Текст книги "Экспедиция в Лунные Горы"

Автор книги: Марк Ходдер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 28 страниц)

Алджернон Суинбёрн не сказал никому о том, что он видел в книге заводного человека. Он не знал, почему молчит – но чувствовал, что лучше даже не упоминать об этом. Правда однажды, на третий день пути, когда почва слегка поднялась и они пробирались мимо огромных гранитных плит, разрушенных временем и непогодой, ему захотелось поговорить со Спенсером о «Началах Философии», и он даже подошел к нему, но тут услышал, как Покс, сидевшая на голове философа, пробормотала «Сладкие щечки», и передумал. Герберт, единственный из всех людей на земле, получал от болтунов не ругательства, а комплименты, и, почему-то, услышав слова птицы, поэт решил забыть о своих подозрениях. Он знал, что неправ, что надо рассказать Бёртону, что молчать не имеет смысла, но ничего не мог с собой поделать.

Экспедиция пересекала пустыню не одна. Антилопы и буйволы, жирафы и носороги, стадами и поодиночке, все устало тащились от одного водопоя до другого. Бёртон завидовал их не ошибающимся инстинктам. Хотел бы он так же никогда не сомневаться, как они; в очередной раз исследователь спросил себя, правильно ли он сделал, согласившись стать королевским агентом.

«Женись на своей шлюхе, Бёртон. Остепенись. Стань консулом в Фернандо-По, в Бразилии, в Дамаске, в любой долбанной дыре, в которую они тебя засунут. Пиши свои хреновые книги».

Так говорил Джек-Попрыгунчик, человек из будущего. Под «шлюхой» имелась в виду Изабель Арунделл, и вся речь намекала на жизнь, которую он бы вел, если бы история не изменилась – которую ему полагалось ввести. Он отверг ее, и нечаянно оказался в центре водоворота, изменившего будущее мира.

Почему будущее мира лежит на моих плечах?

Им овладело ужасное чувство неизбежности.

Тяжелое утомительное путешествие продолжалось.

Наконец пустыня перешла в плоскую травяную степь, сменившуюся густыми джунглями, и они добрались до деревни Зива, где их встретили громкими воинственными криками и дождем отравленных стрел.

Пять носильщиков и три мула погибли на месте, прежде чем Саид, крича во все горло, сумел сообщить старосте, что длинная линия людей – не военная экспедиция, а мирное сафари.

В ответ староста заявил, что все музунго мбайа приходят убивать и грабить.

– Поворачивайте обратно, возвращайтесь в вашу собственную страну и оставайтесь там! Это место – наш дом, и если вы попытаетесь пересечь его, мы убьем вас нашими стрелами, потом возьмем копья и убъем вас еще раз!

Один из носильщиков положил на землю тюк с одеждой, который он нес на голове, и шагнул вперед.

– Гоха! – крикнул он. – Неужели ты не узнаешь меня? Это же я, Кидого, которого рабовладельцы украли из деревни много-много дней назад!

П'хази повернул голову налево, потом направо, внимательно изучая человека.

– Хмм. Да, это ты, сын Магуру-Мафупи, сына Кибойя, у которого болели суставы и который был сыном человека, чье имя я не могу вспомнить, но у которого были большие уши. Да, ты и есть. Значит, эти белые дьяволы забрали тебя и сделали своим рабом?

– Нет! Это сделал дьявол по имени Типпу Тип, который заковал меня в цепи, но пришли эти люди и освободили меня. Они освободили всех этих людей, тоже. А сейчас я вернулся домой и увижу свою мать!

Прежде чем п'хази успел что-то сказать, за спинами собравшихся воинов раздался громкий крик, оттуда вылетела женщина и, растолкав всех, подбежала к носильщику и стиснула его в объятьях.

– Кидогу, сынок! – крикнула она и громко завыла; в то же мгновение ее вопль дружно подхватили все женщины деревни.

Гоха бросил лук, от избытка чувств запрыгал вверх и вниз, потом крикнул Кодиго:

– Видишь какой шум ты вызвал, вернувшись домой? Теперь женщины ждут, что мы устроим пир, будем бить в барабаны, петь песни и танцевать, и оденемся в одежду из самого тонкого хлопка. Не настал ли конец несчастьям, вызванным музунго мбайа?

