Текст книги "Дитте - дитя человеческое"

Автор книги: Мартин Андерсен Нексе

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 50 страниц)

МАМОЧКА ДИТТЕ

УТРО В СОРОЧЬЕМ ГНЕЗДЕ

Большой Кляус усердно и шумно жевал в своем стойле. У него была особенная манера есть: как бы хорошо ни перемешал Ларc Петер овес с соломой «сечкой», коняга умел выбрать из нее зерна. Сперва он, чтобы заморить червяка, съедал половину корма без разбора. Тогда уже легче было распорядиться остатком, который он и сбивал весь в кучу на середку яслей, а затем начинал с храпом и фырканьем вбирать в себя и с силою выпускать из ноздрей струи воздуха, раздувая таким образом солому в стороны. После этого легко выбирал своими мягкими губами весь овес по зернышку и, скребя копытом по каменному настилу в стойле, начинал ржать. Так было и сегодня.

Дитте смеялась:

– Просит еще подсыпать ему сахарку! Совсем как Поуль, когда ест кашу: сначала соскребет ложкой сверху всю сласть.

Но Ларc Петер заворчал:

– Ешь, ешь все дочиста, костлявое пугало! Не такие времена, чтобы привередничать.

Большой Кляус откликнулся умильным ржаньем, которому, казалось, конца не будет.

Пришлось Ларсу Петеру встать, пройти в стойло и снова сбить в кучу всю солому на середину кормушки.

– Ешь теперь, упрямец! – сказал он, дав коняге – шлепка по крупу.

Большой Кляус ткнулся мордой в солому и, втянув ноздрями воздух, оглянулся на хозяина, словно спрашивал: «Да что с тобой сегодня?»

Ничего не поделаешь! Пришлось взять еще горсть овса и всыпать в сечку.

– Теперь ешь безо всяких фокусов! – сказал Ларc Петер, проводя лапищей по спине коняги.

Ларс Петер снова сел на свое место под фонарем.

– Умница он у нас, – сказала Дитте. – Отлично знает, сколько ему дадут прибавки. Но все-таки привередник.

– Видишь ли, он знает, что нам сегодня предстоит дальняя поездка, вот и решил заправиться по-настоящему, чтобы шагать как следует, – выгораживал своего конягу хозяин. – Смышленая бестия.

– Но все-таки не такой, как наш Перс, – рассудила Дитте. – Этот сам отворяет дверь в кладовушку. Я понять не могла, как он попал туда и вылакал молоко. Думала, что это Поуль не притворил дверцу, и чуть не отшлепала его за это. Но вчера я последила за котом, и тебе ни за что не догадаться, как он это проделывает. Вскочил на край лоханки, оттуда прыгнул на дверцу кладовушки и лапой нажал на щеколду. А тогда уж ему ничего не стоило спрыгнуть на пол и лапами приоткрыть дверцу пошире.

Дитте сидела с отцом на гумне в сарае и сортировала тряпье при свете фонаря, спускавшегося с балки. Вокруг них лежали вороха уже разобранных тряпок – шерстяные отдельно от холщовых и бумажных. Стояла еще темная, холодная ночь, но тут было тепло. За низенькой перегородкой шумно расправлялся с кормом Большой Кляус, пыхтя, как паровая молотилка; протяжно и удовлетворенно вздыхала, пережевывая жвачку, корова, сонно клохтали в своем углу на насесте куры. Поросенок время от времени причмокивал во сне, словно сосал приснившуюся ему матку, от которой его отлучили всего дня два-три тому назад.

– Это шерсть? – спросила Дитте, протягивая отцу большой лоскут.

Ларс Петер долго щупал лоскут, потом выдернул из него нитку и подержал над огнем фонаря.

– Должно быть, шерсть, – тлеет и пахнет рогом. А впрочем, шут его знает! – И он опять принялся щупать лоскут. – Пожалуй, это какая-нибудь новомодная подделка. Говорят, нынче так стали обрабатывать некоторые растения, что их волокна и не отличишь от шерстяных. А шелк, говорят, выделывают из стекла!

