Текст книги "Дитте - дитя человеческое"

Автор книги: Мартин Андерсен Нексе

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 50 страниц)

XIII
ДИТТЕ – ВЗРОСЛАЯ

Весною Дитте должна была конфирмоваться, но ей оказалось трудно заучивать наизусть заповеди, псалмы и тексты из священного писания – все, что требовал пастор. Времени для зубрежки у нее оставалось мало, да она уже успела и отвыкнуть от занятий; в голове у девочки были другие дела. И вот, когда удавалось выбрать время, чтобы засесть за книжку, – оказывалось, что она ничего не запоминает.

Однажды Дитте пришла от пастора домой вся в слезах. Пастор сказал, что она слишком отстала от других и ей придется вторично проходить все с самого начала. Он не может взять на себя такой ответственности – представить богу круглую невежду. Дитте пришла в отчаяние, – ведь считалось большим позором не быть допущенной до конфирмации.

– Этого еще недоставало! – с горечью воскликнул Ларc Петер. – А впрочем, чего же стесняться с такою мелкотой, как мы!.Довольно и того, что нас не сживают со света!

– Право же, я стараюсь не меньше других, – рыдала Дитте. – Где же справедливость?

– Справедливость! Откуда ей тут взяться, черт побери! Да пусть ты не знаешь ни одного псалма, хотел бы я видеть девочку достойнее тебя, чтобы представиться господу богу! Ты в любой час могла бы взять на себя все его домашнее хозяйство, и он был бы ослом, если бы не понял, что никогда еще за его ангелочками не было лучшего ухода. Но, конечно, мы делаем слишком мало приношений пастору! Да, все они таковы, черти, ключари врат райского сада со всеми его чудесами! Ну, ведь не повеситься же нам из-за этого!

Но Дитте оставалась безутешной, и ее никак нельзя было уговорить.

– Я хочу конфирмоваться! – рыдала она. – Я не хочу оставаться на второй год, чтобы меня дразнили каждый божий день!

– Пожалуй, следует подмазать пастора… – в раздумье сказал Ларc Петер. – Но это недешево обойдется.

– А ты пойди к трактирщику. Он ведь может это устроить?

– Он-то? Нет такого дела, чтобы он не мог устроить, коли захочет. Но ведь он не очень-то меня жалует.

– Это не беда. Он со всеми одинаков, и неизвестно, жалует он кого или не жалует.

Не очень-то приятно было Ларсу Петеру идти с поклоном к трактирщику, но ради девчонки!.. Против ожидания его хорошо приняли.

– Я охотно поговорю с пастором и улажу это дело. А ты пришли девчонку к нам на днях. У нас здесь такой обычай, что жена Людоеда готовит одежду для конфирманток.

Он криво усмехнулся, а Ларc Петер совсем смутился.

Таким образом, Дитте добилась своего – конфирмовалась. И целую неделю щеголяла в длинном черном платье, на спине у нее болталась светлая косичка, и поэтому она казалась совсем девчонкой, но что за беда? Подходя к причастию, Дитте плакала – от радости ли, что все-таки проскочила во взрослые, или оттого, что при этом случае полагалось поплакать, – трудно сказать. Зато всю неделю после этого она только улыбалась: все работы были с нее сняты, их выполняла за нее приходившая к ним ежедневно вдова рыбака Ларса Йенсена, а у Дитте не было никакого другого дела, как только разгуливать в своем наряде и принимать поздравления от всех. Целая толпа восхищенных девчонок помладше бегала за нею по пятам, а поселковые ребятишки мчались ей навстречу и приветствовали криками: «Конфирмантка, дай денежку!» Лapcy Петеру просто не напастись было мелочи.

Затем все опять пошло по-старому. И Дитте сделала открытие, что в сущности давно уже была взрослою: после конфирмации обязанностей у нее ведь не прибавилось и не убавилось.

И с официальным своим положением взрослой она скоро освоилась: когда их приглашали в гости, она брала с собой начатый чулок и усаживалась вязать в кругу степенных женщин.

– Что же ты не пойдешь к молодежи? – спрашивал ее иногда отец. – Вон они там на сушильной площадке игры затеяли!