Вперед вышел Бёртон и заговорил на местном языке:

– Возможно, О п'хази! Мы можем дать вам еду.

– А алкоголь?

– Да. У нас есть пиво, джин и...

Суинбёрн, не понявший ничего, кроме слов «пиво» и «джин», настойчиво прошептал:

– Только не давай им бренди!

– ...подарки!

– Вы заплатите хонго?

– Да, мы заплатим хонго.

Гоча поскреб живот и с интересом посмотрел на Бёртона. Потом крикнул:

– Кидого! Скажи своей матери – пусть замолчит. Я не могу думать под ее кудахтанье и стенания!

Бывший раб кивнул и повел мать в деревню. Вой прекратился. Староста собрал вокруг себя группу воинов, и они долго шушукались, спорили и кричали, постоянно поглядывая на белого человека. Наконец Гоха нагнулся, подобрал свой лук и повернулся к Бёртону.

– Видишь, – сказал он. – Ты здесь всего ничего, но уже сломал мой лук, который я берег всю жизнь и из которого стрелял только вчера. У твоего народа кожа как у призраков, и там, где они появляются, начинаются несчастья, нищета и разрушения.

– Мы дадим тебе другое оружие.

– Все, что вы можете дать мне, отвратительно. Правда ли то, что вы едите ваших мертвых и из их костей делаете крыши ваших хижин?

– Нет, неправда.

– Правда ли то, что Узунгу —Земля Белых – находится далеко за большой водой, в ней из-под земли растут бусины и люди имеют даже больше жен, чем я?

– Сколько у тебя жен?

– Восемь.

– Нет, неправда, хотя моя земля действительно находится за большой водой.

– Я хотел сказать пять.

– Все равно неправда.

– А бусины?

– Они не растут из-под земли.

– Правда ли, что твои люди повелевают цветами и растениями?

– Мой народ нет, но, действительно, есть белые люди из другой земли, которые могут приказывать растениям. Они – наши враги. Ты видел их?

– Да. Они пришли ночью, забрали наш скот и еще убили двух наших женщин без всякой причины, только из любви к убийствам. Они были очень злыми, потому что их носильщики сбежали, и попытались заменить их людьми из нашей деревни, но мы помешали им – ведь мы настоящие воины.

– И как вы помешали им?

– Быстро убежав и спрятавшись в джунглях. Если ты будешь сидеть, петь и танцевать с нами, я расскажу тебе больше о них. Но только после того, как ты дашь мне немного пива и другой лук, получше, взамен того великолепного, который ты сломал.

Также многословно Бёртона пригласили разбить свой лагерь около деревни и, пока англичане и носильщики наслаждались гостеприимностью туземцев, Бёртон сидел вместе с Гохой и другими старейшинами. Он узнал, что в последнее время мимо деревни прошло две экспедиции, причем только одна из них уважала местные обычаи.

Судя по словам старосты, в экспедиции Спика было в три раза больше белых людей, по всей видимости, пруссаков, несколько проводников-африканцев и около семидесяти носильщиков. И еще восемь растительных экипажей, которые, как и сенокосец Бёртона в первый день сафари, вызывали у африканцев суеверный страх.

Тем не менее, люди Спика были грязны, оборваны и поголовно больны.

Уверенный, что может пробиваться вперед только грубой силой, бывший товарищ Бёртона и не подумал взять с собой деньги – или товары для африканцев – и отказывался платить хонго. В результате его путь через Восточную Африку, параллельный пути Бёртона, хотя и лежавший на пятьдесят миль севернее, стал, благодаря жителям деревень, исключительно опасен. Люди убегали, только заслышав о его появлении, а те, кто посмелее, ставили ловушки: обмазывали ядом шипы растений по сторонам дороги, втыкали в грязь острием вверх бесчисленные нуллахи; и, конечно, из подлеска на его экспедицию постоянно летели стрелы и копья.

Пробиваясь сквозь препятствия, колонна Спика быстро стала походить на экспедицию оборванцев. В качестве носильщиков он использовал рабов, которые пользовались любой возможностью для побега, зачастую унося с собой оборудование и припасы. А прусские солдаты, которых не сопровождала сестра из Сестринства Благородства и Великодушия, постоянно болели лихорадкой и многочисленными инфекционными болезнями.

