Текст книги "Дитте - дитя человеческое"

Автор книги: Мартин Андерсен Нексе

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 50 страниц)

А ведь бывали же случаи, что на бедняков неожиданно сваливалось наследство в сотню, а то и несколько сотен далеров! Бабушка Дитте знала наперечет все такие истории даже далеко за пределами своей общины и время от времени рассказывала о них внучке. Беднякам доставляло какое-то своеобразное удовольствие смаковать чужое счастье, хотя они и знали заранее, что самим-то им ничего не перепадет.

– Ты никогда никакого наследства не получишь, – говорила старуха девочке, – ты ведь незаконная; незаконным детям не бывать наследниками семейного добра.

– Значит, они не наследуют и никакого зла, – отвечала Дитте, решительно встряхивая головой. Она рано выучилась утешать себя.

Но в этом бабушка была не так уж твердо уверена.

Да Дитте и не особенно горевала, что лишена прав наследства, – как-нибудь проживет и без него. Может статься, выйдет замуж за человека с большими деньгами. То есть сначала-то он объявит себя бедняком, а она пойдет за него только по любви. Но, когда она даст ему слово, он тотчас сбросит с себя старую, грязную одежду и предстанет перед ней во всей своей красе. «Отец мой настолько богат, что его богатства хватит на обоих, – скажет он, – я хотел лишь испытать тебя, любишь ли ты меня ради меня самого». А то, может быть, она найдет на дороге мешок с деньгами, которого никто не терял, а стало быть, его и в полицию предъявлять не надо… Да мало ли возможностей разбогатеть и помимо наследства!

Но знали нынешние обитатели Хутора на Холмах о родстве с нею или не знали, – они, во всяком случае, ничем этого не обнаруживали и требовали от малолетней работницы настоящей работы. Дитте этому не удивлялась. Ведь только человек, занимающий самое незначительное положение, мог бы прийти к семье Живодера и сказать: «Мы с тобой родня!» Тем не менее уже одно сознание родства давало человеку тайное удовлетворение, позволяло мечтать о том, что и он может идти по дороге к счастью, проложенной его родственниками.

Хутор на Холмах сначала не вызвал в Дитте какого-либо разочарования. Атмосфера сплетен и дурных слухов, носившихся вокруг хутора, не угнетала девочку, а скорее подстрекала ее детское любопытство. Вступая и новую жизнь, Дитте так много ожидала от нее, что даже испытывала страх. И у нее не было причин сразу почувствовать себя обманутой, – вокруг было достаточно непонятных загадок. Самый мрак здесь как будто оживал и гнался за человеком, заставляя его вглядываться в темноту.

Да и при дневном свете здесь открывалось немало любопытного. На хуторе тоже был чан с солониной, как в Сорочьем Гнезде, только гораздо вместительнее. И здесь не было нужды перед каждым обедом бегать в лавочку, зажав в руке мелкую монету. И здесь были куры, несшиеся где попало, в самых неподходящих местах. Были и поросята, по целым дням стоявшие у корыта, задрав рыльца, – корыто вечно оказывалось пустым, сколько бы его ни наполняли. Были и телятки, у которых глаза, как голубые огоньки, странно мерцали в полутьме хлева, когда им давали пососать палец. Все это было знакомо Дитте и доставляло ей радость – ее сердце прямо таяло. На гвозде, вбитом в дверную притолоку в сенях, сушилось ситечко для процеживания молока, а под застреху пристройки были засунуты скребок и мотыга для вереска. Топор был так крепко всажен в чурбан для колки дров, что, казалось, его и не вытащить, а косы были развешены на большом кусте терна – лезвиями к стволу, чтобы дети не порезались.