Дитте шла к молодежи, но скоро возвращалась обратно.

Ларс Петер как будто немного привык к порядкам в поселке, – во всяком случае, ругал их только, когда ему случалось подвыпить в трактире. И уже не заботился с прежним усердием об удовлетворении всех домашних нужд. Дитте приходилось теперь напоминать ему о них, да иногда и не раз. Куда девался прежний Ларc Петер, который, бывало, каждый вечер спрашивал: «Ну, как дела, мамочка Дитте? Все ли у тебя есть, что нужно для дома?» Кредит в лавке избаловал его. И если Дитте иной раз делала ему по этому поводу какое-нибудь замечание, то он отвечал:

– Да, черт побери! Заработка у себя в руках все равно не видишь никогда, так надо как-нибудь изворачиваться!

Удивительное дело! Трактирщик как будто знал всю подноготную всех и каждого! И пока у Ларса Петера еще водились деньжонки, он не пользовался слишком широким кредитом у трактирщика. Он, как только наберется, бывало, некоторая сумма, закрывал кредит и открывал вновь лишь после погашения всего долга целиком. Таким образом, он выманивал у Ларса Петера сотенные бумажки одну за другой, пока они все не вышли. Было это незадолго до сочельника.

– Ну, вот! Все прожито! – сказал Ларc Петер. – Все, что мы выручили за Сорочье Гнездо. Теперь можно и успокоиться. Ведь он должен нас взять на иждивение, как всех прочих в поселке, – иначе я не знаю, как и чем мы будем кормиться.

Но трактирщик, видно, рассуждал иначе. Сколько дети ни бегали в лавку с корзинкой и с записками, они всякий раз возвращались ни с чем.

– Наверное, он думает, что из нас еще можно что-нибудь выжать, – говорил Ларc Петер.

Да, печально складывались дела. А Дитте как раз мечтала, что они справят этот сочельник особенно хорошо и чего-чего только не назаказывала в лавке – и муки, и свиного сала для хвороста, и грудинку на жаркое; ее можно было нашпиговать и зажарить, как гуся! И вот Дитте осталась с пустыми руками, все ее мечты развеялись, как дым. На чердаке уже лежала елочка, которую потихоньку дети добыли в питомнике, но какая же от нее радость, если нет ни свечек, ни сластей, ни цветной бумаги для украшений!..

– Ну, не беда, – говорил Ларc Петер, – как-нибудь обойдемся. Рыба и картошка у нас еще остались, – значит, голодать не придется!

Но дети хныкали.

Дитте не сдалась и старалась устроить все хоть сколько-нибудь по-праздничному. В гавани удалось ей купить у рыбака парочку нырков, попавших ему в сети. Она их выпотрошила и вымочила в молоке пополам с водой, чтобы отбить неприятный привкус, – стало быть, жаркое припасено! А на елку она повесила несколько штук румяных яблок, полученных в разное время от старичков из Пряничного домика; яблоки были такие красивые, что она пожалела их съесть.

– А если еще приладить на верхушку фонарик, то будет прямо красота! – объявила она.

Горсточку кофейных зерен она раздобыла взаймы у соседей, раздобыла и водочки, – нельзя же было оставить Ларса Петера в сочельник без угощения.

В таких хлопотах и беготне прошел у Дитте почти весь день, и теперь пора было затопить печку в кухне, чтобы приступить к стряпне. Ларc Петер с детьми сумерничал в комнате, и Дитте слышала, как он рассказывал им разные интересные случаи из своего детства. И вдруг вскрикнула. Верхняя створка кухонной двери открылась, и на фоне вечернего неба вырисовывались голова и плечи урода-великана, старавшегося просунуть в отверстие нагруженную корзинку.

– Вот вам кое-какие припасы, – сказал он, дотянувшись длинными ручищами до кухонного стола. – Веселых святок! – и он удалился, громко отдуваясь.

Дитте распаковала корзинку на столе. В ней оказались все припасы, за которыми она посылала в лавку с записками, и еще многое из того, о чем они с отцом могли только мечтать, но чего не могли позволить себе забирать в долг, а именно: «Рождественский альманах» с календарем, фунт шоколада для варки и бутылка старого французского вина!