Дитте вдруг вскочила и, отворив дверь сарая, прислушалась. Потом перебежала через двор к жилому дому. Вскоре она вернулась.

– Что-нибудь с ребятишками? – спросил Ларc Петер.

– Нет, просто Поуль хныкал; надо было ему помочь. Раз он уже приучен к опрятности, надо следить за этим. А то, если дать ему раз-другой провиниться, никогда никакого порядка не будет, – рассуждала Дитте тоном многоопытной матери.

Ларс Петер кивнул и с нескрываемым восхищением сказал:

– Как это ты ловко сумела его приучить! Просто непонятно даже. Мать ничего не могла с ним поделать.

– Ну, надо только захотеть и не сдаваться. Ребенок привыкнет. Хуже всего по ночам, когда такая темень и холодище. Пригреешься в постели и так не хочется вставать! Ну, думаешь, ничего, он, верно, потерпит до утра. А вот этого-то как раз и нельзя, не то… А как же это делают шелк из стекла? – вдруг спросила она. – Стекло же такое непрочное.

– Да и новомодный шелк не прочнее. Стоит только отыскать тут шелковый лоскуток, – увидишь, что он почти весь сечется, волокна рвутся.

– А что же такое само стекло?

– Да, что оно такое? Кто бы это мог объяснить? Сродни льду оно быть не может, потому что не тает даже на солнце. Пожалуй… Нет, не берусь и объяснять. Плохо все-таки, когда ничему не учился толком. И не хватает ума самому додуматься до чего-нибудь.

– А разве кто-нибудь может сам до чего-нибудь додуматься?

– Должно быть, потому что как же самый первый-то человек на свете понял что-нибудь, если бы не своим умом дошел? Прежде, бывало, и я обо всем выспрашивал да раздумывал, а потом бросил, – все равно, толку не добьешься. Да и это вот… с матерью… не скрасило жизнь! – Ларс Петер вздохнул.

Дитте низко нагнулась над работой. Разговор принимал такой оборот, что лучше уж было помолчать.

Большой Кляус наконец насытился и давал знать об этом по-своему – особенно духовито.

– Эй, ты! Веди себя пристойнее, ветроглот! – крикнул Ларc Петер. – Забыл, что у тебя гости?

Дитте рассмеялась, потом спросила:

– А почему все-таки животные не могут приучиться вести себя так же прилично, как мы?

– Видно уж не могут, – задумчиво проговорил Ларc Петер. – Так, должно быть, заведено на свете, что каждому положен свой предел – чему можно его научить, чему нет. Впрочем, скотина нередко бывает порядочнее нас, людей, и следовало бы иной раз нам брать пример с нее.

На некоторое время водворилась тишина. Ларc Петер все медленнее шевелил руками в наконец совсем опустил их. Он словно застыл, глядя перед собою и ничего не видя, не сознавая. В последнее время это с ним часто бывало. Вдруг он поднялся, подошел к восточному слуховому окну сарая и отворил ставень. Все еще стояла ночь, но звезды слегка побледнели. Чуть слышно подал из стойла свой голос Большой Кляус. Ларc Петер затворил ставень и, как-то странно шагая, словно спотыкаясь, побрел к коняге. Дитте провожала отца глазами.

– Ну, чего тебе еще? – спросил он, проводя рукой по крестцу своего любимца.

Большой Кляус стал тыкаться мягкой мордой в плечо хозяина. Это было для Ларса Петера нежнейшею ласкою, и он бросил в ясли еще одну горстку овса.

Дитте повернула к ним голову. Ей не нравилось, когда отец был в таком настроении. Но к чему вешать голову?

– Уже проголодался? – задорно спросила она. – Эта скотина сожрет нас всех с домом вместе!