Как и предполагал Бёртон, огромное преимущество Спика во времени почти растаяло, и, разочарованный, предатель решил ускориться, бросив северный путь и перейдя на южный, которым шел королевский агент. Бёртон попытался узнать у старосты, насколько Спик опережает его.

Как и обычно, чувство времени у африканцев отсутствовало напрочь. На вопрос о том, когда Спик прошел через их деревню, последовал ответ:

– Дни, дни, дни, дни и еще дни.

– Сколько?

– Вот... – и Гоха вытянул руку и указал вдаль.

Бертон, несмотря на весь свой опыт и самые разные вопросы, так и не смог понять, что он имеет в виду.

Позже, разговаривая с Суинбёрном, исследователь заметил:

– В Африке время течет иначе, чем в Европе. И у людей совершенно другое понятие о нем.

– Быть может, более поэтичное, – ответил Суинбёрн.

– Что ты хочешь сказать?

– Они измеряют время не секундами, минутами или часами, но силой впечатления. Если они очень раздражены экспедицией Спика, значит она прошла здесь совсем недавно. Если они лишь слегка недовольны, но еще помнят всяческие неприятности, вызванные ей, прошло достаточно много времени. А если они чувствуют себя хорошо, хотя и помнят, что были расстроены, то, очевидно, дело происходило очень давно.

– Никогда не смотрел на это с такой точки зрения, – признался Бёртон. – Быть может ты и прав.

– Не то, что бы это очень помогает, – заметил его помощник. – Мы все равно не знаем точно, когда Спик был в деревне. Насколько было бы легче, если бы старый Доха мог сказать: «Они был здесь в последнее воскресенье, в пять часов пополудни!» Внезапно на его лице появилось изумленное выражение. – Эй, Ричард! Какой сейчас чертов день? Я не имею понятия!

Бёртон пожал плечами.

– И я. Я не отмечаю даты в дневнике с... – Он замолчал, потом недоуменно развел руками. – Очень давно.

Уйдя из Зивы, они прошли через широкие холмистые саванны и взобрались на плоскогорье Угого. Отсюда они могли видеть далеко позади бледно-лазурные горы Усагара, покрытые туманом и прорезанные багровыми полосами. Впереди, на западе, местность опускалась в широкую равнину, заросшую коричневыми кустами, среди которых торчали гротескно изогнутые калебасовые деревья и бродили стада слонов; потом земля опять поднималась, становясь чередой грубых холмов. На юге и на севере торчали заросшие зеленью каменные бугры.

Пересекая равнину, они натыкались на деревни, в которых жили люди народа вагого, которые, не так страдая от опустошительных набегов работорговцев, были намного менее робкими и намного более любопытными. Они толпой вываливались из деревень, чтобы посмотреть на проходящих мимо ваконго – путешественников – и кричали: «Ура! Ура! Наверно это хорошие люди, которые охотятся на плохих! Схвати их, Мурунгвана Сана со многими языками, потому что они убили наш скот и выгнали нас из домов!»

Однако, хотя простые люди обычно считали сафари Бёртона чем-то вроде карательного отряда, который должен отомстить Спику за его преступления, старейшины, с которыми говорил исследователь, были намного более подозрительны. «Что будет с нами, – спрашивали они, – когда твой народ завоюет нашу землю?»

Бёртон не мог ответить на этот вопрос, и это заставило его все больше и больше думать о Пальмерстоне.

«Как британским подданным им будут предоставлены все права.»

Исследователь чувствовал, как в нем нарастает тревога.

Они остановились на день около деревни Кификуру, первой, в которой говорили на языке ньямвези, а не на суахили.

Суинбёрн с удовольствием читал жителям свои стихи. Те, разумеется, не понимали ни слова, но громко смеялись над его странными ужимками и прыжками, над нелепыми жестами и экстравагантными гримасами. Неизвестно почему, но больше всего им нравился куплет из «Походного марша», и они требовали повторить его снова и снова.

Куда мы знаем, и откуда,

Нам все равно, каким путём.

