Текст книги "Северное сияние"
Автор книги: Мария Марич
сообщить о нарушении
Текущая страница: 26 (всего у книги 55 страниц)
Наконец, он протянул ему кольнувшую Трубецкого в самое сердце страницу из показаний, написанную так хорошо ему знакомым почерком Рылеева.
Трубецкой взял ее похолодевшими пальцами. На момент глаза застлались какою-то туманной пленкой, потом перед ними до боли ослепительно зачернели размашистые строки:
«Князь Трубецкой должен был принять начальство на Сенатской площади. Он не явился, и, по-моему, это главная причина всех беспорядков и убийств, которые в сей несчастный день случились.
Тайное общество точно существует. Цель его, по крайней мере в Петербурге, была – конституционная монархия. Трубецкой, когда был здесь, Оболенский и Никита Муравьев, а по отъезде Трубецкого в Киев, я составляли Северную директорию, Дума – тож. Каждый имел свою отрасль. Мою отрасль составляли Бестужевы два и Каховский. От них шли Одоевский, Сутгоф и Кюхельбекер. Общество уже погибло вместе с нами. Опыт показал, что мы мечтали, полагаясь на таких людей, каков князь Трубецкой. Страшась, чтобы подобные люди не затеяли чего-нибудь подобного на юге, я долгом совести и честного гражданина почитаю объявить, что около Киева в полках также существует Общество. Трубецкой может пояснить и назвать главных. Надо взять меры, дабы и там не вспыхнуло возмущения. Открыв откровенно и решительно что мне известно, я прошу одной милости – пощадить названных мною моих единомышленников, вовлеченных в Общество и вспомнить, что дух времени – такая сила, пред которой они не могли устоять. Они все люди с отличнейшими дарованиями и прекрасными чувствами. Твое милосердие, государь, соделает из них самых верных твоих верноподанных и обезоружит тех, кто пожелает идти по нашим следам. Государь, совокупив великодушие с милосердием, кого не привлечешь ты к себе навсегда?..
Трубецкой не верил собственным глазам:
«Боже мой, что сталось с Рылеевым? Чем обольстил его царь? Как он мог обмануть этого подвижника? Не Рылеев ли всего сутки тому назад умел с такою непостижимой силой зажечь в каждом из нас неукротимое желание действовать, действовать во что бы то ни стало?»
Трубецкой тяжело опустился на стул и закрыл лицо руками.
Рылеев, каким он был накануне вечером, с пламенеющими, как звезды, глазами, с высоко поднятой рукой, встал в его воображении, и Трубецкому казалось, что он слышит его патетическую речь: «Ежели вы мыслите, что мы падем жертвой замыслов наших, что ни полковник Пестель, ни Сергей Муравьев не откликнутся на наш призыв, что неизбежное убиение царской фамилии может бросить тень на святое дело вольности – сие ли почтем за неудачу?..»
«И вдруг эти покаянные строки… Рылеев взывает о милости и великодушии… Рылеев поверил царю?! Или это отчаянная попытка спасти товарищей, друзей?» – думал Трубецкой, не отрывая рук от лица, не открывая глаз, как будто из боязни увидеть вместо того Рылеева, которого он знал, его страшный призрак.
– Ну что, князь, надумали? – раздался вопрос генерала Толя.
Трубецкой долго смотрел на него, словно припоминая, где и когда он видел это вытянутое до уродства лицо. Потом, пробормотав какое-то извинение, утвердительно кивнул головой.
– Я весь внимание, – с готовностью сказал Толь.
– Я дам письменные показания, – медленно проговорил Трубецкой, – и хотел бы, чтобы мне дали возможность сосредоточиться.
Толь положил перед ним «вопросные листы» со многими пунктами – об имени, отчестве, фамилии, воспитании, образовании, вероисповедании, присяге «на верность подданства ныне царствующему государю императору». Каждый из этих пунктов разбивался в свою очередь на ряд вопросов: часто ли бывает у исповеди, кто были учители и наставники, в каких предметах старался более усовершенствоваться и т. п.
