сообщить о нарушении
Текущая страница: 30 (всего у книги 50 страниц)
— Прилетай, — не дослушал Милз. Он догадался, что нужен давнему другу, и продиктовал адрес лаборатории.
7
Минерва сама пригласила ученых на внеочередной сеанс. Такое бывало нечасто, и выслушать ее пришли немедля.
— Я хочу доложить некоторые результаты расшифровки слов, — сообщила она.
— Наконец-то! — облегченно вздохнул Милз.
— Результаты первые и очень скромные, — предупредила Минерва. — Но мне они представляются значительными. Я проанализировала голограммы Кокера и Боулза, нашла некоторые закономерности и остановилась на одной давнишней беседе.
— Чем она отличается от других?
— На этот вопрос я отвечу в ходе демонстрации.
Минерва запустила запись старых голограмм и стала отмечать отдельные детали:
— Вот этот многоярусный, сложный орнамент образовался у Боулза давно и остается неизменным по сей день. Я могла бы показать вам, как он складывался из различных линий, исправлялся, перестраивался, но вам ведь важен конечный результат.
— Важен смысл, — подтвердил Милз.
— Основные потоки импульсов устремлены к узловым точкам конструкции — идет ее проверка, уточнение, пристраиваются новые элементы. Но контуры не меняются. Зелено-багровое сияние, которое пронизывает всю композицию умозаключения, определяет ее смысловое содержание.
— Если ты хочешь сказать, что мысли Боулза та кие же гнусные, как и чувства, то это не ново, — разочарованно сказал Милз.
— Потерпи, Бобби, — одернул его Лайт, хотя и его раздражала академическая медлительность Минервы.
— Я подчеркиваю, что на этой голограмме Боулза впервые появился отпечаток идеи, настолько продуман ной и выверенной, что она готова к воплощению в жизнь. Поэтому я и остановилась именно на ней. Перед нами комбинация мыслей в форме принятого решения. От поступков его отделяет только время.
— Тот же орнамент и у собеседника Боулза, — указал Лайт на голограмму Кокера.
— Да, но в более примитивном варианте. Он в двух измерениях, без логических связок. Он возник, как след чужой мысли, вызвавшей приятные эмоции. Рассуждения Боулза никакой интеллектуальной проверке в мозгу Кокера не подвергались. Память его сохранила только схематическое изображение сложной картины. Но уже тот факт, что это изображение не утрачено Кокером, очень важен. Ведь его способность запоминать ограничена до минимума. Только мысль, крепко связанная с инстинктивным комплексом, может так долго оставаться в центре его внимания.
— Ну для чего ты это все рассказываешь, Мин? — взмолился Милз. — Ведь мы Кокера знаем вдоль и поперек.
— Для того, чтобы мои выводы были достаточно обоснованы. Я не могу представить для обозрения рисунки отдельных слов. Только сопоставление многих фактов позволяет мне догадываться о содержании диалога. А всякая догадка требует особенно надежной аргументации.
— Ты, как всегда, права, — одобрил Лайт.
***
Беседа, которую выбрала Минерва, состоялась вскоре после того, как пришлось взорвать «Храм херувимов» и похоронить план переворота. В этот день Боулз был мрачным и озлобленным, каким Кокер давно его не видел.
— В чем дело, Том? Перестань бегать, садись и растолкуй.
— Мы на грани полного краха, Сэм. На грани! Если мы промедлим, конец всему, конец цивилизации.
— Не говори так быстро и помногу сразу. Я не успеваю…
— Уже согласованы и уточнены соглашения о полном и немедленном уничтожении всех запасов наступательного оружия. Полное и немедленное! Мало того! Впредь будет запрещено производство каких бы то ни было других средств устрашения и обуздания бунтующего быдла. Понял?
— И всего-то? — удивился Кокер. — Сколько живу, столько и слышал: соглашения, запрещения, уничтожение… У тебя совсем расстроились нервы, Том. Из-за пустяков расстраиваешься. — Кокер весело рассмеялся.
— Рано смеешься, Сэм. Времена меняются. Я тебе как-то говорил, что в наших лабораториях построены новинки, которые по эффективности во много раз пре восходят все, что было до сих пор. С их помощью наши умники в правительстве надеялись запугать врагов и отбросить их назад. Потом разведка донесла, что те обладают таким же, а некоторые утверждают — даже более опасным оружием.
— Ничего не понимаю, — с гримасой боли признался Кокер. — Те, эти, донесли, принесли… Говори короче и ясней.