Словом, хутор напоминал Сорочье Гнездо, только был более обширен. И даже здешний кот Перс был точь-в-точь похож на старого кота. Такой же лежебока: день-деньской лежал на горячих камнях, нежась на солнце. Зато ночью его не видел никто, кроме крыс да мышей. Он так напоминал старого кота из Сорочьего Гнезда, что даже жутко становилось, и так же ластился к Дитте, как тот. Словно они век друг друга знали. И не будь Дитте так уверена… Но ведь она сама видела, как трактирщик своими чудовищными лапами схватил кота, этого «воришку», таскавшего рыбу, и сунул в мешок. А потом, хватив мешком несколько раз о камни мола, швырнул в море… Мешок сразу погрузился в воду, – в нем был тяжелый камень. И даже не доказано было, что именно Перс стащил чудесных камбал! Ведь Якоб Рулевой бродил поблизости и вовсе не был таким дурачком, каким его считали. Людоеду, во всяком случае, не следовало оставлять корзинку с рыбой без присмотра. Но кот осужден был на смерть, несмотря на слезы детей. И теперь он как будто воскрес. И такой же был страстный охотник до рыбки. Каждое утро спускался на берег, прыгал на большой камень и подкарауливал там разную рыбешку, водившуюся в мелкой воде. Когда рыбки подплывали поближе, он быстро запускал лапу в воду и вытаскивал их на камень. Забавно было глядеть, как боролись в нем боязнь воды и желание полакомиться: он весь дрожал мелкой дрожью. Но это был единственный способ угоститься рыбкой, – на хуторе совсем не потребляли рыбы, полагая, что от нее заводятся ленточные глисты.

II
ТОСКА ПО ДОМУ

Каждое утро около четырех часов Дитте просыпалась от звука тяжелых шагов, шаркавших по каменному настилу двора, – шаги направлялись к дверям ее каморки. Это пожилой поденщик всегда заходил будить ее. Дитте его недолюбливала за нечистый рот, – он вечно жевал табак и ругался. И еще говорили, что он плохо обращается с женой и детьми.

Девочка мигом вскакивала с постели и, налегая всею своею тяжестью на дверную щеколду, кричала:

– Я уже встала!

Если она не успевала сделать этого, поденщик распахивал верхнюю половинку двери и глядел на Дитте, скаля свои желтые от табака зубы.

Услышав, что он отошел от двери и направляется к жилому дому, Дитте выпускала из рук щеколду и накидывала на себя платьишко. Сердце так и колотилось под грубой холщовой рубашкой, пока она стояла, заплетая волосы и поглядывая в даль сквозь распахнутую половинку двери. Захватив одну заплетенную косичку в рот, она быстро перебирала пальцами, заплетая другую и щурясь на море, сверкавшее тысячами искр. Раннее утро встречало ее своим особым ароматом, охватывало светом и свежестью, пронизывало ее всю насквозь. Она вдруг неожиданно чихала, и косички выскакивали изо рта.

Затем Дитте выбегала во двор и останавливалась на каменном настиле – гладко причесанная, с двумя жиденькими косичками за спиной, слегка посиневшая от утреннего холодка, но живая и бодрая. она напоминала птичку, внезапно выпорхнувшую из темной чащи кусток и словно ослепленную светом… Покосившись украдкой на жилой дом, она вдруг бегом пускалась со двора.

– Ей-богу, девчонка опять побежала глазеть на море! – говорил поденщик на кухне, прожевывая свой завтрак. – Она совсем без ума от воды. Видать, в ней рыбья кровь!..

– А пусть ее! Кому от этого вред? – отвечала молодая работница. – Ни хозяйка, ни сынок еще не вставали.

Дитте босиком мчалась во всю прыть по мокрой колючей траве и взбегала на самый гребень берегового склона, откуда видно было все море, то необыкновенно розоватое, то свинцовое или все покрытое пеной – глядя по погоде. Для Дитте это было безразлично, до самого моря ей дела не было. Ничего хорошего она от него не видела, – дедушку оно наградило ревматизмом, а бабушке, да и ей самой, причиняло много тревог. Но это же море омывало берег рыбацкого поселка. Та же самая вода, что и здесь, текла там, и можно было бы доплыть туда, будь на хуторе своя лодка. Дитте не обращала внимания на морской вид, вообще не любовалась морем, – оно пожрало землю владельцев Хутора на Мысу, сделало их бедняками, оно в бурю потрясало стены бабушкиной хижины и осыпало брызгами ее окошки. Но Дитте знала место, где море было более приветливо; места этого не видно отсюда, но иногда удавалось различить, как возвращаются туда с ночного лова рыбачьи лодки. Расстояние было слишком велико, чтобы распознать, которая из лодок чья, но среди них находилась и отцовская! И девочка была твердо уверена, что и он глядит сейчас сюда. Она выбирала одну из лодок, считая ее отцовской, и следила за ней глазами, пока та не исчезала за мысом, скрывавшим и поселок.

