сообщить о нарушении
Текущая страница: 31 (всего у книги 50 страниц)
— Самое интересное из того, что ты рассказал, это последнее предложение Торна, — неожиданно для Зюдера проговорил Милз. — Я имею в виду должность надзирателя.
— Ничего интересного не вижу. Обычное хамство — хотел одной фразой унизить и облагодетельствовать. Отлично знал, что я откажусь.
— Все не так просто, как тебе кажется, Арт. С этими мэшин-менами он действительно зашел в тупик. И не знает, как из него выбраться. Ты ведь слышал об эпидемии самоубийств среди мими?
— Не вижу связи.
— Придется вернуться к истокам. Когда еще только зарождался проект первого мэшин-мена, а предложил его сгоряча Гарри, нужно было сформулировать основную цель — программу его поведения. Представляешь себе, чем могла бы стать внешне неотличимая от человека, физически неуязвимая да еще наделенная отличным интеллектуальным аппаратом конструкция, если бы она не имела никакого представления об этических категориях?
— Почему же… Мы нередко встречаемся с подобными конструкциями, рожденными женщинами. Такие чудовища попадаются…
— Ну вот, добавь таким чудовищам еще преимущества мэшин-мена, и ты поймешь, чего мы боялись. Нужно было наполнить их существование смыслом, хотя бы невредным для людей. В основу конструктивного решения Гарри заложил систему адаптивных, прогнозирующих и контрольных блоков, нерасторжимо между собой связанных. Они направляли всю деятельность мэшин-мена к одной цели — приносить пользу. При чем пользу не одному человеку, а человечеству в целом как биологическому виду. Торн с задачей справился, сделал первого Дика.. А дальнейшее тебе известно.
— И ты полагаешь, что нынешние мими, которые продаются в магазинах, сохранили то, что задумал Гарри? — насмешливо спросил Зюдер.
— Основу сохранили, — утвердительно кивнул Милз. — Иначе их нельзя было бы продавать. Полностью избавиться от принципа Лайта технически невозможно. Именно поэтому мими, попадая к владельцам — психопатам и человеконенавистникам, убивают не людей, а себя. Торн сделал все, чтобы они стали более примитивными, ограниченными, но добиться от них такой же готовности совершить зло, какая присуща человеку, он не смог. Это не в его силах.
— В чем же тупик, о котором ты говорил?
Милз ответил не сразу. Он слишком давно не видел Зюдера, не разговаривал с ним, чтобы сразу доверить ему самое сокровенное. Но, вспомнив ту непритворную растерянность, с которой Арт рассказывал обо всем, что испытал за последние недели, он решился.
— Торн не просто разбогатевший хам, каким ты его представляешь. Он не только верно служит своей корпорации, но и связал с ней всю свою жизнь, свое будущее. Он теперь неотделим от компании Кокер — Боулз. А от этой компании во многом зависит — останется ли Земля населенной планетой.
На лице Зюдера отразилось такое изумление, что Милз не мог не усмехнуться.
— Ты только начал прозревать, Арт, и видишь еще немного. Те, с кем ты встречался на улицах и в ночлежках, еще не весь народ, и ПФР — не самое страшное из деяний кокеров. Поистине тяжкие преступления готовятся в глубокой тайне. У кокеров цель жизни — непрерывно умножать свои богатства. И если возник нет угроза их интересам, они не задумываясь пустят в ход все средства уничтожения.
— Но никто их интересов не ущемляет. Это они ущемляют таких, как я.
— Ошибаешься. Торговцев оружием загоняют в угол, из которого выхода нет.
Зюдер растерянно улыбнулся.
— Тебе не кажется, Бобби, что мы ушли в сторону?
— Этот экскурс необходим, чтобы ты понял, как важно тебе согласиться на предложение Торна.
— Что?! — Зюдер огляделся, словно искал выхода из комнаты. — Ты с ним заодно!
— Успокойся. Садись. Садись, я тебя прошу… Вернемся к мэшин-менам. Ты помнишь, что основной закон их существования — приносить пользу. А Кокеру и Боулзу обязательно нужно, чтобы они приносили пользу только им, а чинили зло миллиардам.
— Пока они никакого вреда никому не причинили, — заступился за мими Зюдер.
— Если не считать, что ты остался без любимой работы. Неужели это меньшее зло, чем если бы тебя стукнули по голове? А разве ты один пострадал?
— Чего же тогда стоит принцип, заложенный в них?
