Текст книги "Северное сияние"
Автор книги: Мария Марич
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 55 страниц)
23. Августейшее семейство
Осенью 1825 года, вернувшись в Петербург после одной из многочисленных поездок по России, царь навестил свою жену Елизавету Алексеевну, которая жила уединенно в дальних апартаментах Зимнего дворца.
Перемена, происшедшая в жене за время его путешествия, поразила Александра. Ее огромные глаза, когда-то пленявшие его своим выражением наивности и неги, теперь были окаймлены коричневыми кругами, а взгляд выражал испуг и упрек. Вся она, прежде гибкая и грациозная, не признававшая иных фасонов, кроме безрукавных и очень открытых на груди и плечах, теперь была в каком-то темном, тяжелом платье и зябко куталась в горностаевую накидку.
Поднося к губам маленькую руку жены, Александр вздрогнул: шафранная желтизна кожи и синеватая окраска ногтей делали ее похожей на руку покойницы.
Однако, всматриваясь в лицо Елизаветы прищуренными глазами, Александр заставил себя произнести очень ласково:
– Ну, слава богу! Вы, видимо, лучше себя чувствуете, Лиза.
– Это потому, что вы со мной, – улыбнулась она.
Бескровные десны обнажились при этой улыбке.
«Совсем плоха», – с жалостью подумал Александр.
– А все же я вам пришлю моего Виллье. Начинается осень, и, я полагаю, вам лучше уехать на юг, в Таганрог.
– Вы хотите меня услать? – Елизавета приподнялась в кресле. Ее лицо совсем помертвело. – Разве я вам мешаю? Или это желание той?
– Успокойтесь, – голос Александра зазвучал тем ласковым тембром, которого она давно не слышала. – Сядьте, вы дрожите, – продолжал он. – Какие нелепые мысли приходят вам в голову! Ну, что вы так смотрите на меня?
– Нет, нет, – как бы защищаясь, подняла Елизавета восковые руки, а глаза ее продолжали испуганно и пытливо смотреть в глаза Александра. – Нет, конечно, вы неспособны на это, если бы даже там и требовали этого.
– Там все кончено, – медленно проговорил Александр и отошел к окну.
Стоя к жене вполоборота, он чувствовал на себе ее недоверчивый взгляд. Но знакомое в последнее время чувство равнодушия и усталости начинало вытеснять только что затеплившуюся к ней жалость.
– Вот вы опять хотите обмануть меня, – срывающимся голосом заговорила после долгого молчания Елизавета. – Говорите, что с Нарышкиной все кончено. Но мне известно, что вы чуть ли не ежедневно бываете у нее на даче.
«Императрица, а выслеживает, как охтенская мещанка», – подумал царь. Но и эта мысль не вызвала раздражения.
– Софи опасно больна, Уверяю вас, я езжу туда исключительно ради моей дочери.
Неподдельная искренность последних слов вызвала слабый румянец на худых щеках Елизаветы. Она протянула к мужу руки и заговорила, переходя с французского языка на русский, волнуясь и торопясь:
– Александр, умоляю тебя, скажи мне, посоветуй, что я должна сделать для того, чтобы ты перестал заслонять мне собою весь мир. В моих мыслях я вижу тебя не таким, каким ты сейчас стоишь передо мной, когда во всем твоем облике нет ничего, кроме нетерпеливого желания поскорее уйти отсюда… когда в твоих глазах столько холода…
Александр молчал. Елизавета вытерла выступившие слезы и продолжала так же торопливо:
– Когда я думаю о тебе, а думаю я о тебе всегда, и наяву и во сне, – ты почти неизменно стоишь передо мной в серебристом глазетовом кафтане с брильянтовыми пуговицами. На груди у тебя горит алмазный «Андрей Первозванный»… И как часто я вижу себя подле тебя – в белом парчовом платье, в подвенечной вуали… Вокруг музыка, торжественный хор… С бастионов Петропавловской крепости в честь нашего бракосочетания палят пушки. К небу взлетают блистательные фейерверки. Нарядная толпа ликует. Я слышу ее восторженное восхищение нами: «Психея соединена с Амуром!» А мы с тобой так полны любви друг к другу… Так счастливы…
Александр продолжал молчать. Он не слышал слов жены; он смотрел в окно, отдавшись своим мрачным думам.