– Ну, ведь он же и работает на нас. Сегодня ему не ближний путь предстоит. – Ларc Петер вернулся на место и снова взялся за дело.

– А сколько миль до Копенгагена? – спросила Дитте.

– Часов шесть-семь пути, я думаю. Мы ведь не порожняком.

– У, какой длинный путь! Да еще в такой холодище! – Дитте поежилась.

– Да, холодно. Особенно, когда сидишь в телеге один. Тебе бы поехать со мною, Дитте! Дело-то ведь не веселое.

И как одному скоротать время в дороге? Горькие мысли начнут одолевать.

– Не могу я бросить дом, – отрезала Дитте.

Чуть не в двадцатый раз стал уговаривать ее Ларc Петер.

– Можно бы пригласить Йохансенов, чтобы они присмотрели за хозяйством… И ребятишек на эти два-три дня к ним отправить, – убеждал он.

Но Дитте оставалась непоколебимой. Что бы там кто ни говорил, для матери в ее сердце не находилось ни капли любви или сочувствия. Она ни за что на свете не хотела навестить Сэрине в тюрьме. И пора отцу оставить этот разговор, пока она не вспылит и не напомнит ему о бабушке. Дитте с такой недетской силою ненавидела мать, что просто жутко становилось. Сама она никогда не заикалась о матери, а если заговаривали о ней другие, она молчала, словно воды в рот набрала. При всей своей самоотверженной доброте, она относилась к матери безжалостно.

Для добродушного Ларса Петера ненависть девочки была загадкой. Сколько ни старался он смягчить ее, ничто не помогало, и ему оставалось только покориться.

– Припомни, не нужно ли тебе чего для хозяйства? – спросил он.

– Нужно бы столовой соли… пакетик. У нас в лавке такая серая, крупная, что на стол подать стыдно. Да немножко кардамону. Хочу попробовать испечь булку. Покупная так быстро черствеет.

– Ты и на это мастерица? – изумился отец.

– И еще много чего нужно, – продолжала Дитте не-невозмутимо– Но я лучше запишу все на бумажку, а то ты половину перезабудешь, как в тот раз.

– Да, да, самое лучшее записать, – покорно согласился Ларc Петер. – Память у меня что-то сдала. Не знаю, с чего бы… Прежде ведь, бывало, хоть с полсотни поручений мне надавай, – ни одного не забуду. Должно быть, это все из-за истории с матерью… Да и стареет человек, конечно… Впрочем, у деда память до самой смерти сохранилась такая, что в ней все словно отпечатано было, как в книге.

Дитте быстро встала и отряхнула юбку.

– Ну вот! – с облегчением вздохнула она.

Они уложили тряпье в мешки и перевязали их.

– Кое-что выручим за это, – сказал Ларc Петер и понес мешки к наружной двери, возле которой уже сложен был разный металлический лом, тоже для продажи в городе.

– А который теперь час? Пожалуй, седьмой? Стало быть, скоро рассвет.

Дитте распахнула дверь, – свежий, морозный воздух хлынул снаружи. На востоке, над озером, небо светилось холодным зеленоватым светом с легким золотистым оттенком. Занимался день. В полыньях замерзшего озера зашевелились птицы, как будто их разбудил шум в Сорочьем Гнезде. Они с криком и стрекотом снимались с мест – стайка за стайкой – и улетали к морю.

– День будет ясный, – заметил Ларc Петер, подкатывая телегу к дверям сарая. – Скоро, пожалуй, и таять начнет.

Он принялся нагружать телегу, а Дитте пошла готовить кофе.

Когда Ларc Петер вернулся со двора, в комнате стоял запах кофе и пахло еще чем-то жареным, а на потолке играли отблески огня из печки. Кристиан, стоя перед нею на коленках, подбрасывал в огонь вереск и сухой навоз, а Дитте помешивала что-то на шипящей сковороде. Двое младших детей сидели на ларе, свесив ноги, и восторженно смотрели на сестру. Огненные блики играли на их мокрых рожицах. Рассвет, словно ощупью, пробивался сквозь замерзшие оконные стекла.

