Текст книги "Северное сияние"
Автор книги: Мария Марич
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 55 страниц)
В прошлом Лович знала много мужчин, а натуру своего нынешнего супруга изучила в совершенстве. Она знала, что когда он разбушуется, робость и подобострастие бывали только маслом, подливаемым в огонь его самодурства. В этих случаях нужен ушат холодной воды. И таким ушатом облила:
– Ты цо зробил? Пся крев…
Константин заползал по ковру и паркету, собирая бусинки и каждый раз, когда клал их в теплую, надушенную ладонь Лович, терся щекой о шелестящий шелк, покрывающий ее колени.
– Ну-ну, кисанька, не сердись, – лебезил он, – прости своего котика, погладь по шерстке, а то все против… против…
– Давай вместе напишем Николаю, – примирительно предложила Лович.
Она была не злопамятна. А жизнь любила всякую: и прежнюю, когда была маленькой актрисой с большим числом поклонников, и нынешнюю – жены наследника российского престола. Она не прочь была надеть на свои по-мальчишески подстриженные кудри корону русской императрицы, во-первых, потому, что очень любила крупные бриллианты, а во-вторых, такие головные уборы можно видеть не на многих женщинах.
Но если этого почему-то нельзя, то и не надо. В Варшаве можно жить даже веселей, чем в холодном и чопорном Петербурге да еще будучи императрицей, у которой вся жизнь на виду.
– Ну, хочешь, напишем?
– Хорошо, хорошо, – обрадовался Константин. – Только условие: официальное письмо с тобой. А частное уж я сам. Хочу душу отвести.
Через час Лазарев был снова позван в кабинет Константина.
– Вот, дорогой генерал, – нарочито вежливо заговорил Константин, – письма: князю Лопухину – одно, брату Николаю – другое.
Протянул, но сейчас же отдернул.
– Впрочем, это частное вслед за вами свезет мой курьер. Это – августейшей родительнице. А третье, – Константин помахал перед самым носом генерала большим конвертом, – его величеству государю императору. Понял?
– Так точно, ваше императорское…
– Ну?
– Высочество! – выпалил Лазарев.
– То-то же, да чтоб больше меня не беспокоили, а то я вас всех пошлю… – и выругался так крепко, что стоявший по ту сторону дверей часовой невольно крякнул.
Через неделю Николай Павлович слушал проект нового манифеста к народу по поводу своего восшествия на престол.
Карамзин и Сперанский каждый представили свой текст, но Николаю не нравился ни тот, ни другой.
– Уж очень много у вас о любви да о сердцах невинных, Николай Михайлович.
Царь обиделся на Карамзина за то, что в тексте манифеста он написал: «Да благоденствует Россия истинным просвещением умов и непорочностью нравов, плодами трудолюбия и деятельности полезной, мирною свободою жизни гражданской и спокойствием сердец невинных». И далее: «Да исполнится все, чего желал тот, коего священная память должна питать в нас ревность и надежду стяжать благословение божие и любовь народа…»
– Точно о своей «Бедной Лизе», которая при всей своей непорочности и невинном сердце стяжала любовь Эраста, а потом утопилась из-за нее, – презрительно усмехнулся Николай.
Но Сперанский подправил манифест, подчистил, влил в карамзиновскую превыспренность и чувствительность строгую деловитость, усвоенную при управлении Сибирью, где народ независим, крепок и в случае чего прет на рожон, как медведь в тайге. В общем, вышло так, как хотелось царю.
Николай взял перо.
– Какое нынче?
– Тринадцатое, ваше величество, – разом откликнулись оба сановника.
– Не люблю этого числа, – и царь опустил перо.
– Ах, кабы его высочество Константин Павлович изволил прибыть и лично отречься, то сего совершенного недоразумения не произошло бы! – вздохнул Карамзин.
– Кабы, кабы, – передразнил Николай. – Прочтите вот – и он протянул письмо Константина.
Сановники столкнулись над ним лбами.
«Приглашение ваше приехать не может быть принято мною, и я объявляю вам, что удалюсь еще дальше, коли все не устроится согласно воле покойного императора…»
Сановники вздохнули с облегчением.
– Осмелюсь спросить, ваше величество, – заговорил Сперанский, – слышно было, что экстренный курьер привез еще одно письмо частного характера. Быть может, обнародование сего последнего…
Деревянная колотушка вдруг заколотила в горле Николая.
– Уморил, Михайло Михайлыч, право, уморил, – хохотал он. И стал шарить в карманах.