— Самое короткое это то, что у парламентариев затряслись коленки и они готовы принять любые предложения.
— А почему, Том?
— Что почему?
— Почему те все время предлагают?
— Потому что они ничего не теряют. Вся чернь во всем мире, и наша тоже, на их стороне. Миллиарды бездельников, хамов, нищих — безродное быдло только и ждет, чтобы не стало оружия. Они все захватят, все разграбят и устроят в твоем Кокервиле какой-нибудь вертеп. — Боулз снова вскочил. Нижняя челюсть его затряслась, как от сдержанного вопля. Глаза остекленели. — Если бы ты знал, Сэм, как я их ненавижу! Всех! Все это отродье рабов, которое плодится, плодится, плодится!
— Ты меня напугал, Том, — сказал Кокер, со страхом глядя на своего советника. — Что же будет? Сядь, пожалуйста.
— Плохо будет. Все боятся войны. Наши трусливые либералы готовы на все.
— А на что они рассчитывают?
— На то же, за что хватались всегда. Надеются договориться с противниками, успокоить подачками наше стадо, любыми средствами отсрочить крах бизнеса, развал всей экономики.
— И ты думаешь, что соглашение состоится?
— Я же твержу! Все готово, остановка за пустяком. Одно удачное для них голосование, и машина придет в движение. Созданы комиссии по контролю, согласованы сроки, этапы… Болтовня еще затянется, но результат ее легко предвидеть.
Кокер окончательно потерял нить разговора. В голове у него образовалась та приятная пустота, которая часто спасала его от умственных перегрузок.
— Слушай внимательно, Сэм. Я пришел не для того, чтобы пугать тебя. Я обсуждал положение с людьми, которые думают так же, как мы, и находятся там, где нужно. Мы пришли к единому мнению. У нас остался последний козырь. И пришла пора бросить его на стол.
— Туз? — с интересом спросил Кокер.
— Джокер! Наши люди в комиссиях постараются, чтобы у нас хватило времени на подготовку.
— На подготовку чего, Том?
—На прополку, Сэм. Вся земля заросла чертополохом. Нужно очистить ее от лишних ртов и голов,
— Вот это правильно, Том! Прополоть! Очень правильно! Много лишних ртов, слишком много. Начинай! На это никаких денег не жалко. А как ты это устроишь?
— Нужна настоящая, большая, хорошая война. И еще нужно, чтобы война развязалась сама по себе.
— А как это… сама по себе?
— Детали не важны, Сэм. Тебе будет скучно. Скажу только, что дело это непростое и тоже потребует времени. Но выигрыш — за нами.
Теперь уже Кокер бегал по кабинету, шлепал крепкой рукой по спине генерала, широко улыбался, сверкая чудесными зубами, и повторял:
— Это великолепно, Том! Война! Только война! Покупай всех, кого нужно. И не тяни.
— Все равно раньше чем через два года война не начнется. Точнее — через один год десять месяцев и шестнадцать дней.
Кокер приоткрыл рот, помогая себе сосредоточиться и понять смысл этой календарной арифметики, и рассердился еще больше:
— Никогда не говори со мной загадками, Том! Я запретил это раз и навсегда. Почему год? Почему десять месяцев и сколько-то дней? Это нужно сделать сейчас же! Слышишь? Немедленно! У меня нет времени ждать.
Боулз был доволен, что босс так воспламенился. Ему нравились быстрые, молодые движения Кокера, и он ничуть не жалел, что мозговые извилины престарелого миллиардера не способны справиться с простейшими упражнениями для ума. Оно и к лучшему. Как было бы тяжело и хлопотно, если бы Кокер каждую мысль взвешивал, обсасывал и мучил бы дурацкими вопросами.
— Поверь мне на слово, Сэм. Никакие деньги не помогут ускорить то, что мы с тобой задумали. Нужно втянуть многих людей. Проект грандиозен и требует тщательной подготовки. Ведь на этот раз мы собираемся окончательно решить все проблемы, над которыми бьемся вот уже сто лет, если не больше Мы затратили гору золота, а чего добились? Новых поражений. За два года, которые нам нужны, мало что изменится. Зато мы обеспечим себе выигрыш — полный и решающий.
— А почему ты назвал не два года, а год и какие- то месяцы?
— Очень просто, Сэм. Через год десять месяцев и шестнадцать дней тебе исполнится сто двадцать лет.
Кокер изумленно уставился на генерала:
— Ты сам вычислил, без машины?
