Текст книги "Время скитальцев (СИ)"

Автор книги: Марья Фрода Маррэ

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 33 страниц)

Его собеседник усмехается углом рта и показывает сначала два пальца, затем один, а затем крепко сжимает кулак.

– Ты прав, – соглашается человек в черном. – Разумеется, мы изловим всех наших птичек. Но, начнем, – он всматривается в пустую галерею второго этажа. – Начнем с журавля.

Глава третья
Когда-то давно

Старинная примета, признаваемая по всей Тормаре, гласила: как встретишь день Высокого Солнца – так и проведешь весь год до следующего праздника.

Подросток, отзывавшийся на имя Гвидо Заноза, встретил день Высокого Солнца далекого 1371 года на полу тюремной камеры города Реджио, размышляя над занятным вопросом: вздернут его сегодня поутру или обождут еще денек-другой. По всему получалось – сегодня.

Собственно, праздничный день еще толком и не начинался – стояла липкая смрадная ночь. Липкая – от влажной жары. Смрадная – потому что тюремные служки снова забыли вынести поганое ведро, а в камере кроме Гвидо обреталось еще с пяток рож, и все, знаете ли, не розами… В крошечное окошко под потолком, забранное частой решеткой, вползала тьма, добавляя к местной вони неслабый аромат городской помойки, что раскинулась по ту сторону тюремной стены.

Заноза лежал на боку, подперев рукой голову, жевал соломинку и пятился в темноту, трудно свыкаясь с неизбежностью. Нет, самим приговором он был даже доволен, насколько можно в его-то положении. Судья проявил невиданную щедрость: за воровство у казны полагалось колесование либо солнечная клетка, но ради грядущего праздника Гвидо приговорили всего лишь к повешению. Однако здесь были свои сложности.

Гвидо беспокоил палач. Реджио – город немаленький, столичный, и практика у работника топора и клещей должна была быть обширной. Но поди ж ты – палач оказался на редкость нерадив! Гвидо сам убедился в его прискорбной косорукости, когда вместе с сокамерниками пялился на расправу над каким-то убийцей из благородного сословия, приговоренным к отсечению головы мечом. Душераздирающее вышло зрелище!

Гвидо аж передернуло. Пять ударов, чтобы отправить душу в Бездну. Пять, Благие! Просто слов нет… И вот это убожество завтра возьмется за него…

Завтра? Да нет, уже сегодня. Примета была верная: когда под вечер отворилось решетчатое оконце в двери, и сидельцы стали по одному протягивать деревянные миски, Гвидо оказался не у дел.

– Отвали, покойник – произнес тогда надзиратель, и люди в камере дружно обернулись на эти слова. Все поняли правильно. Городские власти свято блюли традицию: смертника накануне казни не кормить, дабы напоследок очистил душу постом.

Аппетит у Гвидо пропал полностью. А вот винца бы не помешало, но добрый стакан красного полагается приговоренному уже на Скорбном Помосте, что на мосту Латников.

Гвидо уселся на корточки. Вокруг на смрадной соломе спали люди: кто примолк, свернувшись, словно малый ребенок, кто развалился, будто у себя дома. Сопение и невнятное бормотание сливались в монотонный звук, изредка прерываемый рычащим всхрапом бугая в углу. Та еще музыка, но Гвидо согласился бы слушать ее снова и снова – лишь бы солнце подольше сидело под землей.

Не то чтобы было страшно, нет… ну, почти что нет, а вот обидно было до тошноты. Помирать не дожив и до шестнадцати, не распробовав как следует пряное варево судьбы – куда это годится, а Благие?

'Владыки мира, – мысленно произнес Гвидо, – я человек маленький и негордый, и спорить против вас девяти мне не с руки. Однако, сдается, что здесь ваша компания, не в обиду будь сказано, чуток перегнула палку. Вот скажите, что я тут делаю в таком скверном окружении? Вон тот тип у окошка, он воткнул заточку в сердце лучшему дружку из-за трактирной девки. Другой, сопящий здоровяк, как вы знаете, целый год разбойничал на большой дороге.

