Текст книги "Дитте - дитя человеческое"

Автор книги: Мартин Андерсен Нексе

сообщить о нарушении

Текущая страница: 47 (всего у книги 50 страниц)

XVIII
ДИТТЕ ОТДЫХАЕТ

Хорошо, что Карл поправился, – так как через несколько дней заболела Дитте.

Как-то утром старуха Расмуссен вошла к ней и застала ее в постели.

Дитте попыталась улыбнуться:

– Просто не знаю, что со мной сегодня, но я, право, не в силах встать.

– Так и полежи, моя милая. Не мешает тебе хоть разок отдохнуть хорошенько, – сказала старуха.

Но Дитте лежала и мучилась.

– Просто срам, что я валяюсь без дела, да вот ноги не держат, – оправдывалась она. – Завтра я встану.

На следующий день, однако, вид у нее был еще более изнуренный, и Карл запретил ей вставать.

– Если ты встанешь, я приведу доктора Торпа, – пригрозил он ей. Это подействовало.

Плохо, должно быть, было Дитте, коли она мирилась с тем, что ей приходилось лежать в постели, – что-то в ней надломилось, хотя ни на какую боль она не жаловалась. Вообще-то ведь не в ее натуре было валяться и смотреть, как другие работают.

– Уж не лопнуло ли у нее что-нибудь внутри? – высказала старуха свою догадку Карлу.

Болезнь Карла и напряженная борьба за существование всей семьи – вот что свалило Дитте. Теперь только обнаружилось, как изнурена была она сама. Очевидно, ее заездили основательно, раз она, пролежав два дня и поглядев, как другие работают, предоставила им справляться без нее. Это она-то! Тогда как прежде за все хваталась сама, справляла и свое и чужое дело.

Карл ухаживал за ней. Он был еще слаб, чтобы рыбачить, да и бухту последние дни опять затянуло льдом, место же рыбак оставил за Карлом, пока он болеет.

– Хороший человек и хочет, чтобы я остался у него подручным, – сказал Карл. – Говорит, что я могу отработать свою долю в лодке. Значит, мы с тобой поженимся весною.

Дитте улыбнулась.

Весной! Да, весна была не за горами. Дни становились длиннее, но и зима была суровая. Нагнала льду с Балтийского моря. Бухта Кэге наполовину замерзла. Но и хорошо, что так, – Карл сидел дома. А прокормиться они как-нибудь прокормятся, – ведь не умерли же с голода до сих пор!

Благодаря знакомству с рыбаками Карл уже имел кое-какой заработок, помогая то одному, то другому из них на Старой набережной. Однако это занимало у него лишь утро, и прожить на такой заработок, конечно, нельзя было. Но и рыскать по городу в поисках случайной работы он еще не в силах был.

Однажды Дитте увидела, что он стоит и вертит в руках свою профсоюзную книжку.

– Ты что задумал? – спросила Дитте.

– Да вот, думаю, не сходить ли в союз. Там сегодня раздача продуктов.

– Не ходи, легко ли это тебе!

Ну, раз не можешь работать, то не имеешь права стесняться просить милостыню, – сказал Карл с мрачным юмором.

Вернулся он с пустыми руками. Он был ведь холостой, а на первом плане стояли люди семейные.

– Но это просто потому, что я в оппозиции, – сказал он с горечью. – Мы всегда у них на последнем плане, и когда работу распределяют – тоже, хотят смирить нас, строптивых.

– Да ну их с продуктами этими! – беззаботно сказала Дитте. – Как-нибудь без них перебьемся. Завтра я встану.

Это она говорила каждый день. И когда прошла неделя, Карл привел к ней своего друга доктора. Торп исследовал больную очень внимательно.

– Весьма благоразумно с вашей стороны, что вы дали себе маленький отдых, – сказал он после осмотра. – Я вам пропишу кое-что. Лежите и принимайте. Это подкрепит ваше сердце.

Карл проводил его до ворот.

– Что у нее? – спросил он.

– Все и ничего. Она, как говорится, совсем выбилась из сил.

Карл изумленно глядел на него.

– Говорю тебе, что я никогда еще не видел пациента, до такой степени истощенного – во всяком случае, в столь молодом возрасте. Даже сердце никуда не годится, хотя она, собственно, и не хворала никогда. А ведь сердечные мышцы у нас самые выносливые. Должно быть, жизнь ее была неимоверно тяжела.

– Это правда, – сказал Карл упавшим голосом. – Как ты думаешь, когда она будет в состоянии подняться?

– Не знаю, подымется ли она вообще когда-нибудь; в лучшем случае, не скоро еще. И никакой такой явной болезни пет, которую можно было бы вылечить лекарствами. Предоставьте ей отдыхать, может быть, отдых сделает чудо.

Карл распорядился перевести больную в другую комнату. Там было ей спокойнее, и постель была лучше.

– Доктор говорит, что она скоро поправится, – сказал он старухе. – Но ей нужен полный покой. Детей нельзя оставлять с нею… особенно на ночь.

– Ну, слава богу, что дело не хуже, – обрадовалась старуха Расмуссен. – Я было думала, в ней лопнуло что. Душа надорвалась или в этом роде, если она, всегда такая неугомонная, может лежать неподвижно. Я подобные примеры видывала.

Петера переселили к Карлу в каморку, а маленького Георга укладывали на двух стульях. Старуха Расмуссен должна была спать с Анной.

– Вот и хорошо, моей старой пояснице теплее будет! – сказала она. Старуха всегда со всем мирилась.

Покой оказал по крайней мере то чудесное воздействие, что Дитте повеселела.

Она прямо нежилась, лежа на мягкой, широкой постели, и под боком у нее не было никого, кого бы надо было укрывать и поднимать ночью.

– Вот так же я спала, когда служила у господ, – сказала она. – Тогда у меня тоже была собственная постель с пружинным матрацем. Но я еще слишком молода была, чтобы ценить это.

Дитте теперь иногда перебирала в памяти свое прошлое, – досуга ведь хватало. Когда же Карл говорил ей, что она скоро встанет, она только улыбалась. Он собирался купить хижину близ постоялого двора на берегу моря, – оттуда недалеко приезжать с рыбой на Старую набережную.

– А ты будешь выбирать сельдь из снастей и чинить сети, как, бывало, в поселке, – сказал он.

Дитте слушала молча, не поддакивая и не противореча.

Она была так тиха и покорна и со дня на день становилась все бледнее – от лежания в постели. Губы распухли и посинели. И она часто жаловалась на боль около сердца.

Микстуру Дитте глотала неохотно, Карлу приходилось заставлять ее. Тем не менее лекарство в бутылке убывало. Это старуха Расмуссен прикладывалась. Они посмеивались над ней.

Теперь только обнаружилось, как все любили Дитте. Не было человека в «Казарме», который бы не навестил ее. И все что-нибудь приносили, как ни туго жилось им самим.

– Ты тут лежишь и принимаешь визиты, как королева, – шутила старуха Расмуссен.

Фру Лангхольм явилась с жареным цыпленком и стаканчиком вина, жена булочника принесла сладкий пирог. Неплохо так болеть! Сопливые ребятишки шмыгали с площадки, когда дверь стояла отворенной, и совали Дитте липкие леденцы из своих грязных кулачков. Их посещения радовали ее, пожалуй, больше чьих бы то ни было. Все складывалось на стол возле кровати и так и лежало, – у Дитте не было аппетита. Зато тем больше перепадало детям и старухе; эта четверка умела отдать честь лакомствам.

Старый тряпичник заходил каждый день.

– Ну, как поживает наша мама Дитте? – спрашивал он с площадки лестницы; входить он не хотел. Он последнее время начал трястись всем телом, сильно сгорбился, ноги у него слабели с каждым днем, и сам он становился все грязнее и запущеннее. И память у него слабела. Только спросит о чем-нибудь и сейчас же забудет, – опять спрашивает.

– В детство впадает бедный старик, – говорила старуха Расмуссен.