— Принцип остается в силе. Но чтобы отличить вред от пользы, добро от зла, даже человеку нужна полная информация о сути дела. Я уверен, что если бы ты рассказал мэшин-менам, которых Торн прислал в лабораторию, сколько горя они принесут, лишив работы тебя и других людей, они бы подключились к сети высокого напряжения.
— Не может быть!
— Можешь не сомневаться. Я слишком хорошо знаю конструкцию. Торн создает целые отряды мими и старается начинить их ложной информацией. Он хочет, чтобы все их представления стали извращенными — зло стало добром и наоборот. Такие эксперименты неоднократно производились с людьми, с целыми народами. И очень успешно. А с мэшин-менами не получается.
— Почему?
— Видишь ли, у людей есть комплекс эмоций, на который можно воздействовать, минуя логику, вопреки разуму. На этом основана демагогия, поднимающая миллионы людей на неправое дело. У мими ничего, кроме интеллекта, нет. Им нужны факты, логические доказательства, детальная аргументация. Только взвесив все, что узнали, они определяют, что считать вредом, что — пользой, и принимают решение. Вот по чему Торн жаловался тебе, что ДМ, питающая мими информацией, не справляется с обязанностями. ДМ не может лгать, умалчивать, отбирать односторонний, тенденциозно подобранный материал.
— А я, по его мнению, смогу?
— Он на это рассчитывает.
— Скотина!
— Это само собой. Но ход его мыслей мне понятен. Ты человек, далекий от политики, никакой вредной информацией не заражен. Разбираться в глобальном понимании добра и зла не способен. Между тем желание остаться в лаборатории у тебя велико. Ты хочешь сохранить надежду, что когда-нибудь вернешься к своим научным проблемам: Поэтому, получив указания, чем именно следует питать мими, постараешься делать это точно и аккуратно, как все, что делал до сих пор.
— И ты советуешь принять это гнусное предложение?
— Не советую, а настаиваю. Слушай внимательно. У нас есть убедительные факты, подтверждающие, что Кокер и Боулз готовят тотальную войну.
— Они же не мими, чтобы спокойно пойти на самоубийство.
— Нет, не мими. Вероятно, они делают все, чтобы для себя лично свести риск гибели до минимума. Мы полагаем, что в войне, которую они готовят, важные роли отведены дезинформированным мэшин-менам. Возможно, что именно они будут поставлены на командные посты. Поэтому нам, людям, стремящимся сорвать злодейский план, очень важно, чтобы мэшин-мены получили полную и объективную информацию о том, что происходит в мире, чтобы они встали на сторону разума.
— Ты забываешь, что круг моего общения с мими был бы очень узок, даже если бы я согласился.
— Это неважно. Если во всем разберется хотя бы один мими, он будет считать своим долгом правильно ориентировать деятельность всех остальных. И тогда в решающую минуту все мэшин-мены, где бы они ни находились, сделают все, чтобы предотвратить войну.
— Что они смогут сделать без людей?
— Почему без людей? Я тебе уже говорил, что ты видел только частицу народа, когда толкался в ПФР и спал на утепленных скамьях. Есть много других, думающих. Они готовы к самым решительным действиям. Я тебя с ними познакомлю.
— Но ведь Торн сразу же узнает, как только я начну поставлять опасную для него информацию. Он выбросит меня и демонтирует тех, кого я успею просветить.
— Это аргумент серьезный. Трудность в том, что мими не способны притворяться и хранить тайну. Но и с этим мы, кажется, справились… Первый мэшин-мен Дик, созданный в нашей лаборатории, у нас же и работает. Очень толковый парень и в курсе всех наших забот. Он все знает, помнит и понимает. И для него очевидна угроза существованию человека как вида — самое большое зло, какое только может произойти. Точно оценил он и значение конспирации, противопоставление тайны людей, делающих добро, тайне злодеев. Он стал экспериментировать над своим интеллектуальным механизмом и придумал особый «ограничитель откровенности». Он уже может замалчивать то, что считает вредным для оглашения. Но еще не умеет отвечать уклончиво, двусмысленно и на прямо постав ленный вопрос отвечает так же прямо. Сейчас он совершенствует свой «ограничитель» и придает ему такую миниатюрную форму, чтобы любой мими мог сам себя оснастить им незаметно для технического контроля.
Зюдер, казалось, уже не слушал объяснений Милза и думал о чем-то своем, думал напряженно, споря с самим собой.