– Совсем как господь бог: когда человеку всего горше, он тут как тут и подает руку помощи! – сказала Дитте, которая еще помнила пасторские поучения.

– Да, трактирщик наш большой шутник! Бегали мы, бегали к нему в лавку за припасами – ни шиша от него не получили. И вдруг сам приволок всякой всячины! Неспроста, конечно. Ну, да так или иначе, а есть будет одинаково приятно!

Ларс Петер не умилился. И был прав, когда говорил, что ни сердце, ни праздник никакой роли тут не играли. Им и после праздника отпускались из лавки разные продукты. Случалось иной раз, что корчмарь вычеркивал из записки Дитте что-нибудь, по его мнению, лишнее, но с пустой корзинкой дети больше ни разу не возвращались. Дитте продолжала видеть в этом руку провидения, но Ларc Петер смотрел на дело трезвее:

– Черт побери, не может же он оставить нас умирать с голоду, раз мы на него работаем! Уверяю тебя, этот плут правильно рассчитал, когда именно у нас не останется ничего и нам не на что будет куска хлеба купить! У него тонкий нюх!

Объяснение это, однако, не удовлетворяло вполне даже самого Ларса Петера. Было что-то в поведении трактирщика такое, чего нельзя объяснить только одной корыстью. Он хотел быть полновластным хозяином в поселке – это верно, но он ведь не жалел и себя самого. Вечно был начеку, знал все дела и семейное положение каждого, как свои пять пальцев, – даже лучше, чем люди сами это знали; держал все в голове и во все вникал, всех опекал. Это имело свою и хорошую и дурную сторону, – никто не знал, в какую минуту и откуда трактирщик на него нагрянет.

Ларс Петер вскоре почувствовал его отеческую опеку с повой стороны. Как-то раз трактирщик мимоходом обронил:

– Дочка-то у тебя уже большая, Ларc Петер. Пора ей самой зарабатывать себе хлеб.

– Она уже много лет его зарабатывает, и добросовестно. И спасибо ей за это! Плохо пришлось бы мне без нее! – ответил Ларc Петер.

Трактирщик побежал дальше. Но в другой раз, когда Ларc Петер рубил около хижины хворост, трактирщик вернулся к той же теме.

– По-моему, детям после конфирмации не следует засиживаться дома на шее у родителей. Чем раньше они пойдут служить в люди, тем скорее выучатся стоять на собственных ногах.

– К этому дети бедняков быстро приучаются и дома, незачем в чужие люди идти! А мы без нашей маленькой хозяюшки обойтись не можем.

– Хозяйка Хутора на Холмах охотно возьмет к себе Дитте с мая месяца. Место хорошее. А вдова Ларса Йенсена могла бы стать у тебя за хозяйку. Женщина работящая и сидит без всякого дела. Самое лучшее было бы вам пожениться.

– С меня и одной жены хватит, – ответил Ларc Петер.

– Она в тюрьме, и никто не обязан вновь сходиться с бывшей арестанткой, если не хочет.

– Это я слыхал, но в нашем роду люди не разводятся. И у Сэрине должно быть пристанище, куда вернуться.

– Это дело твоей совести, Ларc Петер. Но в писании нигде не сказано, что человек должен делить стол и ложе с убийцей… А я хотел еще сказать, что вдова Ларса Йенсена одна занимает целую хижину.

– Так, может, нам бы перебраться к ней, – с живостью откликнулся Ларc Петер. – Тут не больно сладко жить. – Он уже простился с надеждой построиться самому.

– Если вы поженитесь, хижина будет все равно что твоя.

– Никогда я не изменю Сэрине! – крикнул Ларc Петер, всадив топор в чурбан. – Так и знай!

Трактирщик отошел от него с виду такой же спокойный и приветливый. Якоб Рулевой, притаясь за другим углом дома, целился из ружья, заряженного солью, и только ожидал слова, чтобы выпалить. Трактирщик ваше А было в дом, но тотчас же вышел и приостановился около Якоба. И впрямь бесстрашный был! «Ну? С ружьем сегодня гуляешь?» – спросил он. Якоб отпрянул в сторону и повернулся носом к стенке.