На большинство вопросов Трубецкой отвечал коротко.
Подробнее остановился он на своем' образовании: «Более всего я сперва прилежал к математике. По вступлении в военную службу еще до войны 1812 года я обратил все мое внимание на науки военные. После войны я стал усовершенствоваться в познании истории, законодательства и вообще политического состояния европейских государств, а в бытность мою за границей я занялся естественными науками и особенно химией. Я слушал у профессора Германа особую лекцию российской статистики и политической экономии. Он преподавал в здешнем университете. В Париже я слушал почти всех известных профессоров из любопытства, исключая профессоров естественных наук, у которых я слушал полные курсы.
На пункт 7-й, спрашивающий «с какого времени и откуда заимствовали вы свободный образ мыслей, то есть от внушения других, или чтения книг, или сочинений в рукописях и каких именно и кто способствовал укоренению в вас сих мыслей?» Трубецкой ответил, что на его образ мыслей повлияло чтение многих книг по истории и законодательству различных государств, события, происшедшие во время Отечественной войны и после нее в Европе и России, установление конституционного образа правления в некоторых европейских государствах, речь покойного государя на сейме в Варшаве, когда он даровал конституцию Польше и обещал привести в такое же состояние и Россию. В этом мнении, казалось, утверждалось освобождение крестьян в остзейских губерниях и возвращение прав Финляндии.
«А укоренился во мне оный свободный образ мыслей, – заканчивал Трубецкой ответы, так нажимая на перо, что чернильные брызги рассыпались во все стороны, – глубоким моим убеждением, что состояние России таково, что неминуемо должен в оной последовать переворот. Сие мнение основываю на частых возмущениях крестьян против помещиков, на продолжительности оных, равно как и умножении таковых возмущений и на всеобщих жалобах на лихоимство чиновников государственных учреждений».
Торопясь как можно скорее отделаться от мучительной необходимости изложить требуемые от него признания, Трубецкой путанно и неумело написал историю Тайного общества, которое «некогда существовало, а потом разрушено». Признался, что к Обществу этому он действительно принадлежал и ему даже навязывали роль диктатора, главным образом потому, что нужно было имя, «которое бы ободрило», но что сам он в успех затеваемого дела не верил, о чем могли заключить и Пущин и Рылеев в самый день бунта, когда они приходили звать его на площадь. А когда, выезжая с Невского проспекта он увидел «большое на оном смятение и услышал что Московский полк кричит „ура“ императору Константину Павловичу почувствовал себя так дурно, что едва доплелся до канцелярии дежурного генерала». О том, что делается в Четвертом корпусе, Трубецкой отозвался полным неведением, «но если правительству угодно знать, что за Общество существует во Второй армии, то об этом лучше может рассказать полковник Пестель».
«Я недостоин никакой пощады, – заканчивал свои первые показания Трубецкой, – за то, что не употребил всех сил моих к предупреждению вчерашних несчастий, и здесь, более гнева государя моего, страшусь гнева всемогущего бога…».
Трубецкой хотел прибавить еще что-нибудь в этом же роде, но вошедший Толь из-под рук выдернул его показания и скрылся с ними за портьерой.
Из-за прикрытой двери Трубецкой слышал сначала какой-то негромкий разговор, потом слова стали доноситься явственней, и вдруг совершенно отчетливо прозвучал гневный окрик царя:
– Я тебя спрашиваю, слышишь ты, разбойник…
– Не трогайте, ваше величество, – также громко и угрожающе послышалось в ответ, – не прикасайтесь, а то я… больно щекотлив…
– Я знал наперед, – исступленно кричал царь, – я знал, что ты будешь среди этих негодяев, потому что ты сам негодяй, сам подлец и изменник своему государю… – голос царя сорвался, и на момент за стеной наступила тишина.
«Кого это он пушит? – подумал Трубецкой. – Голос донельзя знакомый».
– Ну, что же вы остановились? – прозвучал снова со злобной насмешкой этот донельзя знакомый голос: – Ну-ка еще, ну-ка…
– Вязать его, вязать!.. – топая ногами, закричал царь.