Наконец, достал измятый лист бумаги, покрытый шутовским, прыгающим почерком Константина:
– Нате обнародуйте!
Сунул к серьезным голубым глазам Сперанского набор остроумных, но цинично-грубых фраз, пересыпанных самой изысканной руганью по адресу престола, Государственного совета, митрополита, войск и всех тех, кто поспешил с присягой на верность ему, Константину.
Сперанский протянул листок Карамзину. Тот по старческой дальнозоркости, стал читать его, держа в вытянутой вперед руке.
– Это вам не сентиментальный бульончик, коим изъясняются героини романов, – тяжело дыша от смеха, проговорил Николай. – А как Лопухина отбрил? Читали? Ведь Константин прав: Государственный совет не смел присягать, не спросись его воли, а лишь по моему приказанию. Где ж это видано, чтобы по распоряжению наследника присягали царю? Ну, дело прошлое. А теперь.
Взял перо. Обмакнул и подписал:
«Дано в С. – Петербурге. Декабря 12, в лето от Р. X. 1825.
Николай».
31. Чрезвычайные обстоятельства
Трубецкой, узнав от своего шурина, австрийского посла Лебцельтерна, о решительном отказе Константина от престола, поспешил из дворца к Рылееву.
В столовой было, как всегда, шумно и людно. Трубецкого будто не заметили. Он прошел прямо в маленький кабинет. Князь Оболенский выжимал в тазу салфетку, снятую с горячего лба больного Рылеева.
– Обстоятельства чрезвычайные и для видов наших решительные, – заговорил Трубецкой, подходя к дивану, на котором лежал Рылеев. – Цесаревич отрекся бесповоротно. Нынче поутру прибыл курьер…
Рылеев быстро спустил ноги.
– Постой, Евгений, – отстранил он руку Оболенского с влажной салфеткой. – Коли так, нам надлежит непременно воспользоваться этими обстоятельствами. Такого случая упустить нельзя. Когда переприсяга?
– Манифест уже заготовлен Карамзиным совместно со Сперанским. Завтра будет присягать двор, а на четырнадцатое – войска.
Рылеев, вскочив с дивана, почувствовал головокружение, но преодолел его. Схватил из рук Оболенского салфетку, быстро провел ею по лицу и шее, отбросил и с неожиданной силой крепко обнял, стиснул разом обоих – Оболенского и Трубецкого.
– Четырнадцатого и начнем…
Сказал тихо и просто, но Трубецкой вздрогнул и побледнел, как будто над ним громыхнуло.
– Что вы, Кондратий Федорович! Так сразу и начинать?.. А как же… А как же?.. – обернулся растерянно, как будто отыскивая что-то, и обрадовался, – нашел: – Как же начинать, когда еще ни один из проектируемых законов для будущего государственного устройства России не получил окончательного согласования…
Рылеев отмахнулся от этих слов:
– Наше дело допрежь всего разрушить ныне существующее деспотическое правление, а уже Великий Собор, руководствуясь единым стремлением – гражданственного благоустройства россиян, решит какой государственный устав принять!
– А как же без южан? – так же недоумевающе спросил Трубецкой.
Рылеев, торопливо переодеваясь, продолжал:
– Пора, друзья! Пора! Сейчас выйдем к ним, – он кивнул на запертую дверь столовой, – и объявим, что пробил час. Я убежден, вспыхнет и на юге зарево мятежа…
– При моем последнем свидании с Пестелем он, правда, сказал, что и у них, за начатие действия, положена смерть императора, однако… – помогая Рылееву завязать шейную косынку, все с той же растерянностью проговорил Трубецкой,
– Я опасаюсь Пестеля. Куда бы лучше Михайло Орлов, – сказал Рылеев. – Сами знаете, что Пестеля по многим его чертам у нас побаиваются.
Трубецкой вспомнил Орлова, каким видел его недавно в Киеве: «Сидит в кругу семьи Раевских-Волконских на низенькой скамеечке у ног своей жены „Марфы Посадницы“. На растопыренных пальцах держит моток розового гаруса, с которого Екатерина Николаевна наматывает клубок. За целый вечер ни разу не спросил о делах Общества. Был серьезно занят обсуждением вопроса, в каких костюмах кому быть на предстоящем костюмированном балу у графини Браницкой.
И решил прямо сказать:
– Для нас Орлов потерян. Его взяла в плен семья Раевских, но я послал письмо к Сергею Ивановичу Муравьеву-Апостолу через его брата Матвея.