Пускай желаний странных груда,

И трепет перед новым днём,

И боль несчастий нам мешают – мы напрямик идём.

Что-то в самой первой строчке вызвало большое веселье аудитории – быть может, ритм, или звук слов – и весь остаток дня крошечный поэт ходил в окружении толпы детей, которые распевали:

– Кодамынаем! Изакуда! Наамравно! Каакпуте!

– Ей богу, Ричард, – воскликнул Суинбёрн. – Я себя чувствую как проклятый Крысолов из Гамельна! Но разве эти мелкие плутишки не чудо, а?

– Они будущее, Алджи! – ответил Бёртон и в то же мгновение почувствовал, как сердце защемило от непонятной печали.

На следующее утро экспедиция собрала багаж и пошла дальше. Бертон уносил с собой растущее разочарование и тревогу. Остальные решили, что он погрузился в размышления. Он сидел на муле, его черные глаза горели, челюсть, скрытая под длинной кустистой бородой, была крепко сжата.

Сезон дождей закончился, и на равнине, покрытой длинной жесткой травой, уже появились глубокие трещины. Им потребовалось два дня, чтобы пересечь их, и все это время Бёртон почти не разговаривал. Потом они прорубились через густые джунгли и оказались на огромной поляне, шириной не меньше десяти миль. Именно здесь его поджидал великий вождь племени вагого по имени Магомба, с которым у Бёртона были неприятности в 57-ом. Магомба потребовал, чтобы Бёртон заплатил хонго не только за свою экспедицию, но и за Спика, который прошел через равнину силой. Кроме того он потребовал компенсацию за убитых пруссаками девять человек.

Магомба был человек с черной как смоль кожей и тысячью мелких морщинок. Клочки скрюченных седых волос вызывающе торчали на его наполовину лысой голове; белки глаз пожелтели, а зубы стали коричневыми. С мочек свисали такие большие медные кольца, что почти доставали до плечей.

Он – одни кости и суставы – сидел на стуле в бандани деревни, постоянно жуя спрессованный табак и немилосердно кашляя.

Бёртон и Саид сидели перед ним на полу, скрестив ноги.

– И еще учави – черная магия, – сказал Магомба. – Я не хочу учави в своей стране.

– Что случилось, О Магомба, – спросил Бёртон. – Расскажи мне.

– Один из людей твоего народа...

– Не моего! – прервал его Бёртон. – Они враги моего народа!

– Один из людей твоего народа схватил человека за шею и тряс его, пока он не упал на землю. На следующее утро человек превратился в дерево. Нам пришлось отрезать ему голову и сжечь. А теперь слушай внимательно, потому что я расскажу тебе о цене, которую ты должен будешь заплатить за проход по моей области.

Требования Магомбы скорее напоминали грабеж. Бёртон и Саид спорили полдня, и, в конце концов, были вынуждены заплатить десять украшенных одежд, шесть мотков медной проволоки, семь связок голубого хлопка, двадцать пять медных пуговиц, карманные часы, четыре ящика с бусинами, плитку табака и бутылку портвейна.

– Хорошо, – сказал Магомба. – Вот теперь я прикажу убить овцу, чтобы твои люди могли поесть. Как хорошо увидеть тебя опять, Мурунгвана Сана. Из всех грязных дьяволов, мучающих эту несчастливую страну, ты – самый лучший.

На следующее утро, когда экспедиция готовилась к отходу, старый вождь нашел Бёртона и сказал:

– Я пересчитал твой голубой хлопок. Только семь связок.

– То, на что мы согласились.

– Нет. Ты обещал девять.

– Ты ошибаешься. Мы сказали семь, и там семь.

– Я приму восемь, при условии, что ты дашь клятву.

– Какую?

– Ты должен поклясться, что не ударишь по моей земле засухой, болезнями и несчастьями.

– Хорошо, восемь. И я клянусь.

Носильщики Бёртона уже пробивали дорогу через окаймляющую поляну джунгли. Бёртон повел экспедицию вверх, через холмы, и, постепенно, они вышли на сверкающие белые равнины кенийского района. Идти стало легче, зато на них обрушились адская жара и упрямые слепни. Дочери аль-Манат с трудом управляли лошадьми, все время шарахавшимися от наглых кровососов, тяжело нагруженные мулы брыкались, били ногами и норовили сбросить поклажу. Земля постепенно поднялась, стала более каменистой, почти исчезли ручейки; экспедиция использовала припасы и воду быстрее, чем обычно.