– Помилуйте, государь, – послышался чей-то возмущенный бас, – ведь здесь дворец, а не съезжая.
Затем уже нельзя было понять, кто и что кричит. Наконец, все стихло.
Через некоторое время дверь приоткрылась, и Толь знаками пригласил Трубецкого войти.
Николай, красный и растрепанный, стоял среди комнаты, держа в руках показания Трубецкого.
– Эк что нагородил, – с брезгливой гримасой проговорил он, – а самого нужного и не сказал!
– Больше мне нечего сказать, – ответил Трубецкой.
– В крепости многое вспомнится, – нехорошо усмехнулся Николай, – а сейчас пишите записку жене. Такая милая жена и должна страдать из-за подобного супруга.
Трубецкой, как от боли, поморщился оттого, что царь упомянул Каташа в этом кабинете, откуда на горе этой «милой жене» ее мужа повезут в Петропавловскую крепость.
Держа перо в, словно парализованной руке, Трубецкой не знал, с чего начать. Когда он вывел, наконец, первые слова: «Друг мой, будь спокойна…», царь заглянул через его плечо и грубо приказал:
– Что тут много писать! Напишите – «я буду жив и здоров». И баста…
Трубецкой обмакнул перо и написал: «Государь стоит возле меня и велит написать, что я жив и здоров».
– Я же сказал: «Буду жив и здоров», – раздраженно поправил царь. – Припишите вот здесь, наверху, «буду».
Трубецкой приписал.
Николай взял у него записку, присел рядом и написал на другом клочке бумаги:
«Генералу Сукину, коменданту Петропавловской крепости. Трубецкого, при сем присылаемого, посадить в Алексеевский, равелин. За ним всех строже смотреть, особенно не позволять никуда не выходить и ни с кем не видеться».
Выведя Трубецкого в ту самую прихожую, в которую он был доставлен часа два тому назад, Голицын приказал дежурному офицеру нарядить конвой для сопровождения Трубецкого в крепость.
– А вы что же не одеваетесь, князь? – спросил он, видя, что Трубецкой стоит в одном мундире.
– Мою шубу, видимо, украли, – пожал тот плечами.
– Быть не может, чтобы во дворце! – возмутился Голицын. – Чтоб шуба была немедля! – грозно приказал он придворным слугам.
Но как ни строг был приказ, великолепная на черно-бурых лисах шуба пропала бесследно.
– Поедемте так, – равнодушно предложил Трубецкой, – ведь от дворца до крепости рукой подать, – прибавил он с иронической улыбкой.
Но находившийся здесь же, в прихожей, какой-то военный снял с себя шинель и набросил ее Трубецкому на плечи:
– Простудитесь, князь. Уж не побрезгуйте моей шинелишкой, она хоть и не больно тепла, а все же ватная.
– Благодарю, – и Трубецкой с чувством пожал ему руку.
2. «Аромат двора»
Когда увели Трубецкого, Николай прилег здесь же, возле заваленного допросными листами стола, на маленьком, обитом темно-малиновым шелком, диванчике и закрыл глаза.
Его длинные в лаковых ботфортах ноги, перекинутые через выгнутую ручку дивана, почти касались пола. Покатый лоб отливал желтизной усталости. Веки, полуприкрывающие выпуклые глаза, нервически подергивались.
Во дворце, таком шумном и тревожном весь этот день и вечер, наступила настороженная тишина, нарушаемая треском дров в топящихся печах и осторожным позвякиванием шпор дежурных офицеров.
– Государь прилег отдохнуть. Государь задремал, – передавалось шепотом от маленького кабинета, в котором лежал Николай, по всем дворцовым залам, гостиным, лестницам и коридорам до комендантских комнат и сеней, куда продолжали поступать все новые и новые арестованные.
Но царь не мог забыться даже дремотой.
В его взбудораженном воображении стремительно проносились события минувшего дня, которые теперь представлялись ему гораздо более страшными, чем в те часы, когда они происходили в действительности.