Я же, человек кроткий, я всего лишь взял то, что лежало без должного присмотра. И ведь не у бедняка какого взял, не у вдовицы беззащитной… За что же вы обрекаете меня на муки и смерть? Нет, всякий скажет, что так не пойдет. Нет, не правы, вы, Владыки Мира, Истинные, Благие, Непреклонные, но я как человек маленький, негордый и незлобивый, не буду роптать. Избавьте меня от мерзкой казни, а уж я обещаю впредь быть разумнее. Зуб даю, Владыки Мира'.

Сотворив столь прочувствованную молитву, Заноза вновь улегся на солому и закрыл глаза.

Ночь шла. Помойка воняла.

Наверно, Гвидо задремал, потому что когда что-то ткнуло его в босую пятку, лишь дрыгнул ногой, отгоняя мышь. Расплодились, проклятые!

Пинок повторился. Заноза открыл глаза. В камере сделалось светлее, и смертник невольно вскинул голову к окошку, ожидая увидеть предательские признаки утра. Но нет, сквозь решетку все так же таращилось черное небо.

Гвидо повернулся, и сердце его екнуло. Свет шел из «собачьего лаза» – отверстия в четверть человеческого роста, проделанного в обитой железом двери. Через лаз приговоренные к смерти попадали в камеру, чтобы выйти оттуда только в день казни – если, конечно, доживали. Сейчас лаз был приоткрыт, и кто-то с той стороны как раз втягивал в щель палку.

– Эй, Заноза! – прошептали снаружи. – Подь сюда.

Гвидо двинулся на свет, осторожно переступая через чьи-то ноги. Сердце отчаянно колотилось. А ну как сейчас лаз закроется, и надежда исчезнет? Но нет, стоило смертнику приблизиться к заветной дверце, как та приподнялась.

– Ползи! – приказал голос.

И Гвидо упал на пузо и пополз навстречу судьбе, мельком удивившись: да неужто Владыки мира и впрямь откликнулись?

Снаружи ждали отнюдь не Вестницы Зари. Кто-то вцепился Занозе в плечи и выдернул из лаза, швырнув на каменный пол. Только зубы лязгнули. Гвидо по привычке сжался и закрыл глаза – на случай, если будут бить.

– Вставай, – приказал все тот же голос, и в бок, прямо под ребра воткнулся тупой носок сапога.

Гвидо повиновался; поднялся, щурясь на красный свет лоретийского бездымного фонаря, и обомлел. У двери высился Дольчино – тот самый непутевый палач, чьей бесталанности осужденный так боялся. Здоровенный мордатый детина с бычьей шеей, чуть ли не вдвое выше Занозы, стриженный в скобку, как монашек, и выбритый до покойницкой синевы смотрел на Гвидо так, что душа ушла в пятки и спряталась там в мозольные шишки. Обряжен Дольчино был по-рабочему. Грязно-серая латаная рубашка с ржавыми пятнами, кожаные вытертые от старости штаны, высокие разношенные сапожищи – все, что не жалко выбросить, коли замараешься при исполнении.

Гвидо открыл рот, точно пойманная кефаль. Неужто судьи решили не ждать рассвета? А где вино? Где фламин Черного Трилистника? Владыки мира, или смеетесь вы?

Палач равнодушно оглядел его и подкинул на ладони свернутую цепь.

– Повернись, – велел он. Гвидо ткнулся мордой в каменную стенку, заложив руки за спину. Палач проворно окрутил запястья цепью – дрянное ржавое железо расцарапало кожу, по ладони заструилась кровь.

– Топай, – палач развернул Занозу и подтолкнул его вперед. Гвидо поплелся по узкому грязному коридору, одну за другой минуя обитые железными полосками двери: некоторые с «собачьими лазами», другие – обычные. Впереди, у подножия лестницы, маячил еще один бездымный фонарь. Позади скрипели сапоги палача. Крепкие еще, должно быть, подметки, толстые, подумал Гвидо, шаркая босыми ногами по неровному шершавому камню.