У Петропавловской крепости на Неве качался, как лебедь, легкий корабль с белыми парусами. Глядя на спокойные волны Невы, Александр вспомнил ее, какой она была год назад, когда ринулась на город бурными, сокрушающими потоками. Вспомнил пену бушующих валов, отчаянные вопли людей и свой собственный ужас, когда явственно услышал чей-то голос: «Отец хочет смыть кровь, пролитую сыном…»
«Кто сказал это? Я был один на балконе. Должно быть, я сам».
И снова, как тогда, ледяной комок подкатил к его сердцу, и оно задрожало в тоске.
– Мне необходимо ехать, – хрипло проговорил он, отходя от окна.
– Так скоро? – испугалась Елизавета. – Я утомила вас.
– Нет, мой друг. Но мне пора.
Когда он прикоснулся губами ко лбу, знакомый запах его духов лишний раз больно напомнил ей о невозвратном прошлом.
Прежде чем отправиться в Царское Село, Александр поехал к брату Николаю Павловичу в Аничков дворец.
Николай только что вернулся из Красного Села, где присутствовал при линейном учении второй бригады первой гвардейской пехотной дивизии. Он был доволен солдатами и командным составом и весело рассказывал о своих впечатлениях жене, Александре Федоровне.
Маленькая дочь их ползала в подобранной рубашонке по светлому ковру, застилавшему небольшой кабинет.
Разговаривая с женой, Николай не переставал следить за движениями девочки.
Перебирая руками, она боком подтаскивала вперед свое крепкое, в складках тельце и после нескольких продвижений оглядывалась на отца, как будто призывая его в свидетели своих успехов. В один из таких поворотов девочка опрокинулась на спину и громко заплакала. И сейчас же из дверей выскочили две няньки и закудахтали над нею – одна по-немецки, другая по-английски.
Николай взял у них плачущего ребенка и стал ходить из угла в угол.
В это время доложили:
– Государь император.
Николай сунул дочь няньке и пошел навстречу брату.
Они поцеловались и прошли в кабинет, где оставались до обеда.
Николай не любил того веселого шума, который царил на половине матери, а потому почти всегда обедал со своей семьей в маленькой столовой своих апартаментов.
Александру не хотелось есть. Но Николай и Александра Федоровна так горячо упрашивали его, что он, наконец, согласился.
За обедом царь был заметно расстроен, отзывался обо всех с раздражением и несколько раз во время наступавшего молчания, как будто собираясь сказать что-то важное, окидывал значительным взглядом лица брата и невестки. Но проходило несколько минут, молчание начинало давить, и Николай первым затевал разговор.
Уже за десертом, когда лакеи удалились, Александр, прервав рассказ брата о состоянии второй бригады, заговорил вдруг с подчеркнутой многозначительностью:
– Меня радует твое разумное отношение к своим обязанностям. Радует, что ты, в отличие от двора, ведешь правильный образ жизни, что ты умерен и аккуратен, ибо все это тебе необходимо, как… – он сделал паузу и решительно докончил: – как будущему государю.
Николай с женой слушали его с широко раскрытыми глазами.
– Вы удивлены? – взглянув в их окаменелые лица, продолжал царь. – Так знайте же, что Константин, мой законный наследник, решительно отказался от престола и за себя и за своих потомков.
«Черта с два, будут у этого распутника дети», – подумал о Константине Николай.
А Александр продолжал с серьезностью, переходящей в торжественность:
– Что касается меня, то я решил отказаться от царствования и удалиться от мира. Европа теперь, более чем когда-либо, нуждается в монархах молодых, вполне обладающих энергией и силой, а я уже не тот, каким был прежде.
Он опустил голову и замолчал.
Николай переглянулся с женой, и оба стали успокаивать царя и отказываться от возлагаемой на них короны. Николай говорил, что не чувствует в себе для этого ни достаточных сил, ни достаточной крепости духа, что у него одно желание – «служить государю в назначенном кругу обязанностей» и что далее сего его помыслы не простираются.
– Да, да, – подтверждала слова мужа Александра Федоровна.
Александр больше не глядел в их лица, но в их голосах за чувствительными, растроганными нотками слышал прорывающееся ликование.