– Кушай на здоровье, отец! – сказала Дитте, ставя сковородку на три деревянных брусочка, лежавших на столе. – Это всего-навсего жареная картошка с кусочками сала. Но уж ты, пожалуйста, скушай все сам!

Ларс Петер, посмеиваясь, сел за стол и тотчас же принялся, по обыкновению, совать кусочки в рот малышам по очереди. Они уже сидели около него, положив подбородки на стол и разинув рты, как птенцы. Кристиан с вилкой в руках стал между колен отца и ел с ним вместе. Дитте, держа в руках большой хлебный нож, оперлась о край стола и глядела на них.

– А ты сама что же? – спросил отец, подвигая сковородку к ней.

– Я готовила для одного тебя, а мы и после можем поесть, – ответила Дитте с некоторой досадой.

Но отец невозмутимо продолжал набивать рты детишкам. Ему еда была не в еду, если он не видел вокруг себя разинутых ребячьих ротиков.

– Прямо райское кушанье! Для него и мертвый воскрес бы! Правда? – спросил он с громким смехом. В его голосе опять звучали глубокие, теплые ноты.

Пока он пил кофе, сестренка и Поуль быстро оделись, – они хотели поглядеть, как отец поедет, пока он запрягал, они так и шныряли между ногами у него и у Большого Кляуса.

Тут взошло солнце. Словно розовую парчу накинули на одетое льдом озеро и запушенный инеем ландшафт, обледенелые камыши звенели, словно скрещивавшиеся клинки. От Большого Кляуса валил пар, и учащенное дыхание белыми облачками вырывалось из детских ртов.

Ребятишки прыгали вокруг телеги в своих тряпочных башмачонках, словно резвые косолапые щенята.

– Кланяйся маме! – кричали они наперебой.

Ларс Петер, удобно усевшийся среди мешков в телеге, нагнулся и спросил Дитте:

– И от тебя кланяться?

Дитте молча отвернулась.

Ларс Петер взял кнут в руки и начал подхлестывать конягу, медленно натягивавшего постромки.

II
ПРОЕЗЖАЯ ДОРОГА

«Он тоже не меньше моего любит дорогу!» – говаривал Ларc Петер про Большого Кляуса. В самом деле, коняга, замечая, что хозяин собирается в дальнюю поездку, заметно веселел. Коротенькие поездки он ни во что не ставил. Ему нравились настоящие разъезды по селениям и хуторам, с поворотами то вправо, то влево, с ночевками на постоялых дворах. Что прельщало его во всем этом – трудно сказать. Вряд ли он мог, как его хозяин, наслаждаться новыми впечатлениями. А впрочем, кто его знает, смышленую бестию.

Во всяком случае, конь любил чувствовать под копытами хорошую проезжую дорогу, и чем продолжительнее была поездка, тем веселее он становился. И так же бодро, чуть что вылезая из постромок, тащил воз в гору, как и под гору, когда телега почти наседала на его мохнатый круп. Только уж если холм попадался очень крутой, Большой Кляус останавливался, чтобы дать хозяину возможность слезть и поразмять ноги.

Для Ларса Петера разъезды по дорогам составляли часть его жизни. Они давали ему и его семье кусок хлеба и утоляли его бродяжнические инстинкты. Длинная и широкая проезжая дорога, обсаженная по полям тополями и разветвлявшаяся на множество боковых узеньких проселков, ведущих к селениям и хуторам, – каких только возможностей не сулила она! Можно было по желанию свернуть в любую сторону или предоставить выбор случаю или прихоти Большого Кляуса. Всегда поджидало тебя что-то новое.

