сообщить о нарушении
Текущая страница: 38 (всего у книги 50 страниц)
— К сожалению, господа, — сказал он, — связь с обеими подводными лодками потеряна и восстановить ее пока не удается. Возможно, что мы имеем дело с катастрофой, повлекшей их гибель. Как только я получу дополнительную информацию, поставлю вас в известность. Прошу извинить, меня ждут дела. — И он отключился.
Теперь уже никто из членов Комитета не скрывал своей озабоченности. Всемирно известные деятели науки и культуры почувствовали всю тяжесть ответственности, которая на них навалилась. Пожалуй, никогда еще угроза глобального катаклизма не была такой близкой. Нужны были немедленные действия. Но какие?
— Обстановка оказывается гораздо серьезней, чем мы думали, — сказал председатель. — Совершенно ясно, что потеря связи вызвана не гибелью субмарин, а тем, что они захвачены пиратами. Неважно — живыми пиратами или электронными.
— Это очень важно, господин председатель, — вставил Милз. — Живые обладают чувством самосохранения и не выполнят приказания, грозящего им верной смертью. А мэшин-мены способны на все.
— Принимаю вашу поправку. Важно, что лодки вышли из подчинения президенту и в любую минуту могут произвести залп по приказу заговорщиков. Что нам следует предпринять?
Председатель вопросительно обвел глазами присутствующих. Наступившее молчание прервал один из экспертов Комитета:
— Имена и местонахождение заговорщиков нам известны. У президента есть еще время, чтобы их обезвредить.
— Я думаю, что это нереально, — сказал Милз. — Ни каких прямых улик против Боулза и Кокера у нас нет. Голограммы их психической деятельности доказательной силы для юридических органов не имеют. Сделать очевидной связь именно этих лиц с подводными лодка ми мы не сможем… Правительство никогда не решится вторгнуться в частное владение такой фигуры, как Сэм VI. Боулз может закрыть все причалы Кокервиля, и никого туда не пропустят.
— Можно пойти на крайнюю меру и обстрелять это логово, — со злостью проронил один из старейших членов Комитета.
— Вы забываете, — возразил Милз, — что в Кокервиле никакого оружия нет и что он стал вместилищем десятков тысяч ни в чем не повинных людей. К тому же людей выдающихся. Они только гости и ничего не подозревают. Немало там детей и женщин… Уничтожить их, чтобы обезвредить кучку заговорщиков? Вряд ли кто-либо оправдал бы такую акцию. И еще одно соображение. У нас нет никаких данных, что команда на залп будет дана именно из Кокервиля. Вполне возможно, что люди Боулза; уполномоченные дать такую команду, остались на Земле, в одном из глубинных убежищ.
К этому предложению больше не возвращались. Сошлись на другом. Решили предложить президенту воспользоваться данными Эйба для того, чтобы обнаружить место засады подводных лодок и затопить их. Предупредить все правительства мира об угрозе провокационного обстрела. Указать им район возможного вылета ракет и предложить соответственно нацелить главные средства их перехвата и уничтожения.
— У нас нет гарантий, что будут перехвачены все ракеты, — заключил председатель Комитета. — Отдельные могут прорваться и принести гибель многим людям. Важно не допустить, чтобы они повлекли за собой цепную реакцию ответных ударов… На ближайшие тревожные дни все комиссии Комитета переходят на круглосуточную работу. Я хочу поблагодарить доктора Милза за своевременный сигнал и прошу его мобилизовать общественное мнение и «Клубы думающих» в первую очередь. Мы должны сделать все, чтобы заговор провалился, а разоружение стало свершившимся фактом. Коммюнике о нашем заседании сегодня же сделать достоянием средств массовой информации. Пусть узнают все люди во всех странах. Думаю, что этот факт заставит заговорщиков одуматься.
Милз уже собирался улететь, когда председатель отвел его в уютную гостиную и попросил немного задержаться.
— У меня к вам такой вопрос… Нет ли среди гостей Кокервиля деятелей «КД», которые могли бы там на месте вмешаться в ход событий?
Милз отрицательно мотнул головой:
— Списки гостей мне неизвестны… Но даже если бы нашелся кто… Что он мог бы там сделать?
— Действуя от имени Комитета, он мог бы убедить юбиляра и Боулза, что их планы безумны и ничего, кроме гибели, им не принесут.