Хозяйка была далеко не в восторге от такой тяги Дитте к морю и в первое время старалась положить этому конец. Но так как никакие меры не помогали, а вообще-то девчонка была работящая и покладистая, то хозяйка стала смотреть на это, как на врожденный изъян, и махнула на него рукой. И отец и дед девчонки, да, пожалуй, и многие из ее предков, кормились от моря, так не мудрено, что оно тянуло ее к себе.

Кроме одной этой блажи, Дитте в остальном не умела постоять за себя. Опасения Ларса Петера, что она будет слишком настаивать на своей правоте и тем наживет себе неприятности, не оправдались. Куда девалась здесь вся храбрость Дитте! Ее всецело поглощало одно чувство: желание угодить окружающим и прежде всего хозяйке, исполнять свой долг по мере сил. Достаточно было сердитого слова или взгляда, чтобы повергнуть ее в полное отчаяние и заставить смотреть на себя, как на самое никчемное создание в мире.

Дитте была не из тех, кому надо дважды повторять одно и то же. Обыкновенно она заранее знала, за что и как надо браться, и бралась за все от души, а потом> привыкла делать даже больше, чем по справедливости можно было требовать от нее; одно естественно вытекало из другого. Кроме того, ведь Дитте с детства была предназначена служить другим, вся ее жизнь складывалась в соответствии с этим, и она сама буквально рвалась к этой цели – быть полезной другим. И если девочка когда-нибудь сидела сложа руки, то не по собственной воле.

А тут еще ей полагалось за ее работу жалованье – как взрослой. Наняли-то ее пасти коров и овец, и за все лето ей причиталось получить отрез домотканой полушерстянки на платье, пару деревянных башмаков, фунт нечесаной шерсти, рубашку из крашенины да пять крон деньгами впридачу – если будет очень стараться. Трактирщик сам договорился обо всем и получил задаток.

Дитте старалась вовсю, и к тому часу, когда выгоняла скотину на пастбище, успевала уже порядком устать. Она вставала вместе с солнцем, помогала доить коров и готовить завтрак для работников, мыла кадки и ведра и была на побегушках. Девчонку звали и посылали то туда, то сюда, без конца; ее ноги должны были бегать за всех.

Зато на пастбище она могла отдыхать – только спать нельзя было. Пастбищем служили обширные луга но другую сторону высокого морского берега. Грунтовые воды не имели отсюда стока в море и скоплялись здесь в низинах. Первоначально это было настоящее озеро, которое с течением времени заросло тростником. И когда коровы бродили по луговине, почва под их ногами ходуном ходила. Участки, поросшие травой и камышом, перемежались то болотцами, то кочками с низенькой порослью березняка, осинника и ольшаника, окруженными, как венком, вереском. На самом высоком и сухом местечке среди этих порослей Дитте и устраивалась, – свивала себе уютные «гнездишки» из сухого камыша и украшала их цветами, прошлогодним рогозом и ракушками, которые так ярко белели в черных кучках земли, вырытой кротами. Привстав на цыпочки, Дитте могла выглядывать из своего убежища и следить за скотом, – здесь было достаточно удобно, чтобы она могла чувствовать себя прекрасно. Кое-где виднелись торфяные ямы с черными стенками и мутной болотной водой, – они наводили на мысли о скорби и смерти, о черных могильных холмиках и составляли резкий контраст со светлыми солнечными бликами, молодыми побегами и жужжанием насекомых; ямы придавали всему существованию отпечаток чего-то неверного, ненадежного, изменчивого. Здесь можно было бродить, беззаботно напевая, и вдруг ни с того ни с сего разрыдаться, и это не казалось нелепым. Но тут были и свои преимущества. Здесь было чем поиграть, и Дитте старалась развлекаться в меру своего умения. Свои «гнездышки» она наполняла самыми заманчивыми предметами, которые находила, бегая и перегоняя скотину; там были и пестрые птичьи яички, красивые перышки и даже мертвый крот в бархатной шубке. Но играть по-настоящему она не умела, ей не хватало для этого фантазии. В детстве ей некогда было заниматься играми, а теперь в ее душе иссякли необходимые для этого способности. Много воды утекло ведь с тех пор, когда она играла старым деревянным башмаком Сэрена, на котором бабушке стоило только намалевать лицо да обернуть тряпкой, чтобы у Дитте сразу оказался товарищ игр. Долгая и трудная жизнь отделяла то время от настоящего.