Забавно слушать! Сама-то она была на целый десяток лет старше.

Но Расмуссен в детство еще не впадала. Хлопотала и всячески изворачивалась, впряглась опять в хомут, несмотря на свои восемьдесят лет. О прошлом своем она и не вспоминала. Не слишком-то хорошо ей жилось в свое время, как можно было заключить из многого. Но она никогда не говорила об этом. Дитте так и не узнала даже, где ее дети. «Коли не умерли еще, так живы», – вот был и весь ее ответ на вопросы об этом, как почти и на все, касавшееся ее прошлого. У нее были более серьезные дела, чем пустая болтовня о прошлом, которого все равно не вернешь, не изменишь.

Зато Дитте это время часто обращалась мыслью к своему прошлому, перебирала в памяти старые переживания, благо у нее впервые в жизни появился досуг.

– Должно быть, я умру, – говорила она, – столько странных мыслей приходит мне в голову. Это всегда перед смертью бывает.

Да, не странно ли, что люди преследовали ее еще раньше, чем она родилась. Они и потом к ней не очень-то хорошо относились, но сначала они просто намеревались избавиться от нее. Странно! Ведь они даже не знали – какова она будет. Это все нищета виновата была. И в смерти бабушки и в медленном угасании Сэрине и тюрьме повинна была нищета.

– Хотелось бы знать, не от нищеты ли все зло на земле? – однажды спросила она Карла.

– Главным образом, по крайней мере, – решительно ответил он. – Удалось бы нам устранить нужду и нищету, мир выглядел бы совсем иначе.

– В детях, во всяком случае, нет зла, – в раздумье сказала Дитте. – Одно время и я строго обращалась с детьми и наказывала их, когда они, бывало, разобьют или сломают что-нибудь, потому что трудно было купить новое. Но если дети разобьют хорошенькую чашку в крону ценой, а в кармане есть лишняя крона, то ведь так просто – взять да купить новую. Стало быть, и проступка нет. Да, нищета – настоящее зло!.. Но если дети не злы, то откуда же злоба у взрослых людей? – продолжала она.

– Взрослые тоже не злы сами по себе, – возразил Карл. – Обстоятельства вынуждают нас к злым поступкам.

– Нет, я, например, злая. Иногда я всех вас ненавижу, и ничто на свете мне не мило. Когда ты был болен, мне приснилось, что ты можешь выздороветь, если я соглашусь пожертвовать для тебя своей жизнью, – из нее сделают тебе теплую фуфайку. Приснится же такой вздор! Но я не согласилась.

– Я сам причинил тебе больше зла, чем кто-либо, – сказал Карл.

– Ты? – Дитте удивленно посмотрела на него. Прежде ее часто злило, что он так бесконечно добр, теперь она радовалась этому – за детей и старуху Расмуссен. Им будет хорошо. Да и ей самой… Уж одно то, что она идет навстречу смерти, держась за его руку, как будто оправдывало, обеляло ее.

– По-твоему, это нехорошо с моей стороны, что мне совсем не жаль расстаться с вами? – спросила она в другой раз.

Карл покачал головой.

– А тебе разве так-таки и не жаль расстаться… ни с кем? – спросил он со слабой надеждой.

Дитте подумала.

– Пожалуй, с маленьким Петером. Он может научить человека быть добрее.

– Не хочешь ли ты взглянуть на Йенса, – как он вырос! – спросил Карл. – Я привезу его.

Нет, зачем? Теперь Дитте и не узнает его, он стал ей совсем чужим. А чужих детей и здесь довольно, есть на кого порадоваться.

– Те слезы давно уже высохли, – добавила она. – Я думаю, все равно – сама ли ты родила ребенка или нет. Главное – жить с ним, заботиться о нем и отвечать за него. С кем вместе живешь, о ком заботишься и за кого отвечаешь, того и полюбишь непременно.

– И так как ты заботишься обо всех нас и за всех нас отвечаешь, то всех нас и любишь, – сказал Карл, целуя ее.