Потом началась холмистая, очень неровная местность, заросшая кустами дрока и наполненная трещинами и бездонными сухими колодцами.

Икры Бёртона постоянно сводило, он едва не кричал от боли.

Суинбёрн упал со своего жеребца и приземлился среди длинных острых шипов. Оттуда он вынырнул в разорванной одежде, весь поцарапанный и покрытый кровью, с головы до ног. Он объявил, с огромным удовольствием, что будет страдать от боли весь оставшийся день.

Уильям Траунс поскользнулся на каменистой земле и вывихнул лодыжку.

Какое-то насекомое ужалило в правое ухо Манеша Кришнамёрти, буквально только что пришедшего в себя после приступа малярии. Ухо распухло, началось заражение, он стал страдать головокружениями, его непрерывно рвало, пока, в конце концов, он не потерял сознание. И его опять понесли на носилках.

Изабелла Мейсон была совершенно истощена от гастрита, сопровождавшегося неприятными, неподобающими женщине симптомами.

Лошадь Изабель Арунделл упала и умерла прямо под ней, а ее хозяйка покатилась по земле и осталась лежать, не подавая признаков жизни, пока ей не растерли виски и не влили немного бренди.

Герберт Спенсер объявил, что у него стреляет в суставах, что, конечно, было невозможно, но все дружно заключили, что у него ипохондрия и ему действительно плохо.

У сестры Рагхавендры началась офтальмия, и она видела только размытые силуэты и движущиеся цвета.

Даже два аскари Саида бин Салима свалились с малярией, а самого раз кафилаха трепала непонятная лихорадка.

Почти половина дочерей аль-Манат страдали от инфекций и болезней.

Умерло еще две лошади и три мула.

Покс улетела в джунгли и не вернулась.

К заходу солнца они добрались до района К'хок'хо, и устало разбили лагерь на открытом месте. Но не успели они разжечь костер, как озлобленные воины из двух соседних деревень окружили лагерь и потребовали, чтобы они шли дальше. Никакие слова не могли убедить их, что экспедиция не собирается ничего завоевывать, в отличии от той, что прошла раньше. Атмосфера накалилась. Один из воинов вышел вперед и ткнул копьем в плечо Уильяма Траунса. Бёртону пришлось успокаивать аскари, которые, с обнаженными скимитарами, рванулись вперед.

– Опустить оружие! Мы уходим! – крикнул он. – Квепа! Пакиа! Хопа! Собирайтесь! Берите груз! Вперед!

Они быстро собрали вещи и отправились вперед по освещенной лунным светом равнине, а воины сопровождали их по обеим сторонам, насмехаясь, глумясь и угрожая.

Сестра Рагхавендра на ощупь перевязала рану Траунса.

– Я должна зашить ее Уильям, но придется подождать, пока мы не окажемся в безопасности, подальше от этих негодяев. Сильно болит?

– Клянусь Юпитером, Садхви! Сегодня у меня был великолепный день, от плеча до лодыжки! Я чувствую себя совершенно замечательно. На самом деле я мог бы увенчать день, например, ударом головы о камень! Что вы думаете?

– Я думаю, что вам лучше пожевать вот это. – Она протянула полицейскому небольшой кусочек вещества, похожего на табак. – Эти травы успокаивают боль.

– И какой у них вкус?

– Как у шоколада.

Траунс бросил растения в рот, принялся жевать и, буквально через несколько секунд, удовлетворенно фыркнул. Его ухо свистнуло.

Воины прокричали последние оскорбления и исчезли.

Бёртон, шедший впереди колонны, поднялся на вершину холма, посмотрел вниз на небольшую равнину, и увидел звезды, отражавшиеся в прудах и озерцах.

– Заночуем здесь, – сказал он. – И будем надеяться, что эту воду можно пить.

Дни слились в один туманный поток.

Сознательное и бессознательное перестали различаться, во сне они видели территорию, по которой прошли; пробуждаясь, они двигались как сомнамбулы, как если бы спали на ходу.