«А что было бы со всеми нами, если бы артиллерия, прибыв ко дворцу, тоже перешла на сторону мятежников? – думал царь. – А что если бы этот черный одноглазый Якубович или полковник Булатов не струсили в последний момент и выпалили бы в меня из пистолета, когда я имел неосторожность подпустить к себе этих негодяев так близко? А… а если бы подлец Трубецкой не улепетнул от своего диктаторства и проявил бы на Сенатской площади ту же храбрость, как под Бородином и Люценом? А мои тоже хороши, – стиснул Николай пальцы так, что затрещали суставы, – к примеру, Милорадович! Вот и получил по заслугам!»
Николай как будто заново возмутился сообщением о том, что в то время как мятежные войска стекались к Сенату, военного генерал-губернатора Милорадовича видели у ворот дома, в котором жила его возлюбленная, танцовщица Телешева.
«Обер-полицмейстер Шульгин – круглый идиот, – продолжал царь свои злые думы, – я распорядился убрать с улиц и площадей убитых, а он во исполнение этого приказа ничего лучше не придумал, как прорубить на Неве от Исаакиевского моста до Академии художеств множество прорубей и спустить в них сотни трупов. Да заодно, судя по рапорту его помощника, велел валить туда и раненых. Вот и вышло, что на Неве до глубокой ночи толклись какие-то простолюдины и выли бабы. А весной, когда Нева вскроется, все эти трупы всплывут… и воображаю, какие пойдут толки… Нет, он совершеннейший болван, этот Шульгин, и надо его прогнать с приказом, хотя бы для того, чтобы жители столицы знали о моем недовольстве тем, что он натворил».
От полицмейстера мысль царя снова метнулась к тем нынешним его подданным, которые не хотели, чтобы он царствовал. Они проходили перед его воспаленными от бессонной ночи глазами то в виде весело-злобных и бесстрашных «хамов», бросающих с лесов строящегося Исаакиевского собора кирпичи, доски и меткие шутки навстречу подскакивающим к мятежному каре генералам, то похожие на солдат лейб-гвардии гренадерского полка, которые так дерзко ответили ему сегодня утром: «Мы налево…»
– Нет, здесь заснуть мне, видимо, не удастся, – вслух произнес Николай. – Пойдука в спальню.
Легкий стук в дверь заставил его вздрогнуть так, как будто над его головой внезапно прогремел гром.
– Кто?! – крикнул Николай, вскакивая.
Дверь приоткрылась, и Михаил Павлович, просунув голову, елейным голосом сказал:
– Рыжий Мишка, дважды присягнувший на верность вашему величеству, всеподданнейше просится войти.
– Ты все паясничаешь, – со вздохом облегчения проговорил Николай, вновь валясь на диванчик.
Михаил запер за собою дверь и, став во фронт, по-солдатски «пожирал» брата выпученными глазами.
– А, между прочим, твоя шефская батарейная рота не сразу вывезла орудия, – с укоризной сказал Николай.
– Какой-то прохвост перерезал постромки, – пожал плечами Михаил и поспешил перевести разговор. – Это все показания арестованных? – спросил он, дотрагиваясь до груды бумаг мизинцем, на котором горел в перстне овальный рубин.
– Показания, – буркнул Николай. – И это только начало.
Михаил протяжно посвистал.
– Я чертовски устал, – продолжал царь. – Впрочем, все мы за этот день стали похожи на тени. Толь тоже допрашивал до глубокой ночи – начал с этих негодяев – Сутгофа и Щепина-Ростовского. Устал бедняга. Я решил дать ему в помощь Левашева. Этот, несомненно, будет с усердием и сметливостью выполнять труднейшую обязанность допроса преступников.
– Левашев очень ловок и хитер, – согласился Михаил.