Но проезжая дорога была лишь видимым звеном бесконечной цепи. Если бы ехать все прямо вперед, никуда не сворачивая, то можно было бы забраться невесть в какую даль. Разумеется, Ларc Петер этого не делал, но уже одна мысль, что это возможно, давала ему некоторое удовлетворение.

На проезжей дороге попадались люди, подобные ему. Они без спроса влезали к нему в телегу, вытаскивали из кармана бутылочку, угощали его и о чем только не рассказывали! Эти люди бродили по всему свету; они только вчера переправились на этот берег из Швеции, через недельку могли очутиться, пожалуй, на южной границе, а затем в Германии. Они носили сапоги, подбитые гвоздями; там, где полагалось быть животу, у них была впадина, шея обмотана шарфом, а на красноватых руках напульсники. И всегда они были в прекрасном настроении. Большой Кляус пригляделся к ним и сам останавливался.

Не проезжал он и мимо бедно одетых женщин, школьников, рабочего люда. Коняга и Ларc Петер были согласны между собою насчет того, что всякого, кто хотел ехать, следует подвезти. Но Большой Кляус не останавливался возле хорошо одетых людей, – они ведь все равно не удостоили бы Живодера чести прокатиться с ним.

Ларс Петер и его конь оба хорошо знали проезжую дорогу со всеми ее разветвлениями. И заметив что-нибудь необычное, – хотя бы новую молотилку на поле или строящийся дом у дороги, – либо тот, либо другой усматривали в этом предлог для остановки. Хозяин, впрочем, делал вид, что потакает любопытству коняги.

– Ну, нагляделся? – бурчал он, постояв немного на месте, и снова подбирал вожжи.

Большой Кляус мирился с такой несправедливостью, и это ничуть не влияло на его дальнейшее поведение. Он вообще предпочитал действовать по собственному усмотрению.

Плохи, значит, были дела, если и большая проезжая дорога не могла подбодрить Ларса Петера. Равномерное звонкое цоканье подков Большого Кляуса по шоссе всегда вызывало желание подпевать ему. А придорожные деревья, верстовые столбы с короной и инициалами Христиана V, бесконечные дорожные встречи и приключения – ведь все это должно было поднимать дух.

Особенно теперь, когда снег подернулся тонкою ледяною корочкой, звеневшею под конскими копытами, когда воздух был так свеж и чист и дышалось так легко, когда солнце румянило белый от снега ландшафт, – невозможно было не настроиться на бодрый, веселый лад, если бы не мысли о том – куда и зачем он едет. От этих мыслей все тускнело вокруг.

Ларс Петер до сих пор никогда не вдавался в особые рассуждения и не жаловался на судьбу. Что бы ни произошло, как бы ни обернулись дела, – так, стало быть, оно и полагалось, иначе и быть не могло. Чего же тут рассуждать? И он, долгими часами трясясь на своей телеге, гудел себе под нос что-то вроде песенки и был в прекрасном настроении. «Чем-то сегодня мать угостит меня на ужин?» или: «Выйдут ли сегодня ребятишки мне навстречу?» – вот что, бывало, вертелось у него в голове, и ничего другого. Торговал он иногда в убыток себе, иногда с прибылью, и то огорчался, то радовался, но твердо знал, что после дождя выглянет солнце и наоборот. Так было при его родителях и его дедах, так будет и впредь, – это подтверждалось его собственным опытом. О чем же тут раздумывать? И если непогода чересчур долго бушевала, – что ж, приходилось только как следует отряхнуться, когда метель стихала.

И с людьми ссориться не было смысла. Ведь и другие должны были, как и он сам, покоряться обстоятельствам, на которые, в сущности, никогда по-настоящему нельзя полагаться.

Но теперь он не мог отделаться от дум, пусть и бесполезных. Что-то совершенно неожиданное и неумолимое хватало его за шиворот и ставило все перед тем же безнадежным вопросом: за что? Мысль о Сэрине прорывалась из тысячи уголков его души и накладывала на все переживания свинцовую печать тоски.