Они приблизились к лестнице и поднялись на пару пролетов – парень взмок, пытаясь без помощи рук карабкаться с одной скользкой ступеньки на другую. Дольчино, шедший сзади, то и дело подбадривал его, втыкая кулак меж лопаток.

«Ну, не дурак ли? – тоскливо думал Гвидо, дергаясь от очередного пинка. – Ведь навернусь я сейчас и шею сломаю. Буду лежать, словно ощипанный куренок на поварне… Ай, Заноза, куда тебя тащат, на какие муки?»

Наконец впереди показалась частая решётка – толстенные прутья делили лестничную площадку надвое, преграждая путь к дверце – такой же низенькой и крепкой, как и все прочие здешние двери, и Гвидо совершенно незнакомой – в тюрьму его волокли испуганного до одури, так что не с руки было путь разглядывать.

Дверь никто не стерег, и Гвидо как-то вдруг понял, что по пути не встретил ни одного надзирателя из той своры дурней, что делят еду и выносят поганые ведра. Странно, кто-то же должен караулить и ночью. Или они настолько глупы, что завалились спать?

– Стой, – Дольчино еще раз пнул приговоренного и, вынув из кошеля кругляш размером чуть меньше золотого коррэ, вложил его в маленький ящичек, прикрепленный к стене. Что-то щелкнуло. Часть решетки ушла в пол. Заноза засмотрелся, удивляясь быстроте и бесшумности механизма. Ловко. Видать, городские власти не скупились на добротные штучки. Что ж они палача-то приличного зажали…

– Куда уставился, бестолочь?

Палач толкнул Гвидо в образовавшуюся прогалину, шагнул сам. Решетка встала на место, и тут же маленькая дверца отворилась. Оттуда бил яркий, неприятный свет. Дольчино осклабился и освободил руки парня от цепи.

– Иди, пропащая душа – сказал палач. – Пора покаяния.

Гвидо испуганно попятился, но Дольчино надвинулся, сцапал Занозу за шиворот и, словно щенка, швырнул прямо в дверной проем.

– Паразиты?

– Что есть, то есть, джиор.

– И вши?

– Не без того.

– А может, и синюшная сыпь?

– Ни в коем случае, джиор. Ни единого случая за год. Будьте спокойны.

Гвидо валялся на пузе, раскинув руки-ноги в стороны. Голова звенела, словно медный таз, – Дольчино, тварь проклятущая, как приложил-то! – и оттого голоса казались далекими, нездешними. Однако люди – или уже бесы? – были близко. Они бродили вокруг, деловито переговариваясь, перешагивали через Гвидо, кажется, даже наклонялись: Заноза почуял резкий аромат гвоздичной воды.

– Приведите-ка его в чувство, любезный! – властно потребовал первый голос, и Гвидо немедленно сграбастали за шиворот и принялись трясти так усердно, что голова замоталась от плеча к плечу, словно у одержимого бесом-дергунцом. От такого беспощадного обращения Занозу затошнило, он закашлялся и открыл глаза.

И увидел труп. Голый, бледный труп мужчины, лежащий на полу – без признаков гроба или на крайний случай – савана. Гвидо икнул и его немедленно вывернуло – за отсутствием трапезы – горькой желчью.

– Вот гад! – та же сила, что так старательно трясла Гвидо, поспешно отшвырнула его обратно на пол. – Сапоги уделал, крысеныш…

– Ну-ну, полегче! Дайте-ка стакан…

Этот третий голос был весьма уверенным с нотками надменности.

Кто-то остановился над Занозой: аромат гвоздики снова ударил в ноздри. На лицо, затопляя глазницы, обрушилась вода. Гвидо попытался отвернуться, стеная и жмурясь.

– Поднимайся, покойничек, – насмешливо приказал все тот же голос, и Заноза понял, что следует повиноваться. Он неловко встал на колени, выплюнул остатки рвоты вперемешку с водицей и открыл глаза. Капли стекали с ресниц на щеки, падали с подбородка на грудь.

Мертвец все так же смирно лежал на полу. Слева, упершись пяткой загвазданного сапога в стену, высился Дольчино, и насупленная рожа его не сулила ничего доброго. В центре комнаты стоял стол – там кто-то сидел, но Гвидо не мог разглядеть кто: мешали ярко горящие свечи в канделябре.

