Текст книги "Дитте - дитя человеческое"

Автор книги: Мартин Андерсен Нексе

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 50 страниц)

XVIII
ВОРОН – ПТИЦА НОЧНАЯ

Зима выдалась суровая. Весь декабрь заносило снегом поля и наметало сугробы в ивняке перед Сорочьим Гнездом, единственным местечком в окрестности, сколько-нибудь защищенным от ветра.

Озеро замерзло, и можно было перебираться по льду с одного берега на другой. Живодер ходил туда в лунные вечера и деревянными башмаками вырубал вмерзших в лед чаек и уток, приносил их под своим балахоном домой и сажал их, обледенелых, обсыпанных снегом, на куски торфа у печки. Птицы оттаивали и потом долго стояли неподвижно на одной ноге, поджав под себя другую, и тоскливо глядели на огонь, пока Сэрине не уносила их в кухню, чтобы свернуть им шеи.

Печка в комнате топилась день и ночь, и все-таки обитатели Сорочьего Гнезда мерзли, – комнату невозможно было согреть. Сэрине с помощью хлебного ножа законопатила старым тряпьем щели между деревянным каркасом и оштукатуренною кладкою стен, но однажды из стены вывалилась целая глыба, и пришлось Сэрине заткнуть дыру периной. Под вечер вернулся Ларc Петер и вставил глыбу на место, а снаружи закрепил ее двумя досками. Крыша тоже почти не годилась. Крысы и куницы прогрызли ее во многих местах, и она стала совсем как решето, снег так и сыпался с нее на чердак. Словом, все разваливалось.

И каждый вечер в будни и по воскресеньям Сэрине приставала к мужу, требуя, чтобы он предпринял что-нибудь.

Но что предпринять?

–. Я не могу работать больше, чем работаю, а на воровство не способен, – говорил он.

– А как же другие устраиваются? Живут хорошо, тепло, уютно!

Как устраиваются другие? Ларc Петер понятия об этом не имел. Он никогда никому не завидовал, ни с кем своего житья не сравнивал. И вопрос этот впервые встал перед ним.

– Ты работаешь, работаешь без устали, а проку никакого, – продолжала Сэрине.

– Ты это серьезно говоришь? – спросил Ларc Петер, озадаченный и опечаленный.

– Да, серьезно. Или, по твоему, ты многого добился? Не топчемся ли мы все на том же месте, где начали?

Ларс Петер съежился от этих жестоких слов. Но Сэрине была права. Кроме самого необходимого, у них ни на что не хватало средств.

– Ведь нам столько всего нужно, и все так дорого, – оправдывался он. – Торговли никакой! Приходится быть довольным, если сводишь кое-как концы с концами.

– Надоело слушать «доволен» да «доволен»! Можем мы прожить одним твоим довольством? Знаешь, почему люди прозвали наше жилье Сорочьим Гнездом? Потому что никогда нам не жить по-людски, – по их мнению.

Ларс Петер снял с гвоздя шляпу и вышел. Он расстроился и отправился искать утешения у своей скотины. С животными да с детьми он умел ладить, а со взрослыми никак не мог сговориться. Видно, и впрямь ему чего-то не хватает, если все считают его чудаком за то лишь, что он всегда весел и спокоен.

Как только он вышел из кухни во двор, Большой Кляус, заслышав шаги хозяина, заржал ему навстречу. Ларc Петер подошел к нему и провел рукою по спине своего коняги. Да, скорее всего конь напоминал остов судна, перевернувшегося килем кверху. Сущий скелет, одна кожа да кости. Неказист был, что и говорить. И рысью похвастаться не мог. Люди едва удерживались от смеха, глядя на эту пару – хозяина с конем. Ларc Петер все это знал. Но они с Кляусом давно уже делили и горе и радость; коняга не был разборчив, брал, что дают – как и его хозяин.