Теперь Дитте сидела, разглядывая свои сокровища и перебирая их от скуки. Хозяйка дала ей вязанье и приказывала связать за день столько-то рядов, Дитте охотно вязала вдвое больше заданного, и все-таки этого занятия хватало ей ненадолго, – очень уж проворные были у нее пальцы! И вот ее одолевали думы, грустные думы.

Одиночество и тоска по родному дому тяжестью ложились на душу, особенно в первое время, и Дитте часто плакала целыми часами. Она скучала по отцу и детишкам, по привычной работе, починке и штопке их одежды. Она так привыкла к заботам о семье, что ее терзала тревога. Спохватились ли вовремя починить деревянные башмаки Поуля? Следят ли за тем, чтобы сестренка Эльза ела как следует? Она ведь никогда не ела по-настоящему, а только время проводила за столом или из-за болтовни вовсе забывала про еду, особенно по утрам. И вдруг оказывалось, что ей уже пора в школу! Тогда она бросала все и бежала, часто даже забывая захватить с собой завтрак. За нею нужен был глаз да глаз.

А отец… заботятся ли о нем? Дают ли ему горячего пива, когда он, закоченевший, возвращается домой с ночного лова? И хорошо ли просушивают его рабочую одежду?

Дитте поневоле думала обо всем этом, несмотря на всю бесцельность таких дум, и плакала от сознания своего бессилия. Сбегать домой она и мечтать не смола, – кто же тогда будет пасти скотину и сделает всю работу, которую Дитте приходилось выполнять вечером, по возвращении с пастбища? К тому же никаких вестей из дому она не получала, вот и представляла себе всякие ужасы: отец утонул или кто-нибудь из детей заболел и лежит без ухода… Сердечко ее обливалось кровью, а что толку?

Угнетенная одиночеством и тоской, девочка не в силах была оставаться здесь, в кустах, ее тянуло наверх, к людям, на поля, откуда виднелись хижины поденщиков, разбросанные по краям лугов, развалины хуторской мельницы и, главное, проезжая дорога. По ней постоянно, двигался народ. В счастливые дни Дитте удавалось увидать там кого-нибудь из живших поблизости от рыбацкого поселка, и на душе у нее сразу становилось легче, – ей словно посылали теплый привет, словно кто вспоминал о ней с участием. Не сам ли господь бог?..

Окружавшие Дитте люди не верили слепо в бога, но и не отрекались от него. Жизнь бедняка не представляла очевидных доказательств его бытия. А если он существовал, то, конечно, держал сторону богатых и сильных. Недаром они так пугали им и ссылались на него, когда им нужно было удержать бедняков в ярме! Так рассуждали бабушка и Ларc Петер – единственные люди, которым Дитте могла вполне доверить. Во всяком случае, бесполезно было воссылать свои жалобы к небу, – опыт свидетельствовал об этом достаточно убедительно. Правда, пастор учил припадать к божьему престолу со всеми своими горестями, но в то же время настойчиво советовал прихожанам не винить бога в своих бедах.

У Дитте, однако, было бессознательное стремление обращаться лицом к свету, – особенно, если с нею случалось что-нибудь хорошее. В дурном человек должен винить себя самого – раз уж нельзя было обойтись без дурного. Но надо же куда-нибудь обращаться с благодарностью за хорошее! Стало быть, все-таки к небу. Там, во всяком случае, находилась бабушка, – она ведь должна была попасть на небо, в этом не могло быть сомнения. А стало быть, там же приходилось отвести место и господу богу – ради бабушки. Дитте много думала в это время о бабушке и, случалось, громко призывала ее. Ведь Дитте необходимо было, чтобы кто-нибудь видел, как ей иногда тяжело и горько.

Однажды, когда она лежала в полном отчаянии, бабушка вдруг склонилась над ней.

– Ну-ка, Дитте, – сказала она, – полетим вместе домой в поселок.