Когда вошли в столовую, Рылеев коротко, как военный приказ, объявил:
– Четырнадцатого сего декабря выступаем!
Гул голосов на миг утишился. Так замирает костер, в который подбросили хвороста, только на миг, чтобы снова вспыхнуть ярким пламенем.
– Наконец-то! Дожили!
– Вольность грядет! Вот она, Россия! Vivat!
Жали друг другу руки. Обнимались. В смехе прятали слезы радости.
– Послушайте вы, дон-кихоты российские, – захлебывающимся от счастья голосом крикнул Александр Бестужев, – вы представляете, как четырнадцатого сего декабря народ русский всесокрушающей лавиной двинется ко дворцу добывать себе, волю! И с ним вместе русское воинство, приносящее свою жизнь на алтарь благоденствия отечества… А мы с вами идем впереди и кликами свободы…
– Hy уж клики выкликать ни к чему! – резко оборвал Каховский. – Русский народ не мыслит свободу абстракцией. Скажите ему: «Братцы, царевич Константин за народ! Не выдавать его Николаю!» – и народ не пустит Николая на трон. Скажите ему: «В Сенате воля спрятана», – и это сделает большее действие нежели сто катехизисов, сочиняемых Сергеем Муравьевым-Апостолом, твердящих о свободе, равенстве и братстве. Да еще надобно, чтобы народ видел, что среди нас есть люди, значащие в государстве, достойные уважения!
– Ты еще азиатец, Каховский, – улыбнулся Рылеев. – Тебе обязательно нужны звезды да седые кудри.
Каховский провел языком по сухим губам:
– Мне, Кондратам Федорович, этого не нужно. Я-то хорошо понимаю, что и под седыми волосами могут быть пустые головы.
– Ладно, ладно, не волнуйся. У нас есть и звезды и седины: Ермолов, старик Муравьев-Апостол, Сперанский, Раевский…
Каховский недоверчиво взглянул на Рылеева:
– Сперанский и Раевский наши?
– В генерале Раевском я не сомневаюсь, – ответил Рылеев, – он истинный патриот и, наверно, примкнет к нам, когда придет время действовать. И Сперанский тоже. Как вы думаете, Гавриил Степанович, – обратился он к Батенкову, – встанут эти замечательнейшие русские патриоты во главе народа, когда он двинется на штурм твердынь самовластия?
Батенков, сблизившийся со Сперанским во время его генерал-губернаторства в Сибири, по возвращении Сперанского в Петербург был сделан членом Совета военных поселений, но долго на службе у Аракчеева не удержался: с детства не мог без слез видеть птицу в клетке, а аракчеевский едикуль приводил его в полное расстройство. В степенном Батенкове жил чувствительный энтузиаст.
Это почуял в нем Рылеев с первой встречи и без колебаний принял в Тайное общество.
– Что вам сказать о Сперанском? – попыхивая трубкой, ответил Батенков. – Разве у этого старика выведаешь, что он думает. За годы изгнания Сперанский научился глубоко таить свои мысли и чувства. При одном частном разговоре по поводу будущего состава Тайного общества, он полушутя сказал: «Одержите сперва верх, а тогда многие на вашей стороне будут». Нечто подобное пришлось мне слышать и от Мордвинова: «Сперва одолейте противника, а там уже кому, чем быть покажут обстоятельства».
– Народ сам укажет своих избранников, – твердо произнес Каховский.
Батенков быстро обернулся к нему:
– Вы все о народе да о народе. А я скажу, что перевороты снизу, от народа, опасны. Зачем нам французский восемьдесят девятый год? Лучшее средство – овладеть самым важным пунктом в деспотическом правлении, сиречь верховной властью. Для этого надо употребить, если нет достаточной силы, ловкую интригу. И вы, Каховский, правы, предлагая выдумку с актом о воле, хранящимся в Сенате. А уж ежели Сперанский и иже с ним увидят себя окруженными приведенными в борение народом и войском, то подпишут тот манифест, который мы им поднесем.
Князь Щепин-Ростовский с шумом отодвинул стул, обежал вокруг стола и схватил большую руку Батенкова обеими горячими руками: «Как хорошо сказали, Гавриил Степанович! Все меры для свержения тирании хороши. Интрига так интрига. Убийство так убийство…»
– Что вы, князь! – испуганно остановил его Трубецкой.
Но Щепин отмахнулся. Его лицо так и пылало. Голос срывался:
– По-моему, убить цесаревича и пустить в народе слух, что это сделано по наущению Николая Павловича.
