Текст книги "Время скитальцев (СИ)"

Автор книги: Марья Фрода Маррэ

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 33 страниц)

– Йеспер Варендаль, – отозвался джиор Микеле, оборачиваясь. – Также известный как Йеспер Зубоскал.

– Какое интересное имя, – равнодушно заметила Саламандра, но Томмазо мог поклясться, что она добавила что-то еще. Не очень лестное.

– Какое интересное имя, – сказала Эрме, чувствуя, как сердце ускорило стук. – Наглец, – прошептала она. – Шалопай, не знающий меры.

Как он сказал, этот наемник? «Недавно наш человек встретил его в порту Фортьезы». Корабли с Маравади чаще всего возвращаются именно туда. Был ли Зубоскал один? Или нет? Слуга вернулся, но где же господин?

Какая тебе разница, Эрмелинда Гвардари, одернула она себя. Все давно забыто и засыпано пеплом и солью. У тебя есть свои дела, и они куда важнее. И нечего здесь раскисать от одного напоминания…

– … дорога, – проворчал Крамер, и Эрме моментально вернулась к реальности.

– Что ты сказал?

– Я говорю: скатертью дорога! – повторил легионер, кивком указывая на удаляющийся отряд. – Катитесь, пока целы, живоглоты.

– Банки полезны, Курт, – заметила Эрме. – Ты и сам знаешь. Правда, иногда они зазнаются, и тогда следует вовремя бить по жадным рукам.

– Может и так, монерленги. Но, сдается, эта синяя шваль здесь не к месту.

Эрме невесело улыбнулась. Крамер слишком долго служил ее семье, чтобы не понимать подоплеки слов и дел.

– Ты прав, Курт. Арнольфини, Ларони, Медео – все эти банки Виоренца примет у себя. Но Фоддеров здесь не будет. По крайней мере, пока я могу этому помешать. Пусть идут, откуда пришли.

– Тогда отчего наши чиновники вообще выдали грамоты? – недоуменно спросил Клаас. – Не пускали бы и все. Пинком под зад и пусть катятся с того склона перевала.

– Они подданые Гордейшей. Это слишком малый повод, чтобы ссориться с Акульим садком.

– Это, брат, называется политикой, – пояснил Курт Крамер. – Когда вроде бы и войны нет, но и с миром туговато. Привыкай, здесь так часто бывает. После обмозгуешь.

– Дозвольте спросить, монерленги, – встрял Эйрик Штольц. – Мы, что и впрямь на Монте Россо не двинемся? Или вы так сказали, чтоб от этого жирдяя отвязаться?

– Ты скверно слушал, Эйрик. Мы сегодня охотимся.

– Без сокола и без собак? – с некоторым подозрением спросил Крамер. – Это на кого же?

Капитан, как и другие легионеры-греардцы, довольно мало знал об милых особенностях тормарской фауны. Увы, сегодня придется восполнять пробелы.

– На довольно пакостное зверье. Видишь ли Курт, к моему глубокому сожалению, бродильцы – твари стайные.

Глава третья
Ночная охота

Обратный путь казался нестерпимо унылым. Усталые лошади тащились по белой дороге, поднимая пыль. Наездники кашляли. Солнце медленно, но неуклонно склонялось к выжженым горам, и оставалось только надеяться, что скоро оно упадет за край мира.

Мерин все больше и больше отставал, пока наконец не оказался самым последним в кавалькаде. Томмазо пробовал его подгонять, но скотина, даром что холощеная, была на диво неуступчивой. А, может, просто вымоталась.

– Эй, сморчок! – окликнул его Вейтц. – Ты что? Совсем поплыл?

Джиор Трандуони оглянулся, недовольно сжав губы.

– Томмазо! Что ты плетешься⁈ Догоняй!

Мерин не поддавался. Наконец один из наемников не выдержал и ожег животину плетью.

– Пошел!

Мерин опомнился, и Томмазо, вздрагивая от тряской рысцы, наконец подобрался к голове отряда.

– Вы только погляньте! – издевательски приветствовал его Вейтц. – Сидит, как мешок с репой. Сумку застегни, клерк несчастный!

Что⁈ Томмазо схватился за ремень и обомлел. Сумка и врямь была нараспашку. Учетная книга и перетянутые бечевами свитки болтались как попало, выскочив из гнезд-отделений.