Милз вспомнил голограммы и усмехнулся. Убедить Кокера и Боулза… Более безнадежное дело трудно себе представить. Но ему не хотелось разочаровывать прекрасного человека, верившего в силу умных слов. Он обещал подумать, подыскать подходящего гостя и распрощался.
18
Лайт вовсе не удивился, узнав о нависшей угрозе. Казалось, он даже доволен безошибочным прогнозом Минервы.
— Я был уверен, что эти безумцы останутся верны себе до последней судороги. Зря, что ли, мы вызубрили их голограммы?
— И ты можешь так спокойно об этом говорить?
— От того, что я стану заламывать руки, ничего не изменится.
— Вот что, Гарри. — Милз замялся, как человек, приступивший к малоприятному разговору. — Войны им не развязать. Все предупреждены, и будет сделано все, чтобы нейтрализовать удар. Но никто не может дать гарантий, что будут перехвачены все ракеты. Некоторые могут прорваться и поразить многих людей… Этого нельзя допустить… Нам было бы очень важно иметь в Кокервиле своего человека.
— Ты намерен предложить эту роль мне? — догадался Лайт.
— Ты ведь полетишь вместе с Рэти…
— Ты хочешь спасти мою драгоценную шкуру?
— Не в этом дело! В качестве спутника Рэти ты будешь пользоваться большей свободой, чем другие. Может быть, ты сможешь передать нам ценную информацию.
— Может быть… Ты всегда был утопистом, Бобби. Что я один смогу сделать? Никуда я не поеду. Я уже сказал Рэти, и она тоже не собирается лететь в этот зверинец.
— Это не только мое предложение, Гарри. Это просьба нашего Комитета Бдительности. Ведь ты сам не знаешь, какие возможности откроются перед тобой, когда ты окажешься там. Когда речь идет о жизни людей, нельзя упускать ни единого шанса. Вспомни о детях, которые могут погибнуть.
Лайт вдруг впал в то состояние полной отрешенности, когда до него переставали доходить чужие слова и он переставал ощущать поток времени. Хотя Милз знал, что дальнейший разговор сейчас бесполезен, он все же робко окликнул его:
— Гарри…
Лайт взглянул на него, словно увидев впервые, и каким-то чужим голосом сказал:
— Оставь меня.
Вернулся он к этому разговору сам, через сутки. Улыбаясь, сообщил Милзу:
— Я согласен, Бобби.
Милз даже не мог найти слов, чтобы выразить свою радость.
— Но ты должен мне помочь, — продолжал Лайт.
— Разумеется! Чем угодно.
— Полечу в Кокервиль я… и не я.
— Я не понимаю тебя.
— Отлично понимаешь, но боишься слов. Чтобы действительно принести пользу, мне нужно лететь туда в витагеновой плоти — неуязвимым и всемогущим.
— Ты рехнулся!
— Думаю, что сейчас я умнее, чем когда-либо раньше. Пусть Минерва изготовит матрицы моего мозга и перенесет в оболочку чева. Раз уж мы не смогли создать его, каким он должен быть, пусть удовольствуется моим Интом.
Милз все еще думал, что Лайт шутит, фантазирует, разыгрывает, но что-то мешало ему улыбнуться.
— Ты избрал оригинальную форму самоубийства. Это было бы остроумно…
— Еще никогда я не говорил так серьезно, как сейчас, Бобби! — оборвал его Лайт. — Ты просто еще не привык к этой мысли, как привык я. Никакого само убийства не будет.
— Но ты ведь перестанешь быть человеком!
— Да, я перестану есть, пить, дышать… Но я многое сохраню. Нет сомнения, что я сохраню способность мыслить. А сколько я приобрету!
Лайт продолжал перечислять хорошо им знакомые, не раз обдуманные свойства чева, но Милз не слушал его. Он сидел сгорбившись, будто придавленный навалившимся на него тяжким грузом. Он со страхом смотрел на Гарри и видел по его лицу, что решение его выношенное, твердое и необратимое.
— Это ужасно, — прошептал он. — Вспомни Кэт.
— Я много о ней думал. Но… когда речь идет о жизни людей, нельзя упускать ни единого шанса, — процитировал он Милза. — А то, что я хочу испытать, даже любопытно. Забыл! Ведь я еще обзаведусь бессмертием! Согласись, что и это не безделка.
— Ты еще шутишь.
— Ты думаешь, что я потом потеряю чувство юмора и не смогу шутить?