Из К'хок'хо в Уанзи, от деревни к деревне, через отвратительные высохшие джунгли, по прожаренной солнцем земле; потом в песчаную пустыню Мгунда Мк'хали, где величавой цепочкой шагали слоны, один за другим, хобот за хвостом, мимо окаменевших деревьев с ждущими стервятниками.

Из Мдубару в Дживе ла Мкоа; из Дживе ла Мкоа в Кирурумо; из Кирурумо в Могонго Тембо; из Могонго Тембо в Туру.

Дни, дни и еще дни.

Так долго.

Подойдя к Туре, Бёртон сказал Суинбёрну:

– Я продолжаю видеть туши животных.

– Странно, – прошептал поэт. – А я продолжаю видеть пинту пенистого английского эля. Ты помнишь Дрожь в Баттерси? Мне эта таверна очень понравилась. Надо будет как-нибудь заскочить туда.

Они оба шли пешком. Многие из освобожденных рабов ушли из экспедиции – поблагодарили и вернулись в родные деревни – так что все животные использовались для переноски припасов; свободных лошадей не было.

Бёртон взглянул на помощника. Корни волос Суинбёрна остались огненно красными. Все остальное выцвело до оранжевого, цвета соломы, а кончики волос и вовсе побелели. Они падали густой массой на его покатые плечи. Кожа давным-давно перестала быть красной как у жареного рака и превратилась в темно-коричневую, а бледно-зеленые глаза смотрели еще живее. Он обзавелся редкой клочковатой бородой, стал худым как щепка и весь покрылся укусами и царапинами. Разорванная одежда лохмотьями свисала с него.

– Извини, Алджи. Я не должен был тащить тебя за собой.

– Ты шутишь? Это лучшие мгновения моей жизни! Ей-богу здесь мои корни, в поэтическом смысле. Африка, она настоящая! Не тронутая цивилизацией! Примитивная! Африка – сущность поэзии. Я мог бы счастливо прожить здесь всю жизнь! Кроме того, – он посмотрел на Бёртона снизу вверх, – не забывай о мести.

Бёртон немного помолчал, и только потом ответил. – Тебе не придется долго ждать. Эти мертвые животные, которых я видел – не сомневаюсь, что их убил наш общий знакомый, кровожадный охотник.

– Спик!

– Да.

Они пришли в Туру, самое восточное поселение Униамвези, Земли Луны. Бёртон вспомнил, что деревня расположена посреди низких скругленных холмов и обработанных полей; привлекательная для глаз, она была настоящим бальзамом для усталых душ после многих дней монотонной скучной ходьбы. Но, выйдя из входа в долину и оглядев деревню, они увидели ужасную сцену разгрома. Большая часть домов Туры была сожжена дотла, повсюду валялись трупы и раненые. Только пятьдесят четыре человека осталось в живых – женщины и дети – многие из них были ранены, все страдали от жажды и голода. Сестра Рагхавендра и Изабелла Мейсон – обе восстановившиеся после болезни – бросились их лечить, но двое умерло сразу после прибытия экспедиции, а в течение дня они потеряли еще восемь.

Разбили лагерь, и Бёртон собрал тех женщин, чьи раны оказались не серьезными. Вначале они отказывались говорить и порывались убежать, но его щедрость – он накормил и напоил их всех – а также присутствие большого числа женщин, особенно Изабель Арунделл, которую они полюбили почти сразу, постепенно рассеяла все их страхи, и они объяснили, что на деревню напало «много белых дьяволов вместе с демонами, сидевшими внутри растений». Демоны и дьяволы обрушились на них без предупреждений и пощады, перебили всех мужчин, а потом забрали с собой зерно, скот и все, что только могли.

Женщины рассказали Бёртону, что со времени атаки солнце поднималось только дважды.

Он собрал всех своих друзей в полуразрушенном бандани.

– Спик и пруссаки совсем не уважают африканские обычаи, – заметил он, – но такая жестокость – что-то новое.

– Что вызвало ее? – спросила Изабель Арунделл. – Джон интриган, но не варвар.

– Я уверен, что это дело рук графа Цеппелина, – высказался Суинбёрн.