– Я застегивал, – растерянно пробормотал Томмазо. Джиор Трандуони затряс щеками.

– А ну проверь, разгильдяй! – приказал он.

Томмазо торопливо поставил сумку на седло и принялся перебирать документы, чувствуя, как душа медленно скатывается в пятки. Кожаный футляр, перевязанный синей лентой, исчез.

– Ну!

– Недостает свитка… с разрешительной грамотой, – запинаясь, проговорил он.

– Растяпа! – возопил джиор Трандуони.

– Я застегивал, – снова пробормотал Томмазо, чувствуя, как слезы наворачиваются на глаза. – Я помню…

– Возвращайся и ищи! – джиор Трандуони был в ярости. – Лукас, выделите солдата для сопровождения.

– Мои люди не воробьи, чтобы без конца сновать туда-сюда! – раздраженно ответил ван Эйде. – Ваш сопляк просрал бумаги, пусть сам и ищет!

Они уставились друг на друга, словно рассерженные псы, готовые оскалить зубы.

– Дозвольте, я его сопроводю… сопровожу! – внезапно встрял Вейтц. – Я легкий, и потому мой конь еще не слишком устал.

Томмазо насторожился: такая щедрость души была странна для Вейтца. Но ужас от допущенной промашки и тревога оттого, что придется возвращаться в негостеприимные пустынные места одному на ночь глядя, перевесили всю неприязнь.

Лукас ван Эйде смерил взглядом Вейтца. Щитоносец капитана почитай его личный слуга: Вейтц чистил его оружие, приглядывал за конем и стаскивал с пьяного командира сапоги. Возможно, поэтому ван Эйде был расположен к парню на пядь больше, чем к прочим людям на земле.

– Ладно, – согласился он. – Мы станем лагерем недалеко от границы. Чтобы к утру были на месте, сопляки!

Эрме сидела, прислонившись спиной к стволу дымного кедра, и смотрела на солнце, наполовину ушедшее за горб Ламейи. Тень от древесной кроны простиралась далеко, давая укрытие и людям, и лошадям. Легионеры валялись на траве, лениво переговариваясь. Стефан Ройтер так и вовсе дремал, прикрыв лицо беретом. И правильно делал: на сегодняшней вечеринке он будет главным заводилой.

Чуть ниже на обширной плоской террасе на сложенной из булыжников горке лежала голова бродильца. Резкий запах доносился даже сюда, усиливаясь с каждой минутой, но ничего не поделаешь – это был единственный надежный способ выманить всю стаю.

Застывшие желтые глаза слепо таращились. Бродилец был самцом: они в отличие от самок, вылезали на сумеречный, а иногда и на предзакатный свет. То, что разведчик выполз чуть ли не в полдень, весьма настораживало Эрме: ни в одном известном ей труде, посвященном этому представителю нечистого мира тормарской Язвы и ее окрестностей, не было упоминания о столь нетипичном поведении. Возможно, какая-то патология. Жаль, но предъявить тело в Школу для изучения не выйдет. Тео Верратис бы покопался…

Место для засады выбрал Крамер, и Эрме была полностью согласна с его доводами. Дымный кедр был крепок и раскидист, и с его ветвей можно было без труда следить за пространством внизу. Луна поднимется по левую руку и будет только в помощь.

Оставалось лишь ждать, пока не сгустятся сумерки.

Чтобы отвлечься, Эрме принялась сочинять письмо Джезу. В уме, разумеется, поскольку примостить чернильницу и лист бумаги было некуда.

Его светлости… и так далее… и так далее…

' Дорогой Джез!

Моя поездка получается куда более продолжительной и беспокойной, чем можно было бы предположить. Я позволю себе отбросить мелкие дорожные неприятности, неизбежные в любом путешествии, и перейду сразу к основному вопросу.

Вся долина Монте Россо так же, как и долина Ривары, страдает от зноя, так непривычного для здешней весны. Однако, если окрестности Ви о ренцы отчасти спасает близость полноводной реки, то здешние места лишены такого блага и вынуждены довольствоваться мелкими речушками и ручьями, уже истощившими свои запасы влаги. Впрочем, надеюсь, землеописание собственной державы ты прекрасно помнишь и без пояснений…

Положение серьезное, Джез. Пыльные бури прошлись по долине жесткой щеткой. Возможно, благодатные дожди смогли бы спасти лозы от окончательной гибели и позволили бы рассчитывать на второй урожай пшеницы, но, увы, горизонт бесконечно чист, что делает эти надежды призраками, готовыми рассеяться от лучей безжалостного солнца. Со всей уверенностью могу утверждать, что со сбором налогов здесь возникнут сильные затруднения. При самом же неблагоприятном развитии событий следует ждать голод и все те последствия, что он принесет…'.