За Щепиным повскакали другие.
– Дело! А тем временем в Польше извести Константина!
– А с прочими членами императорской фамилии что делать?
– Истребить в Москве во время коронации!
– Нет, лучше раньше захватить у всенощной, когда будут в церкви Спаса. У нас все дворцовые перевороты происходили ночью.
– Я предлагаю, – громче других раздался голос Каховского, и все обернулись к нему, – я предлагаю всеми силами идти ко дворцу, а то как бы нас всех не перецапали поодиночке, покуда мы будем здесь разглагольствовать.
– Да мы уже и заявлены, – сказал Рылеев. – Ростовцев сам признался мне и Оболенскому, что он изустно и письменно уведомил Николая о нашем заговоре.
– Видите, я прав, – проговорил Каховский, – нас арестуют прежде, нежели мы успеем сделать что-либо значительное.
– Сейчас не арестуют, – с уверенностью возразил Пущин. – Николай теперь в рассуждении охотника: ему хочется выследить, чтобы захватить целиком весь выводок…
– Но каков Ростовцев! Попадись мне этот подлец! – Щепин-Ростовский поднял кулак.
– Ростовцев уверял меня, что никого не назвал, а только предупредил Николая о возможном кровопролитии – сказал Оболенский.
– А ты и поверил, – усмехнулся Николай Бестужев – Ростовцев ставит свечи и богу и сатане. И Николай использует его донос, когда найдет нужным.
– Что вы все с царями возитесь, – хмуро проговорил Каховский. – Будто в них дело. Придет время – ужо возьмем меры.
– Якубович давно рвется посчитаться с Романовыми, – сказал Оболенский. – Только я почему-то вовсе не верю ему.
– Не веришь этому храброму кавказцу? – удивился Рылеев.
– Кавказец, может быть, и храбр, да одно дело храбрость бретера и дуэлянта, а другое – храбрость заговорщика, – ответил Оболенский.
– Да и вы, Каховский, сколько мне известно, пожалуй, не прочь сыграть русского Брута? – спросил Николай Бестужев.
Каховский вспыхнул:
– Как прикажете вас разуметь, милостивый государь?
– Что вы, Петр Григорьевич, горячитесь! – успокаивающе опустил к нему на плечо руку Пущин. – Мы все против самодержавной власти. Бестужев просто пошутил. У него юмор в характере.
– Юмор висельника, – сердито бросил Каховский и вновь уселся в темном углу на стуле, втиснутом между шкафом и стеной.
Рылеев встал. Похудевшее за болезнь лицо его с резко обозначившимися скулами стало покрываться неровными пятнами румянца. Глаза засветились огнем вдохновения.
«Попробуй описать эти пламенеющие звезды», – пронеслось в мыслях Александра Бестужева, засмотревшегося на рылеевские глаза.
– В силу стекшихся обстоятельств, – начал Рылеев, – надлежит нам отбросить все фразы и принять такое решение: арестовать всю императорскую фамилию и задержать ее в крепости до съезда Великого собора. К народу от имени Сената написать манифест, в котором изложить, что Константин и Николай от престола отказались, а посему он, Сенат, почел необходимым задержать императорскую фамилию и созвать представителей всех сословий, которые должны будут решить судьбу Российского государства. К сему присовокупить, что для сохранения порядка общественного устройства Сенат передает власть Временному правительству. Способнейшим для написания такого манифеста я почитаю старейшего из членов Тайного общества – Владимира Ивановича Штейнгеля, которому и предлагаю это препоручить.
– Позволь, Кондратий Федорович, – сказал Пущин, – разве тебе неведомо, что над проектом этого манифеста давно работает Трубецкой? Что же вы молчите, Сергей Петрович? – обратился он к Трубецкому.
– Он у меня все еще в наброске, – покраснел тот, – но мы можем заняться им вместе с Владимиром Ивановичем. Тем более что мы все знаем вкус и изящество его письма по его отличным журнальным статьям…
– Полно льстить, – отмахнулся Штейнгель. – Однако если уж мне оказывается такая честь, я и сам сочиню манифест. Вы тут договаривайтесь, а я пойду писать.
Он поднялся и, отвесив низкий поклон, пошел к выходу.-
– А если нас ожидает неудача? – спросил Трубецкой, наклоняясь через стол к Батенкову.
