Текст книги "Северное сияние"

Автор книги: Мария Марич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 55 страниц)

32. Силы морские и сухопутные

Роты Московского полка кончали ужинать. Солдаты аккуратно разложили вокруг опустевших мисок деревянные, блестящие от постного масла ложки и стали размещаться по нарам.

В темноте переговаривались вполголоса:

– Завтра, слышь, с утра сызнова на присягу погонят…

– Беспременно погонят. Старшой сказывал.

– Эх, цари, цари!.. И от живых от них беспокойства не оберешься, а помрут – и того хуже. Молись, чтоб его господь бог в ад не упек, а опосля на верность новому присягай…

– Да еще то одному, а то другому. Вроде как ныне.

– Ничего, новым веником париться будем.

– Эт-то так. Да кто ж все-таки будет окончательный? – Микола заместо Константина править будет.

– Аль не поладили братья?

– Вестимо. Константин между поляков обжился, полячку, пыхать, за себя замуж взял. Когда под Калишем стояли, я го самолично видал. Обрядность на нем вся польская. Обличьем в батюшку Павла Петровича, такой же курносый, рыжий и росточком мал…

– И я видал – чистый Павел, – подтвердил кто-то.

– А Миколай тоже небось штука.

– Одна сатана, – ответил тот же голос.

– Вот кабы который из них срок солдатчины урезал, – вырвалась из глубины души чья-то заветная мечта.

– Да кабы насчет воли…

– Вишь, чего захотели, – с горечью откликнулись с дальних нар. – Держи карман шире…

– О-хо-хо, хо-хо, – сокрушенно вздохнул кто-то.

Настала тишина, долгая и напряженная. Потом послышался зевок. Другой. Третий.

Вдруг голос, уверенный и твердый, проговорил:

– А куда бы лучше было, братцы, кабы царей вовсе не было.

– Видно, без них невозможно, – послышалось насмешливое возражение. – Французы вот, к примеру, десять годов тому назад Бонапарта сбросили, а заместо него Людовика Дизвитова note 32Note32
  Dix huit (XVIII) (франц.).


[Закрыть] поставили.

– Что ж, братцы, – зазвенел совсем молодой тенорок, – выходит, без царей никакая держава стоять не может?

– Походил бы с мое по белу свету, знал бы, что без царей люди куда почище нашего живут, а которые дурни…

– Слышь, Яригин, ты того, полегче, братец, – шепотом остановил товарища солдат Колокольцев, – забыл, как поручик Бестужев наказывал, чтоб до утра побереглись. Завтра делов хватит… А коли нас заране сцапают…

– Ладно, дождем утра…

На полковом дворе в полумраке утренних сумерек строились роты московцев.

Поправляли кивера, пристегивали сумки с патронами.

Михаил Бестужев, торопясь к казармам полка, столкнулся у калитки с Каховским.

– Ну как? – спросил тот.

– Сейчас выйдем. Я уже на рассвете был здесь. Люди, брат, золотые. Поняли с полуслова.

– Смотрите же, не погубите лейб-гренадеров. – Каховский погрозил пальцем. – Они тоже выходят.

– Рады стараться, – отдал честь Бестужев и вошел в калитку.

Вместе с Щепиным-Ростовским отдавал последние распоряжения:

– Не забывать же присяги, ребята. Заверяем, что никакой облигации от Константина Павловича не было, и присяги ему до тех пор не изменять, покуда он сам лично не потребует.

– