелым взором.

Отца на галерее уже не было. Рамон потрогал пальцем остывающий пепел, в который превратилось третье письмо, бездумно плеснул в бокал из кувшинчика с фоларо (там оставалось не меньше половины) и залпом выпил.

Так он и сидел в одиночестве, пока за окнами не зазвучал первый рассветный колокол. А после и второй.

Вино кончилось. Свеча догорела. Наступило утро.

Комар не вернулся.

Глава третья
Путь гонца

– Куда он сгинул⁈

– Быстрый, зараза! Аж в боку режет от бега…

– В кусты загляни!

Сквозь густые зеленые заросли просочился луч света от фонаря. Одо, скорчившийся на дне пустой фонтанной чаши, зажмурился, представив, что-то вот-вот на плечо упадет тяжелая длань и выдернет его из убежища. Однако свет – он ощущался и сквозь прикрытые веки – проскользил мимо и отодвинулся.

– Да здесь терновник сплошной. Не пролезешь. Дальше пробежал…

Шаги и голоса отдалились, а после и вовсе смолкли. Повезло, спасибо Благим!

Одо обождал еще пару минут и рискнул выбраться из чаши. Лег на живот и, не щадя одежды, быстро прополз под шипастыми терновыми ветвями к пролому в стене. Узкую щель снаружи полностью скрывали терновник и плющ. Не знаешь – ввек не найдешь. Одо знал. Он вообще изучил квинту Черрено почти так же как родной Алексарос: здесь когда-то жил его дед – еще до того, как перебрался в усадьбу под Таорой, подальше от столичной суеты. Здесь же неподалеку располагалась «школа вольной науки», в которой Одо проучился шесть лет, старательно делая вид, что готовится пойти по стопам отца и поступить в Фортьезский магистериум на курс законоведения.

В этом самом терновнике он, бывало, отсиживался, избегая нагоняя от наставников по арифметике и логике, и развлекал себя чтением книг из обширной дедовской библиотеки. Брать рыцарские романы и поэмы домой он опасался: отец сделался ярым противником такого чтения и уже в открытую спорил с дедом о воспитании наследника. Кто бы подумал, что давнее убежище так пригодится…

«Люди Дамиани попытаются тебя задержать и расспросить. Если это произойдет, не препятствуй и отвечай честно. Не бойся – они тебя не тронут. Но по мере сил постарайся избежать такого поворота событий, ибо второе письмо так же требует доставки».

Что ж, намек Одо понял и дал деру, как только письмо очутилось в ладони канцлерского мажордома. Тот слегка поменялся в лице, увидев оттиск на сургуче и кивнул крепким молодцам, но Одо предусмотрительно скромно мявшийся у двери, задал такого стрекача, что успел проскочить в ворота и пробежать половину улицы, прежде чем преследователи опомнились.

Теперь следовало преодолеть Терновый разлом и взобраться на соседний холм, где начиналась квинта Сальвиа. Туда, на Шалфейный перекресток, было адресовано второе письмо.

Нормальные люди белым днем шли по Терновому мосту без малейшего затруднения.

Но сейчас на дворе была ночь, а на мосту – стража, дел с которой Одо иметь не желал. Оставалось два пути: либо дальше вглубь квинты Черрено к самым Серым воротам, где Терновый разлом сужался и обе квинты соединялись обычной улицей, либо вниз, в терновник.

Первый путь был обычным, но долгим и не лишенным опасности новой встречи с городской стражей или людьми канцлера. Второй…

Одо замялся. Лезть вниз он побаивался. Терновый разлом образовался за много лет до его рождения во время Первого великого землетрясения, когда гребень холма, соединявший две квинты враз ушел в недра земные, оставив после себя глубокую трещину. Засыпать ее не стали – строиться по местам, столь явно отмеченным Печатью Земного гнева, считалось очень дурной приметой. Люди считали, что должно пройти не менее ста лет, прежде чем земля успокоится и затянет свои раны. А когда Второе землетрясение еще углубило трещину, все разговоры о застройке увяли сами собой.

Годы шли. Разлом медленно, но верно обрастал терновником, диким виноградом и сказками.