Эрме задумалась, не усилить ли последние строки, чтобы мальчик полностью осознал тяжесть ситуации. Нет, не стоит. Джез, увы, слишком жизнерадостен, он скорее сочтет, что это лишь ее всегдашние мрачные предчувствия. Вот казначею джиору Арнольфини она отпишет во всех подробностях, чтобы он постарался как следует донести до своего повелителя, насколько опасен голодный бунт.

Арнольфини будет в ярости – страна лишь год назад погасила долги, оставленные герцогом Алессандро. Казна полупуста, а тут еще новые расходы… Но зерно лучше закупать сейчас: цены и так уже поднимаются, а к осени взовьются до небес.

Нет, пусть казначейство само чешет затылки, выискивая звонкую монету. У нее сейчас другая цель.

«… Я приняла решение по возвращении в Фортецца Чиконна, не следовать назад в Виоренцу, а двинуться в Тиммерин к подножию Ступеней, в известном тебе направлении…».

А это значит, еще пару недель без возможности работать в Башне, без книг и без приличной ванны. Тоскливая перспектива.

«А вообще, Джез, твоя кузина в свои почтенные тридцать восемь лет сидит под деревом на забытом Благими склоне и ждет, пока не наступит ночь и твоя земля не явит мерзость из чрева своего…»

Нет, это она уж точно не напишет. Только сомнительной славы ловца тварей ей недоставало к ее и без того богатой и разносторонней репутации. Джез обожает такие истории, он обязательно выспросит подробности и превратит незначительный эпизод в невесть какую байку. Лучше промолчать.

Солнце ушло. Вечер наступал, ясный и неотвратимый.

– Куда они могли отправиться? – едва различимо пробормотал Вейтц.

– Что⁈ – рассеянно отозвался Томмазо, с трудом отрывая вгляд от земли, камней и пропыленной придорожной травы. – Не отвлекайся. Она должна быть где-то здесь. Не могла же…

– Далась мне твоя бумажка! – рявкнул Вейтц. – Зад ей подотри, когда найдешь!

Томмазо удивленно взглянул на щитоносца.

– Разве ты не сам вызвался вернуться со мной? Что ж теперь бесишься?

– Я вызвался сопровождать тебя, недотепа, – надменно возразил Вейтц. – Стеречь твою унылую рожу. А свитки свои сам ищи. Не отыщешь – выпорют, как галерника. То-то будет забава… Давай-давай, пырься в землю!

И он встал на стременах, впиваясь взглядом в поросшие лесом склоны.

Томмазо закусил губу. Поведение Вейтца настораживало и бесило, но сейчас его куда больше заботила судьба свитка. Кожаный футляр словно провалился сквозь эту жесткую потрескавшуюся землю прямо в огненные глубины Бездны.

Отчаяние Томмазо возрастало с каждой минутой. В том, что его высекут, он не сомневался: в школе Каррано новициев секли методично, с дотошностью соотнося тяжесть проступка и количество розог, пока каждый не начинал понимать, что состояние его спины напрямую зависит от его собственной разумности и осмотрительности. А еще Томмазо знал, что плетки не вынесет: боли он боялся ужасно, еще с той глупой и дикой, добанковской жизни.

Как он мог потерять бумаги? Как⁈ Он, считавшийся образцовым учеником⁈

Шея задеревенела. От жары, усталости и головной боли ломило виски. Солнце ушло, и длинные мягкие тени протянулись по дороге, затрудняя и без того безнадежные поиски. Томмазо свешивался с седла, шевеля палкой лопухи на обочине и поднимая ветки акации, но тщетно.

– Все, – внезапно сказал Вейтц. – Приползли.

Несмотря на поглощенность своим занятием, Томмазо уловил в его голосе расстроенные нотки. Он выпрямился и осмотрелся.

Прямо над ними высился черный межевой столб. Они добрались до того самого места, где днем встретились с Саламандрой. Дальше искать смысла не было, а значит, плетей не миновать. Томмазо был готов разрыдаться.