Ларсу Петеру не впервые было претерпевать невзгоды, и он переносил их как самою судьбой возложенное на него бремя. У него были крепкие плечи и широкая спина – для чего же они и даны, как не для того, чтобы на них взваливали тяжелую ношу? Не в его характере было хныкать под бременем, прикидываться слабосильным. Но судьба взваливала на него одно бремя за другим, – коли снес одно, снесет и другое, и так далее, – пока он не надорвался. Пришел конец его неуязвимости и выносливости.

Ларс Петер стал задумываться над своей судьбой. Но, сколько он ни думал, ничего понять не мог – его жизнь была бессмысленной по сравнению с судьбой других людей. Стоило ему очутиться в телеге и пустить Большого Кляуса обычным шагом, как тяжелые думы одолевали и давили его, выматывая из него душу. Он не мог убежать от них, не находил выхода; рассудок его отказывался понимать что-либо, беспомощно запутываясь все в одних и тех же вопросах: почему его прозвали Живодером, почему люди брезговали им, как прокаженным? Он добывал себе хлеб честным трудом, как и они. За что травили, гнали его детей? Прозвали его жилище Сорочьим Гнездом? И почему его преследуют несчастья? Или это злая судьба? Он многого не понимал и хотел уяснить себе все. Беда не раз стучалась к нему в двери и не заставала его дома; теперь она пробралась наконец сквозь дверную щель.

Сколько ни ломал себе Ларc Петер голову, он не мог разобраться в истории с Сэрине. Он всегда помнил только светлое, хорошее, все прочее он попросту забывал немедленно. И в жене своей он видел и запомнил одни хорошие свойства. Она была такая дельная, бережливая – умела сводить концы с концами! И такая предприимчивая. А каких славных ребятишек она подарила ему! Одного этого довольно было, чтобы скинуть со счетов все ее недостатки. Ларc Петер любил жену, гордился ею и ее стремлением выбиться в люди, ее упорным честолюбием. Пусть иногда не легко было сносить ее воркотню, – он все-таки восхищался ею про себя за то, что она так высоко держала голову. И она-то, с ее гордостью, попала в тюрьму?! До последней минуты он все надеялся, что Сэрине арестовали по ошибке. «А потом возьмут и выпустят! Я приеду, а она – уже дома, все было только недоразумением!» – думал он. Но теперь суд уже состоялся; значит, так полагалось по закону. И все-таки – какая бессмыслица!

На дороге валялась подкова. Большой Кляус по привычке остановился и оглянулся на хозяина. Ларc Петер очнулся от своих дум, кинул взгляд на дорогу и – тронул конягу. Тот, недоумевая, сразу подчинился. А зачем было Ларсу Петеру слезать с телеги и поднимать какую-то негодную подкову? Все теперь было ни к чему.

Он стал насвистывать и оглядывать местность, чтобы как-нибудь рассеяться. Внизу у пруда вырубали лед для молочной фермы. Давно пора! А хуторянин Гадбю выехал кататься с женою на самых парадных своих санях. Да и почему им не кататься вдвоем? Вот если бис ним рядом сидела Сэрине, и они ехали бы вместе поглядеть на столицу!.. Ну вот, опять нахлынули на него те же мысли!.. Ларc Петер повернулся и стал глядеть в другую сторону, но что проку? От дум не отделаться. Они, как комары, донимают, – сгонишь с одного места, ужалят в другое.

От хуторка, стоявшего поодаль, бежала к нему со всех ног женщина, взывая:

– Ларc Петер! Ларc Петер!

Большой Кляус остановился.

– Ты в город? – спросила женщина, совсем запыхавшись и ухватясь за кузов телеги.

– Да, в столицу, – тихо сказал Ларc Петер, словно боясь, что женщина догадается, зачем он едет туда.

– Ох, сделай милость, купи ночной горшок для нас.