– А главное – он ни по каким мотивам, – подчеркнул Николай последние свои слова, – не отступит никогда от указанного мною направления. Вообще же не подлежит уже никакому сомнению, что для тщательнейшего изыскания о злоумышленных обществах следует в ближайшие же дни учредить комитет, которому надлежит немедленно принять деятельнейшие меры к обнаружению соучастников этого гибельного Общества, рассмотреть и определить предмет намерений и действий каждого из них ко вреду государственного благосостояния. А по приведении всего в надлежащую ясность комитет должен будет поставить свое заключение, как о наказании виновных, так и о последующих в дальнейшем мерах истребления и недопущения возникновений подобных преступных явлений…
– Прекрасная мысль, ваше величество, – одобрил Михаил и, присев на край стола, вытащил из кармана записную книжку. – Не угодно ли наметить членов сего затеваемого вами ареопага?
Николай молча кивнул головой, и братья начали обсуждать кандидатуры будущих следователей и судей над членами Тайного общества.
Довольно скоро оба пришли к решению назначить председателем комитета военного министра генерала Татищева; не спорили и о составе комитета. Наметили даже текст указа военному министру об образовании этого следственного комитета. Под диктовку царя Михаил записывал:
«Чтобы искоренить возникшее зло при самом начале, признали мы за благо учредить комитет под вашим председательством, назначив членами оного: его императорское высочество великого князя Михаила Павловича, действительного тайного советника князя Голицына, генерал-адъютанта Голенищева-Кутузова, генералов Бенкендорфа, Левашева, Дибича, Чернышева…»
– Компания солидная, – одобрил Михаил. – Я бы рекомендовал еще Потапова, затем весьма делового чиновника Ивановского и… догадайся, кого еще? – сделал Михаил хитрую гримасу.
– Перестань дурачиться, – оттопырил Николай губы.
Когда Михаил назвал Аракчеева, царь не мог удержаться от усмешки.
– Несколько дней тому назад, – сказал он, – я в бумагах покойного брата нашел его переписку с Аракчеевым по поводу доноса Шервуда о Тайном обществе. Заинтересовавшись подробностями, я тогда же послал к Аракчееву Милорадовича, чтобы он обо всем расспросил его…
– Ну и что же? – с любопытством спросил Михаил.
– А то, – с возмущением продолжал Николай, – что этот любимец в бозе почившего братца нашего, несмотря на то, что Милорадович приехал к нему от моего имени, не изволил его принять.
– Не может быть!
– Аракчеев высунул голову из приотворенной двери своего кабинета и напрямик заявил: «По смерти незабвенного друг моего и благодетеля государя императора Александра Павловича, в знак глубочайшей моей скорби, принял я за правило никого и нигде не видеть, даже у себя, даже по служебным надобностям…» И тотчас же захлопнул дверь и заперся на ключ. Каков отшельник!
– Прохвост, – выругался Михаил. – А ныне, когда возле дворца гремели пушки, он сидел у маменьки в гостиной и, вместо того чтобы успокоить ее, молчал все время, как сыч…
– Нет, – Николай сделал презрительную гримасу, – на Аракчеева я смотрю как уже на ушедшего вслед за своим благодетелем жителя иного мира. Но, конечно, состав комитета придется расширить. Посоветуюсь об этом с Бенкендорфом. Кстати, мы с ним собираемся потолковать о необходимости учреждения высшей полиции.
– Вроде бабушкиной «Тайной экспедиции»? – ехидно спросил Михаил Павлович. – Шешковский недурно кнутобойничал в ней. Или нечто вроде Петровой «Тайной канцелярии для перебирания людишек»…
– Ты не можешь без неуместных шуток, – строго сказал Николай.
Михаил, сидя на краю стола, болтал затянутой в лосину ногой и с веселой улыбкой сверху вниз смотрел на нахохлившегося брата.