– И что, – едва сумел пробормотать он. – Повернем назад?

Вейтц снова привстал в седле, дернул плечом и внезапно с шумом, по-собачьи, принюхался.

– Чуешь, сморчок? Паленым несет. Где-то близко люди.

Томмазо и сам уже ощущал отчетливую вонь. Откуда-то из-за пригорка подымалась струйка дыма. Кто жжет костры в такую жарищу?

– Давай-ка проедемся подале, – неожиданно мирным тоном предложил Вейтц. – Может, добудем ужин себе. И кони устали. И кто знает, вдруг это те, кто там живут, подобрали твои долбанные бумаги?

Томмазо было все равно, куда идти. Плети никуда не денутся. Годился любой повод оттянуть неизбежное.

– Давай, – пробормотал он, и щитоносец торопливо пнул своего жеребца пятками, заставляя взбираться по склону.

Дом под плоской соломенной кровлей прятался в тени апельсинового дерева и казался полностью безлюдным. Двери и окна были открыты настежь. Просторный двор с каменным колодезным кругом посередке испещряли следы подкованных конских копыт, в колоде для скота запеклась грязевая корка. Вокруг стояла душная вечерняя тишина. Где-то звенела назойливая оса.

Вонь ощущалась гуще, но дым исчез. Казалось, где-то поблизости недавно жарили мясо, и оно попалось, как говорится, с душком. С сильным таким, аж до тошноты.

Вейтц досадливо поморщился, толкнув стоящее на краю колодца ведро.

– Э! – крикнул он. – Селяне⁈

Ответом была все та же тишина. Вейтц спешился и, важно держа ладонь на рукояти ножа, прошел к раскрытой двери. Повел носом.

– Во уксусом-то прет, – заметил он и, стукнув по дверному косяку в знак приветствия, шагнул в дом.

Томмазо остался в седле. Отчего-то этот мирный деревенский домик настораживал. Зачем Вейтц полез внутрь⁈ Ну как сейчас появятся местные, засучат рукава да и покажут заезжим, как шастать без спросу по усадьбе. А то ведь и вилы возьмут…

В его деревне чужакам не радовались. Вряд ли здесь иначе.

Словно подтверждая его подозрения, где-то заскрипела калитка, и послышалось клацанье. Томмазо брезгливо поморщился: он прекрасно знал этот звук. Так клацает гнилыми зубами бедность. Сандалии-стукалки с подошвами из коры медной пинии и веревочными завязками надевали только полные нищеброды, кому не по карману были приличные сандалии из бычьей или свиной кожи, не говоря уже о более добротной обуви. Ниже падать было некуда – босиком в Тормаре рискнул бы бродить лишь полный идиот.

Такое убожество носили родители Томмазо, его братья и сестры, вся его родня. Носил и он сам до того невероятного дня, за который он каждое утро и вечер возносил благодарные молитвы всем Девяти.

Звук бесил, как бесит скрежет железа по стеклу.

Из-за дома показалась грузная женщина в домотканой серой одежде. Юбки были поддернуты и подвязаны передником, как всегда делают простолюдинки, отправляясь на работу в поле, так что взору Томмазо предстали толстые икры и тяжелые ступни с синими линиями вздутых вен. Рукава сорочки были подвернуты, обнажая сильные обветренные руки. В левой женщина держала лопату, в правой – здоровенный кол для подвязки лоз, которым упиралась в землю, словно посошком. Она шла медленно, словно вконец взопрев от тяжкого труда.

– Вейтц! – громким шепотом воззвал Томмазо. – Вейтц, вылазь немедля!

Вторя его словам, конь щитоносца топнул копытом и заржал. Женщина подняла голову.

– Вы еще кто такие? – недовольно произнесла она. – Чего надобно⁈

– Мы… мы… водички, – пробормотал Томмазо, – Попить…

Из дома показался Вейтц. В руке он держал ломоть лепешки и ожесточенно работал челюстями.

– Водички попить⁈ – взревела женщина. – А ну пошли прочь, ворье!

Кол поднялся и со свистом рассек пустоту у виска Томмазо. Тот чудом успел увернуться – видать, взыграла память об отцовских оплеухах.

– Тише, бабка! Тише! – завопил Вейтц. – Я просто зашел посмотреть, не случилось ли чего! Как так – дом настежь!