— Бобби, — сказал он. — Я ведь ученый. Роль, которую ты мне навязываешь, не для меня. Я хочу работать в науке. Пойми меня, Бобби.
— Во-первых, ты знаешь, что работы, о которой ты мечтаешь, тебе ни в какой лаборатории не найти. Не тот возраст и не те времена. Когда мы ломали головы над витагеном, ты бы нам очень пригодился, а сейчас…
— Я вовсе не затем сюда приехал, — обиженно повысил голос Зюдер. — Ты меня неправильно понял.
— Во-вторых, — жестко оборвал его Милз, — бывают такие годы в истории, когда ученый должен по жертвовать всем ради победы правды над неправдой, добра над злом. Должен, Арт! А сейчас речь идет о спасении всего живого. Ты, разумеется, можешь отказаться. Тем более у тебя для этого есть основания: роль, которую я тебе навязываю, вовсе не безопасна. Если Торн разоблачит тебя, силы, стоящие за ним, не остановятся ни перед чем. Это может стоить тебе жизни.
Последние слова Милза преобразили Зюдера. Растерянность сменилась решительностью, пришибленность — гордостью. Он протянул Милзу руку:
— Ты убедил меня, Бобби. Распоряжайся мной, как считаешь нужным.
— Спасибо, Арт. Свяжись с Торном и скажи, что согласен приступить к исполнению новых обязанностей.
9
Шел телеприем, устроенный кем-то из родичей Рэти по случаю помолвки ее троюродной, а может быть, еще более дальней сестры.
Все было очень просто. В назначенное время вы подключались по кодированному каналу к избранному кругу приглашенных, появлялись в соответствующем наряде, видели всех и все видели вас. Разумеется, и свою телекомнату, служившую для вас фоном, следовало обставить и подготовить соответственно поводу для встречи: юбилею, свадьбе, похоронам…
На телеприемах все было как встарь. Вас со всех сторон окружали люди, вы ходили, улыбались, раскланивались. Когда вы протягивали руку навстречу протянутой вам, изменившийся потенциал биологического поля создавал нужную температуру и возникала полная иллюзия состоявшегося рукопожатия. Таким же способом сближались пары, когда начинались танцы. При желании можно было уединиться с нужным человеком, приблизив его изображение, и обменяться с ним мыслями, если таковые находились.
На этот раз прием устраивал владелец роскошного загородного дворца. Кроме того, он еще был обладателем большой картинной галереи и коллекций довольно ценных безделушек. Все это он выставил напоказ, не опасаясь, что гости могут прикарманить какой-нибудь шедевр.
Участники приема бродили по аллеям парка, расцвеченным праздничными огнями, слушали пение птиц, вдыхали аромат изысканных цветов.
Рэти обменялась с невестой телепоцелуем, не грозившим нарушить косметическую гармонию, протянула руку для поцелуя десятку молодых жеребцов, бросившихся ухаживать за ней, но от танцев уклонилась, сославшись на недомогание. Она терпеть не могла эти призрачные сборища и пренебрегла бы приглашением, если бы не Гарри.
Провела она в лаборатории гораздо больше времени, чем предполагала. Ее увлекла роль не то лаборантки, не то секретарши при Лайте — роль, позволявшая находиться рядом с ним не только ночью, но и днем. Впервые в жизни она выполняла обязанности — делала не то, что хочется, а то, что кто-то другой считал нужным. Это было забавно. Но на такое времяпровождение ее хватило бы ненадолго. Удерживали ее голограммы, эти странные окна в чужие души. Впрочем, больше всего ее интересовала одна душа — ее собственная. Она могла сколько угодно всматриваться в свою голограмму, чтобы с помощью Лайта или Дика расшифровать еще какой-нибудь иероглиф.
— Вот это желтоватое сияние, которое тянется от второго ствола, — нежность…
Они сидели вдвоем, и в полутьме Лайт любовался ее лицом, которому выражение непривычной самоуглубленности придавало особую прелесть.
— Включи свою, — потребовала Рэти.
Рядом появилась голограмма Лайта. И на ней — то же желтоватое сияние.
— Это значит, что мы чувствуем одинаково? — спросила Рэти.
— А как могло быть иначе? Когда такая желтизна заливает все этажи мозга, мы с тобой перестаем думать.