— Можешь проверить.
Кокер повернулся к ближайшему посту ДМ и спросил: «Сколько осталось до моего стодвадцатилетия?» Ответ прозвучал без промедления: «Один год десять месяцев шестнадцать дней четыре часа».
— Ты прав. Это очень интересно… А какая связь между моим днем рождения и войной?
— Примешь ее как подарок к своему юбилею, — улыбнулся Боулз. — Давай, Сэм, условимся о названии операции. Для разговоров между собой.
— «Содом и Гоморра»! — выкрикнул Кокер, с детства помнивший библейскую географию.
— Неплохо, но слишком прозрачно и длинновато… Мы придумали другое: «Прополка».
— Пусть «Прополка», — не стал спорить Кокер. — Не возражаю.
Как и рассчитывал Боулз, Кокер уже забыл о связи своего юбилея со сроками операции и вопроса не повторил. Разъяснять ему сейчас подробности «Прополки» было бы трудно и преждевременно.
***
— Расшифровать первые слова, — рассказывала Минерва, — мне помогли голограммы других людей, тех, кто выступал по открытым каналам и давал нам возможность синхронно записывать их речи и изменения, происходившие в мозгу. Вот запись обсуждения в парламенте законопроекта о разоружении. Рядом стоят голограммы Пурзена и Кримена. Мы слышим их слова. Многие звучат одинаково, но попробуйте найти их графические отпечатки на голограммах и уловить сходство.
Как ни всматривались ученые, ничего похожего на рисунки отдельных слов найти не могли. На голограмме Пурзена мелькали искры импульсов. Откуда-то из глубины просвечивали контуры простейшего, видимо заимствованного, орнамента. По мере того как Пурзен, чеканя слово за словом, произносил свою речь, там же, в глубине, можно было заметить отдельные — то совсем слабые, то более яркие — вспышки. Никакой последовательности и связи со звучавшими словами ухватить не удавалось. Старыми знакомыми выглядели только яркие всплески эмоций.
— Где же рисунки слов, о которых ты говорила?
— Я пришла к выводу, что их вообще нет, — уверенно ответила Минерва. — Рисунки образуют не отдельные слова, а выражаемые ими мысли. Мы видим более или менее сложные линейные композиции, только когда сложилось умозаключение. От каждого слова в нее входит лишь та частица его значения, которая показалась говорящему наиболее подходящей. Но вы уже знаете, что смысл слова — величина не постоянная, зависящая от многих преходящих условий. Определить, какая частица использована, очень трудно. Часто ее просто придумывают, не разобравшись в подлинном содержании слова то ли по невежеству, то ли по злому умыслу. Наглядное тому доказательство — голограмма Пурзена. Он часто произносит слова: «свобода», «демократия», «цивилизация». Но никаких следов на уровне его Инта они не оставляют. Эти слова для Пурзена ничего не значат. Он использует их как готовые звуковые штампы с одной целью: воздействовать на своих слушателей — вызвать у них нужные эмоции. Но некоторые слова непосредственно связаны с орнаментом, отражающим его мысли. Вспышки, возникающие на его линиях, — это и есть следы слов, а точнее — следы тех значений, которые вкладывает в слова Пурзен.
— Но все вспышки похожи одна на другую. Неужели они могут помочь разобраться в мыслях? — недоуменно спросил Лайт.
— Для этого пришлось создать специальную аппаратуру, классифицирующую вспышки по их интенсивности, продолжительности и месту появления. И кой-чего мы добились. Иначе я не пригласила бы вас на этот-сеанс. Пурзен часто произносит слово «война». Проследите…
Минерва несколько раз воспроизвела фрагменты голограммы, сопутствующие этому слову, и они увидели яркую вспышку, повторявшуюся в одной и той же точке.
— Это слово Пурзен произносит, вкладывая в него совершенно определенный смысл — возмездие, предотвращение какой-то другой еще большей опасности, обязательная победа и связанные с ней выгоды. Точно определить значение помогает параллельный анализ сопровождающих эмоций. Сравните с тем, что происходит на голограмме Кримена, когда он произносит то же слово. В его мыслях оно также занимает прочное место. Но по эмоциональному фону можно с уверенностью сказать, что для него «война» имеет совсем другое значение: катастрофа, неизбежная гибель. Теперь поставим рядом голограммы Пурзена и Боулза.