Смотреть на огонь было больно, и Заноза скосил глаза вправо, туда, где, вертя в руке оловянный стакан, стоял обладатель надменного голоса.

Но и здесь он не слишком-то преуспел. Человек был закутан в длинный дорожный плащ с капюшоном. Гвидо мог лишь видеть, что он высок ростом и вероятно вооружен – под плащом угадывалась чикветта.

Аромат гвоздичной воды скорее всего исходил от плотного шарфа, которым неизвестный скрыл лицо по глаза, как видно опасаясь тюремной заразы.

– Вы кто? – пробормотал Гвидо. – Вы чего?

Неизвестный обернулся и внимательно всмотрелся в лицо Гвидо. Тот снова икнул.

Глаза у незнакомца смотрели, как жалили. Светло-зеленые, колкие, они словно просвечивали Занозу насквозь, до донышка его неглубокой души.

– Ну, здравствуй, покойничек, – негромко сказал незнакомец и даже под шарфом было заметно, что он улыбнулся. Колкие глаза сощурились.

– И Гвидо понял, что вляпался в неведомое дерьмо. Попроситься, что ли, обратно в камеру, пока не поздно?

Незнакомец отставил стакан и подошел ближе, осторожно обойдя лужу рвоты. Присел на корточки. Гвоздичная вода защипала нос. Гвидо заерзал, отодвигаясь.

– Главное, не кто я, – спокойно сообщил человек. – А кто ты, Гвидо Заноза. А ты сейчас мертвец. А мертвецы слушают и молчат. Понял?

Гвидо кивнул, пытаясь прикинуть, кто таков этот самый непонятный человек. Плащ самый обычный, шарф самый обычный, пуговицы на куртке костяные, обычные. Ни за что не уцепиться вниманием, ничего не понять.

Зеленые глаза, не мигая, рассматривали Гвидо. Заноза потупился, не принимая поединка в гляделки. От гвоздичной вони мутило. Наконец человек поднялся.

– У тебя есть особые приметы? – спросил он. – Отвечай.

Гвидо выпучил глаза. Какие такие особые приметы?

– Родимые пятна, наколки, шрамы, – терпеливо пояснил незнакомец.

Неужто бесовы метки ищут? – помертвел Гвидо. – Ну точно! Да он, поди, слуга тронутого Бравенте, выбирает, тварь, кому бы пятки поджарить…

– Нет у меня ничего, – пробормотал он.

– Раздевайся, – приказал незнакомец.

– На кой ляд⁈ – Гвидо вцепился в драную рубашку, словно тонущий – в надутый бычий пузырь.

Дольчино словно только и ждал его сопротивления – отлепился от стены, встал над Занозой, руки в боки.

– Сымай рванье, крысеныш! – рявкнул он. – Зашибу!

Гвидо шмыгнул носом и потянул рубашку через голову. Вздрогнул от боли.

– Что у него со спиной? – спросил незнакомец. – Вы же сказали, что пытки не было?

– Это не мы, – ответил Дольчино. – Это его свои же так отделали. Он же вольной птицей желал быть, сам работать, старшим не платить. Вот его и проучили.

– И вы не пытались лечить?

– А на кой⁈ Он же будущий висельник!

Незнакомец поддал ногой лежащий в углу узел.

– Новая шкурка, – объяснил он. – Быстро, покойничек.

Гвидо не верил своим ушам. Однако глаза и руки не соврали: когда он развязал горлышко котомки, то обнаружил чистую рубашку, штаны и короткую куртку. Все простого покроя и невзрачного серого-синего цвета – так одеваются крестьяне и слуги.

Под гнетущим взором незнакомца смертник торопливо расстался со своим платьем и облачился в чужое, морщась, когда ткань касалась спины. Как только он затянул завязки на поясе, Дольчино сцапал его под мышки и толкнул в угол.

– Сиди и не рыпайся!

Незнакомец тем временем отвернулся от Занозы и заинтересованно обозрел лежавшего покойника.