Всю семью опечалила новая затея трактирщика. Ведь он хотел отнять у них мать, хозяйку. Как же детям обойтись без мамочки Дитте? Они так сжились с нею, привыкли к ее заботливому, нежному уходу.

Сама Дитте отнеслась к этому всех спокойнее. Вся жизнь ее складывалась сообразно с тем, что ей рано или поздно придется поступить в услужение. Естественнее этого быть ничего не могло, ей с самого рождения было предназначено служить в людях. Через все ее детство и отрочество красной нитью проходила подготовка к цели, поставленной ей жизнью, – хорошо служить своим будущим хозяевам. «Кушай, кушай, дитятко человеческое, – говаривала бабушка, – вот и вырастешь большая да крепкая, будешь хорошей работницей. Иначе и нельзя в чужих людях!» И Сэрине, когда Дитте попала к ней, постоянно приговаривала: «Ты должна стараться, нерадивую работницу никто у себя держать не станет!» Учитель тоже вплетал это в свои нравоучения. И пастор, готовивший детей к конфирмации, невольно глядел в сторону Дитте, когда рассказывал им притчу о слугах верных и неверных. И сама она делала обычные будничные дела в доме, не упуская из виду будущей своей судьбы, и с радостной надеждой и вместе с тем со страхом думала о предстоящем ей великом и ответственном событии, когда ей придется уйти из родного дома к чужим людям.

Теперь срок приближался, и ей становилось грустно, но главным образом за тех, кого она покидала. Для нее самой это было ведь вполне естественным, неизбежным.

Готовясь к предстоящей разлуке, она стала особенно тщательно прибирать, приводить в порядок все в доме и приучать к хозяйству сестренку Эльзу, указывая ей, как и за что надо браться и где место каждой вещи. Эльза была девочка внимательная и сообразительная, усваивала все легко. Труднее было с Кристианом. Дитте серьезно беспокоилась за него: как он будет вести себя, когда некому будет постоянно следить за ним, остерегать его, останавливать? Поэтому она теперь ежедневно строго увещевала его.

– Смотри же теперь, перестань глупить и удирать, если что и придется тебе не по нраву! Помни – ты старший! Ты будешь виноват, если Поуль и сестренка натворят чего-нибудь. Им больше не с кого пример брать, кроме тебя. И перестань, пожалуйста, дразнить Якоба Рулевого, это просто грешно.

Кристиан со всем соглашался, все ей обещал, мальчик он был предобрый; беда только, что трудно помнить все свои хорошие обещания!

С карапузом Поулем еще бесполезно было говорить серьезно. Да он и без того был хорош – славный малыш! Но как странно было представить себе, что ей придется расстаться с ним! И много раз за день Дитте подзывала его к себе и ласкала.

– Только бы вдова Йенсена была добра к детям и умела их держать в руках! – говорила девочка отцу. – У нее самой ведь детей не было. Удивительно, право!

Ларс Петер только усмехался:

– Ничего! Как-нибудь все обойдется. Женщина она добрая. Но как мы будем скучать по тебе!

– Ну, это само собой, – серьезно отвечала Дитте и добавила к характеристике вдовы Йенсена: – К тому же она бережливая. Это хорошо.

Вечером, когда все дневные хлопоты кончались и дети были уже в постели, Дитте осматривала шкафы и лари. Надо сдать мадам Йенсен все хозяйство в полном порядке. Особенно внимательно пересмотрела Дитте одежду и белье детей. На дно сундука была постелена чистая бумага, и все аккуратно уложено снова.

Делала все это Дитте как-то особенно неторопливо, подолгу не выпуская вещей из рук, как будто прощаясь с ними. Да, это было своего рода молчаливое торжественное прощание девочки с мирком, столь дорогим ее сердцу, хоть и стоившим ей многих тревог и труда. Она словно благодарила каждый предмет за вложенные в него свои собственные труды и заботы.

В те вечера, когда Ларc Петер не выходил в море, Дитте с шитьем в руках присаживалась около него к столу под висячей лампой, и они серьезно беседовали о будущем, давали друг другу добрые советы.