— И только тогда я становлюсь счастливой, — тихо проговорила Рэти. — Почему это, Гарри? Почему истинно счастливыми мы становимся только, когда выключается интеллект?
— Я, например, бываю счастливым, когда интеллект работает особенно плодотворно.
— Ты, ты… Я говорю о простых людях, таких, как я. Мысли мешают нашему счастью… Как-то Дик по казал мне обобщенную голограмму тысяч людей. Господи! Сколько на свете дураков с птичьим интеллектом! Они ни о чем, кроме своих выгод, не думают и не могут думать. А на каких только постах они не сидят, какой властью обладают!
— А при чем тут счастье?
— Ну как же ты не понимаешь?! Именно они чаще всего испытывают счастье. Ум не мешает им. Разве это справедливо?
— Никак не могу привыкнуть к твоей логике. Давай разберемся, что такое счастье. Назовем так особое состояние, которое человек испытывает, когда удовлетворяется его самое сильное желание. Согласна?
— Не только. Бывает счастье без всякого желания… От бездумья, от простого созерцания неба…
— Бывает… Неосознанное. Такое состояние мы называем «радостью бытия». И оно отобрано в числе других поощрительных эмоций, как приманка жизни. Особенно часто мы наблюдаем его на голограммах детенышей. С возрастом эта радость приходит все реже. Ее сменяет другое, очень распространенное состояние — «тоска бытия». Но не эти переживания я имел в виду. Вернусь к своему определению. Счастье может быть коротким и длительным, чуть заметной вспышкой и глубоким потрясением. Все зависит от того, какое желание и как оно удовлетворено. Мини-желание приносит мини-счастье. Когда достигается великая цель, рождается огромное счастье. Великую цель может поставить только высокий интеллект.
— Ну какую ерунду ты говоришь, — возмутилась Рэти. — Я ставлю цель — добиться победы в какой-нибудь чертовой гонке. Рискую жизнью. Добиваюсь своего. И думаешь, я очень счастлива? Черта с два. На другой день мне плевать на эту победу. А когда я без всякой цели сплю с тобой, я счастлива, как богиня, если только богини бывали счастливы, в чем я очень сомневаюсь.
Так они пререкались, пока Лайт не привлекал ее к себе и они не забывали о всех голограммах.
Как-то она ему призналась:
— Старая сводня все чаще стала твердить мне одно и то же: «Пора заводить ребенка. Рожай. Будет поздно, пожалеешь…»
— По-моему, в этом случае она права.
— Вот видишь, какой ты непоследовательный! Сам прекрасно знаешь, что желание это неразумное, слепое, снижающее меня до уровня крольчихи.
— Ты испытала бы очень глубокое и длительное счастье. Не случайно естественный отбор связал эту эмоцию с инстинктом продления рода. Никогда счастье не бывает таким полным, как в периоды любви и материнства.
— Знаю эту приманку, — не дослушав его, подняла голос Рэти, — и не поддамся. Не доставлю старой дуре удовольствия, не принесу еще одного жильца в этот сумасшедший дом.
Уже задним числом Лайт по голограммам познакомил Рэти с трагедией Силвера и ролью Гудимена. Особенно потрясла ее правда о заключении комиссии Боулза.
— Как же мы все ему поверили?!.
— Не все, но поверили.
— Почему же молчал наш проклятый Инт? Почему человечество становится все глупее?
— Ты зря отождествляешь свое окружение со всем человечеством. Но есть в твоих словах и правда, которую нетрудно объяснить. Структуры интеллекта возбуждаются, растут, крепнут, когда они сталкиваются с новыми задачами, когда нужно вести борьбу, преодолевать препятствия. У нас всю умственную работу отдали ДМ и мэшин-менам. Питательные автоматы бесплатно насыщают. Зрелища отвлекают и убаюкивают. Что остается Инту среднего человека? Тупеть. Вместо знания довольствоваться верой. Вера — примитивнейшая форма умственной деятельности. Она создает иллюзию знания и заполняет вакуум непостижимости. Когда человеку трудно и он сам не может додуматься до правды, у него появляется готовность верить. Кому угодно и чему угодно. Лишь бы эти «кто» или «что» успокоили его, вернули надежду, посулили еще больше благ. Блага обязательны. Пусть это будет кусок пожирнее при жизни или райские кущи в загробном мире. И еще при этом обязателен страх. Это или страх божий — перед адом и вечными муками, или страх перед государственной машиной с ее тюрьмами и деструкционной камерой.