Говорили, что там когда-то после землетрясения обнаружили то ли клад, то ли какие-то старые развалины, но когда любопытные приблизились, с обрыва сорвалась куча глины и камней и едва не погребла под собой всю компанию. Место, как водится, все дружно забыли. Как отшибло. Еще говорили, что в ясные весенние ночи внизу иногда мерцают странные нездешние огоньки. Однажды, когда такие сплетни усилились, префектор выслал отряд стражи. Из разлома извлекли кучку бродяг, после чего огоньки исчезли, и сплетни понизились до обычного уровня. Мальчишкой Одо с приятелями не раз спускался туда и не нашел ничего особо примечательного: трава, сонмы бабочек, шустрые ящерки и невероятно много колючек, продираться сквозь которые в темноте у него не было ни малейшего желания.

Одо отошел от спасительной дыры в стене и присел на краю обрыва, скрывшись в густой траве. Тишина и покой. Даже псы спали. В Черрено селились многие состоятельные горожане, немало было и знати, так что покой здесь ценился. Черная полоса терновника широко тянулась перед ним, слегка шелестя листвой. В небе плыл окрепший, наевший серебро месяц – до полнолуния оставалась лишь пара-тройка дней.

На противоположной стороне вставали черные силуэты зданий. Одо видел острый шпиль святилища Матери-трав-над-Бездной. Спускаться или нет? Может, все же получится пробраться через мост? А если поймают? Оказаться у столба Одо не желал. Может, все же кружной дорогой? Далеко и муторно, да и ноги что-то гудят…

Словно разрешая его сомнения, в глубине разлома защелкал соловей. Его песня беззаботно летела над терновником. Слева отозвался другой, а спустя пару минут со стороны святилища выдал раскатистую трель третий певец.

Разве может быть настоящая опасность здесь в жаркой ночи, когда лунный свет льется над спящим миром, когда звезды так ласковы, а соловьи столь беспечны?

Комар решился.

Путь оказался неожиданно легким. Одо отыскал едва различимую тропку – несомненно, ее протоптали нынешние школяры, жаждущие приключений, и осторожно спустился вниз, натянув шапочку на уши, чтобы не оцарапаться. Лунный свет сквозил сквозь листву. Мерцали звезды. Глаза как-то мало-помалу привыкли и вскоре Комар почти не спотыкался о кочки и не врезался в цепкие ветви, а довольно бодро продвигался по дну разлома.

Соловьи щелкали все так же беспечно и призывно.

Примерно на половине пути через овраг тропа исчезла среди травы. Почва под ногами сделалась топкой: где-то здесь тек ручей, и школяры обычно не совались на его берега. Комар с удвоенной осторожностью двинулся вперед, опасаясь оступиться и сверзиться в воду. Как назло, ветви терновника вновь опустились так низко, что пришлось согнуться в три погибели. Одо чуть ли на карачках пробирался по берегу, когда впереди мелькнул освещенный прогал. И свет, маячивший среди кустарника, отнюдь не напоминал лунный.

Комар подобрался ближе и присмотрелся. По крошечной полянке, со всех сторон окруженной терновником, ползало и копошилось, покачивая фонарем, некое темное согбенное существо.

Одо обомлел. В первый, самый жуткий момент он подумал, что по его душу явилась Молчаливая Эрра, Безгласная Жница, Пресекающая Пути, что единым движением альмеронового серпа перерезает жизненную нить и отделяет душу от тела. Именно так ее и изображали: скрюченная черная старица с серпом в одной руке и фонарем в другой. Некоторые добавляли зашитый рот, как знак обета молчания, и делали руки тонкими и неестественно длинными, будто паучьи лапки. Однако фламины считали таковые изображение непозволительной ересью.

Но тут фигура распрямилась, и стало понятно, что это человек с довольно прямой спиной. И, судя по общим очертаниям фигуры, пусть и скрытой долгополым плащом, скорее всего мужчина. Скорее всего, ибо лицо его, словно у злодея в истории о Данне Ортийском, было скрыто капюшоном с прорезями для глаз.

Человек опустился на одно колено, поставил фонарь наземь и уверенными движениями принялся жать траву вокруг себя, что-то нашептывая под нос.

Травник, с облегчением понял Одо, чувствуя, как отлегло от сердца. В квинте Сальвиа располагалась гордость и слава Виоренцы – старейшая в Тормаре Лекарская школа, по соседству с которой жили многие врачи и травники. Да там даже улицы называли в честь трав и пряностей.

Вот только почему он собирает травы здесь? При школе есть теплицы и аптекарский огород. И отчего он скрыл лицо этим странным капюшоном?