Дав им выговориться, он сухо произнес:
– Это все так. Но Константин пишет маменьке решительный отказ, а мне в бытность мою в Варшаве прямо сказал, что скорее готов сделаться моим вторым камердинером и чистить мне сапоги, чем принять престол. А вы знаете, что он столько же упрям, сколь и легкомыслен.
Николай хотел возразить еще что-то, но старший брат перебил:
– Эта минута еще не наступила, но она близка. И цель нынешнего разговора с вами – только та, чтобы вы заблаговременно приучили себя к мысли о непреложно и неизбежно ожидающей вас будущности.
Он встал и, торопливо простившись, уехал, не заходя в комнаты матери.
Четверка сильных вороных, артистически управляемых лейб-кучером Ильей, вихрем несла изящную, похожую на раковину коляску Александра мимо залитых сентябрьским солнцем желтых полей в Царское Село.
Царь, сняв тяжелую шляпу с галуном и высоким плюмажем, глубоко вдыхал пахнущий увяданием воздух.
– У императора ужасно плохой вид, – сказала мужу Александра Федоровна. – Куда девались его прежняя жизнерадостность и вид всеми обожаемого монарха? Неужели кончина этой истерички Крюднер так подействовала на него?
– Ну, нет, брат совершенно охладел к ней в последние годы, – сказал Николай.
– Однако под ее влиянием он отказался от шестнадцатилетней связи с Нарышкиной. А это не так легко.
Николай улыбнулся:
– Друг мой, иногда от шестнадцатилетней связи легче отказаться, чем от шестнадцатидневной.
– И эта ужасная подозрительность ко всем, – продолжала Александра Федоровна. – Прежде я приписывала это его глухоте. Но из сегодняшнего разговора вижу, что ошибалась. Тебе известна моя любовь к государю, и мне так прискорбно видеть подобные слабости в человеке со столь прекрасным сердцем и умом.
– Да, наделал дел и теперь ретируется, – вдруг грубо заговорил Николай. – Военные поселения придумал. Казенных крестьян, видишь ли, в пожизненных солдат обращать, да еще в таких, у которых подчинение начальству должно быть еще беспрекословнее, нежели у обычного солдата. А что получилось? Мужики бунтуют против помещиков, а военные поселенцы против государственной власти! Мужики хватаются за вилы и дреколья, а поселенцы обучены обращению с оружием… Кто же опаснее?! Ну-ка вспомни, что я тебе рассказывал о бунте в Чугуевских военных поселениях?
– Это было ужасно! – Александра Федоровна даже вздрогнула при этих словах мужа.
– Тройную полицию завел, – продолжал Николай, – едва ли не всех своих камергеров в шпионы превратил. Масонские ложи закрыл, а на место кликуш и ханжей, как грибов после дождя, развелось всяких либералистов, якобинцев, сочинителей и прочей мрази. Умствования, которым он предается, не спасут Россию от политических потрясений наподобие тех, которые свирепствовали во Франции. А русский карбонаризм будет еще наглей!
Трясущимися от злобы руками Николай вертел детскую погремушку, и ее бубенцы звякали нелепым аккомпанементом к его отрывистым фразам:
– Святоша! С квакерами, с монахом Фотием возится! Бабушкина века людей уважает, а Сперанского подальше отослал, чтобы не торчал бельмом на глазу. Полякам – конституцию, финам – самоуправление! С республиканцем Лагарпом тайно, как институтка, любовными записочками переписывается… А знаешь ли, что мне недавно рассказывал о Лагарпе муж покойной Крюднер? Оказывается, этот сумасбродный старик все еще разъезжает по белу свету и где только может с пеной у рта грозит врагам революции гильотиной!
– Этим он может вовсе скомпрометировать Швейцарию перед Европой, – покачала головой Александра Федоровна.
– Еще бы! – подтвердил Николай. – А наш братец, то ли из упрямства, то ли в угоду своему бывшему наставнику, при случае не прочь назвать себя «республиканцем в душе»… А сам Аракчеева у своего кабинета, как цепного пса, держит! Чтобы всех, кто сунется к царю, за икры кусал… Кстати оби крах… – Николай вдруг зло рассмеялся: – Ты знаешь, кто-то пустил сплетню, будто Александр на маскараде у Нарышкиной, где он был в чулках и башмаках, имел накладные икры. Мне Ламсдорф по секрету рассказывал, что, услышав об этой сплетне, Александр взволновался, как заядлая кокетка. Вот тебе и «уход от мира»!