– И кто он таков? – вопрос был задан самым будничным тоном.

– А есть разница? – буркнул Дольчино. – Все одно – мертвец.

– И все же?

– Так. Накипь людская. Торговец зельями.

– И он, – незнакомец изучал застывшее лицо – правильное, чистое и когда-то привлекательное, – как я вижу, умер… не совсем естественным образом?

Это даже Гвидо видел. Трудно было не заметить широкую полосу от ремня на шее мертвеца.

– В Низовье своей смертью редко помирают, – ответил Дольчино. – Его мои подручные в канаве отыскали, с удавкой на шее. А тут джиор А…

Он осекся, когда незнакомец предостерегающе вскинул палец. Сидящий за столом кашлянул. Имя так и не прозвучало.

– А тут джиор сказал, мол, понадобится труп. А что, не подойдет, что ли?

– Нет, – ответил незнакомец. – Вполне подойдет. Значит, торговец дурманами, говоришь? Забавно. Люблю такие иронии судьбы…

В следующий миг он достал из-под плаща крошечный пузырек с притертой крышкой и, быстрым движением откупорив его, вылил содержимое прямо на лицо трупа.

Гвидо вскрикнул. Дольчино выругался сквозь зубы. Зрелище было отвратное. Упав на синюшную кожу, капли тут же начали пузыриться и разъедать ее, обнажая мясо, а кое-где и кости. Лицо торговца дурманами до самой шеи превратилось в испещренную язвами маску, начисто утратив узнаваемость. Еще через полминуты труп приобрел приметный багровый цвет реджийского нарцисса.

– Что вы наделали? – заорал Дольчино. – Это же сожги-ягода! Эта падаль будет ядовита еще с неделю! Я не прикоснусь…

Незнакомец посмотрел на палача, словно на таракана в бокале вина. Дольчино заткнулся.

– Не вопите. Это имитация сожги-ягоды.

Он протянул пузырек Дольчино, но тот убрал руки за спину и попятился.

– Имитация, – повторил незнакомец. – Подобие. Видимость. Через две минуты он станет совершенно безвредным. Возьмите. Придется добавить на шею, грудь и руки – после того, как переоденете.

Дольчино все еще прятал ладони, недоверчиво смотря на пузырек. Незнакомец сдернул с руки перчатку. Быстро нагнувшись, он опустил палец в особенно глубокую язву. Гвидо охнул.

– Видите, – он выпрямился и предъявил палачу совершенно здоровый палец, замаранный ошметками жженой кожи. Гвидо почувствовал, что его сейчас снова вывернет.

Незнакомец медленно вытер палец о рубашку Дольчино. Тот побагровел, но промолчал и пузырек взял.

Кто сотворил такое дерьмо? – подумал Гвидо. Светло-рыжая жидкость, и, кажется, осадок на дне. Какая-то кислота, но какая, Благие, кислота может так точно подражать запрещенному зелью для мысленного освобождения⁈ Облажаешься и переберешь – познаешь Бездну на земле, говорят о сожги-ягоде бродячие торговцы-каурши.

– Что ж, любезный, – заметил незнакомец. – Советую поторопиться: ваши подопечные могут проснуться и заметить, что кто-то пропал.

– До утра не заметят, – проворчал палач. – Зря я, что ли, сыпанул в чан сонной травки…

Гвидо сглотнул, вспомнив, как кто-то из сокамерников жаловался на то, что луковая баланда имеет странный привкус. Он вертел головой, пялясь то на палача, то на зеленоглазого, и пытался обмозговать, что же такое творится. Его судьбу словно положили на весы, и Гвидо понимал, что чаша отклонилась не в сторону близкой смерти на позорном помосте, но в сторону чего-то очень странного.

– Тогда, пожалуй, все вопросы улажены, – произнес человек за столом. – Дольчино, ваше вознаграждение заждалось. Заканчиваем здесь и двигаемся дальше.

Дольчино кивнул с явным облегчением.

– Вставай, крысеныш, – рыкнул он. – Вставай!