Ларс Петер не очень дорожил мнением людей; но теперь его забрало за живое, и он чувствовал потребность как-то постоять за себя и за своих. В хлеву рядом с Большим Кляусом помещалась корова, старая, со слюнявой мордой. Правда, за нее немного бы дали сейчас на рынке; от скудного корма она едва держалась на ногах и больше полеживала. Но весною она отгуляется на траве. И для семьи такого бедняка она достаточно хороша – особого ухода за собою не требовала и доилась большую часть года. А какое жирное молоко давала! Ларc Петер отшучивался, когда люди подсмеивались над его коровой. Он говорил, бывало, что «с ее молока можно по три раза снимать устой, и все-таки останутся чистые сливки!» Просто-напросто он любил свою корову за то, что она давала здоровую пищу его малышам.

В углу хлева был отгорожен закут для поросенка. И тот, услыхав шаги и голос хозяина, поджидал, когда он подойдет и почешет ему спину. У поросенка была грыжа, и Ларсу Петеру подарили его на одном хуторе, только чтобы сбыть с рук. Это был настоящий заморыш, которым никак нельзя похвастаться. Однако, на взгляд Ларса Петера, поросенок развивался хорошо, особенно если учесть, что кормили его неважно: небось, никто не побрезгует поросенком, когда он превратится в ветчину! Недаром поглядывает на него Сэрине!

Поля отдыхали под пеленой глубоких снегов; Ларc Петер различал под снегом всякий бугорок, всякую ложбинку. Его поле было песчаное, давало скудный урожай, но Ларc Петер любил свою землю такой, какой она была. Любовался полем, как любуются чертами дорогого лица, и, как не мог бы он позволить себе порочить свою мать, так не мог сказать ничего плохого и про свое поле. Однако сейчас, стоя в дверях овина и задумчиво глядя в поле, он не чувствовал обычной радости, с какою обозревал по воскресным дням свои владения. Сегодня в голове у него все как-то смешалось, и он плохо соображал.

А Сэрине каждый день приставала к нему со своими планами. То следовало купить у матери Хижину на Мысу и перенести сюда, – ведь дубовый сруб мог простоять еще много лет. То – пока еще не поздно – взять старуху к себе на дожитие; тогда все ее добро достанется им. Вечно мысли Сэрине кружились около матери и ее имущества.

– Подумай, а что, если она перейдет жить к кому-нибудь другому и оставит все чужим людям! Или просто загубит деньги Дитте? Ведь старуха совсем в детство впадает!

Она вела себя как одержимая, и Ларc Петер старался ей не перечить.

. – Дитте, ведь это правда, что бабушке больше всего хотелось бы переехать к нам? – начала приставать Сэрине и к дочери, ожидая от нее поддержки: девочка ведь с ума сходила по бабушке.

– Не знаю, – угрюмо отвечала Дитте.

Мать в последнее время старалась склонить ее на свою сторону, но Дитте недоверчиво относилась к ней. Конечно, зажить опять с бабушкой – чего же лучше? Но только не тут. Бабушке пришлось бы здесь очень плохо. Не верила Дитте и в заботливость матери. У нее, как говорила сама бабушка, было больше хитрости и корысти, чем дочерней привязанности.

Нет, верить Сэрине никак нельзя. Однажды утром она заявила, что скоро они услышат печальные вести о бабушке, – ночью ворон каркал у них в ивняке.

– Надо мне сходить сегодня туда, проведать ее, – добавила Сэрине.

– Да, да, непременно, – отозвался Ларc Петер. – Не подвезти ли тебя? Мы с Кляусом сегодня не работаем.

Но Сэрине отказалась.

– У тебя и дома дела много.

Однако к матери она в этот день не пошла – то одно, то другое мешало, и она провозилась до самого вечера.

На следующее утро она была необыкновенно ласкова с детьми.

– Вот увидите, бабушка скоро переедет к нам; я это во сне видела, – сказала она, помогая Дитте одевать детей. – Мы устроим ее в комнате, а сами с отцом перейдем в чулан. И вы тут больше не будете мерзнуть.

– Ты же говорила вчера, что бабушка скоро умрет, – недружелюбно заметила Дитте.

– Ну, это одни пустые разговоры. А не можешь ли ты сегодня пораньше вернуться домой из школы? Мне надо сходить по одному делу и я, пожалуй, задержусь.