– Если неудача – тогда ретироваться на военные поселения – ответил тот. – Многие из вас знают, что поселения являют собой страшную картину несправедливостей, притеснений, все виды отъявленного деспотизма. Я провел в них несколько лет и знаю, какой ненавистью к существующему строю дышат поселенцы. Там и ждать, покуда подойдет Пестель со Второй армией и Ермолов с Кавказским корпусом.
– Неудачи быть не может, – таким тоном произнес Рылеев, что все обернулись к нему. Подавшись вперед, он продолжал с величавым спокойствием: – Что почитаете неудачей? Ежели возможность быть неподдержанными войсками, то такая возможность вероятна. Ежели мыслите, что мы падем жертвами наших замыслов, скажу, что и это возможно. Что полковник Пестель не откликнется на наш призыв? Что убиение царской фамилии не сходно ни с нашими правилами, ни с сердцем? Что неизбежный акт этот бросит тень на святое дело вольности? Сие ли почтем неудачей?
«Так, должно быть, течет с огнедышащей горы расплавленная лава», – думал о речи Рылеева Александр Бестужев.
– Ежели все перечисленное постигнет наше начинание, – говорил Рылеев, – все же это не будет неудачей. И, повинуясь вещему чувству, я провозглашаю: начинать! Непременно начинать!
Как будто вместе с этими словами в душную комнату ворвался вихрь. Пахнул, сорвал всех с мест, закружил, завертел. И возгласы один другого зажигательней взлетали, как языки пламени над пылающим костром:
– Начинать, непременно начинать! Если хоть один взвод солдат придет, и то начинать! Искра рождает пожар! Уничтожим тирана! Истребим дворцовую нечисть! За вольность и умереть не жаль!
– Ах, как славно мы умрем! – в упоении воскликнул Одоевский.
– Нет, нет! – крикнул Вильгельм Кюхельбекер. – Мы не умрем! Мы будем очевидцами высочайшей степени благоденствия Руси! Бог не вотще даровал русскому народу его чудесные способности!
– Итак, ножны изломаны и сабли спрятать некуда, – торжественно проговорил Рылеев. – Сбор наших войск назначаем на Петровой площади, против Сената, коего не допустим до присяги Николаю и заставим выдать манифест о созыве народных представителей от всех сословий.
– Какие войска будут выведены на площадь? – спросил Николай Бестужев.
– У нас есть сведения, что полки Измайловский, Финляндский, егерский, лейб-гренадерский и Московский не будут присягать Николаю, – с уверенностью ответил Рылеев.
Бестужев вздохнул, но не сказал, что командир второго батальона Финляндского полка, несколько дней тому назад бывший «в наилучшем расположении» к предстоящему восстанию, утром пришел к нему с заявлением, что «не намерен принимать участия в таком деле, где голова нетвердо держится на плечах».
– Выведя измайловцев из казарм, мы пойдем с ними к московцам, – продолжал Рылеев, – и, увлекая одни воинские части примером других, будем направлять их на Петрову площадь. Как ваша рота, Сутгоф?
– Я непременно приведу ее на площадь, – по-военному вытягиваясь перед Рылеевым, отвечал Сутгоф, ротный командир лейб-гвардии гренадерского полка. – Мы с лейтенантом Арбузовым займем дворец. Я был нынче в Морском экипаже и удостоверился в полной готовности людей следовать за своими командирами.
При последних словах Сутгофа вошел Якубович, черноусый, черноволосый, с черной повязкой на глазу. Его не любили за многие неблаговидные поступки.
«У него и душа будто черная», – заключил Александр Бестужев, когда услышал, что Якубович, зная, что Грибоедов отличный музыкант, намеренно прострелил ему на дуэли руку.
– Завтра я приведу артиллерию, – заявил Якубович с важной непреложностью.
– Он нас погубит, – шепнул Бестужев Оболенскому.
– Сейчас уже за полночь, друзья, пора расходиться, – закончил Рылеев, – а завтра…
– Завтра…
– Завтра…
– Завтра…
Когда остались впятером, Трубецкой стал записывать названия полков, которые завтра будут выведены на площадь, и против каждого ставил фамилии тех офицеров, которые за эти части отвечали.
– За Финляндский, лейб-гренадерский и Московский полки ручаюсь. Они присягать не будут, – заглядывая в записку, еще раз подтвердил Рылеев.
– Но ежели увидим, что на площадь выходят мало, рота или две, то мы не должны идти туда и не должны действовать, – кладя карандаш, проговорил Трубецкой.