– Да! – воскликнул он, коротко засмеявшись. – Я ведь шел к тебе затем, чтобы рассеять твое мрачное настроение историей, которую мне рассказал сейчас Левашев. У него в Патриотическом институте есть племянница, прехорошенькая, к слову сказать, девчонка. По дороге во дворец он заехал узнать, что там у них творится нынче. И, вообрази, что ему рассказала эта девица… – Михаил Павлович опять засмеялся, закинув голову и балансируя для равновесия ногами. – Когда началась пальба из пушек, пичужки эти, институтки, перепугались насмерть и кинулись к начальнице института. А та, не растерявшись, дает им такое объяснение: «Это господь бог наказывает вас, девицы, за ваши грехи. И самый тяжкий и самый главный ваш грех тот, что вы редко говорите по-французски, а, точно кухарки, болтаете по-русски…» Поняв весь ужас своего грехопадения, девчонки распростерлись перед иконами, принося торжественную клятву никогда не употреблять в разговоре русского языка…
– Ничего нет смешного, – остановил царь хохочущего Михаила, – а как фамилия начальницы института?
– Дай бог памяти, – приложил тот палец ко лбу, – фамилия не русская, это я точно помню… Ах да, мадам Биссингаузен. Вот видишь – вспомнил.
– Пометь в записной книжке, – велел Николай.
– Ай да Биссингаузен! – покачал головой Михаил. – Карьеру, шельма, сделала!
И уже официально спросил:
– Угодно вашему императорскому величеству выслушать рапорт о положении в войсках столичного гарнизона?
Николай спустил ноги, достал из внутреннего кармана золотой, похожий на часы пульверизатор и обрызгал себе голову и лицо душистой пылью «Parfum de la Cour» note 40Note40
«Аромат двора» – название духов (франц.).
[Закрыть].
– Hy-c? – коротко проговорил он.
Михаил, вытянувшись во фронт, начал рапортовать:
– Многие нижние чины из числа увлеченных мятежными офицерами частей сами воротились в казармы и принялись за свои обычные занятия. Из расспросов выявилось, что некоторые из них жалеют, что обманом своих начальников впали в заблуждение. Виновность среди солдат разная: в Московском полку…
– На последнем учении в этом полку, – прервал брата Николай, – я заметил, что вынос ноги у солдат развязен, шаг ровный. Только в первой фузелярной роте у некоторых из людей корпус при маршировке несколько качается.
Михаил немедленно занес это замечание Николая в свою записную книжку и продолжал рапортовать:
– Ослушание и бунт среди московцев произошли в присутствии старшего начальника гарнизона Шеншина и полкового командира генерал-майора Фредерикса, в присутствии всех штаб-офицеров полка. В лейб-гренадерском было того хуже. Поручики Сутгоф и Панов…
– Я этих мерзавцев встретил утром у самых ворот дворца, – опять перебил царь с раздражением.
– Эти поручики, – докладывал Михаил, – в присутствии полкового командира, штаб и обер-офицеров, увлекли за собой весь полк, а полковой командир, при попытке остановить солдат, был убит. Наконец, в Гвардейском экипаже люди были обмануты своими офицерами – участниками заговора. Капитан-лейтенант Николай Бестужев…
– Все братья Бестужевы – разбойничий выводок, – опять перебил Николай. – Из них Александр и Михаил уже взяты… А как обстоит дело с поимкой остатков мятежных войск?
– Бенкендорф командовал войсковыми частями, преследующими мятежников на Васильевском острове, куда некоторые из них бежали через Неву. Остатки Московского и Преображенского полков, окруженные войсками Бенкендорфа, целыми партиями направлялись, по приказанию начальства, в Петропавловскую крепость. Вооруженных столкновений при этом не возникало. Князь Васильчиков доносит об успешном выполнении приказа о ликвидации мятежных групп солдат и офицеров в черте города и на Сенатской площади.
Эту площадь заняли полки лейб-гвардии Преображенский и Измайловский. Несколько взводов Семеновского полка было послано для отыскания мятежников, укрывшихся в домах и подворотнях. Преследование бежавших отрядов мятежных войск с успехом выполнили коннопионеры. Ими было захвачено до пятисот солдат и офицеров. Для предупреждения покушения на возобновление уличных беспорядков на площадях Сенатской, Адмиралтейской, около Зимнего дворца и вдоль набережной Невы стоят полки пехоты и артиллерии. На дворе Зимнего дворца стоит батальон лейб-гвардии, саперный батальон и рота его величества лейб-гвардии гренадерского полка, а также наряжены в караул от Финляндского полка…
– А каково настроение у людей в казармах? – спросил Николай.