Гвидо поднялся с колен. Зеленоглазый незнакомец взял стоявший на столе бокал и протянул Занозе.

– Пей, – приказал он.

Гвидо сжал зубы, покосившись на обезображенный труп. Дольчино рыкнул и занес было руку, но зеленоглазый незнакомец быстрым жестом отстранил его.

– Пей, мальчик, – прошептал он. – И ты снова увидишь звезды. Я могу заставить, могу влить в рот силой… но зачем?

Гвидо молча взял бокал, сделал маленький глоток. Жидкость была неприятно солоноватой и шибанула в нос, вызвав слезы. Гвидо покорился судьбе и допил до конца. Какая теперь разница…

– Все, джиоры, – быстро сказал зеленоглазый. – Пять минут.

Дольчино, казалось, только этого и ждал. Он вцепился в плечи Гвидо и повлек его из комнаты, нарочно подталкивая в спину. От боли глаза у Занозы слезились. Ноги внезапно стали слабеть и странно заплетаться.

Те двое шли сзади. Зеленоглазый что-то насвистывал под нос.

Они двигались, казалось, вечность. Глаза все еще слезились. Гвидо почти ничего не видел. Он тащился и тащился, то прямо, то поворачивая, покуда Дольчино не рыкнул:

– Стой!

Заноза покорился, понятия не имея, где они.

– Ты орал, что я дерьмовый палач, – внезапно вкрадчиво проговорил Дольчино. – Помнишь, малолеток? Ты орал это в день, когда я снес башку тому негодяю?

Гвидо сглотнул слюну.

– Каждый да будет судим по делам его, – прошептал он. – Пять ударов – дерьмовая работа…

Дольчино заржал и пнул его в плечо – несильно, почти дружески.

– Ты принес мне изрядный барыш, засранец, и оттого я прощаю твои грязные слова. Тот парень оскорбил меня и я желал, чтобы его дорога к бесам была трудной. А ты, крысеныш, пшел вон!

Сзади внезапно оказалась раскрытая дверь. И Гвидо, чьи колени подкосились от ловкой подножки, вылетел на крыльцо, ударился о ступеньки и навернулся аккурат спиной в лужу. Взметнулись и опали брызги. Дверь узилища затворилась.

Сквозь слезы и залепившую ресницы грязь Гвидо Заноза смутно различил звезды. Они были чрезвычайно далеки. А потом они погасли…

Когда он очнулся в первый раз, то лежал, с головой накрытый какой-то дерюгой, на дне крытой повозки. Дорога была дрянной, повозка раскачивалась, и колеса дребезжали.

Во рту еще чувствовался солоноватый привкус того непонятного снадобья, которым его напоили. Ноги и руки были невероятно тяжелыми – не пошевелиться. Даже покров откинуть сил не было.

Куда бы его не везли, место это было на окраине города: Гвидо слышал, как скребут по крыше повозки ветви деревьев. Пару раз казалось, что где-то поблизости пересвистываются птицы. А еще было по-утреннему свежо.

Внезапно повозка остановилась. Совсем близко заговорили.

Гвидо насторожил уши.

– Что ж, джиор, здесь очень удобное место, чтобы попрощаться.

Судя по всему, это был голос того типа, что сидел за столом, загородившись свечами.

– И я должен снова поблагодарить вас, джиор Амедео. Ваше посредничество было бесценным.

Это без сомнения, был голос зеленоглазого, однако, сейчас в нем не было прежнего напора.

– Тише, друг мой, без имен. Вы забыли?

– Мальчик спит. Это вполне надежное снотворное. А здесь нас слышат лишь лошади да синицы.

– И все же осторожность не повредит.

– Как скажете. Остаток суммы мой агент переведет через банк Ларони. Как и договорились, через две недели.

– Не сомневаюсь. Но вот что. Вы знаете, что я почти никогда не задаю вопросов и не даю советов. Вопросы как правило усложняют ситуацию, а советы…

– Каждый ваш совет оценивается в звонкой монете. А милостыню вы не подаете.

– Именно. Но я позволю себе выразить мнение касательно всей вашей удивительной ситуации.