– Твое какое дело⁈ То за месяц ни одной чужой рожи – а то весь день ломятся!

Она снова занесла кол и так крутанула острием, что Вейтц шарахнулся прочь и, не удержавшись на ногах, шлепнулся на задницу. Он тут же вскочил, весь красный от злости и унижения, и, сдернув с плеча арбалет, размахнулся им, словно дубинкой, и заорал:

– Стой, карга! А то врежу!

Женщина задержала руку, готовую ударить. Медленно опустила кол и оперлась на него. Вытерла лоб и пристально осмотрела юношей. Томмазо показалось, что взгляд ее скользнул по форменным синим курткам, задержался на арбалете Вейтца и отметил нож на его поясе.

– А что, ребятки, – внезапно успокоившись, сказала она. – Проголодались?

– Монерленги! – негромко позвал Крамер, и Эрме открыла глаза. Надо же, сама не заметила, как задремала. Слава Благим, сон пришел пустой, смутный. Даже не отпечатался в памяти, что было большой редкостью.

– Что, Курт? – спросила она, потирая щеку, на которой явно отпечатался след древесного корня. – Пора?

Крамер кивнул и протянул ей руку, помогая подняться с земли. Другие легионеры бродили поблизости, потягиваясь и проверяя оружие. Лошадей уже отвели чуть дальше, привязав на полянке в окружении частого колючего кустарника.

Над миром плыли короткие сумерки. Загорались звезды. Дышать стало чуть легче. Недолог был тот момент, когда ночь зальет все вокруг своими чернилами.

– Собрались, – проговорил Крамер, и легионеры выстроились у кедра. Эрме отстегнула с пояса фляжку и протянула капитану.

– Каждый по глотку, – велела она, и фляжка двинулась по кругу, чтобы через минуту вернуться – почти пустой.

– Пошли, – прозвучал приказ, и Ройтер первым двинулся к кедру. Вцепился в ветви, легко подтянулся и взобрался на нижний сук, быстро перебрался повыше, на заранее облюбованную позицию, уселся поудобнее. Устроил на колене заряженный арбалет.

– Готов, – отрапортовал он. Эйрик Штольц вмиг последовал его примеру. Эрме приподняла руки, позволяя Курту подсадить себя – сама бы она не дотянулась, даже подпрыгнув. Клаас Крамер уже ловил ее под локти.

– Лет двадцать не лазала по деревьям, – заметила Эрме, усаживаясь на высоте пятнадцати пьед над землей. – Ничего. Упаду – лететь недолго.

Курт Крамер хмыкнул, занимая место по соседству.

Засада готова. Теперь оставалось лишь ждать.

– Вкусно ты, тетка Джемма, стряпаешь, – заявил Вейтц, облизывая пальцы. – Прямо заправский повар.

Томмазо промолчал. Еда, на его вкус, была самая что ни на есть дикарская: лепешки из грубой, наполовину ржаной, муки, жареные стебли золотого лука и какая-то непонятная подлива бурого цвета. Но даже будь они на приеме в герцогском палаццо и угощайся отборными яствами, Томмазо не смог бы проглотить ни куска: не лезло. Завтрашний день внушал тоску. Выпорют. Обязательно выпорют…

Вейтц же жрал в три горла и, против всякого ожидания, вел себя без особой заносчивости, даже напротив, сделался на свой лад любезен. То ли устал собачиться, то ли еще что…

За столом они сидели вчетвером – откуда-то с огорода приплелась веснушчатая замурзанная девчонка, изумленно воззрилась на новые лица и, повинуясь легкому бабкиному шлепку, молча упала на лавку. Так и сидела, вытягивая из своей плошки хрусткие луковые побеги, жевала и исподлобья зыркала то на гостей, то на дверь. Не чаяла, видать, когда уйдут.

Не дождется, угрюмо подумал Томмазо. Вейтц твердо вознамерился заночевать здесь и, как ни странно, крестьянка была не против такого расклада. Может, надеялась на звонкую монету от банковского служивого. Это она зря – Вейтц только обещать был горазд.

– Сейчас бы испить, – мечтательно сказал оруженосец, запуская пальцы в свои патлы. – Чего легенького…

Томмазо ожидал, что крестьянка пошлет наглого вымогателя ко всем безликим тварям, но тетка Джемма встала и отправилась в пристройку-кладовую. Вернулась с глиняными чарками и кувшином. Светлая, соломенного оттенка жидкость наполнила сосуды, распространяя вокруг себя щекочущий ноздри аромат.