И снова засмеялся так, как будто деревянная колотушка застучала у него в горле.
– Бери от него империю! Садись на трон! А что меня в этом случае ожидает, ты знаешь?
Он отшвырнул погремушку в угол, хрустнул пальцами и несколько мгновений молча всматривался в приоткрытую дверь. Потом подошел к Александре Федоровне, пригнулся к самому ее лицу и зашептал:
– У Константина в Польше лучшая армия. Передумай он – и я самозванец. На Кавказе – Ермолов с обстрелянными войсками. Имеется тайное донесение, что на юге – Пестель… Здесь – тоже заговорщики… Все они только и ждут случая. Мне Бенкендорф давным-давно список показывал. В нем даже и те, кто считается цветом аристократии, армии… адмирал Мордвинов, князь Трубецкой…
Он захлебнулся злобой. Выпрямился и заметался.
– Ну, если буду царем хоть сутки, я им покажу! Я им, канальям, покажу!
Александра Федоровна с испугом следила за ним взглядом. Губы его, казавшиеся кроваво-красными на необычайно белом лице, не переставали шептать угрозы. Он весь дрожал и дергался.
– Успокойся, я знаю, что в тебе есть все, чтобы управлять такой страной, как Россия, – сказала Александра Федоровна уверенным голосом.
Николай резко обернулся,
– Такой, как Россия? – повторил он.
– Конечно, – ответила Александра Федоровна и, взяв в руки рукоделье, стала спокойно нанизывать бисер на шелковинку.
– Можно, маменька? – раздался за дверью детский голос.
Николай распахнул дверь.
Семилетний мальчик в красном, обшитом золотым галуном мундире, с барабаном на груди и саблей в руках, при виде отца вытянулся по-военному.
– Наследник цесаревич, – с гордостью кивнул на сына Николай.
Александра Федоровна, откинув голову, из-под опущенных век тоже смотрела на мальчика.
– Я предчувствовала всегда, что ему быть императором, – сказала она.
– Вольно! – громко скомандовал Николай.
Мальчик взвизгнул и бросился матери на шею.
24. «Нечаянно пригретый славой»
Александр ничего не мог с собой поделать: он непрерывно ощущал неминуемо грозящую ему опасность. Всюду ему чудились заговоры, возмущения. В любой шутке находил он скрытый намек, замаскированное недовольство, упрек… Петербург стал для него враждебным и чужим, и он переехал в Царское Село. Царскосельский дворец сделался его любимой резиденцией. Здесь он не чувствовал того тайного страха, который в Петербурге полз за ним от мрачного Михайловского замка, от холодного блеска Невы, от высоких парадных комнат Зимнего дворца.
Полз невидимо, как ядовитый, бесцветный пар, и от него некуда было скрыться. Всюду – и в душных ризницах Александро-Невской лавры, и в благоухающих будуарах светских красавиц, и на улицах, и на площадях столицы, – всюду ужас перед грядущим тревожил его усталый мозг, сжимал слабеющее сердце.
В Царском Селе Александр ввел в дворцовую жизнь однообразный порядок и принимал лишь самое необходимое участие в государственных делах.
Управлял Россией Аракчеев, видевший в ней огромное военное поселение, в котором людям надлежало мыслить, чувствовать и действовать по тем самым «артикулам», которые были введены в его собственной вотчине.
Решив, что только железная рука Аракчеева способна подавить проявления общественного недовольства, Александр выдал временщику бланки за своею подписью, наперед санкционируя все, что вздумается занести на чистую бумагу всеми ненавидимому и всех ненавидящему Аракчееву. Все представления министров, все решения Сената, Синода и Государственного совета, все объяснительные записки отдельных членов этих государственных учреждений и их личные письма к Александру доходили до него только по усмотрению Аракчеева.