– Нет, я ни за что больше не отвечаю, – возразила Дитте. – Не хочу.

– Еще бы, ты устала! Но вот ты отдохнешь и опять соберешься с силами… Не забудь, тебе всего двадцать пять лет.

– Разве не больше?.. Да ведь и в самом деле! – Дитте радостно рассмеялась. – А я-то воображала себя такой старой-старой… Сколько я пережила! Право, я, должно быть, никуда уж не гожусь, и меня надо основательно починить. Как вспомню себя маленькой, когда я бегала, держась за бубушкину руку, сидела около нее и читала ей, – мне кажется, с тех пор прошла целая вечность. Какой это был долгий и тяжелый путь, Карл. И Хутор на Холмах и Сорочье гнездо – как все это далеко позади!

– Да, ты всю жизнь работала… не была лежебокой. И много выпало на твою долю тяжелого… В сущности, тебе никогда не жилось хорошо. Но теперь ты хорошо заживешь, обещаю тебе.

– Да, да. Мне уже и теперь хорошо. Я как будто переселилась в другой мир, где нет никаких забот и обязанностей. Никто меня больше не зовет как будто, – ты понимаешь? Дети, правда, еще требуют забот – славные малыши, я ничего от них не видела, кроме добра. Но и это, как все прочее, словно передано в чьи-то другие руки… Или как будто нищета уже уничтожена!.

О, не будь только нищеты! По-твоему, ее можно уничтожить? Делается ли для этого что-нибудь по-настоящему? Пелле ничего не предпринимает?

– Как же, он как раз внес предложение об устройстве коммунальных яслей, – ответил Карл. – Они должны находиться под контролем врачей и устроены по последнему слову гигиены – с ваннами, паровыми прачечными и стерилизацией молока. Служащие будут доставлять детей в ясли и обратно домой, чтобы избавить матерей от этой беготни. И возить детей будут, кажется, в особых закрытых повозках.

Глаза Дитте заблестели.

– Вот будет чудесно! – воскликнула она. – Так удобно. – Но, поймав взгляд Карла, она досадливо спросила: – Разве и тут есть что-нибудь неладное?

– Мне бы не хотелось огорчать тебя, – ответил Карл, – но не этим путем надо нам идти. Лучше бы дать матерям возможность остаться дома, при детях. А то все рассчитано только на расширение производства и увеличение прибылей.

– Это верно, – согласилась Дитте удрученно. – Знаешь, что ужасно? Что не смеешь ничему порадоваться. За всем кроется какой-нибудь подвох. И вот ты видишь, что кроется в том, что мне показалось хорошим, а другой, может быть, увидит что-нибудь плохое в том, что тебе кажется хорошим, и объяснит это по-своему.

– Да, пожалуй, не скоро люди дойдут до сути, а может быть, скорее, чем нам кажется, – задумчиво сказал Карл.

Пока они разговаривали, Карл поглаживал руки Дитте, у него была такая привычка.

– Теперь ты можешь даже поцеловать их, – сказала Дитте, – они стали такие мягкие и гладкие.

Он взял обе ее руки и, поднеся к губам, спрятал в них лицо. Дитте улыбнулась счастливой улыбкой.

– Помнишь, я когда-то жаловалась, что руки у меня загрубели от черной работы и ничего с ними не поделать? А ты поцеловал и сказал, что мне нечего стыдиться моих загрубелых рук, что они мой лучший аттестат и на небе, и здесь, на земле. Тогда я не поняла тебя и только оторопела. Но теперь понимаю, что ты хотел сказать. А ночью мне приснилось, что и сам господь поцеловал мои руки – не странно ли? Он стоял в райском саду, куда приходят на покой все усталые… И я пришла, а другие не хотели пустить меня. «Она слишком молода, – может еще немножко поработать», – говорили они. Но господь взял мои руки, поглядел на них и сказал: «Она достаточно поработала. Мои собственные руки были не лучше, когда я кончил творить мир». И он взял и поцеловал их, а мне стало так стыдно. Они ведь были такие грубые. Но он потому именно и поцеловал их, и тогда все мне поклонились.