Мать посыпала сахарным песком хлеб, который Дитте взяла с собой, и вовремя отпустила девочку в школу.

Дитте побежала, на локте у нее болталась холщовая сумка с книжками, а руки она спрятала под вязаный шерстяной платок. Отец рано уехал сегодня, и она некоторое время бежала между колеями, оставленными в снегу его телегой, забавляясь тем, что ступала в глубокие следы широких копыт Большого Кляуса. Потом следы свернули к морю.

Сегодня Дитте на занятиях была рассеянной; мысли ее как-то путались. Девочку взволновало то, что мать была сегодня ласкова, – это было так непохоже на нее. У Дитте на основании долгого опыта сложилось свое мнение о характере Сэрине. Пожалуй, мать была не такой уж плохой! Хлеб с сахаром, съеденный в перемену, окончательно смягчил сердце Дитте.

Однако к концу уроков на нее напал необъяснимый страх; сердце трепетало в груди, как пойманная птица, и девочка должна была зажимать себе рот рукою, чтобы не закричать громко. Как только занятия кончились, она пустилась бежать по направлению к поселку. «Не туда, Дитте! Не туда!» – кричали ей девочки, с которыми она обыкновенно возвращалась из школы. Но она, не слушая бежала дальше.

Валил густой снег, воздух был словно налит свинцом, – день превратился в сплошные сумерки. Когда Дитте достигла последней дюны перед Хижиной на Мысу, почти совсем стемнело. Девочка едва начала приходить в себя, когда остановилась у окошка перевести дух. В ушах шумело, и сквозь этот шум прорывались какие-то странные, словно искаженные голоса: плачущий голос бабушки и неумолимо-жестокий голос матери.

Дитте хотела стукнуть в окно, но не посмела. Голос матери заставил ее съежиться от страха. Вся дрожа, прокралась она кругом дома к дровяному навесу, чтобы отыскать щепку. Потом она просунула щепку в дверную щель, приподняла крюк, вошла в кухню и стала прислушиваться, затаив дыхание. Голос матери заглушал бабушкин; часто, бывало, от голоса Сэрине подгибались у Дитте колени, но таким ужасным он еще не бывал никогда. Он леденил кровь в жилах девочки, – она забилась в угол и присела там на корточки, озноб пробегал у нее по спине.

Сквозь щель около дверной щеколды она смутно различала рослую фигуру матери около кровати. Мать наклонилась, и по движениям ее спины и плеч видно было, что она схватила бабушку. Руки бабушки шевелились в темноте, она как будто отбивалась.

– Отдашь ты их мне? – хрипло выкрикнула Сэрине. – Не то я сброшу тебя с кровати!

– Я позову на помощь, – простонала бабушка и постучала в стенку.

– Зови, зови! – издевалась Сэрине. – Никто тебя не услышит. Они у тебя, должно быть, в перине, коли ты так цепляешься за нее?

– Ох, замолчи, воровка! – застонала бабушка и вдруг громко вскрикнула. Сэрине, должно быть, нащупала сверток на ее груди.

Дитте вскочила и, приподняв щеколду, крикнула: «Бабушка!» Но голос ее потерялся среди шума, стоявшего в комнате. Бабушка отчаянно оборонялась, громко стонала и вдруг испустила протяжный вопль, как умирающее животное.

– Я тебе заткну глотку, ведьма! – закричала Сэрине, и бабушкин вопль перешел в страшный крик.

Дитте хотела броситься на помощь, но пошатнулась, схватилась было за печку и вдруг рухнула, как подпиленный столб.

Когда Дитте очнулась, то увидела, что лежит на полу ничком, голову ломило, и всю ее трясло. Оглушенная, растерянная, поднялась она с полу. Обе двери стояли настежь, но матери в комнате уже не было, а в кухонную дверь влетали и кружились, белея впотьмах, снежные хлопья.

Первой мыслью Дитте было, что бабушка озябнет. Она плотно затворила двери и пошла к кровати. Старая Марен лежала, скрючившись, в развороченной постели.

. – Бабушка! – крикнула со слезами Дитте и стала ощупывать ее ввалившиеся щеки. – Бабушка! Это я, дорогая, милая бабушка!..