– Живя в чужих людях, ты должна хорошенько прислушиваться к тому, что тебе говорят или приказывают. Больше всего людей злит, если им приходится повторять одно и то же по нескольку раз. Да не забудь еще, что важно сделать не так, как нужно, а как тебе велено. Ведь каждый все делает по-своему и считает, что именно так и следует работать. Вот тут и трудно бывает угодить. Да, ни в чем другом, как именно в работе, труднее всего потрафить людям!

– Ну, ничего, я сумею угодить, – сказала Дитте с храбрым видом.

– Да, ты для своих лет умница, но этого еще мало. Помни, никогда не показывай людям свое недовольство, как бы тяжело тебе ни приходилось. Кто работает из-за куска хлеба, тот обязан быть довольным всем.

– Ну, нет, я в случае чего прямо выложу все начистоту.

– Ну, смотри, не слишком торопись с этим! Правда глаза колет, а пуще всего не любят люди слушать ее от слуг! Слугам рассуждать не полагается. И самое лучшее для них вовсе не иметь своего мнения. И ты знай помалкивай всегда, а про себя думай, что хочешь. Думать тебе никто запретить не может. А еще помни, что у тебя есть родной дом, куда ты всегда можешь вернуться, если тебя прогонят с места. Сама ты, конечно, не уйдешь до срока! Бросить место по каким бы то ни было причинам – значит заработать себе дурную славу. Лучше уж стерпеть любую несправедливость.

– Да разве нельзя постоять за себя, если правда на твоей стороне? – недоумевала Дитте.

– Можно-то можно, но, как знать, на чьей стороне она останется? «Кто силен да именит, тот и правду к себе переманит!» Это мы, бедняки, на опыте узнаем. Но все обойдется, надо только быть поумнее да не лезть на рожон!

Настал последний вечер. Весь день Дитте ходила из хижины в хижину, прощаясь с соседями. Она знала, как лучше провести эти последние драгоценные часы, но делать нечего, нельзя было уехать, не попрощавшись со всеми, – такие бы сплетни пошли!.. Дети, все трое, ходили за нею по пятам.

– Не надо вам входить за мною, неудобно вваливаться к людям всей оравой. Подумают, что мы на угощенье напрашиваемся!

И малыши прятались где-нибудь поблизости от того дома, куда Дитте заходила, дожидались ее в своей засаде и провожали до других соседей. Сегодня они хотели быть с нею вместе как можно больше. И она обещала пройтись с ними по берегу до мыса, откуда виден был Хутор на Холмах. Но времени не хватило. Было уже поздно, когда Дитте обошла всех соседей, так она и не сдержала своего обещания. Не обошлось, конечно, без слез: хутор, куда уходила Дитте служить, мерещился всем троим ребятишкам и во сне и наяву. Успокоились они тогда лишь, когда отец обещал им покатать их в воскресенье утром на лодке.

– С моря хутор тоже видно, и все его окрестности. И, пожалуй, сама Дитте будет стоять на холме и махать нам рукою!

– Разве хутор в самом деле так близко? – спросила Дитте.

– До него мили две-три, так что нужны, конечно, зоркие глаза, – ответил отец, силясь улыбнуться. Не до шуток было ему сегодня.

Трое детей уже крепко спали на большой кровати. Поуль в одном конце ее, сестренка и Кристиан в другом. Рядом с Поулем оставлено было место для Дитте, – она обещала им, что эту последнюю ночь они будут спать все вместе. Но ей еще нужно было прибрать кое-что. А Ларc Петер сидел у окна и при свете потухавшей вечерней зари перечитывал письмо от Сэрине. Всего несколько строк, – Сэрине не мастерица была писать. Но он без конца перечитывал эти строки про себя – громким шепотом. Настроение у него было тяжелое.

– Когда же вернется мать? – вдруг спросила Дитте, подойдя к отцу.

Ларс Петер взял календарь.

– По моим расчетам, еще больше года осталось, – тихо сказал он и прибавил: – Ты тоже соскучилась по ней?

Дитте не ответила, но немного погодя сама спросила:

– Как ты думаешь, она переменилась сколько-нибудь?