Вейтц пригубил напиток и, напустив на себя вид знатока, одобрительно прищелкнул языком. Крестьянка скупо улыбнулась и подошла к земляному порогу, за которым открывался вид на кусок остывшего сумеречного неба, с неясной пока еще россыпью звезд. Выглянула наружу и резко – Томмазо даже вздрогнул – захлопнула дверь.

– Ты чего? – удивленно спросил Вейтц. – Только-только посвежело чуток…

– Комарье налетит, – проворчала та, накладывая засов. – Или собаки бродячие. Шляются. В дом лезут, паскуды.

Она плотно прикрыла ставни, набросила крючок, и комнатушка погрузилась в полумрак – масляный светильник-плошка не давал толкового света. Уксусный привкус на языке сделался ощутимее. Бутыль они, что ли, разлили?

– Ложитесь спать, ребятки, – сказала тетка Джемма. – Нечего сумеречничать. И мы с внучкой пойдем.

Она турнула девчонку из-за стола, и обе направились в соседнюю комнатушку, отделенную дощатой щелястой дверцей.

– Лады, тетка, – не стал перечить Вейтц. – Доброй тебе ночи.

Он взял кувшин, свою чарку и с самым беспечным видом завалился на топчан, закинув ноги в грязных сапогах на спинку. Томмазо тоскливо огляделся: больше спального места не наблюдалось.

– А я где?

– А где пожелаешь, – фыркнул Вейтц. – Можешь на лавке, можешь на полу. Кто первым лег – того и постелька, сморчок. И ты не теплая девка, чтоб я ее с тобой делил. Огонь гаси!

Томмазо обиженно поморщился, но делать было нечего – пришлось устраиваться на лавке, подложив под голову свернутый плащ. Можно было, конечно, пойти на конюшню, зарыться в сено, но… он же не крестьянин и не бродяга, из милости пущенный на ночлег. Приличный человек ночует в доме, под крепкой крышей.

Он вытянул шею и дунул на светильник.

Минуты текли медленно. Клаас завозился, точно курица на насесте, и шепотом проговорил:

– А если они не придут? Если…

– Брат, ты чем слушал, когда объясняли? – резко оборвал его Курт Крамер.

– Придут, Клаас, – уверила Эрме. – Стая всегда идет по следу разведчика. У него вот здесь, – она коснулась себя под нижней челюстью, – железы. Они, даже у мертвого, выделяют ту вонь, которая тебя так бесит…

– А я-то думал, это башка от жары тухнет…

– На себе не показывают, монерленги, – заметил Курт. – Примета дурная.

– Что, жабры прорежутся? – улыбнулась Эрме. – Или лишние зубы?

Легионеры рассмеялись, но быстро смолкли, оборванные шиканьем Ройтера. Он вглядывался в окрестности, держа арбалет наготове.

Эрме чувствовала лопатками шершавую кору. Этот дымный кедр был куда меньше того гигантского мертвого дерева, с которого начался отсчет ее собственного, подлинного пути. Тогда тоже стояла жара, летняя, тяжкая, и годовалая Лаура постоянно плакалаи просилась на руки.Лаура…

На столе в Башне лежит неоконченное письмо – она успела написать лишь одну фразу, прежде чем посланец Джеза вызвал ее на Герцогский Совет. Чернила давно уже высохли, и ветер, пробравшись через приоткрытые окна, читает и перечитывает одни и те же слова.

Лаура, девочка моя, надеюсь, ты простишь свою матушку, за то, что ее письма так редки, но знаешь…

Она попробовала представить дочь. Почему-то она никогда не могла вообразить ее взрослой, почти девятнадцатилетней, в строгом белом плаще послушницы Сестер Времени. Нет, навязчивая память всегда подкидывала тот момент, когда они впервые расставались в весеннем саду, и пятнадцатилетняя Лаура, застыв в оплетенной плющом арке, глядела ей вслед со своей загадочной мечтательной улыбкой.

Честно говоря, все эти годы Эрме надеялась, что девочка передумает. Но срок близился, а Лаура так и не решилась выбраться из своего уютного, скрытого за прочными стенами, мирка. Большой мир, его потрясения и предательства слишком напугали этого ручного птенца…

«Знаешь, девочка моя, мир так переменчив. Ничего прочного, ничего надежного».