— В том-то и дело, Гарри, что мы не знаем, что ты потеряешь и что сохранишь. Минерва не успела промоделировать даже сотой доли возможных вариантов. И то, что уже выведено, предсказуемо лишь в той или иной степени вероятности.
— Спасибо, что напоминаешь мне таблицу умножения. Ты действительно ошеломлен. Но ты должен признать, что другого выхода у нас нет.
— Все, что угодно, только не это!
— А что еще угодно?
— Если бы от тебя зависело, начнется война или нет, может быть, стоило бы идти на такую жертву. Но я тебе уже говорил — все правительства и народы предупреждены, война не состоится.
— Но ведь и Кокервилю это известно, однако на что-то они рассчитывают.
— Они уже не могут остановить запущенную машину. Наверно, надеются, что даже одиночные ракеты погасят разум, разбудят гнев людей и начнется цепная реакция возмездия.
— Ты же мне сам говорил, что, несмотря на принятые меры, могут погибнуть миллионы.
— Говорил… И теперь жалею об этом. Обойдемся без твоей помощи. Опять поднимем народ и заставим правительство сорвать этот проклятый юбилей.
— У тебя мало времени, чтобы убедить правительство, слишком мало прямых улик, слишком невероятным все это выглядит. Над разоблачениями твоего Комитета только посмеиваются. А стоит Боулзу убедиться, что ему хотят помешать не только словами, но и делом, он может начать раньше, не дожидаясь дня юбилея.
— Но что ты сможешь сделать, даже став… чевом?
— К сожалению, чевом я не стану. И все же буду достаточно сильным, чтобы противостоять Боулзу. Я надеюсь, что после операции мой интеллект станет помощнее. Ведь ему не нужно будет отвлекаться на удовлетворение привычных нужд. Сосредоточенный на одной цели, он должен стать проницательней, решительней, дальновидней.
— А как тебе представляется борьба с Боулзом?
— На месте будет виднее, — на это надеялся и ты, когда советовал мне лететь. Ясного плана пока у меня нет. Надо полагать, что штаб заговора находится в Кокервиле… Сделаю все, что смогу.
Милз не сразу решился задать следующий вопрос:
— Ты подумал о Рэти?
И Лайт ответил не сразу. Отвел в сторону глаза, пытался улыбнуться, но ничего не получилось.
— Ей придется примириться. Потом, когда она все узнает… А пока я надеюсь, что не забуду тех нежных слов, которые любящие женщины ждут от любимых мужчин.
— А если эксперимент кончится тем, что ты ничего не приобретешь взамен утраченного?
— И это не исключено. Что ж… Я стану еще одной жертвой нашего недомыслия.
— В камеру синтеза я пойду вместе с тобой, — решительно заявил Милз. — Буду твоим двойником на Земле.
— Нет! Ты нужен для другого. У меня мало времени. Через пять дней мы с Рэти должны вылететь. Поэтому завтра вечером приступим. Руководить экспериментом будешь ты.
— Минерва справится без меня.
— Руководить экспериментом будешь ты, — с не обычной для него резкостью повторил Лайт. — И если… Все ведь может случиться. Если вместо меня из камеры выйдет только похожее на меня чудовище, ты дашь команду на уничтожение. — Увидев побелевшее лицо свое го друга, Лайт подошел к нему, обнял. — Не тревожься, Бобби, все будет хорошо. Это было предупреждение на крайний случай. Минерва сделает все как нужно… Мне бы очень хотелось сохранить еще и чувство дружбы. Если и оно исчезнет, я потеряю больше, чем хотел.
19
С голограммой, зафиксировавшей мысли и чувства Рэти в тот день, Лайт познакомился позже. Он захотел взглянуть на нее, еще будучи обыкновенным человеком. Это была последняя возможность не только понять увиденное, но и пережить, проникнуться эмоциями любимой женщины. Ему нужно было проверить себя, осознать всю огромность потерь, которые его ждут.
Голограмма выглядела необычно. Однотонный светло-желтый фон окрашивал все нейронные структуры. Исчезли, казалось бы неотделимые от Рэти, цвета беспокойства, неудовлетворенности, капризного своеволия. Померкли всегда пульсировавшие, излучавшие потоки импульсов ступени Инта. Они только угадывались за густой пеленой фона.
Сколько лет Рэти лихорадочно искала заполнителей того духовного вакуума, который не давал ей покоя. Осознанная с помощью Лайта бессмысленность ее бурной деятельности не угнетала, а злила ее. Чем больше риска таилось в какой-нибудь подвернувшейся авантюре, чем более острые ощущения она сулила, тем охотней Рэти в нее втягивалась. Но удовлетворения, душевного равновесия она так и не могла обрести.