– Ты беспокоишься за детей? Я полагаю, она теперь любит их сильнее. Тоска – хороший учитель. А теперь пора и тебе ложиться, – утром надо рано встать, путь предстоит далекий. Пусть Кристиан проводит тебя подальше и донесет твои пожитки. На твою долю еще хватит! Жалко, что я сам не могу проводить тебя!

– Ну, ничего, я и одна справлюсь, – сказала Дитте, храбрясь, но голос у нее сорвался, и она вдруг упала на грудь отцу.

Когда Дитте легла, он посидел около нее, пока она не заснула. Тогда и он поднялся к себе наверх, чтобы лечь спать. Но он слышал, как девочка всхлипывала во сне.

Около полуночи он опять спустился вниз, уже одетый, в брезентовом плаще и держа в руках фонарь. Осторожно направил он свет фонаря на постель, – дети спали все четверо. Но сон Дитте был тревожен, она ворочалась, разметала руки, словно ее что-то беспокоило, наконец простонала:

– Сестренке надо кушать досыта… а так не годится… она совсем исхудает…

– Да, да! Отец уж последит за тем, чтобы она кушала досыта, – растроганно сказал Ларc Петер, осторожно прикрыл детей и отправился на лов.

ЧИСТИЛИЩЕ

І
В ЧУЖИХ людях

– Ты ведь попадешь не совсем к чужим, – ободрял Ларc Петер Дитте вечером, накануне того дня, когда ей предстояло отправиться на свое первое место. – Хозяйка твоя из рода Маннов; ее дед и отец старика Сэрена были чуть ли не троюродные братья. Родство, конечно, дальнее, и ты лучше виду не подавай, что знаешь о нем, лучше погодить, пока они сами не вспомнят об этом. Не умно набиваться в родню к богатым людям!

Бесспорно, родство было дальнее… Ларc Петер и упомянул об этом лишь в виде некоторого утешения – за неимением лучшего. Слишком хорошо знал он, чего вообще стоит, в конце концов, родство. Да и Дитте на этот счет была не глупее других!

Все-таки отцовское напутствие облегчило ей последний, самый тяжелый конец дороги. Не так-то легко ведь одной-одинешенькой явиться в первый раз на службу. Душа уходила в пятки при мысли о том, что все там будет чужое… новое… Как-то она справится?.. И как примут ее тамошние люди?.. У них, пожалуй, большой дворовый пес… Не даст войти во двор. Придется ждать на дороге, пока кто-нибудь не выйдет случайно. И тогда ей, пожалуй, достанется за то, что она так запоздала!.. Но, положим даже, во двор она попадет „сразу, а дальше? В какую дверь войти? Через черные сени или по чистому ходу? И что сказать? «Я новая работница»? Нет, прежде всего надо поздороваться, иначе ее сочтут невежей, и тем самым она осрамит родной дом.

Словом, Дитте не так-то легко было, и утешительные слова отца очень ей пригодились. Если ты родня хозяевам, хотя бы и дальняя, все выходит по-другому, – ты почти как в гости пришла. Сразу как-то нащупаешь почву под ногами. Дитте даже не удивилась бы, если бы новая хозяйка встретила ее словами: «Так вот она, Дитте! В нашу родню пошла!»

В действительности вышло не совсем так, когда Дитте с узлом под мышкой очутилась в кухне. Ей самой не пришлось слова сказать, – Карен, хозяйка Хутора на Холмах, сразу смерила ее недовольным взглядом и проворчала:

– Неужто это самая старшая у Живодера? Коротышка, и не похожа на конфирмованную. Много ты наработаешь!

О родстве хозяйка даже не заикнулась, чему Дитте, впрочем, и удивляться не стала. Очутившись на месте, она не боялась взглянуть в глаза действительности. Может быть, здесь просто не знали о родстве, – бедных людей много, где же их всех упомнить? К тому же Дитте была незаконнорожденная, так что вообще не шла в счет.