Она устала говорить и закрыла глаза. Карл сидел около нее молча, чтобы она заснула. Вдруг Дитте подняла голову и сказала, словно прислушиваясь к звукам с неба:

– Слышишь? Опять поют псалмы!

– Это в большом коридоре… новый жилец, – сказал Карл. – Для меня-то он, впрочем, старый товарищ, с водокачки. Чудесный малый. Но он всегда поет псалмы, когда один. Он борнхольмец, а они все немножко не в своем уме.

Мысли Дитте перескакивали с одного на другое, и теперь ей пришло в голову нечто новое.

– Бабушка всегда говорила, что мы, Манны, как овцы: чем короче нас стригут, тем гуще мы обрастаем шерстью опять. Верно это? Ты ведь сам из рода Маннов.

– Да, пожалуй, верно. Про Маннов говорят, что они больше живут сердцем, чем умом. И не умеют постоять за себя. Таких людей давят, нас и придавили. Как ни многочисленны Манны, а все остаются на дне, – заметь себе. Шерстью мы обрастаем густо, и я об этом не жалею, – когда-нибудь мир благословит нас за это, я думаю. Но вовсе не безразлично, кто стрижет нас. До сих пор ножницы держал сам черт, так мне кажется. Ты согласна?

Но теперь она в самом деле уснула, спокойно и крепко. Карл на цыпочках вышел из комнаты. Он хотел воспользоваться временем, пока Дитте спит, чтобы навестить кое-кого из безработных товарищей и узнать о положении дел. Он знал, что начинается брожение, – все возраставшая нужда озлобляла; поднимался ропот и против властей, и против собственных вожаков; раздавались призывы к общей забастовке с прекращением подачи и газа, и воды, и электричества; слышались даже угрозы, что рабочие сами возьмут дело в свои руки! Ему хотелось разузнать обо всем поподробнее; за последнее время он перестал встречаться с товарищами из профсоюзной оппозиции.

XIX
ПЕТЕР СОБИРАЕТ УГОЛЬ

Старуха Расмуссен оказалась права как всегда: Дитте все-таки поднялась. Слишком она была крепко сколочена, чтобы сразу рассыпаться. В один прекрасный день она спустила с кровати ноги и сказала, что хочет сегодня помогать старухе изготовлять зажигалки. А как только у нее в руках оказалось дело, так и подошвы зачесались, – понадобилось встать. Сил у нее, конечно, было еще немного и под вечер она опять слегла, но все же это был шаг вперед. Если приналечь хорошенько, они вдвоем со старухой могли бы выработать в день почти крону. Наконец-то работа делалась не впустую; в эту стужу на зажигалки был большой спрос.

Помогал им и Карл, когда у него не было другой работы, повыгоднее. За работой они беседовали и проводили время превосходно, – особенно по вечерам, уложив детей спать. Дитте тоже лежала в постели, там ей было уютнее; стол с работой придвигали к кровати.

Маленький Петер стал за это время чуть не главным добытчиком в семье. Он зарабатывал почти столько, сколько все остальные вместе. Придет из школы, поест и уже отправляется с Эйнаром в поход, забрав с собой два мешка и старую детскую коляску; в ней мальчики привозили уголь. Вернувшись домой часов в семь вечера, Петер приносил полкроны или целую крону. Молодец он был на этот счет, даром что такой маленький и тихий с виду.

Смельчаки они были оба, и он и Эйнар. Город знали вдоль и поперек, знали, где можно заработать те гроши, из которых складывался дневной заработок. Добыть эти монетки было не так-то просто, частенько одну приходилось зарабатывать у Северной заставы, другую – на противоположном краю города или даже за городом. Ног ребятишки не жалели. Но еще больше работы доставалось мозгам. Если не шевелить мозгами, – только башмаки трепать зря.

Когда мальчик возвращался домой и тихо, как и все, что он делал, клал свой заработок на стол, не говоря ни слова, старуха всплескивала руками:

– Господи! Ну и работник! Быть ему когда-нибудь миллионером. Где же ты заработал столько денег? Надеюсь, не стибрил?