– Из взбунтовавшихся полков большая часть солдат возвратилась на места и там с покорностью ожидает решения своей участи. Огорчение у людей искреннее и желание заслужить прощение столь нелицемерно, что…
– Не верю я этому, – снова перебил царь, – все врут, все притворяются… Вот, например, твой любимчик Бистром держался крайне подозрительно. Егерский свой полк он, правда, привел, но ходил возле него пеший и командования не принимал.
– Это потому, – заступился за Бистрома Михаил, – что полк его колебался, и он боялся, как бы не пристал к заблудшим. А вообще солдаты любят своего Быстрова, как они переиначили его фамилию. И ты напрасно его подозреваешь.
– У него адъютант Оболенский. Этот изверг ткнул штыком Милорадовича и на допросе держался так нагло, что я приказал немедленно увести его, настолько сильно было у меня желание избить каналью…
– А как вел себя Трубецкой? – спросил Михаил.
– Сперва петушился, – Николай протяжно зевнул и прибавил небрежно: – А когда я сунул прямо в его лошадиную физиономию привезенные Голицыным бумажки, уличающие его со всею ясностью, он повалился мне в ноги с воплями: «Пощады, государь, пощады…»
Сообщая свою выдумку, Николай не смотрел на брата, но, почувствовав на себе его недоверчивый взгляд, повторил уже раз сказанную фразу:
– Я никому не верю – ни титулованным князьям, ни генералам, ни солдатам, ни канальям штатским, ни всему этому люду, который шумел и зубоскалил, когда сам митрополит…
Михаил неожиданно рассмеялся.
– Ох, как же он был смешон, этот святой отец! Рясу подобрал, как девка-маркитантка, когда за ней гонятся подгулявшие прапорщики… Косица трепыхается, как хвостик у…
– Довольно! – крикнул Николай.
Михаил, увидев, что брат не на шутку сердится, подошел к окну и отдернул штору.
– Глядите, ваше величество, – сказал он, – утро ясное. Город спокоен, и эти бивакуирующие войска совсем ни к чему. Даже отсюда видно, что люди замерзли. Держать солдат без нужды на эдаком морозище – зря только их раздражать. Мой совет: извольте незамедлительно обрядиться в преображенский мундир, – в нем вы весьма авантажны; повяжите поверх него голубую андреевскую ленту и в таком виде явитесь войскам во всем, так сказать, царственном величии и спокойствии. Ваше обращение к ним должно быть строго, но милостиво…
– Например? – спросил Николай и, задув догорающие свечи, тоже подошел к окну.
На мраморном подоконнике лежала оставленная со вчерашнего дня подзорная труба. Царь навел ее на Дворцовую площадь. В разных ее местах еще горели зажженные с ночи костры, тускло-желтые и ненужные, как только что потушенные свечи. Темные неподвижные силуэты солдат можно было бы принять за статуи, если бы не белые клубы пара, равномерно вздымающиеся от их дыхания.
Сквозь арку Главного штаба видны были кирпичные стены зданий с окнами, в которых отражалось малиновое пламя поднявшегося солнца. Царь подошел к другому окну, повел трубу вправо, где в морозном тумане темнели контуры всадника на вздыбленном коне.
Вот она – площадь перед Сенатом, такая мертвенно-спокойная сейчас и такая многолюдная и грозная всего сутки тому назад… Дымящиеся костры… Пикеты… пикеты. Конные разъезды с мохнатыми от инея лошадиными гривами.
– Надо выйти к людям и сказать, – продолжал Михаил, – сказать им, примерно, так: «Ребята, я хочу забыть ваше минутное заблуждение и в знак нашего примирения я возвращаю вам полковое знамя. От вас будет зависеть смыть с него позорное пятно вчерашнего бунта…» Ну и еще что-нибудь в эдаком же роде…
Николай отшвырнул трубу и, круто повернувшись, решительно проговорил:
– Отправимся…
Когда, они приближались к боковой лестнице, навстречу им, медленно ступая между конвойными с шашками наголо, показался князь Евгений Оболенский.