Родство же действительно существовало, хотя и дальнее. Кто-то из сыновей одного из хозяев Хутора на Мысу, тяготясь домашней обстановкой, отправился берегом к северо-западу, облюбовал себе местечко на дюнах и обосновался здесь. Было это, очевидно, еще в те времена, когда Маннов кормило главным образом море. По самому расположению своему на дюнах Хутор на Холмах во всяком случае для полевого хозяйства не годился, – здесь ничего не росло. Приютился он во впадине довольно крутого берега, словно прячась от прибрежной полосы. Из хутора даже не видно было земельных угодий. Да и самый хутор едва можно было разглядеть со стороны. Зато с моря его было хорошо видно. С трех сторон хутор окружали громоздкие строения, а с четвертой находился овраг, на другом конце которого виднелся кусочек моря. Когда-то такое расположение хутора, вероятно, было целесообразно; теперь же оно утратило свой смысл. Из окон жилого дома, откуда присматривают за работниками и домашним скотом, видно было одно море. И с некрытого холодного двора – тоже. По заливу, неизвестно куда и зачем, скользили лодки, выплывая из-за одного мыса и скрываясь за другим. Далеко в открытом море виднелись суда, путей и назначения которых на хуторе не знали. А еще дальше в хорошую погоду виднелся какой-то остров– земля, о которой никто кругом ничего не знал, да и не старался разузнать. Была тут своя земля поближе, и полезнее было интересоваться ею.

Когда-то во всем этом был какой-то смысл. Из окон можно было наблюдать за своими лодками и сетями, а дальше – за чужими парусниками. Не один шкипер бросал здесь ночью якорь и продавал часть своего хлебного груза хозяевам хутора. Кое-кто приставал тут и не по доброй воле. В то время большое значение имела ветряная мельница, теперь ее развалины служили своего рода памятником скудоумия владельцев Хутора на Холмах. Только олуху могло прийти в голову ставить здесь мельницу! Ну, кто же повезет молоть свое верно чуть не в самое море?

«Поезжай на мельницу Хутора на Холмах, там тебе песок в ржаную муку перемелют! – смеялись люди над тем, кто носился с какой-нибудь вздорной затеей. Но человек, который дал повод к такой поговорке, был вовсе не сумасброд. Он рано сгорбился, таская во мраке ночи тяжелые мешки с берега на мельницу. И на лице у него ясно запечатлелись следы ночной работы. Люди боялись его. А он копил те далеры, которые со временем промотали его потомки. Это он и прикупил землю, составлявшую угодья хутора, и занялся земледелием, – главным образом, пожалуй, ради того, чтобы не так бросалось в глаза, откуда берется вся эта масса зерна на мельнице.

Но море вообще кормилец ненадежный, да и люди со временем становятся честнее. Мало-помалу земледелие стало главным занятием владельцев Хутора на Холмах.

Теперешние хозяева уже были до мозга костей крестьянами-землепашцам и, с корнями вросли в землю; их тошнило от вида волнующегося моря и раздражал этот далекий, открытый горизонт. К морю они спускались редко и неохотно. Давно миновали те времена, когда их туда призывало дело, теперь довольно с них было и того, что величественно раскинувшееся море вечно мозолило им глаза. Ну, чего оно тут ширится и пыжится зря? Ничего на нем не растет и не созревает, только холод да град – вот все его дары. И хоть бы двор-то был обстроен кругом. Настоящему двору полагается быть крытым четырехугольником – так уж заведено. Здесь же люди с колыбели до могилы обречены были глядеть в сторону моря и вечно чувствовать себя на краю пропасти, откуда вот-вот скатишься неведомо куда. И впрямь, если какой предмет начинал катиться со двора, то уж не останавливался до самого берега. И волей-неволей приходилось спускаться туда, к ненавистной воде, чтобы втащить его обратно наверх.

Обитатели хутора подтверждали своим примером ту истину, что нехорошо людям быть надолго отрезанными от своего родного, исконного и вечно иметь перед главами нечто чужое, ненавистное. Вид мори действовал на них, как тюремные стены на арестанта, и нарушал их душевное равновесие, делал их какими-то шальными, непокладистыми. Некоторые из них вели распутную жизнь, и Хутор на Холмах давал много пищи для пересудов. Это еще более способствовало тому, что обитатели его чувствовали себя отрезанными от остального мира.