– Не должны действовать?! – угрожающе произнес Каховский. – Всё будете разговаривать? Мне эти филантропические разговоры до смерти надоели. Дела хочу, а не слов.
Рылеев пристально посмотрел на него и взял из рук Трубецкого список полков.
– Мало, очень мало, – вздохнул он. – Но это ничего. Все будет ладно. И мы сумеем показать, что дух вольности уже реет над родной землей…
– Хорошо сказал, милый друг, – обнял его Пущин. – И если завтра мы ничего не предпримем, то во всей силе заслужим название подлецов.
Трубецкой вздохнул:
– А знаете, я уверен, что полки на полки не пойдут и междоусобие не возгорится. Сам царь не захочет кровопролития, отступится от самодержавной власти. И все обойдется без огня…
Говорил так, будто уговаривал сам себя. Как уговаривал себя в детстве не бояться грома: « Не дрожи, Serge, не дрожи. Ведь учители изъяснили тебе, что грохот этот сам по себе не опасен», – но все-таки голову под подушку прятал.
– Мы должны действовать с обдуманной постепенностью, – продолжал он. – Сосредоточив войска на площади перед Сенатом, мы поставим их под ружье и попытаемся добиться переговоров с властями.
– А если с нами не пожелают разговаривать?! – спросил Каховский, сдерживая гнев.
– Оставим войска на бивуаках и сделаем ту же попытку на второй день и при этом заявим, что хотим дождаться приезда Константина. Нам чрезвычайно важно сохранить в наших действиях вид законности.
– А если Константин не приедет? – выкрикнул Каховский.
– Ну, как не приедет? Обязательно приедет. Вы его не знаете, – не замечая тона Каховского, ответил Трубецкой.
– А все же?! – спросил Рылеев.
– Обстоятельства покажут, что тогда делать, – сказал Трубецкой, обматывая вокруг шеи Каташин шарфик.
– А твоя тактика, Кондратий? – с отчаянием спросил Каховский.
– Моя тактика заключается в одном слове – дерзай! – медленно, но твердо проговорил Рылеев. – Это тактика революции. Итак, до завтра, Трубецкой?
И никто не понял, был ли то ответ на вопрос, или Трубецкой по рассеянности повторил:
– Обстоятельства покажут, – и стал застегивать шубу на черно-бурых лисах, заранее принесенную из прихожей, чтобы нагрелась.
Пожав руки Рылееву и Оболенскому, Трубецкой поклонился Каховскому.
«Этот, пожалуй, может не протянуть мне руки, – подумал Трубецкой, – Уж больно злобно он на меня глядит. Ну и бог с ним.»
– Чудной он какой-то, – сказал Оболенский, как только за Тррубецким закрылась дверь. – Точно из ваты сделан, право…
– А в деле храбр до самозабвения, – с улыбкой проговорил Пущин. – Под Бородином он полсуток под ядрами и картечью провел. В другой раз без единого патрона с одной ротой прогнал французов из лесу.
– А все же для диктатора он слишком мягок. Право же, из ваты, – повторил Оболенский.
– Зато в случае успеха в Наполеоны не сыграет, – возразил Пущин.
– Да, это не Пестель, – усмехнулся Оболенский.
– Я пойду, – проговорил Каховский, когда Рылеев, проводив Трубецкого, вернулся в кабинет. – Распоряжения какие будут на завтра? – он коротко исподлобья взглянул на Рылеева.
Тот медленно подошел к нему. Обнял за плечи и заглянул в мрачные глаза.
– Ты все дела хочешь, Каховский? Слушай. Я знаю твою самоотверженность. Знаю – ты сир на сей земле. Так вот, сделай завтра дело: истреби императора.
– Удостоили! – выдохнул Каховский и снял со своих плеч руку Рылеева. – Убить царя – мудреного ничего нет. И всех их зарезать нетрудно. Я льстил себя мечтой убить тиранство, а не единичного тирана. Но… может ли положение России при каком бы то ни было перевороте быть хуже, как теперь? А потому… Много не рассуждаю и соглашаюсь.
Рылеев вынул из кармана кинжал и, держа его в руке, снова обнял Каховского. За ним потянулись остальные.
– Пустите, – резко освободился Каховский. – Что задабриваете? Небось думаете: «Не наш он. Пришелец со стороны. А мы, дескать, люди чистые». Рано радуетесь. Кинжал оставьте при себе, у меня свой найдется, – и ринулся прочь из теплой комнаты в холодно-мутную темь декабрьской ночи.