Может, не желает, чтобы его видели за таким занятием? А может, зелье какое колдовское готовит? Комар смутно слышал, что каждая трава должна быть собрана в свой срок да еще с кучей ритуалов.

Ну да и ладно. У каждого свое ремесло. Трудится человек и нечего его отвлекать. Одо скорчился за кустом, надеясь, что травник вскоре отдалится от его убежища, и можно будет беспрепятственно двинуться дальше.

Текли минуты. Поблескивал серп, и корзинка быстро наполнялась. Одо нетерпеливо ерзал, осторожно растирая голени. Снова напомнили о себе отбитые Бельчонком мышцы. Вроде бы и растирал днем каким-то выданным джиори Беллой снадобьем, но вот пробежался и вернулась боль.

– Выпусти меня, – голос раздался внезапно. Одо вздрогнул и поспешно съежился, озираясь. Он никого более не видел, но голос, тяжелый и гулкий, казалось, шел из-за черного камня, одиноко высившегося посреди поляны.

– Спи, – проворчал травник, подняв серп. – Не твое время.

– Выпусти, – повторил голос.

– Я сказал, ступай назад. Зачастил ты. Надоешь скоро.

– Дай выйти. Дай увидеть луну. Я чувствую, как она наливается, и сладкий яд ее тревожит мои сны. Я не усну и не дам спать тебе. Этого желаешь?

Травник отставил корзинку в сторону и сел наземь, положив серп на колено. Где он, думал Комар, тревожно обшаривая взглядом заросли. Где второй? Спрятался за камнем?

– Я все равно не буду спать, пока ты поблизости. И она еще не вызрела, – ответил травник. – Всякий яд имеет свои свойства. Он должен быть правильно составлен, вовремя смешан и должным образом выдержан. Иначе цена ему – медяк.

– Не смею спорить с твоим опытом. Но я чую, как сила луны растет и поет в траве. Выпусти, покуда имеешь власть. Когда-нибудь ты не сможешь удержать меня, и я выйду на эти улицы сам. Этого желаешь?

– Найдется иной страж. Я позабочусь.

– Никто не осилит. Если бы нашелся, ты бы не медлил.

– Замолчи. Пойди прочь.

До Комара донесся едва различимый гортанный смешок.

– Если прогонишь меня, не узнаешь тайны.

– Да какие у тебя теперь тайны…

– Но я все еще слышу сирингу, блуждая по кругам. А ты нет и никогда не слышал. Вся твоя мудрость лишь от ума, а этого всегда недостаточно.

Человек в капюшоне помолчал.

– Говори, – наконец произнес он. – А я решу, стоит ли твоя тайна моей бессонницы.

– Не пойдет. Я скажу и ты выпустишь меня. Поклянись своей надеждой. Своей гордостью. Своей местью. Эту клятву ты не нарушишь.

Травник, помедлив, кивнул и поднял руку с серпом.

– Не нарушу. Говори.

– Лабиринт пройден.

Серп дрогнул в руке, и она опустилась.

– Что ты сказал⁈ – даже Одо уловил потрясение, прозвучавшее в голосе травника.

– То, что ты слышал. Было две попытки. В одну ночь, представляешь? Первая сорвалась. А вот вторая…

– Где⁈ Кто⁈ Отвечай!

– Не знаю. Не забывай, у лабиринта свое время и свои расстояния. Они зашли через разные врата. Но тот, кто шел первым, заблудился почти сразу и едва вернулся. Что-то сорвалось. А тот, кто пошел вторым… он знал путь.

– Никто не знает путь.

– Не знает. Я вот не знал. Замешкался на миг дольше, чем следовало. Оступился. И теперь ты сторожишь меня. Или я позволяю тебе меня сторожить. Когда-нибудь мне надоест…

– Не забудь предупредить меня. Я перережу тебе глотку этим серпом.

– Не сомневаюсь. Не забывай – это не поможет. Но мы отвлеклись. Тот. Или та – я ведь не знаю, мужчина или женщина, то были – ворвался в лабиринт, точно пущенная стрела. Черные камни испугались. Они убирали ловушки. Они прятали зубы, не решаясь укусить. Сдается, они что-то поняли. Они умные, в отличие от нас с тобой.

– Я не верю, что ты не узнал, кто это был.