И в то время как Грузино и мрачный дом Аракчеева в Петербурге, на углу Литейной и Кирочной, служили суровой школой «уничижения и терпения» для всех – от фельдмаршалов и генерал-губернаторов до фельдфебелей и мелких чиновников; в то время как вся Россия стонала под ударами палок, и ни седины старости, ни детская слабость, ни женская стыдливость не избавляли от применения этого средства, и битье процветало в школах, в деревнях, на торговых площадях городов, в помещичьих конюшнях, у барских крылец, в сараях, на скотных дворах, в лагерях, казармах – всюду по спинам людей привольно гуляли палка, шпицрутен и розга, – в Царскосельском дворце, окруженном тенистым парком с кристально чистыми прудами, по которым бесшумно плавали величавые черные и белые лебеди, царили покой и тишина.
В шесть часов утра камердинер Анисимов вошел в царский кабинет и стал приводить комнату в порядок.
Шум его движений не мешал Александру спать не только потому, что он был глуховат, но и потому, что бабка Екатерина нарочно заставляла шуметь в детской маленького Александра, чтобы приучить его спать при всяких условиях.
Поставив на столик возле узкой походной кровати душистый чай с густыми сливками и тарелку с «arme ritter» note 24Note24
«бедный рыцарь» (нем.)
[Закрыть] – поджаренными гренками из белого хлеба, Анисимов придвинул медный таз со льдом, положил на спинку кровати чистые полотенца и громко позвал:
– Ваше величество!
Александр открыл глаза.
– А, хорошо, – проговорил он и, быстро спустив ноги, скинул ночную рубашку.
Анисимов стал растирать его желтоватое тело прозрачными кусками льда.
– Виллье приехал? – спросил Александр.
– Так точно, ваше величество. Ожидает приказания войти.
Александр ел гренки, запивая чаем.
В это утро Виллье впервые после долгого перерыва разрешил ему утреннюю прогулку.
Широкая аллея, по которой, слегка опираясь на трость, шагал Александр, вела к плотине на большом озере. Там жили белые и черные лебеди. Александр любил кормить их собственноручно, для чего к его приходу приготовлялись корзинки с пищей.
И на этот раз, как только он подошел к зеленой скамье на берегу озера, величавые птицы медленно подплыли к нему. Их красноклювые головки на длинных шеях напоминали фантастические цветы на тонких стеблях.
Царь подошел совсем близко к воде. Следовавшие за ним лакеи подали ему корзинку с кормом.
Натянув перчатки, Александр брал из нее ломти хлеба и бросал лебедям. Они, грациозно изогнув шеи, погружали в воду свои плоские алые клювы и с журчанием вылавливали пищу. На их лоснящихся черных и белых перьях сияли крупные капли воды.
Александр долго любовался лебедями. Потом, бросив испачканные перчатки в пустую корзину, медленно пошел вдоль пруда, чуть-чуть прихрамывая.
К девяти часам ко дворцу начал съезжаться генералитет, чтобы сопровождать царя на ученье гвардейской артиллерии.
Офицеры разбились группами, вполголоса обсуждая последние новости.
В это время: на взмыленной лошади прискакал фельдъегерь с известием о смерти царской дочери, Софьи Нарышкиной.
Ставленник Аракчеева, барон Дибич, недавно назначенный начальником главного штаба, с ядовитой любезностью обратился к министру Двора князю Петру Волконскому:
– Государь так интимен с вашим сиятельством, что вам более, нежели кому иному, следует сообщить ему сию прискорбную весть.
Волконский посмотрел не в глаза барону, а выше, на дыбом торчащие пряди жестких волос.
– Иной раз, ваше превосходительство, тяжелее быть оповестителем несчастья, нежели самому его испытать, – холодно проговорил он и отошел к медику Виллье.
Через приемную быстро прошел лакей, несший на овальном серебряном подносе завтрак царю: чернослив и простоквашу.
– Монашеская трапеза, – насмешливо подмигнул Михаил Орлов своему адъютанту Охотникову.
– Спасается в миру, – тоже шепотом ответил адъютант.
Вдруг все смолкли.
На пороге стеклянной двери, ведущей из парка, показался Александр.
Отвечая на приветствия, он, как всегда, картинно наклонял голову, чуть дотрагиваясь кончиками пальцев до красного околыша фуражки. Вскинув лорнет, он бегло оглядел присутствующих и прошел к себе. Виллье последовал за ним.