– С интересом выслушаю.

– Это самое бесперспективное вложение денег, какое я видел в жизни. Пустить такую сумму на ветер из-за вшивого воренка… Не поверите, мне немного стыдно требовать свои комиссионные.

– Что ж, джиор, считайте, что я сошел с ума. Впрочем, я никогда не умел копить деньги. Нет привычки, потому что в нашей семье их никогда толком не было.

– Все шутите. Что ж, поезжайте и постарайтесь как можно быстрее покинуть город. Если понадоблюсь в будущем, вы знаете, куда обратиться.

– Вы все же дали бесплатный совет.

– Считайте это маленьким подарком важному клиенту. Доброго пути!

Стук копыт постепенно смолк в отдалении. Повозка тронулась с места. Возница мурлыкал странный мотивчик. И Гвидо снова ткнулся носом в доски, проваливаясь в сон.

Когда он очнулся во второй раз, вокруг сочился слабый красноватый свет. Гвидо валялся на тюфяке, набитом сеном, начисто отлежав щеку. Еще его слегка подташнивало.

Но главным ощущением было не это. Главным ощущением были руки, втирающие в спину какую-то жгучую дрянь, от которой все его раны словно взорвались.

Гвидо взвыл сквозь зубы и попытался увернуться, но тут же получил увесистый шлепок по заду. Чья-то безжалостная рука развернула его голову и, словно щенка, ткнула носом в тюфяк.

– А ну, лежи смирно, – велел резкий, сварливый и несомненно женский голос.

Жжение стало ослабевать. Вместо него по спине начала медленно растекаться прохлада. Вместо жесткой рубашки на спину лег кусок легкой ткани.

Женщина поднялась на ноги и отошла куда-то вглубь помещения.

Гвидо рискнул повернуть голову. Глаза его уперлись в кирпичную стену, располагавшуюся где-то в десятке шагов от его ложа. Там стояло что-то вроде стола или верстака. Женщина – высокая, костлявая и некрасивая, в унылом сером платье, что-то делала на верстаке. Лилась вода, что-то скрипело и скрежетало.

Наконец женщина развернулась и решительным шагом направилась к тюфяку. В левой руке она держала ведро с водой, а в правой блестел остро наточенный нож.

Гвидо, посмотрев на ее угрюмое лицо, почуял недоброе, дико взвыл, попытался вскочить, дернулся, ударился башкой о стену и без чувств упал обратно рожей в тюфяк.

Когда он очнулся в третий раз, то узрел беса.

Бес стоял у ярко пылающей печи странной формы и яростно закидывал в пламя то ли уголь, то ли дрова, то ли иное демоническое топливо. Отблески пламени плясали на его черном блестящем лице, отражаясь в огроменных выпученных глазищах. Сам бес был коренаст, плечист и, как и положено надсмотрщику за жутким пламенем, облачен в плотный кожаный фартук ниже колен. Вот он взялся за длиннющую кочергу и быстрыми движениями принялся ворочать ей в печном нутре, распределяя топливо.

Гвидо наблюдал за ним через приоткрытую дверь в Бездну, с замиранием сердца ожидая, когда демон обратит к нему свою жуткую морду. В вершину печи был вмурован котел с тяжеленной на вид крышкой, где без сомнения уже вовсю варилась смола.

А что если эта смола готовится для него, Гвидо? Ведь говорят (Гвидо в это не слишком верил, но ведь люди говорят!), что ворам на том свете окунают пальцы в кипящую смолу…

Гвидо аж взопрел от ужаса. Но в этот момент бес внезапно рывком закрыл печную заслонку, отставил свое жуткое орудие прочь, и быстрым движением лапищи…снял всю кожу с морды.

Гвидо тихонько ойкнул.

У беса оказалось обычное лицо пожилого мужчины, с редеющими волосами, стянутыми на затылке, с черной бородой и кустистыми черными бровями. Глубоко запавшие глаза созерцали печь так внимательно, словно ничего иного в мире не существовало. Свою жуткую личину он бросил на табурет, где помимо прочего стоял глиняный кувшин и лежала луковица.