Увидев Николая, он сделал было инстинктивное движение отдать ему честь, но руки его были туго связаны за спиной, и он только слегка наклонил свою красивую голову с копной золотисто-русых волос. Николай смерил его взглядом и обратился к брату по-французски:
– Полюбуйтесь, ваше высочество, на этого молодца. Это тот самый Оболенский, о котором мы только что говорили. Следив давно за подлыми его поступками, я как бы предугадал и подлую его душу…
Михаил Павлович знал, что в бытность бригадным командиром Николай был подчинен начальнику гвардейской пехоты генералу Бистрому, старшим адъютантом у которого был Оболенский. И возможно, что сейчас Николай вспомнил о какой-нибудь неприятности, причиненной ему Оболенским по службе.
Михаилу Павловичу была также известна история дуэли Оболенского, когда он дрался вместо единственного сына старухи матери, и тот душевный перелом, который с ним произошел после убийства противника.
«Нет, чего-чего, а подлости у этого святоши никак не найти, – мысленно поспорил он с разгневанным братом. – Если он и вступил в Тайное общество, то, конечно, на предмет спасения своей души».
– Гляди, какое зверское у него лицо, – продолжал Николай.
Оболенский покраснел, и синие, отрочески чистые глаза его загорелись гневом.
– Вам легко оскорблять меня, государь, – тоже по-французски произнес он.
– Каков негодяй! – обернулся Николай к брату.
– У меня связаны руки, государь, – с негодованием проговорил Оболенский и резко шагнул вниз через несколько ступеней.
Конвой торопливо двинулся за ним.
Когда конвойный офицер передал коменданту Сукину суровую записку царя, генерал распорядился тут же заковать Оболенского в кандалы и велел плац-майору Подушкину отвести его в Алексеевский равелин.
Плац-майор хотел было завязать Оболенскому глаза своим носовым платком, но арестованный попросил:
– В боковом кармане моего мундира имеется чистый платок. Если можно, завяжите им…
Плац-майор молча кивнул головой, молча достал платок тонкого полотна и, сложив его наискось, туго завязал Оболенскому глаза. Придерживая арестованного за рукав, Подушкин, после многих поворотов, привел его в каменный коридор, где, кроме гулкого мерного шага конвойных, не было слышно ни одного звука.
Ефрейтор долго не мог попасть ключом в замочную скважину, оттого ли, что у него дрожали руки, – он был из молодых солдат, недавно назначенных в гарнизонные крепости, – или потому, что коптящий в его руках фонарь едва светил.
Наконец, тяжелая дверь заскрипела на ржавых петлях, и Оболенский переступил порог каземата.
Ему развязали руки. Сняли с глаз повязку, но и без нее он ничего не видел.
Скрежет засова и сверлящий звук ключа глухо прозвучали за вновь закрытой дверью. Тишина склепа охватила Оболенского. Он сделал три шага вперед и лбом коснулся холодного и сырого свода. Простер руки вправо и влево, и пальцы его уперлись в такие же холодные и влажные стены. Шагнул к одной из них и больно ударился коленом о железную койку. Сел на нее и долго не мог собрать воедино обрывки вихрем кружащихся мыслей.
Сколько прошло времени с тех пор, как его заперли, он не знал. Может быть – минуты, может быть – часы.
Мрак, одиночество, гробовое молчание вокруг казались и безначальными и бесконечными. Но вот тишина нарушилась тем же ржавым скрежетом затворов, и темноту разорвал тусклый язычок фонаря в руке солдата-инвалида.
В другой руке он держал оловянную миску с положенным па нее в виде крышки куском ржаного хлеба.
– Скажи, мой друг, – обратился к нему Оболенский, – здесь вовсе нет света?
Солдат-инвалид, ничего не отвечая, поставил на край высокого табурета миску с чем-то жидким.
– Ты разве глухой? – спросил Оболенский.
Инвалид молча что-то делал у стола.