– А я в сотый раз говорю тебе: для лабиринта нет разницы: мужчина, женщина или ребенок. Лабиринт чует силу и ярость. Человек для него лишь отблеск пламени на грани камня. Важны только жар и стремление. Возможно, я бы смог узнать его или ее по жару, но не факт. Люди в дневном мире, точно искры на ветру. Здесь нужен особый талант. У меня в отряде был паренек-ксокас: он чуял всплески Язвы. В воде, в земле, в человеке. Без альмерона. Без амулетов.

– Ксокас в отряде? Ты всерьез⁈ Ты взял в отряд человека окраин?

– Я же говорю, он был безбрежно талантлив. Помнишь кардинала Вальроцци? Это он его раскрыл. Прямо в день конклава.

– А тебя? Тебя он тоже раскрыл, когда пришло время?

До Одо вновь донесся смешок.

– Не успел. Одна очень ловкая тварь прижгла его своим языком. Пришлось оставить парня на плато. Прямо под Стеной Ветров. То, что отметила Язва, остается в Язве. Таков закон.

– И Терпеливые боги Окраин не покарали тебя?

– На то они и терпеливые. Дождались своего часа и нанесли удар. Теперь наверняка смеются.

Одо ущипнул себя за начинавшую деревенеть ногу. Беседа казалась одновременно непонятной, опасной и притягательной, ибо велась о тех материях, о коих принято говорить лишь шепотом.

Наступила тишина. Потом вновь раздался гулкий голос.

– Ты каждый раз так жадно слушаешь меня, тюремщик мой, что я порой забываю, что ты лишь теоретик. Пожалуй, я даже рад, что именно ты держишь цепь. Какая жалость, что я уже не смогу взять тебя за Врата Тумана… Тогда бы ты понял, что Язва совершенна. Это самое прекрасное, что существует в нашем плоском, бесцветном, унылом и подлом мире. Как же я жалею, что тогда отдал приказ задержать кардинала. Как беспросветно я был глуп и как горько было прозрение…

Сейчас в голосе звучали иные, мечтательные и грустные ноты. Говорящий словно тосковал о навеки утраченном. Но травник оказался безжалостен.

– Не заговаривай мне зубы. Мне пора. Дело не терпит.

– Да, страж мой. Я чую: твоя трава вянет. Еще немного, и она станет непригодной для зелья. Но прежде исполни обещанное.

Человек в капюшоне поднялся на ноги и снова поднял серп.

Дальнейшее показалось Одо безумным видением. Человек провел острием серпа по камню, словно выскребая замысловатый узор, который на миг вспыхнул алым и тут же исчез.

Камень на миг словно бы расплылся, очертания его размылись и задрожали. Одо моргнул, и вдруг понял, что это вовсе не обман зрения и не игра зыбкого лунного света.

Камень шевелился. Одо оторопело смотрел, как кусок гранита медленно обретает очертания лежащей человеческой фигуры. Вот человек встал на четвереньки, затем на колени, распрямил спину и медленно, словно преодолевая невыносимый вес собственного тела, поднял над головой руки.

Все тело его от шеи до лодыжек обвивала тусклая светящаяся алым нить, тянущаяся словно бы из пустоты. Она казалась очень тонкой, но человек явно не мог ни разорвать ее, ни скинуть.

Травник извлек из кармана плаща малые песочные часы и поставил наземь.

– Пей свое лунное зелье. Времени тебе, пока сыплется песок.

– Ты так щедр, тюремщик мой. Сделай еще одну милость – погаси свой фонарь.

Травник что-то проворчал, но исполнил просьбу. Снова сделалось почти темно и совсем тихо.

Человек-из-камня стоял на коленях, обратив лицо к лунному свету, игравшему меж листвы. Казалось, цепь на его теле слегка мерцает багровым светом.

Одо, ошарашенный всем увиденным, скорчился в три погибели, не зная, что делать дальше. Он боялся шевелиться, он боялся даже дышать поблизости с этим… с этим…

Песок бесшумно сыпался из колбы в колбу.

– Ты, что прячешься в терновнике. Я тебя вижу.

Эти слова будто взорвались у Одо в голове. Он дернулся, будто попавший в силки заяц. Шапочка слетела. Ветки вцепились в волосы.

– Стой, где стоишь. Не двигайся, иначе он тебя заметит.

Одо замер, точно мышь под метлой. Человек-из-камня все так не отрывал взора от луны, но его голос, его гулкий, страшный голос ворочался в мозгу, словно змея, расправляющая кольца.