Нельзя сказать, что они боялись новшеств или были неспособны на душевный подъем. Нередко тот или другой из них стучал кулаком по столу и клялся, что загородит овраг новою постройкой, а то так и вовсе перенесет двор на самый верх склона. Затем сразу приказывал запрягать, чтобы не откладывать дела в долгий ящик, уезжал в город за строительными материалами и возвращался домой – «под мухой». Это у них было в крови: плестись изо дня в день и вдруг бешено метнуться в сторону. Стоило обитателям Хутора на Холмах разойтись, как они начинали шагать, по пословице, шире, чем позволяли штаны!

С наследством же вообще дела обстояли неважно. Оно все таяло да таяло, и насчет Карен всем известно было, что она унаследовала больше пороков, чем далеров. Ей пришлось взять денег под вторую закладную, чтобы старший сын мог пройти курс в учительской семинарии в столице.

Единственным наследством, неизменно переходившим из поколения в поколение, оказывался взбалмошный, вздорный характер. Это было такое достояние, которое наследовал каждый. Те, кто через брак роднились с этой семьей, становились такими же взбалмошными, как и все члены семьи. Зато молодежь, рано покидавшая родной дом, постепенно выравнивалась и становилась такой же, как и все люди. Да и дети, прижитые обитателями хутора на стороне, вырастали неплохими людьми. Злое начало коренилось, стало быть, в самом хуторе, – над ним как будто тяготело какое-то проклятие, которое парализовало душевные силы его обитателей. У них попросту не было ни малейшей охоты создавать что-нибудь вновь или хоть мало-мальски поддерживать старое, они запустили все хозяйство. «Все равно хутор придется переносить, так стоит ли возиться с ним?»– говорили они.

Теперь на хуторе хозяйничала вдова Карен Баккегор, женщина достаточно крепкая и хозяйственная, но по характеру настоящее пугало для добрых людей. О Карен Баккегор ходило много толков, и ее богатые родственники старались держаться от нее подальше. Денег ведь у Карен не было, и чести от близости с нею прибавиться не могло. Она же мстила им за пренебрежение тем, что общалась с людьми ниже себя.

Да, нельзя сказать, чтобы Карен Баккегор была гордячкой. Она заводила знакомства и с хусменами и с барышниками; не брезговала даже приглашениями на чашку кофе по случаю крестин у жен поденщиков, ютившихся в хижинах на общественных лугах. Вполне возможно, что она и не подозревала своего родства с семьей Живодера. Родственные чувства в ней вообще были развиты слабо, чем отличались все Манны, – уж слишком много скитались они по белу свету и чересчур расплодились! Признавали родство лишь с теми, кто пользовался большим почетом и от кого можно было ожидать наследства.

Между Хутором на Мысу и Хутором на Холмах связь уже давно еле держалась. Хлеба-соли владельцы хуторов друг с другом больше не водили и встречались только на свадьбах да на похоронах, иногда с промежутками в несколько лет. Этого было, впрочем, достаточно, чтобы знать, кто из родных еще жив и кто умер. Когда же море поглотило столько земли, что Хутор на Мысу превратился в ’ Хижину на Мысу без клочка земли, и уж нечего стало ожидать с той стороны какого-либо наследства, – как-то сама собой порвалась и последняя слабая связь между родней. Никому из владельцев Хутора на Холмах не приходило в голову звать на свадьбу обитателей Хижины, – их едва терпели, когда те являлись на похороны. Словом, из Хутора на Холмах перестали даже глядеть в ту сторону, откуда вышел род его владельца.

Несколько иначе складывалось дело для обитателей Хижины на Мысу. У них были основания держаться за родство и хоть издали, сложными и кружными путями, наблюдать за Хутором на Холмах – хоть им самим от этого не становилось легче. Сэрен и Марен отлично знали, что они родня владельцам Хутора на Холмах. Это была их слабая струна, и они хвастались этим родством, когда собственная жизнь становилась уж чересчур тяжкой. Для себя лично они, впрочем, ни на что не надеялись, рано придя к тому убеждению, что не им написано на роду счастье.