– Что же это вы стали такие важные? – И Ларc Петер криво улыбнулся.

– Да, видишь ли, у девочки нашей ревматизм, и доктор запретил ей ходить на двор, – оправдывалась женщина.

– Ну что же, купить можно. Какой величины?

– Да уж раз обзаводиться такой посудиной, так чтоб на всех ее хватило. А всех нас – старик мой да я с дочкой, да батрак, да девчонка, – стало быть, этак человек на шесть-семь. Вот тебе ригсорт! [3]3
  Монета, ныне вышедшая из употребления (в Дании была в ходу до 1814 года).


[Закрыть] Хватит, пожалуй? – Она подала Ларсу Петеру завернутую в бумажку монету, и Большой Кляус тронулся.

Проехав половину пути, Ларc Петер завернул на постоялый двор. Пора было покормить конягу, да не мешало и ему самому подкрепиться рюмочкой, – очень уж он упал духом. Въехав под навес, он снял с Большого Кляуса уздечку и подвесил ему торбу.

Толстяк-хозяин показался в дверях харчевни, мигая свинячьими глазками, заплывшими жиром и напоминавшими изюмины в поднявшейся опаре.

– Э, да это никак сам Живодер с Песков! – воскликнул он и захохотал, и звук его голоса походил на шипение сала на сковородке.

Ларс Петер не раз слыхал такое приветствие и смеялся вместе с другими. Но сегодня это подействовало на него как-то особенно. Терпение его готово было лопнуть, и вся кровь закипела в нем. Тихий, благоразумный, флегматичный Ларc Петер круто повернулся к Хозяину и на секунду оскалил зубы. Но сдержался, снял с себя дорожный балахон и накрыл им конягу.

– Разве я ошибся? – опять начал хозяин. – Разве не сам владелец Сорочьего Гнезда оказал нам честь?

Тут Ларc Петер не выдержал и вспылил.

– Заткни свою пасть, разъевшийся боров! – загремел он на весь двор и кинулся к хозяину, топоча тяжелыми сапогами. – Не то я заткну ее тебе!

Хозяин харчевни от испуга сразу закрыл рот. Он вытаращил свои свинячьи глазки, совсем тонувшие в белорозовом мясистом лице, когда он смеялся. Затем повернулся и проворно юркнул в дом.

Когда Ларc Петер с мрачным видом ввалился в харчевню, хозяин растерянно суетился там, словно занятый каким-то делом, и насвистывал что-то непонятное.

– Водки и пива! – пробурчал Ларc Петер, садясь к столику и развертывая взятую с собой еду.

Хозяин подошел с целым графином и двумя стаканчиками. Боязливо косясь на гостя, он налил стаканы до краев и заискивающе проговорил:

– За твое здоровье, приятель!

Живодер выпил, не чокаясь. Ага, напугался, жирный скот! Даже хвостом своим свиным завилял! Ларc Петер впервые нагнал страх на другого человека. Он испытал сейчас совсем новое ощущение, которое пришлось ему по нраву. Как славно вот так сорвать злобу! По всему его телу разливалось чувство удовлетворения после этого взрыва, разрядившего душевное напряжение. Каким угодливым стал этот заносчивый хозяин – потому лишь, что у Ларса Петера истощилось терпенье. И вдруг ему так захотелось придавить хорошенько ногою этот мясистый затылок, гаркнуть прямо в это жирное рыло так, чтобы у этого скота со страху поджилки затряслись! Или взять да наподдать ему как следует! Отчего в самом деле разочек не испробовать свою силу? Тогда, пожалуй, люди начнут уважать Живодера!

Хозяин сел на стул против него и, подмигивая, начал:

– Ну, как? Ларc Петер Хансен не стал еще социалистом?

Ларс Петер хватил тяжелым кулаком по столу, так что все подпрыгнуло и хозяин тоже.