Минерва выбрала фрагменты двух голограмм и продемонстрировала их в замедленном темпе. Теперь уже Лайт и Милз отчетливо увидели, как совпадают вспышки, возникающие у Пурзена при слове «война», с теми, которыми была разукрашена голограмма Боулза во время разговора с Кокером. Абсолютно одинаковыми были не только краски, но даже оттенки сопутствующих эмоций.
— Вот одно из слов, которое лежит в основе решения, принятого Боулзом и одобренного Кокером, — заключила Минерва. — Это слово — «война».
Наступила тишина. Длительная, тяжелая тишина, которая повисает, когда люди неожиданно умолкают, каждый в одиночку переживая страшную весть.
— Поставь их еще раз рядом, — попросил Лайт, словно надеясь найти ошибку.
Но чем дольше они смотрели и сравнивали, тем неопровержимей становился вывод Минервы.
— И это единственное слово, которое ты прочитала? — спросил Милз.
— С полной уверенностью пока одно. Достоверными считаю еще названные Боулзом цифры. Слова, которыми цифры обозначаются, дают наиболее стойкие импульсы — единицу всегда можно отличить от нуля. Они тоже включены в фундамент решения, но что они означают, не знаю.
— Назови.
— «Два», А потом, видимо, уточнено: «Один, десять, шестнадцать».
— Очень странно.
— Война, — повторил Лайт, — Ты уверена?
— Да.
— Это ужасно, Бобби! — повернулся Лайт к Милзу.
— А как же с инстинктом эгоцентризма, с личным самосохранением? — спросил Милз у Минервы. — Ведь война — это их собственная гибель. Кто-кто, а Боулз отлично должен понимать, что такое современная война.
— Все дело в изуродованных эмоциях. Когда они перерождаются до такой степени, как у Боулза или Кокера, направление мысли приобретает маниакальный характер. Механизм прогноза начинает создавать иллюзии. Так было всегда со всеми завоевателями. Боулз потерял способность реально оценивать последствия своих поступков. Опасность для себя ими преуменьшается, а уверенность в победе преувеличивается.
— Неужели нельзя доводами рассудка, расчетами, фактами пробиться к их разуму и заставить одуматься? — допытывался Лайт.
— Исключено. Эту ошибку совершали все великие утописты. Они надеялись, что разумными словами можно пересилить уродливые эмоции, которые расцветают в уродливом обществе. Перерождение Инса приобрело необратимый характер. Даже если бы удалось внушить Боулзу тень сомнения в успехе и мысль о возможности поражения, он все равно пошел бы на риск. Корни ненависти и враждебности так глубоки, что ничто не может заставить ни Боулза, ни Кокера признать свое поражение. История знает не мало таких примеров. Обреченные на гибель делают все, чтобы вместе с собой взорвать весь мир. А сможет ли это сделать Боулз… Это уже зависит от реальных средств, которыми он располагает.
— О! — вырвалось у Милза. — Чего-чего, а средств у него хватит на многое… Но что означают эти цифры: один, десять, шестнадцать?
Оба задумались, чувствуя, что не зря вошли эти цифры в «фундамент решения».
— Это может иметь отношение к срокам войны, — высказал догадку Лайт. — Ни к чему другому эти цифры не подгоняются.
— Тогда они означают, — Милз запнулся, — года… Вряд ли. Десять, шестнадцать лет… Так далеко они не заглядывают.
— А если годы — один? — подсказал Лайт.
— А месяцев — десять и дней — шестнадцать, — подхватил Милз. — Похоже, что так и есть. Но почему точно высчитаны дни?
— Мин! — спросил Лайт. — Когда происходила за писанная тобой беседа?
— Один год пять месяцев и двадцать два дня назад.
Лайт заметно побледнел и сокрушенно покачал головой. Он снова обратился к Минерве:
— Дай справку: какие знаменательные даты совпадают с шестнадцатым днем?
Минуту спустя Минерва подала на экран длиннющий список всяких «круглых» дат. Поразила обоих одна из них: «120 лет Сэму Кокеру VI».
— Ты прав, Гарри, они почему-то хотят совместить начало войны с юбилеем Кокера. Почему?
— Почему, почему… Какое это имеет значение? Страшно, что осталось всего четыре месяца… Четыре месяца, а мы ничего не знаем и ничего не сделали.
— Четыре месяца — не так мало. Мы еще многое успеем…
Милз хотел успокоить Лайта, но видел по его лицу, что он ничего не слышит. И глаза его смотрели, ничего не видя. Он был поглощен какой-то мыслью.
8