– Да, парень, – пробормотал Траунс. – Согласен. Они пронеслись через деревню как стая саранчи. Как мне кажется, им позарез нужны были припасы, но у них не было ни терпения, ни средств для торговли.

– До Казеха осталось около недели, – сказал Бёртон. – Это арабский город, центр торговли; там можно, прежде чем отправиться на север, к озеру Укереве и Лунным Горам, запастись едой, нанять новых носильщиков и купить новых животных. Спик пойдет той же дорогой; без сомнения, он собирался запастись там свежей провизией, но, по-видимому, будет не в состоянии. Ставлю все свои деньги, что между Мзизимой и этой несчастной Турой он растранжирил все свои запасы.

– То есть Тура сгорела по его некомпетентности, – пробормотал Кришнамёрти.

Некоторые из Дочерей аль-Манат патрулировали окрестности. Одна из них прибежала и сообщила, что с запада приближается отряд, вооруженный ружьями в дополнение к обычным лукам и копьям.

Бёртон быстро пошел туда, где сидели все женщины Туры, и обратился к ним на местном языке:

– Идут мужчины, возможно ваньямвези. Если они слышали о том, что произошло здесь, они решат, что в этом виноваты мои люди и нападут на нас.

Одна из женщин встала.

– Я пойду с вами. Я расскажу им о белых дьяволах, убивших наших мужчин, и о том, что вы – другой вид дьяволов, хотя и белые, и сделали нам только добро.

– Спасибо, – несколько печально ответил Бёртон.

Как он и предсказывал, новоприбывшие оказались ваньямвези. Они ворвались в Туру – больше двухсот человек – и направили свое оружие на чужаков. Отряд состоял главным образом из детей и очень молодых мужчин, хотя было и несколько людей постарше. Все были вооружены мушкетами, все раскрасили себе лица и грудь; все зло смотрели на Бёртона и его товарищей, и все недобро скалились, демонстрируя два отсутствующих передних зуба.

Один из них вышел вперед. Высокий, худой и угловатый, но крепко сложенный, с длинными жесткими косичками, свисающими с головы. Кольца в носу и ушах, и множество медных браслетов на запястьях и лодыжках.

– Я Мтьела Касанда, – сказал он. – Меня называют Мирамбо.

То есть трупы.

– Я Бёртон, – ответил королевский агент. – Меня называют Мурунгвана Сана со многими языками.

– Ты видишь мои глаза? – спросил Мирамбо.

– Да.

– Они глядят на тебя и судят.

– И что они нашли?

Мирамбо усмехнулся. Он проверил заряд пороха в своем мушкете, коснулся кончиком пальца острого наконечника копья и оглядел стрелы. Потом бросил взгляд на свой отряд.

– Мои глаза видят, что ты музунго мбайа, и, следовательно, плохой.

– Мои люди – враги тех, кто уничтожил эту деревню. Мы нашли раненых женщин и помогли им.

– После этого твоя кожа стала черной?

– Нет.

– Тогда ты все еще музунго мбайа.

– Да, это правда, но, тем не менее, мы остаемся врагами тех, кто это сделал. – Бёртон развел руки в стороны, ладонями вверх. – Мы пришли помочь тебе.

– У меня нет друзей среди музунго мбайа.

Бёртон вздохнул.

– У твоего народа есть пословица: «Пока дураки учатся играть, настоящие игроки бегают».

Мирамбо слегка повернул голову, пожевал губами, искоса посмотрел на Бёртона, потом кашлянул, сплюнул и сказал:

– Я понимаю, что ты хочешь сказать. Если я не выберу, то останусь без дохода.

– Да, ты прав.

Собравшиеся воины внезапно заволновались, и через них протиснулся маленький человек в длинной белой одежде и белой шапочке, с мушкетом на плече и мачете на поясе. При виде его Бёртону показалось, что он его уже где-то встречал.

– Вау! О Мирамбо, я знаю этого человека со шрамами на лице, – объявил новоприбывший воин. – Я путешествовал вместе с ним, давно и давно. Он страшный и белый, это верно, но он не из тех, что прошли здесь раньше. Он жесткий, справедливый и добрый, хотя полон безумными мыслями. Я говорю только правду.