– Да ведь у тебя же нету крыльев, – ответила Дитте и громко зарыдала, так как бабушка показалась ей уж совсем хилой и сгорбленной.

– Это ничего, дитятко, надо только больше поджать под себя ноги.

И верно, они полетели над холмами и долами. Когда же приходилось лететь слишком близко к земле, то они еще больше поджимали ноги. И вдруг очутились над поселком, где стоял Ларc Петер с большой сетью, чтобы поймать их. «Дитте!» – крикнул он.

Дитте проснулась и испуганно вскочила. Ее окликали сверху, с пашни. Это был Карл, сын хозяйки. Он выгонял коров изо ржи! Дитте оцепенела от ужаса и даже не сообразила, что надо бежать скорее ему на помощь. Тогда он медленно подошел к ней сам; он всегда еле волочил ноги, и ходил с таким видом, будто все на свете ему надоело.

– Ты, видно, заснула, – сказал он с едва заметным оттенком насмешки, по, заметив, что она плакала, серьезно посмотрел на нее и ничего не прибавил.

Дитте было стыдно, что она плакала и что вздремнула, и девочка торопливо вытерла слезы. Но бояться Карла не стоило. Он был славный парень лет семнадцати – забавный возраст для мужчины, казалось ей. И ей трудно было обращаться к Карлу почтительно, хотя он и был сыном хозяйки, а стало быть, в сущности хозяином. Да Карл и не требовал уважения, – лишь бы его не трогали. Он постоянно посещал религиозные беседы, и Дитте подумала: «Не спросить ли его?..» Она была недовольна, что у бабушки не оказалось крыльев.

– Как по-твоему, старушки после смерти попадают на небо? – спросила она его, полуотвернувшись. Все-таки как-то неловко задавать такие вопросы.

– Право, не знаю, – медленно ответил он. – Это зависит от того, как они вели себя при жизни.

И он в глубоком раздумье уставился взглядом в пространство, как будто ему действительно необходимо было обсудить и взвесить все в точности, чтобы не поступить с кем-нибудь несправедливо.

– Бабушка была добрая… даже рассказать нельзя, какая добрая. Так что, если все дело только в этом…

Он все еще стоял и раздумывал, не двигаясь с места.

– Не мне судить, так оно или не так, – наконец вымолвил он с глубоким вздохом.

Дитте расхохоталась, – очень уж забавно все это у него вышло.

– Тут нет ничего смешного, – сказал он обиженно и пошел.

Отойдя немного, он остановился.

– Радуйся, что не мать застала коров во ржи, – сказал он.

– А ты разве не скажешь матери? – с удивлением спросила Дитте.

Девочке и в голову не приходило, что это сойдет ей даром.

– Нет! С какой же стати?

– С какой стати? С какой стати?.. Да ведь хутор-то будет твоим, – вдруг сообразила она.

– Ах, вот что!

И он слегка усмехнулся, к великому изумлению Дитте. Она даже не думала, что он вообще способен улыбаться.

Она долго стояла, глядя ему вслед, и совсем позабыла о своем горе. Шел он, как настоящий старик или как человек, над которым с самого рождения тяготеет проклятие Да, не красна была его жизнь, – говорили, что мать до сих пор бьет его. Говорили кое-что и похуже. У Дитте дрожь пробежала по телу… Нет, она не хочет и думать об этом!

Однако не так-то легко было отделаться от горестных дум. Кумушки из хижин поденщиков недаром шныряли по хутору, якобы они пришли по делу, расспрашивали ее как будто о самых невинных вещах. А выслушав ответ, кивали головой и поджимали губы, словно убедившись в самом ужасном. Дитте вовсе не хотела разводить сплетни о тех, у кого жила, и решила быть настороже.

Однажды она смотрела на большую дорогу, надеясь увидеть среди проезжих кого-нибудь знакомого. На дороге показалась в повозке крестьянская чета, муж с женой, – должно быть, ехали в город за покупками. Они закивали ей и приостановили лошадь. Дитте их не знала, но все-таки подбежала к ним.