– Полно издеваться надо мной; хватит – понимаешь? Я такой же живодер, как и вы все прочие. И если я еще раз услышу это прозвище, то все вы полетите к чертям!

– Разумеется, разумеется! Но ведь мы же только в шутку, Ларc Петер Хансен! Как домашние твои? Жена, ребятишки здоровы? – Но стоило Ларсу Петеру пошевельнуться, как хозяин начинал испуганно моргать.

Ларс Петер, не отвечая, выпил еще рюмку водки. «Этому бездельнику все отлично известно про Сэрине!»

– Знаешь, тебе бы взять свою хозяюшку с собой! Женщины рады побывать в столице, – опять попытался завязать беседу хозяин.

Ларс Петер подозрительно поглядел на него и угрюмо проговорил:

– Ты чего прикидываешься? Ты же знаешь отлично, что она там.

– Неужто? Сбежала от тебя?

Ларс Петер выпил еще.

– Ее посадили, черт тебя подери! – Он с треском поставил стаканчик на стол.

Хозяин понял, что не стоит больше притворяться, будто он ничего не знает, – все равно, кроме неблагодарности, ничего за это не дождешься.

– Ах, да, да, что-то такое рассказывали… Как же она так… не поладила с законом?

Живодер глухо рассмеялся.

– Да уж так! Говорят, что мать родную придушила! – Хмель начинал бродить в нем.

– Ох, господи, помилуй нас… вот какие дела бывают, – завздыхал хозяин, весь извиваясь, точно у него живот схватило. – И ты, верно, королю прошенье хочешь подать?

Ларс Петер поднял голову.

– Королю? – Эта мысль поразила его. Вот оно, пожалуй, чудо, на которое он надеялся.

– Ну да, ты же знаешь, в его воле и казнить и миловать. Придись ему кто не по сердцу – ему стоит лишь приказать: «Голову с плеч этому молодчику!» Точно так же может он, если захочет, и приказать выпустить человека на свободу.

– А как же такому бедняку, как я, добраться до короля? – И Живодер безнадежно вздохнул.

– К нему каждого должны допустить, кто хочет его видеть, – убежденно сказал хозяин. – И каждый житель страны вправе потребовать этого. Ты только узнай, где король живет. Тебе всякий скажет.

– Это я и сам знаю, – самоуверенно сказал Ларc Петер. – Сам чуть было не попал в гвардию. Стоял бы тогда на карауле у дворца. Если бы не плоская стопа, то…

– Да, но все-таки найти короля не так просто. У него дворцов много. У короля, видишь ли, приятелей не бывает. В стране только один король. А весь век свой беседовать с собственной женой – этого ни один черт долго не выдержит, король и подавно. Вот он со скуки и переезжает из одного дворца в другой – воображает, что ездит в гости. Так ты раньше разузнай хорошенько, где он сейчас. Не лишнее тоже обзавестись ходатаем. Деньги-то у тебя с собой есть?

– У меня с собой товара больше чем на сотню крон, – важно ответил Ларc Петер.

– Это хорошо. А то ведь в столице двери отворяются туго, смазывать приходится. Пожалуй, и во дворце ворота поскрипывают, так что… – Хозяин выразительно потер руки.

– Подмажем, – широко развел руками Ларc Петер и прекратил беседу.

Теперь он воспрянул духом и даже начал напевать, надевая уздечку Большому Кляусу, потом взобрался на телегу. Теперь он знал, что делать. Надо ехать поскорее и действовать. Дни и ночи думал он, как быть, что предпринять, какими путями вызволить Сэрине из тюрьмы. Перелезть через стену тюрьмы и выкрасть жену, как в романах пишут? На это он не годится. Пойти к королю – дело другое. Ведь в молодости Ларса Петера чуть было не взяли в королевскую лейб-гвардию. Он и ростом и сложением вышел, как ему говорили. Но потом оказалось, что у него плоская стопа, и его забраковали. А то он чуть-чуть было…