В то время как царь завтракал, лейб-медик с помощью камердинера перебинтовывал его больную ногу.
– Дело заметно идет на поправку, ваше величество, – сказал Виллье с облегченным вздохом. – Слава богу, слава богу…
– А разве было опасно? – спросил Александр, отодвигая тарелку с недоеденным черносливом.
– Я опасался антонова огня, ваше величество.
Вошел Волконский и молча остановился против царя. Тот с удивлением поглядел на него. Волконский перевел дыхание, но продолжал молчать.
– Что? Что случилось? – тревожно вырвалось у царя. Почему это молчание? Говорите же, я вам приказываю отвечать!
– Ваше величество… Гонец от Марии Антоновны… Мадемуазель Софи…
– Умерла?! – упавшим до шепота голосом спросил царь.
Волконский низко опустил голову.
Александр отшатнулся. Лицо его побледнело до синевы. Грудь порывисто вздымалась.
– Вам дурно, государь? – наклонился над ним Виллье.
Александр полуоткрыл полные слез глаза и жестом попросил оставить его одного.
– Что же, вероятно, артиллерийское учение будет отказано? – спрашивали в приемной Волконского после того, как он рассказал о случившемся. – Можно и по домам?
Волконский неопределенно разводил руками.
Но царь вышел, как и было назначено, ровно в половине одиннадцатого. Как всегда, туго затянутый в мундир; как всегда, держа шляпу так, чтобы между двумя раздвинутыми пальцами приходилась пуговица от галуна кокарды; как всегда, слегка надушенный «Английским медом».
Мерным шагом, ни на кого не глядя, он дошел до середины приемной и, вскинув голову, не то приказал, не то спросил:
– Отправимся…
В этот момент, как и в течение всего смотра, лицо его ничего не выражало, кроме обычной любезности и привычного желания пленять и очаровывать.
На пятой версте по петергофской дороге от непомерно быстрой езды пала одна из четверки лошадей, мчавших Александра на дачу Нарышкиной.
Кучер Илья, соскочив с козел, торопливо отстегивал упряжь.
Царь даже не взглянул на бившегося в предсмертных судорогах коня.
– Скорей, Илья! Торопись! – приказал он. – Режь постромки!
Снова замелькали будки, шлагбаумы, верстовые столбы. Зазвенел в ушах ветер. И снова остановка: упала вторая лошадь. Кровавая пена заклубилась на ее оскаленных зубах. Бока ввалились.
Вытирая глаза рукавом кучерского плисового камзола, Илья отрезал куски упряжи, дрожащими руками.
– Скорей, скорей! – требовал Александр.
Марья Антоновна Нарышкина, одетая в глубокий траур, стояла у гроба дочери, когда по шороху осторожных шагов и смятенному вокруг шепоту поняла, что приехал царь.
Не дожидаясь приказания, все вышли.
Александр показался на пороге.
– Она… наша девочка… – указала Нарышкина на гроб и зарыдала.
Александр сделал несколько быстрых шагов и наклонился над покойницей.
– Софи! – тихо позвал он. – Софи! – И слезы живого стали падать на мертвое лицо и скатываться к золотистым прядям у крошечных мраморных ушей.
Марья Антоновна провела платком по лицу царя. Он выпрямился.
– С нею оборвалась последняя нить, которая привязывала меня к жизни, – глухо проговорил он и опустился на колени.
Крестясь, он припадал лбом к полу, и огни горящих возле покойницы свечей дрожали в золотой бахроме его эполет.
– Государь, – спустя несколько дней, сказал князь Васильчиков, – осмелюсь высказать вашему величеству совет об облегчении душевной тяжести.
Царь молчал.
– Архимандрит Фотий, – вкрадчиво продолжал Васильчиков, – видел новое откровение, прямо касающееся вашего величества.
Царь прислушался.
– Графиня Орлова писала графу Аракчееву, советуясь, доложить ли о сем вашему величеству. Но, видя грустное вашего величества расположение, я счел долгом предложить вам, государь, снова принять Фотия… Можно было бы даже нынче ввечеру ввести его тайным образом с секретного хода, дабы посещение это не стало гласным…
– Разве он в Петербурге? – со вздохом спросил Александр.
– Так точно, государь. У графини Анны Алексеевны Орловой.