– Ты пришел послушать соловьев? Зря. Соловьи – продажные твари. Будь моя воля, я свернул бы шею им всем. Соловьи усыпляют, соловьи погружают в вечные грезы, навевая мысли, что мир идет правильным путем. Но это лишь глупая сладкая ложь, вязкая, точно болотная тина.

Я видел мир настоящим. Он прекрасен, дик и безжалостен. В нем нет дороги. В нем нет правды и справедливости, но есть истина, острая, точно лезвие ножа. И ты, чтобы выжить, вынужден минуту за минутой, час за часом оставаться полностью чутким, полностью неспящим, полностью живым. Бежать по лезвию ножа и не бояться крови. Подыматься над собой прежним, растаптывать себя, чтобы собой остаться.

Это невероятно выматывает, когда идешь впервые. И были те, кто чудом уцелев, выйдя в этот пошлый мир, начинали плакать от счастья, что вернулись. Слабые, глупые люди! Но были и другие. Они смотрели вокруг невидящим удивленным взглядом, и я чувствовал, как в душе такого человека сдвигаются жернова, перемалывающие его прежнего в муку, в пыль, в искрящийся песок. Человек создавался заново сам из себя – это ли не величайшая из тайн мироздания? И так раз за разом. Круговорот возвышения и падения.

Никто не возвращается из-за Врат Тумана прежним. И каждый вернувшийся, достойный себя нового, грезит о возвращении, ибо не денег они жаждут, не славы, но лишь бесконечного преображения и рождения из самого себя, словно беррирской горящей пыльной твари Беан-Ашеф… Если бы проклятая сиринга не позвала меня, если бы не сбила с пути… не увела в лабиринт… если бы я успел…

Что он такое говорит, перепугано думал Одо. Как может человек родиться сам из себя? Он пытался сопротивляться, пытался выкинуть этот голос из своего разума, но тщетно. Слова завораживали, и Одо внимал против воли.

– Но я еще успею… игра еще не закончена. Пока есть под луной кровь винограда, она не закончится. Горькая кровь винограда – прекраснейший яд, дивная погибель, жидкий огонь. Кровь винограда, кровь каменного сердца, что бьется по сию пору.

Человек-из-камня внезапно запрокинул голову, точно вслушиваясь.

– Вот она… Поет…далеко, но поет. Слышишь? Нет. Радуйся.

Одо слышал лишь гулкий голос, что сам тек в уши, и назойливую соловьиную трель.

– Когда-то я верил, что способен изменить мир. Бред. Мир не меняется, он скручен в кольцо, он змий, вечно грызущий свою плоть. Никто не изменит ни песчинки, никто никого не спасет и не защитит. Все обрушится, сойдет на нет и начнется заново. Мир проклят, и сейчас проклятье его стоит на пороге и стучится в двери. Проклятье поет голосом сиринги, мальчик.

Когда она поет, ты можешь не услышать. Счастье твое, коли так. Ты можешь не отозваться. Но если отзовешься, то весь этот мир взглянет на тебя, и ты уже не отвертишься. Радуйся – тебе не придется выбирать.

Радуйся и живи, покуда можешь.

Найди кровь винограда, мальчик. И я отдам тебе золото. Любишь золото? Все живые любят. Здесь полно старого гордого золота. Я готов заплатить меру золота за каплю горькой виноградной крови. Две меры? Или три? Десять? Без разницы.

Он резко повернул голову, и Одо вдруг ясно, точно днем, увидел его глаза.

Они казались мерцающими и совершенно прозрачными, с огромным бездонным зрачком, распахнутым прямо в ночь. Одо не вынес этого взгляда. Он вскочил и бросился бежать, не разбирая дороги, напрямик через терновник по топкому берегу через ручей, лишь бы прочь, прочь, прочь…

В голове, замирая, звучало:

– Настанет ночь, я выйду на эти улицы и возьму сам. И эти птицы замолчат…

Одо не помнил, как пробежал остаток пути. В себя он пришел лишь в конце подъема в гору, почти у старого святилища, отгородившегося от Тернового разлома кирпичной стеной. Кладка была старой, прочной, но уже покрытой щербинами, так что Одо без труда перелез через стену и шлепнулся в густую траву по ту сторону. Так, почти не двигаясь и тяжело дыша, он пролежал какое-то время, все время прислушиваясь: не гонится ли кто. Но все было спокойно. Никто не ломился сквозь терновник, чтобы поймать его за шиворот и утащить вниз.