Дитте умоляюще гладила исхудалое лицо старухи своими огрубелыми от работы руками и плакала, потом быстро разделась и легла в постель рядом с нею. Девочка вспомнила, как бабушка сказала про одного больного, к которому ее возили: «Ему уж ничем нельзя помочь, – он весь похолодел!» И Дитте теперь думала только, как бы не дать бабушке похолодеть. Ведь тогда у нее больше не будет бабушки! Она тесно прижалась к старухе и так заснула, обессиленная слезами и всем пережитым.

Под утро Дитте проснулась от холода. Бабушка лежала холодная, неподвижная, мертвая. Весь ужас происшедшего ясно представился девочке, она вмиг оделась и убежала. Бежала, не разбирая дороги, по направлению к дому, но у поворота к морю свернула и пустилась к усадьбе сельского фогта. Там ее приютили измученную, жалкую.

– Бабушка умерла! Бабушка умерла! – только и твердила она, с ужасом обводя всех глазами. Больше от нее ничего не могли добиться. Решили было отвести ее домой, в Сорочье Гнездо, но она принялась так отчаянно кричать, что ее уложили в постель, – пусть отдохнет, успокоится сначала.

Днем Дитте проснулась, и Пер Нильсен подошел к ней:

– Ну, что же, поедем теперь домой? Я тебя сам провожу.

Дитте только глядела на него с безмолвным ужасом.

– Ты отчима своего боишься? – спросил Пер Нильсен.

Дитте не отвечала. Вошла его жена.

– Не знаю, что и делать с нею, – сказал он жене. – Видно, она боится вернуться домой. Должно быть, Ларc Петер не очень добр к ней.

Дитте быстро обернулась к нему:

– Хочу домой к Ларсу Петеру! – сказала она и зарыдала.

XIX
КОМУ НЕ ВЕЗЕТ, ТАК НЕ ВЕЗЕТ

Четверо из детей старухи Марен, узнав о ее смерти, приехали охранять свои интересы и присмотреть, чтобы добро не растащили. Другие четверо проживали по ту сторону океана и поэтому явиться не смогли.

Денег у старухи не нашлось – ни медяка, сколько ни рылись везде, ни перетряхивали перину; домишко же оказался заложенным до самого конька крыши. Все наследники согласились на том, чтобы отдать Сэрине с мужем оставшиеся крохи, а за это пусть они возьмут на себя все расходы по погребению. Тут Сэрине не поскупилась, – ей хотелось, чтобы о похоронах заговорил весь приход. Старуха Марен сошла в могилу гораздо приличнее, чем жила.

Дитте, конечно, была на похоронах, как и полагалось родственнице, единственной, по-настоящему все время заботившейся о старухе. Но девочка вела себя на кладбище очень уж несдержанно, и Ларсу Петеру пришлось даже отвести ее в сторону, чтобы она не мешала пастору. Девочка всегда была такая необузданная, – говорили люди.

Но Дитте заметно изменилась к лучшему после того, как бабушка ушла безвозвратно; девочка стала ровнее, спокойнее. Она делала свое дело в доме; веселою, правда, не бывала, но и не затевала никаких ссор. Ларc Петер заметил, что даже небольших стычек между матерью и дочерью больше не было. Все-таки, значит, они могут ладить между собой!

Дитте твердо решила остаться здесь, хотя ей трудно было переломить себя, и жить под одною кровлей с матерью; охотнее всего она убежала бы. Но тогда люди решили бы, что это из-за отчима. Чувство справедливости, присущее девочке, возмущалось от подобной мысли. Да и жалко было бросить малышей, – что сталось бы с ними, если бы она ушла?

Поэтому она осталась, но повела себя с матерью по-своему. Сэрине была к ней внимательна и ласкова, так что Дитте становилось даже тягостно, но она делала вид, что ничего не замечает. Все попытки матери к сближению разбивались об упорство девочки. Она была порядочная упрямица, твердо стояла на том, что забрала себе в Мать для нее как бы не существовала. И Сэрине украдкой постоянно следила за Дитте, мать боялась дочери. Была ли девочка свидетельницей того, что произошло в Хижине на Мысу, или пришла позже? Сэрине не была твердо уверена, сама ли она опрокинула в тот вечер в потемках стул. Но что же именно видела Дитте?