– Хорошо, привози…
Реакционная клика всех стран и всех эпох имеет своих типичных представителей. Таким был в конце царствования Александра I невежественный и дерзкий монах Фотий.
Головокружительная его карьера объяснялась тем, что направляла ее всесильная рука Аракчеева.
Аракчеев, стремясь все к большему влиянию на царя, убирал со своего пути всех, кто мог бы в той или иной степени мешать ему в осуществлении полного своего владычества.
После того как ему удалось добиться значительного отдаления от царя его постоянного советника и спутника во всех путешествиях князя Петра Волконского, Аракчеев задумал устранить министра народного просвещения и духовных исповеданий князя Александра Голицына. Голицын был другом царя с детских лет, а в последние годы дружба их окрепла еще больше на почве увлечения мистицизмом. И все же Аракчеев старался убедить Александра, что все предприятия Голицына по части духовного просвещения – не что иное, как революция под прикрытием религии.
Для полного успеха своих намерений Аракчеев решил использовать графиню Орлову, богатую и фанатически-религиозную истеричку.
Влюбившись в дерзкого и беспутного монаха, она возила его по великосветским салонам, где Фотий, разыгрывая роль вдохновенного обличителя нечестия, произносил безудержно-наглые речи, густо пересыпанные крепкой бранью.
Речи производили на слушателей ошеломляющее впечатление.
Вскоре Фотий окончательно поселился в доме «дщери-девицы» графини Орловой и получил доступ не только в ее девическую спальню, но и ко всему ее колоссальному состоянию.
Слава Фотия достигла, наконец, своей вершины: монах был приглашен к самому царю.
После первой аудиенции Александр призывал его не раз для душеспасительных и покаянных бесед.
В этот последний визит Фотий был полон аракчеевскими наставлениями, а царь был охвачен мрачной меланхолией и чувствовал себя одиноким, несправедливо обиженным и обозленным на всех и на все.
Когда Фотий вошел в освещенный одним канделябром кабинет, царь молча подошел под его благословение. Потом взял его за руку и усадил на диван. Сам сел напротив, поставил локти на колени и, подперев ладонями щеки, пристально уставился в красное, слегка опухшее лицо монаха.
– Страждешь, государь? – спросил Фотий пропитым басом.
– Стражду, отче, – тихо ответил Александр.
– Смиреннейший царь, – начал Фотий, – царь, яко кроткий Давид; царь мудрый, царь по сердцу божию, достойный сосуд благодати святого духа, облегчи душу свою, пролей слезу, яко росу, на руно окрест сходящую. Господь узрит скорбь своего помазанника. Он поразит врази твои внутренние, кои, яко гады, клубятся в гнездилищах революции.
Александр закрыл глаза, а Фотий продолжал все с большим и большим жаром:
– Пресеки мановением десницы своея нечестие. Да падут богохулы и да онемеет язык расколов. И общества богопротивные, яко же ад, сокруши. Ты, победой над Наполеоном возвеличенный, убоишься ли зверя рыси, горлинкой прикинувшегося? Не отринешь ли министра духовного? Один у нас министр – господь Иисус Христос…
Все тише, но все явственней долетали до царя слова Фотия.
Они ударяли в сердце, и оно содрогалось тоскливым ожиданием грядущих бед.
Фотий сам испугался, когда увидел, что сделал с царем своими зловещими заклинаниями.
Положив руки крестом на склоненную к его коленям царскую голову, Фотий заменил исступленный шепот умильной речью:
– Вижу над тобой благодать святого духа, яко фимиам кадильный. Твори молитву, царь! Господь с тобою…
Александр упал на колени и, подняв глаза ввысь, заговорил в тон Фотию:
– Господи, буди милость твоя ко мне! Я же готов исправить все дела и твою святую волю творить.
Не вставая с колен, он обернулся к Фотию и так же растроганно попросил:
– Сотвори о мне здесь молитву ко господу, да осенит меня сила всевышнего на всякое благое дело!
– Царю небесный, утешителю… – начал нараспев Фотий.
А через полчаса, уверив Александра, что не только в его душе, но и на небесах «великая радость ныне», Фотий уезжал с приказанием царя, чтобы относительно увольнения Голицына Фотий сам придумал план «для свершения намерения в дело».