Постепенно дыхание выровнялось, и Одо обрел способность мыслить. Правда, это не слишком помогло принять все случившееся. Превращение камня в человека лежало за пределами всего разумного и отмеренного Девятерыми людям и…

А было ли тот человек-из-камня человеком? Одо вспомнил голос, сам собой возникающий в голове, и страшные глаза, и усомнился в этом. Нет, ни один человек не способен быть таким жутким…

Но что тогда? Что он такое?

Единственное, что он понял: существо из камня было каким-то образом связано с Язвой – проклятым местом в глубине Ламейи, местом, где законы мира человеческого переставали существовать, и действовали силы жуткие и непостижимые. Там жили существа, которым не было имен в людском языке, там, у Врат Тумана рождались гнилые ливни, что терзали север осенью и зимой, там молнии били из тверди в небо, а ветра скручивались в воронки и гнались за людьми, чтобы вобрать в себя.

Говорили, что там можно взлететь, точно птица, и можно утонуть в земле, что там не режет металл и может убить пушинка, а деревья имеют рты и смеются, и пьют кровь, что там нет дня и ночи, нет солнца и луны. Проклятое место, сотворенное демонами.

Обычный человек в Язве бы не выжил и пяти минут. Единственные, кто отваживался туда пройти были ловцы тварей – воины древнего братства, основанного в честь Победителя Чудовищ, Непреклонного, когда-то на Заре Времен изгнавшего Тварей в глубокую котловину Язвы. Он же сделал так, чтобы Занавесь Тумана была столь плотной, что по-настоящему опасные существа, не могли ее покинуть. Бродильцы, летучие крысы и прочие мелкие твари в расчет не принимались – они появились на свет из-за отравления соседней с Язвой земли и воды, ибо всякая бочка порой подтекает, пока бондарь не законопатит щелки.

Язва существовала всегда, и люди сжились с опасным соседством. Не набирай воду после заката и не пей из незасеребренного источника, не смотри в глаза бродильцу и отгоняй его уксусом, запирай кур и уток под кровлю, чтобы не привлечь летучую крысу. Не скупись на должные травы в курительницу, чтобы изгнать дурной воздух в сезон дождей. Соблюдай правила и сможешь жить, избегая большинства неприятностей.

Как можно представить такое существо, здесь, столь далеко от Ламейи, чуть ли не в сердце города? Оно не могло сюда проникнуть: здесь же и святилища, и серебро, и древние фонари в храме Победителя Чудовищ.

Одо не считал себя слишком благочестивым человеком, но сейчас он несомненно нуждался в поддержке кого-то, неизмеримо более сильного и мудрого.

Комар выбрался из травы и по мощеной истертыми булыжниками дорожке направился к святилищу.

Этот дом Матери Трав считался чуть ли не самым старым городским святилищем. Каким-то чудом он пережил все землетрясения почти без вреда. Приземистое здание само словно ушло в землю на половину фундамента и чтобы пройти через увитую плющом резную арку нужно было спуститься по ступенькам. Двери, разумеется, были не заперты.

Одо прошел через отгороженный четырьмя колоннами притвор в главный зал. Здесь было полутемно – светильники по стенам почти прогорели: масло рассчитывали так, чтобы огоньки один за другим гасли перед рассветом, дабы первая служба прошла в полумраке при постепенно нарастающем естественном свете.

Перед статуей Благой Инфарис, Матери Трав, лежали свежие букеты, перевязанные зеленой лентой и стояла мисочка с жертвенным зерном. Завтра его скормят курам и уткам, чтобы лучше неслись. На порожке у ног статуи стоял горшок с растущей петрушкой. На горшке было клеймо Лекарской Школы – не иначе притащил как подношение школяр, боявшийся экзамена.

Одо посмотрел на изваяние Благой Инфарис. Оно тоже было древним – может, даже ровесником самого святилища. Фигура женщины в длинном одеянии с венком на голове и колосьями в руке казалась угловатой и и не слишком изящной, но в тоже время наполненной выразительностью и силой. Все женщины, садовники и лекари Виоренцы считали Мать трав своей покровительницей, а земледельцы и виноградари со всей округи спорили за честь провезти по весне Инфарис на своей воловьей упряжке по окрестным полям.