О том, что она видела больше, нежели следует, говорило выражение ее лица. Дорого бы дала Сэрине, чтобы узнать все в точности, и постоянно возвращалась к этому вопросу, искоса поглядывая на девочку.

– Страшно подумать, что бабушка умерла одна-одинешенька! – воскликнула мать, в надежде заставить девочку как-нибудь проговориться. Но Дитте упорно молчала.

Однажды Сэрине поразила Ларса Петера, выложив перед ним на стол большую сумму денег.

– Как ты думаешь, выстроим мы на это новый дом? – спросила она.

Муж глядел на нее скорее ошеломленный, чем обрадованный.

– Все это я скопила на масле, яйцах, шерсти, которые продавала. И на том, что морила вас всех голодом! – добавила она со слабой улыбкой. – Я знаю, что была жадиной, скрягой, но это вышло и вам на пользу!

Она так редко улыбалась. «Как же это красит ее!» – подумал Ларc Петер, глядя на жену влюбленными глазами. Она вообще как будто повеселела и подобрела за последнее время, – вот что значит надежда зажить получше!

Он пересчитал деньги – триста далеров с лишним.

– Да, это основательное подспорье, – сказал он. На другой день вечером он вернулся домой с возом кирпичей, и так и пошло: каждый вечер он привозил новый материал для стройки.

Люди, проходя мимо Сорочьего Гнезда, видели сваленные около дома бревна и кирпичи; пошли разговоры в округе. Началось с догадок, что после старухи-то, наверное, осталось побольше, чем люди думали. Отсюда же как-то возникло предположение, что старая Марен, пожалуй, померла не своей смертью. Нашлись свидетели, видевшие Сэрине из Сорочьего Гнезда на дороге к поселку под вечер того самого дня, когда умерла старуха. Так мало-помалу пошел слух, что Сэрине задушила родную мать. И только Дитте – кроме самой Сэрине, разумеется, – могла бы дать верные сведения, но из нее вообще нельзя было вытянуть ни словечка, когда разговор касался их семейных дел, а уж в подобном случае и подавно. Но странно было, что она оказалась в хижине в самую решительную минуту, а еще непонятнее, почему она кинулась с вестью о смерти бабушки не домой, а к Перу Нильсену. Ни Сэрине, ни Ларc Петер не знали, что ведутся такие разговоры. До Дитте же кое-какие слухи доходили через других школьников, но она помалкивала. Случалось, что, когда мать бывала приторно ласкова, ненависть охватывала девочку. «Дьявол!» – шептала она про себя, и иногда с губ ее так и рвалось: «Отец! это мать задушила бабушку периной!» Особенно, если мать начинала расхваливать старуху. Но мысль о том, как глубоко опечалился бы отец, – удерживала девочку. Он был теперь похож на большого ребенка; слеп и глух ко всему – без ума влюбленный в Сэрине и вне себя от радости, что их дела пошли в гору. И Дитте и малыши никогда еще не любили его так горячо, как теперь.

Прежде Сэрине бывала чересчур жестока с детьми, они прятались от нее где-нибудь подальше от дома и показывались только вечером, когда возвращался домой отец. Теперь, после смерти бабушки, этого больше не случалось; мать стала совсем другою. Если же и бывало так, что ее злость снова готова была прорваться, – словно невидимая рука останавливала ее порыв.

Но случалось также, что Дитте не могла преодолеть своего отвращения к матери, не в силах была оставаться с нею в одной комнате и, не видя другого средства, пряталась где-нибудь, как бывало.

Как-то вечером она притаилась в ивняке. Сэрине несколько раз выходила на порог и ласково звала Дитте, а девочку каждый раз чуть не тошнило от одного звука ее голоса. Мать походила, походила около дома и стала медленно прогуливаться по дороге, высматривая дочь; один раз платье ее задело Дитте по лицу. Наконец Сэрине вернулась в дом.