Предводитель ваньямвези несколько мгновений обдумывал его слова, потом сказал:

– Дай мне помбе, Сиди Бомбей.

Маленький человек взял фляжку из кожи козла у одного из своих товарищей, и передал ее вождю. Мирамбо взял ее, отпил и передал Бёртону, который сделал то же самое.

– Теперь, – сказал Мирамбо, – расскажи мне о нашем враге.

Настало время безжалостной жары, они выходили в четыре часа утра, шли семь часов, потом останавливались и пытались отдохнуть в укрытии. Все это означало медленное продвижение, но Бёртон знал, что Спик не в состоянии двигаться быстрее.

Первые три дня после Туры они шли по обработанной земле. Небо так блестело, что их глаза болели, несмотря на куфьи, обмотанные вокруг головы.

Дочери аль-Манат, обремененные склонными к мести женщинами из Туры и их детьми, скакали и шли справа от носильщиков.

Мирамбо и его люди шли слева, держа мушкеты наготове, но внешне изображая полную невозмутимость. Сиди Бомбей, однако, шагал рядом с мулом Бёртона, потому что давно знал исследователя, и они были верными друзьями.

Когда-то раб, увезенный в Индию и освободившийся после смерти хозяина, Бомбей говорил по-английски, хинди и на множестве африканских языков и диалектов. В 57-ом он был проводником Бёртона во время экспедиции по области озер, и сопровождал Спика в 60-ом. Как оказалось, в прошлом году он сопровождал и Генри Мортона Стэнли.

Пока они пробивались через все тот же надоевший ландшафт, Бомбей пролил свет на некоторые загадки, окружавшие две последние экспедиции.

Бёртон уже знал, что, обнаружив в 57-ом последний Глаз нага, но не сумев его добыть, Спик вернулся в Африку с юным технологистом по имени Джеймс Грант. Они летели к Казеху на воздушных змеях, запряженных гигантскими лебедями, но, по дороге, птиц сожрали львы. Сидни Бомбей рассказал, что в Казех англичане вошли пешком, наняли его и отправились на север, в направлении озера Укереве, а вовсе не на запад, в Лунные Горы.

– Мистер Спик, он привел нас в узкое место среди камней. Вау! Там на нас напали воины чвези.

– Невозможно, Бомбей! – воскликнул Бёртон. – Во всей Восточной Африки говорят о народе чвези и все согласны, что они уже давно не существуют. Их легендарная империя погибла в шестнадцатом веке.

– Но, возможно, никто не сказал этого им, вот они и забыли умереть и теперь живут в тайном месте. Они сторожат Храм Глаза.

– Храм? Ты видел его?

– Нет, мистер Бёртон. Он под землей, и я решил не идти туда. Со своей четвертой женой я повстречался в плохо освещенной хижине, и с тех пор никогда не забываю, что в темноте происходят плохие дела. Так что я остался с носильщиками и стрелял по чвези, пока мистер Спик и мистер Грант были внутри. Только мистер Спик вернулся обратно, и когда я увидел его – вау! – он выглядел так, как если бы его забрала ведьма, потому он вел себя как сумасшедший, даже для белого, и мы бежали вместе с ним из гор и вплоть до Занзибара. По дороге он стал немного похож на себя прежнего, но все равно другой. Мне кажется, под землей он увидел что-то очень плохое.

Экспедиция Стэнли тоже закончилась катастрофой. Команда американского репортера – пять человек из Королевского географического общества – при помощи мотостульев перелетела из Занзибара в Казех, а потом полетела на север, чтобы найти истоки Нила. Через несколько дней они вернулись пешком – их летающие машины перестали работать.

Бомбея, который в это время жил в Казехе, наняли как проводника. Он довел Стэнли до Укереве, а потом экспедиция поплыла вокруг озера, против часовой стрелки. Но на самом западном берегу Стэнли соблазнился зрелищем далеких гор и решил их исследовать.

– Я сказал ему: нет, это плохое место, – продолжал Бомбей, – но он – вау! – был как лев, почувствовавший запах газели, и не мог думать ни о чем другом. Я побоялся идти туда и убежал, а он и его люди пошли без меня. Больше их никто не видел, Это доказывает, что я – очень хороший проводник.