Эрме мысленно скомкала ненаписанную страницу.

Нет, девочка моя, лучше тебе об этом не напоминать.

Через час Томмазо измучился вконец. Лавка была жесткой и узкой, лежать было жутко неудобно, да еще и ноги свисали, когда вытянешь. И что самое обидное, мучился лишь он один.

Зараза Вейтц вовсю сопел носом. Наверно, весь кувшин вылакал, со злостью подумал Томмазо, не раз за этот час слышавший, как оруженосец прикладывается к чарке. Женщины сперва возились в своей каморке, но вскоре тоже улеглись и примолкли.

В комнате стояла душная тьма, наполненная дымком очага, запахами уксуса, жареного лука и вина. Надрывно звенел комар-пискун, и Томмазо отчего-то не сомневался, кого он изберет своей жертвой.

Окно, что ли, открыть? Плевать на комарье, все равно не спать, зато уксус перестанет есть губы. Томмазо приподнялся на локте, сел, потирая лицо.

Шлепанье. Легкое, едва различимое, словно ребенок бьет ладошкой по столу. Вот, снова и снова, и звук идет снаружи.

Томмазо отнял руки от лица. Прислушался. По ту сторону двери кто-то был. Кто-то бродил у порога, приближался, шлепая по стене, по косякам и двери, и тут же отскакивал, словно играя. Собаки? Но ни одна собака не будет так себя вести…

Шлепанье усилилось. И что самое жуткое: теперь оно слышалось сразу и у порога, и под окном и по правой стене. Невидимые ладони ударяли в глинобитные стены, точно в барабан.

Томмазо продрал озноб. Сразу, словно всплыв из темного колодца, вернулись все слышанные в детстве рассказы, все те страшилки о жутких порождениях Язвы, которыми матери по горло пичкают детей.

Благие, сейчас же весна… Гнилые ветра еще спят, воды чисты и все грязные твари таятся по своим логовам. Или не таятся⁈ Или пришли по его несчастную душу⁈

– Вейтц! – осторожно позвал Томмазо. – Вейтц, просыпайся!

Вейтц не слышал. Он повернулся на бок и безмятежно похрапывал. Чувствуя, что вот-вот разрыдается, Томмазо вскочил с лавки и принялся трясти щитоносца.

– Вставай! Вставай! Встава-ай!

Шлепанье нарастало. Резкое, словно частая дробь дождя. Словно ладони сжались в твердые кулачки, готовые проломить стену.

– Сдурел⁈ – Вейтц спросонья рванулся и отвесил Томмазо сильнейший тычок в лицо. – Порешу, сморчок!

Томмазо откатился к очагу. Кровь из рассеченной скулы текла на губы. Вейтц во мраке застыл на месте, выставив руки для обороны, и вслушивался в перестук, часто дыша.

– Что за шутки⁈ – проревел он, хватая со стола арбалет. – Кто ломится⁈

Внутренняя дверь распахнулась, в глаза ударил свет. Томмазо загородился рукой, зажмурился, отползая в угол.

В проеме стояла тетка Джемма, бледная, с собранными в узел волосами и железной лопатой на изготовку. За ее спиной, словно взъерошенный котенок, жалась девчонка. Глаза ее были дико вытаращены, в одной руке – мотыжка, в другой – светильник с горящим фитильком.

Тетка Джемма оглядела комнату.

– А ну, ребятки, – недобрым шепотом сказала она. – Ну-ка заткнулись.

И Томмазо внезапно понял, что кроме Вейтца, никто в доме не спал.

Луна ползла по небосводу, точно усталая галера. Говорят, на Мраморном архипелаге есть поверье, что ночное светило – призрачный корабль, перевозящий души с берега бренного мира на берег вечный. Оно плывет по небу, меж звездами и планетами, словно меж островами, собирая пассажиров и постепенно погружается все глубже в темные воды вселенной, наполняясь грузом сомнений, страстей, пороков, пока не перевернется под этой тяжестью в новолуние. Те, кто сумеет отбросить все лишнее, ненужное, земное, доплывают до обетованного берега, а остальные…

Благие, что только не лезет в голову! Призрачный корабль, надо же… Человек, который рассказал ей эту легенду, сам оказался ненадежным и лживым, как месяц, и так же легко исчез в тумане времени, как меркнет месяц при наступлении дня. Может, и впрямь лежит где-нибудь на морском дне – ведь не зря же Йеспер шатается по Тормаре в одиночку! – и жадные крабы давно полакомились его наглыми бледно-зелеными глазами. (Эрме передернуло при этой мысли).