Дитте видела, что мальчик устал, и не расспрашивала ни о чем, но с особой нежностью помогала ему снять рукавицы и верхнюю курточку. Она всегда оставляла ему чего-нибудь горячего в печке, часто больше, чем другим, так как он ведь был в некотором роде кормильцем семьи. Покормив мальчика, она укладывала его в постель, и он моментально засыпал.

Тогда она тщательно осматривала и приводила в порядок его одежду, а затем прилаживала где-нибудь новый кармашек. Петеру хотелось иметь как можно больше карманов – больше, чем у кого-либо из школьников, – это тешило его мальчишескую гордость. Так уж пусть в этом-то отношении он не чувствовал бы себя бедняком. Бели у нее была для него какая-нибудь обновка, она укладывала это на его сложенную одежду. Просыпался он обыкновенно свежим и бодрым, находил обновку и очень радовался, потом развертывал куртку и штанишки и искал, не вырос ли у него за ночь новый карман.

Петер не любил рассказывать, как он охотится за заработком. О чем тут рассказывать? Что ему пришлось целый час – пока погонщик сидел в трактире – караулить несколько голов скота на Скотном рынке, продрогнуть, как собака, и получить за это двадцать пять эре? Что удалось заработать десять эре, сбегав за бутылкой пива для шкипера одной баржи, стоявшей на якоре у Газового завода, и пятнадцать эре, сбегав к Северной заставе с письмом от штурмана? Или, что относил за за город спешное письмо и не получил за это ничего, так как велено было принести ответ, а человека того не оказалось дома? Подобные неудачи случались. Эйнар уверял, что такие поручения давались всегда с целью надуть, и требовал плату вперед. Но Петер был, стало быть, глуп и доверчив – о чем же было тут рассказывать? Героического в этом ничего не было.

А если он и совершал подвиги, то о них-то как раз и не следовало рассказывать; во всяком случае – взрослым; они слишком глупы. Поэтому мальчуган и помалкивал. Главный заработок давал им уголь, но и тут нужны были и удача и отвага, так что опять болтать много не стоило. Когда мальчики уходили после обеда из дому, катя перед собой старую детскую коляску, они были похожи на двух простодушных ребятишек, отправлявшихся завоевывать мир и воруженных детской наивностью. И возвращались они вечером домой такими же, только усталыми до смерти. Но между этими двумя моментами было немало переживаний.

Как только они выходили из своей улицы, они сбрасывали с себя свой детский наивный вид и превращались в двух маленьких насторожившихся хищных зверьков, от внимания которых ничто не ускользало. Они поделили между собой город. Главной ареной действий одного служила Сонная площадь с прилегающими к ней районами – бойнями и пристанью Газового завода, где всегда было много рабочих и матросов. Другой брал себе район Старой и Новой площади с университетом и улицами, где обычно останавливаются приезжие крестьяне. Через день мальчики менялись районами, – главным образом из-за «угольной вагонетки», как они называли остов детской коляски. Тот, кто шел на Сенную площадь, забирал с собой коляску и прятал ее за одним из вагонов Скотного рынка. Не очень-то весело было таскаться с нею – и некрасиво и неудобно, так как у нее недоставало одного колеса. Но все же уголь перевозить в ней можно, а уголь был для них главной доходной статьей. Когда ничто другое не удавалось, выручал уголь.

И сегодня мальчики, по обыкновению, встретились в пять часов на том месте, где была спрятана их «угольная вагонетка». День выдался плохой. Эйнар заработал тридцать эре. Петер – всего двадцать. Они разделили деньги поровну, как всегда, и отправились наверстывать упущенное. Для этого был один способ – насобирать угля и продать. В конце Южного бульвара проживала старуха, державшая лавчонку в подвале; она давала за мешок угля пятьдесят эре, и они часто продавали ей. Уголь же валялся всюду – на набережных, около Газового завода, а больше всего на огромном железнодорожном участке, прилегавшем к товарной станции. Но вход был запрещен, так что туда мальчики отправлялись лишь в крайнем случае. К пакгаузам, что около Глиняного озера, мальчики давно перестали ходить, – слишком далеко было, да и полусожженный кокс не то что настоящий уголь.