Дитте озябла и устала сидеть скорчившись в кустах, но в дом войти ни за что не хотела, пока не вернется отец. А если он не приедет до поздней ночи?.. Или вовсе не вернется?.. Однажды Дитте пережила подобное состояние, но тогда у нее были причины, чтобы прятаться. Теперь же ей нечего было бояться розог!

Но как славно бывало возвращаться, держась за руку отца. Он не расспрашивал ни о чем, только с упреком взглядывал на мать и не знал, как и чем порадовать девочку. Может быть, он сделал крюк, чтобы заехать к…

Ах, нет, нет!.. Слезы брызнули из глаз Дитте. Какой ужас испытывала девочка, когда ловила себя на мысли, что забывала о смерти бабушки, хотя так тосковала по ней! «Бабушка умерла! Милая бабушка умерла!» – твердила Дитте, чтобы не впадать больше в такую забывчивость, но спустя некоторое время повторялось то же самое. Это было ужасною изменою по отношению к бабушке!

Дитте начинала жалеть, что не отозвалась на оклик Сэрине, не вернулась в дом. Теперь было уже поздно. Она подобрала ноги под юбку и принялась выщипывать травинки, чтобы не задремать. Вдруг издали донесся стук, заставивший ее вскочить. Стук колес. Но не тот, не привычное тарахтенье отцовской телеги! Совсем другая повозка свернула с дороги, прямо к Сорочьему Гнезду; из нее вылезли двое и вошли в дом. Они были в форменных фуражках с околышем. Дитте подкралась поближе, к дому, прячась за кустами. Сердце ее неистово билось. Спустя минуту люди вышли и вывели мать. Она исступленно отбивалась от них.

– Ларc Петер! – пронзительно кричала она в темноту. Людям пришлось силком усадить ее в повозку. В доме громко плакали дети.

Эти крики заставили Дитте забыть обо всем и выскочить из своего убежища. Один из мужчин схватил ее за плечо, но по знаку другого выпустил.

– Ты не родня им? – спросил тот.

Дитте кивнула.

– Ступай же к детям и успокой их. Пусть не боятся. Кучер, трогай!

Сэрине с быстротой молнии перекинула ноги через борт повозки, но полицейский удержал ее.

– Дитте, помоги! – все еще кричала она, когда повозка, свернув на дорогу, уже исчезла из виду.

Когда Ларc Петер собирался свернуть на проселочную дорогу около деревенской лавки, в полумиле от Сорочьего Гнезда, мимо него промчалась повозка. Он мельком успел различить при свете фонаря форменные фуражки. «Полиция-то еще не угомонилась на сегодня!» – подумал он и передернул плечами. Потом свернул на свою дорогу и опять благодушно замурлыкал, машинально похлестывая Большого Кляуса по крестцу. И все больше и больше сутулясь, он думал о своих домашних, о том, чем попотчует его за ужином Сэрине, – он здорово проголодался; думал и о детишках. Просто срам, что он так запоздал сегодня. Как славно бывает, когда они все четверо опрометью бегут ему навстречу. Но они, пожалуй» еще не ложились!..

Все четверо детей стояли около дороги и ждали отца. Младшим страшно было оставаться дома одним. Ларc Петер стоял, словно окаменев, держась за телегу, пока Дитте со слезами рассказывала ему о случившемся. Сильный, рослый мужчина, казалось, готов был сломиться от горя.

Собравшись с силами, он пошел к дому, ласково разговаривая с детьми. Большой Кляус сам потащился с телегой вслед за ним.

Отец помог Дитте уложить младших.

– Можешь ты побыть эту ночь с малышами? – спросил он потом. – Я поеду в город за матерью… Ведь это же одно недоразумение! – Голос его звучал глухо.

Дитте кивнула и проводила его до телеги.

Он медленно повернул лошадь от дома и вдруг остановился:

– Дитте! Ты должна лучше всех знать, как было дело, и сможешь заступиться за мать. – Он, не трогаясь с места, ждал ответа, но не подымал глаз на девочку.

Ответа он не дождался.

Тогда он еще медленнее вновь повернул телегу к дому и начал выпрягать конягу.