Гвидо наконец приметил железный стол у стены, еще одну маленькую железную печурку и разноцветные сосуды, расставленные по полкам. И еще много всякой непонятной всячины.

Стеклодув, запоздало сообразил Гвидо, ругая себя за трусость. Тоже мне демон! Он же видел, как такой вот умелец выдувал бусинки на потеху детворе на ярмарке. Правда, такой жуткой личины тот ремесленник не нашивал. Но и тамошний горн по сравнению с этим казался крошечным костерком.

На противоположную стену легла огромная черная тень. Кто-то приблизился к печи и бросил на пол сверток.

– Сожгите эту одежду, джиор Антонио, – произнес знакомый голос. – Она смердит тюрьмой. Воняет обреченностью и отчаянием. Невыносимо.

– Как по мне, здесь вполне ощутимо и приятно пахнет гвоздикой, – невозмутимо ответил стеклодув.

– Приятно пахнет⁈ Смердит! Я никак не могу это смыть. В Аддирскую кампанию полевые госпитали воняли гвоздикой. Сестры-целительницы говорили, что она обеззараживает помещения. Я надышался на всю жизнь. Так что сожгите одежду. Отчаяние плюс гвоздика – это слишком омерзительно.

– Можно продать, – заметил стеклодув, кивая на сверток.

– Ни в коем случае. Никто не должен вонять отчаянием. Это приносит несчастья. Сожгите.

– Чуть позже. У меня сейчас самый жар для работы. Масса начинает плавиться.

– О, тогда не смею мешать. Пойду посмотрю на свое бесперспективное вложение.

Человек направился в комнату. Он почти сразу прикрыл дверь, загораживаясь от печного жара, так что Гвидо успел лишь увидеть, что он очень высок, облачен в темную рубашку и светлый колет без рукавов и, кажется, у него вьющиеся темные волосы. А после они остались вдвоем в полутьме.

– Ты проснулся, – сказал человек. Это не было вопросом. – Ты дышишь слишком часто и неровно для спящего, так что брось притворяться.

Гвидо на всякий случай промолчал.

– Что ж, – продолжил человек. – Сейчас я изложу тебе те правила, которым тебе придется следовать в твоей новой жизни.

Валяй, подумал Гвидо. Излагай, а уж чему тут следовать не тебе решать.

– Пункт первый: воровство под запретом. Если ты попытаешься украсть пусть самую малость в этом доме или где-либо еще, это будет пресечено быстро и весьма для тебя болезненно.

Угу, подумал Гвидо. Как же. Пресекали такие.

– Пункт второй: голова твоя обрита оттого, что ты поразительно вшив. Еще ты смердишь так, что только состояние твоей спины останавливает меня от того, чтобы немедля засунуть тебя в корыто с щелоком. Впредь ты научишься выглядеть и вести себя как достойный человек, а не как уличная шваль.

Чего привязался, подумал Гвидо. Очень надо мне учиться. Он покосился на дверь. Как только оклемается, он отсюда свалит.

– Пункт третий: я не мягкосердечный глупец. Даже не пытайся меня надуть и сделать ноги. Я тебя везде найду. Впрочем, бежать тебе особо некуда. Прислушайся.

Незнакомец умолк. Гвидо навострил уши, и сквозь кирпичные стены до него донесся отдаленный голос колокола.

– Слышишь? Это звонит колокол на мосту Латников. Звонит по смертникам, которые сейчас полетят вниз с моста с петлей на шее. Некий известный тебе Гвидо Заноза должен быть там. Но он уже мертв. Он отравился сожги-ягодой, как последний идиот. Теперь ты человек без имени.

Человек слегка хмыкнул.

– Впрочем, ты никогда и не был Гвидо Занозой. Я надеюсь, ты скажешь мне свое имя сам. Возможно, не сразу, но скажешь.

Чего-о⁈ Что он несет, подумал Заноза. Какое другое имя? Что за…

– Прежде чем, ты скажешь, что я брежу, мальчик, ответь мне на единственный вопрос, но прежде чем ответить, подумай трижды.

С какого возраста ты себя помнишь?