Сегодня времени терять было нельзя, и поэтому они остановились на железнодорожном участке. Чтобы проникнуть туда незаметно, надо было идти до самой тюрьмы, где участок освещался слабо. Мальчуганы припустились со своей «вагонеткой» бегом. Эйнар катил ее, а Петер поддерживал с того бока, где не хватало колеса.

По дороге они обсуждали планы действий. Старухе торговке пойдут два мешка, это составит целую крону – стало быть, каждый из них принесет домой по семьдесят пять эре. Затем мама Дитте могла обойтись без угля еще один день, у матери же Эйнера уголь весь вышел, и вдобавок завтра у нее стирка. Стало быть, надо два мешка с половиной, это они наберут живо.

Уже почти у самой Садовой улицы они прокрались на железнодорожный участок, оставив свою «вагонетку» на дороге. Набрав каждый в свой мешок угля, сколько в состоянии были снести оба вместе, они перетащили мешки к коляске и ссыпали все в один мешок. С другим они вернулись обратно и стали собирать в него оба, держа его каждый за свой угол и волоча за собой. Набрав опять по силам, они стащили и опорожнили и второй мешок в первый; и так раз за разом, пока первый мешок не был набит битком – лишь взрослому снести впору. Зато и устали они. Из второго мешка они высыпали уголь прямо на землю около вагонетки с тем, чтобы, когда наберется порядочная куча, набить и второй туго. Это была нелегкая задача. Старая торговка требовала, чтобы мешок был набит доверху, иначе сбавляла цену. Мальчики уже ко всему приноровились. Но времени на это требовалось немало, – почва была такая неровная, освещение плохое, да и возить далеко приходилось, а на «вагонетку» больше одного мешка сразу нельзя было нагрузить.

– Слушай, пойдем подальше, там у самого полотна угля много, и там светлее! – предложил Эйнар.

Они покатили «вагонетку» вдоль забора и у самого полотна сползли вниз со своим мешком.

Тут уголь валился всюду и пропадал зри; его затаптывали в грязь и в снег. Собирать его, однако, считалось большим преступлением. Если поймают – вздуют или в полицию сведут.

Полотно было ярко освещено, дуговые фонари висели высоко в воздухе, словно огненные птицы, парящие на распростертых крыльях. Когда же они взмахивали крыльями, полотно на секунду погружалось в полумрак. Мальчики держались в тени нескольких больших вагонов. Невдалеке слышались крики людей и свистки маневрировавших паровозов. Мальчики работали неутомимо, как пчелы, торопясь покончить сбор, не разговаривали и даже не перешептывались. Всюду тянулись высокие шпалы и рельсы, о которые легко было споткнуться. Эйнар остерегал Петера, дергая его за рукав. Петер начал дрожать, страшно было, но делать нечего, да и привыкли они, как ни малы были, шмыгать взад и вперед под колесом судьбы.

Вдруг голоса раздались совсем близко от них, какой-то человек бежал и кричал: «Ах вы, чертенята!» Эйнар потащил Петера за собой в тень товарных вагонов, по Петер упустил свой угол мешка и упал – прямо в полосу света. И свет быстро приближался. В левой руке Петера было зажато что-то белое, зажато крепко, чтобы не потерять. Он хотел упереться коленками в мерзлую землю, но одна нога завязла в стрелке. А на него катилась серая, чудовищно-огромная угольная платформа – без паровоза, только на задней подножке висел человек и поглядывал вперед. Мальчик громко закричал от ужаса…

Когда его подняли, он увидел Эйнара, на четвереньках ползущего по насыпи и волочившего за собой мешок.

Затем все вокруг него погрузилось во мрак, словно огненные птицы разом снялись со своих мест и улетели.