На этот раз вместо внутреннего смятения на голограмме запечатлелось глубокое, безмятежное спокойствие. Четкий узор принятого решения был образован линиями, не проходившими через узлы логического контроля. Их словно связывали отростки разросшихся, ярко светившихся альтруистических эмоций. Решение было независимым от разума и ему не подчинялось.
И глаза Рэти смотрели на Лайта как никогда раньше. Они излучали любовь, теплоту, доверие.
— Я сдаюсь, Гарри, — сказала она.
— Не понимаю, Рэти, кому ты сдаешься?
— Старой дуре сдаюсь. Я боролась с ней, презирала ее, была уверена, что справлюсь, и вот… сдаюсь. И сдаюсь с радостью! Я сейчас скажу тебе самую большую глупость в своей жизни.
— Твои умные мысли не всегда меня радовали, может быть, глупость окажется более приятной.
Рэти положила голову на его колени и улыбнулась:
— Я стану матерью… И хочу этого.
Лайт долго готовился к этой последней человеческой встрече с любимой женщиной. Он боялся расслабиться, потерять над собой контроль, а проще говоря — струсить и отступить от своего плана. Он надеялся, что это свидание будет одним из тех, которые оставляли после себя охлаждение. Рэти скажет какую-нибудь ироническую фразу, которыми она как бы стирала проявленную женскую слабость, и снова скроется на долгое время. И уж меньше всего он был готов к тому, что услышал.
Может быть, он вздрогнул от неожиданности или недостаточно быстро нашел нужные слова, но Рэти почувствовала неладное и, вскочив, впилась в него озлившимися глазами.
— Испугался? — выкрикнула она. — Я читаю твои мысли: «Вот уж поистине колоссальная глупость! Добавить к миллиардам несчастных, населяющих Землю, еще одну особь, обреченную на смерть. Стать участницей лотереи, в которой никогда не бывает выигравших. В угоду слепой дуре отказаться от доводов разума…» Угадала? А мне плевать на все доводы разума и на весь твой Инт! Плевать! Плевать! Да, я раба природы и не стыжусь этого. Я с великой радостью повторяю глупость, которую совершали мои прабабки. У меня будет дитя — сын, дочь, может быть, оба сразу. И провались ты со всеми своими мудрыми мыслями!
Темно-зеленые сполохи гнева Лайт потом действительно разглядел на голограмме Рэти. Но в ее словах была только маленькая доля правды. Фон нежности оставался неизменным. Она любила его, даже когда ругала. Любовь к нему была уже любовью к будущему ребенку, и ослабить ее не мог никто. А появившиеся в этот миг фиолетовые прожилки боли только свидетельствовали о силе переживаемых ею чувств.
— Ты плохо читаешь мои мысли, Рэти, — взволнованно сказал Лайт, притягивая ее к себе. — Ничего похожего не пришло мне в голову.
— Правда? — все еще недоверчиво спросила Рэти. Она знала, что он никогда не лжет, но что-то мешало ей верить ему до конца.
— Правда, Рэти. Правда, моя любимая. И никакой глупости ты не делаешь. Как и я, когда целую тебя. Я не отказываюсь от своих идей, но это не имеет никакого отношения к оценке твоих поступков. Мы — дети природы. Пусть бунтующие, но все же дети и не можем не жить по ее законам. Мы едим, дышим, спим, любим друг друга — как же я мог бы упрекнуть тебя, усомниться в законности твоего желания стать матерью? У тебя будет ребенок, и ты… мы будем счастливы.
«Как хорошо, — подумал Лайт, — что Рэти не видит сейчас моей голограммы, не видит того сумбура, который вызван ее признанием». Но Рэти нелегко было успокоить. Она вслушивалась не только в слова, но и в их интонацию, улавливала малейшее шатание мысли.
— Сначала ты хотел сказать, что только я буду счастлива. Потом поправился и сказал «мы». Ты уверен в этом «мы»?
Лайту не пришлось кривить душой, чтобы убедить ее в своей любви к ней и к будущему ребенку. Он старался не выдать той острой боли, которую она ему причинила, того борения мыслей и чувств, которое переживал, и она поверила ему, затихла в его объятиях. Безмятежная улыбка снова осветила ее лицо.