И только память продолжает выбрасывать воспоминания, словно прибой – обломки разбитого при кораблекрушении корабля. Щепки, ни на что не годные, но такие острые…

Сегодня поистине день колкой щепы.

– Ш-ш-ш, – Стефан Ройтер вскинул кулак, привлекая внимание. – Слышите?

Они насторожились, но поначалу ничего не услышали. Дымный кедр легонько качал ветвями, фыркнула вдали лошадь, стукнув копытом.

– Вот, – Ройтер поднял палец. – Вот. Снова. Оно?

Теперь и Эрме различала, как шелестят камешки под плоскими ступнями.

– Да, думаю. Оно. Они.

– Ну, Стефан, не подведи, – сказал Крамер. – Сделай все чисто.

– Не бойся, командир, – хмыкнул Ройтер. – Главное, чтобы болтов достало.

Он вскинул арбалет и принялся искать цель. Эрме приподнялась, отодвинув нависшую ветку. Лунный свет давал возможность различать кустарник на дальнем краю поляны и ближнюю осыпь, но тени были глубоки. Создания ночи привыкли таиться в тени, но сейчас им придется показаться, пусть и на короткое время.

– Слева, – прошептал Курт. – За валуном.

Ройтер только кивнул. Он, видимо, выжидал, пока цель не приблизится. Эрме и сама теперь различала приземистые силуэты, копошащиеся на склоне. Один, второй, еще двое…

Она чувствовала странное спокойствие. Это всего лишь охота, пусть дичь в этот раз непривычная. Но в сущности, чем это отличается от засады на черного горного медведя? Лукавый Джез постоянно таскал ее на медвежьи травли. Однажды она даже сидела на помосте с копьем, вот так же поджидая добычу.

Тени двигались на краю поляны, словно не решаясь приблизиться. Все труды по естественной истории Тормары, сами по себе весьма путанные и спорные, сходились в одном: бродильцы неразумны. Жажда человеческой плоти выводит стаю наружу из подземной норы и заставляет следовать за вожаком-разведчиком, как стадо овец – за старым бараном. Если бы не странная способность парализовывать внимание жертвы своим близоруким желтым взглядом, они были бы не опаснее мелкого волка с лавовой пустоши. Самые простые и незамысловатые твари из всей проклятой фауны Язвы.

Разглядят ли они, что вожак мертв? Или почуют? Испугаются? Или все же подойдут ближе? Ветер сопутствовал людям, но насколько тонко чутье тварей, Эрме могла лишь догадываться.

Одинокая тень, припадая к земле, поковыляла через террасу к каменной горке. За ней двинулась другая, третья… Эрме видела, как напряглась спина Ройтера. Легионер выцеливал дичь.

Щелкнул спусковой крючок. Болт врезался в тело, отбросив бродильца шагов на пять, и тот же миг Крамер ударил кремнем, высекая огонь. Комки горящей промасленной пакли полетели вниз, на камни, высветив бледные оскаленные морды и синюшные тела. Клаас уже зажигал факел.

Ройтер бешено крутил ворот арбалета. Вот он снова вскинул его, и новый болт ушел в полет и отыскал цель. Эйрик Штольц решил не остаться в стороне и бросил в одну из тварей кинжал. Попал в бедро, и бродилец, завыв, заметался, ударился боком о камни, упал, суча лапами и истекая кровью.

Ворот работал снова – Ройтер явно намеревался подтвердить славу самого быстрого арбалетчика в Легионе. Еще две твари кинулись врассыпную, шлепая между камней. Свистнула стрела, тварь споткнулась на бегу и упала, как подкошенная.

– Вон еще один! – заорал Штольц. – Удирает!

И, не совладав с азартом, он вырвал у младшего Крамера факел и спрыгнул наземь.

– Эйрик! – крикнул капитан, но Штольц уже в три прыжка преодолел расстояние до каменной горки, схватил булыжник и со всей силы запустил в спину бродильца. Эрме поморщилась, услышав, как омерзительно хрустнули кости и как тело покатилось вниз по склону.