Не видала ли она – этак с добрый час тому назад – одноконной повозки, запряженной рыжей кобылой?.. Нет? Откуда же она сама?.. Так это пасется скот из хутора на Холмах!.. То-то они как будто признали коров!.. Там, кажется, хорошо кормят людей… Или теперь, пожалуй, уж не важно?.. Там ведь вдова хозяйничает?.. Как бишь ее?.. Ах да, Карен Баккегор!.. Муж-то у ней помер, лет десять тому назад… да еще как нехорошо помер! Но она, кажется, и не горевала о нем… Кто же работает? Сын?.. И поденщик?.. Да, да, Расмус Рюттер с Лугов. он и ночует на хуторе? А! Уходит по вечерам домой. Но ведь, небось, ночует иногда, когда работы много?..

Они спрашивали поочередно, и Дитте простодушно отвечала. Но когда женщине понадобилось узнать внутреннее расположение комнат и где находится спальня хозяйки, да спит ли она одна в жилом доме – Дитте насторожилась. По выражению лица женщины Дитте поняла, что опять глупо проболталась. И она отскочила от повозки и бросилась бежать по полю. Отбежав на некоторое расстояние, она обернулась к ним и вне себя от гнева передразнила их, а затем крикнула хриплым голосом:

– Ах, вы, врали негодные! Грязные же вы сами люди и сплетники! Мужичье!

Крестьянин замахнулся кнутом и приготовился было спрыгнуть с телеги; но Дитте кинулась бежать по межам через поле и, только лежа на болоте, отдышалась. Страх ее, однако, не проходил. А если теперь ее заберут? С крестьянами шутки плохи, – они все законы знают. Пожалуй, они отправятся прямо к начальству жаловаться на нее, когда приедут в город?

Дитте не могла избавиться от этих мыслей, наводивших на нее ужас. Кто поможет ей, кто защитит ее здесь, одинокую, заброшенную?.. Другого выхода нет, как только бежать домой!..

И раньше случалось, что Дитте вдруг чувствовала непреодолимую потребность бросить все и бежать. И она бежала, как одержимая, без оглядки, пока не увязала в болоте или застревала в терновнике; ноги были в крови, платье порвано. Наваждение проходило, и возвращалось чувство ответственности. Повесив нос, брела она назад и садилась у воды обмывать израненные ноги и чинить юбку, благодаря судьбу за то, что не случилось чего похуже. И на этот раз, как всегда после такой отчаянной пробежки, она успокоилась. Невероятная тоска по дому стихла, и пока Дитте сидела, опустив ноги в воду и зашивая прорехи, в душе ее постепенно воцарился мир. Все бунтовавшие силы словно испарились; здесь осталась лишь одинокая маленькая девочка, переполненная сладкой усталостью после пролитых слез. На некоторое время ее покинули всякие тревоги и страхи за других людей, и она могла заняться собой. Дитте сидела и дивилась на самое себя, разглядывала свои гибкие загорелые руки, стройные ноги, родимое пятнышко у самого бедра. Солнце и ветер покрыли ее тело сквозь тонкое платье загаром, но неравномерно, и она, недовольная этим, растягивалась в теплой и мелкой воде, чтобы избавиться от похожих на теневые полосы землистых пятен и полосок.

По всему животу шла темная полоска. Дитте хорошо это знала, бабушка разглядела ее, когда Дитте была еще маленькая, и не раз предсказывала внучке, что она будет легко рожать детей и родит их много. А вот под мышками оказались рыжеватые курчавые волосики, это была новость, и новость волнующая. Дитте приподняла обеими руками свои уже наливавшиеся груди и с гордостью почувствовала, какие они стали полные и тяжелые – особенно если наклониться вперед! Зато спиной похвастаться никак нельзя. Во всю длину прощупывался ряд косточек… Дорого бы дала Дитте, чтобы посмотреть на себя сзади, – неужели у нее все еще кривая спина?..

И вдруг ее охватил страх, что кто-нибудь придет сюда сейчас или же подсматривает за нею сверху с поля. Она схватила платье и с визгом убежала в кусты одеваться.

Да и что, собственно, можно было увидеть? Только долговязую девичью фигуру, не напоминавшую по формам ни девочку, ни женщину. Во всяком случае, внешний вид Дитте не мог бы заставить мужчин потерять голову. Прекраснее всего в ней по-прежнему было сердце, а сердце – не в цене. Оттого природа предусмотрительно и спрятала его в груди.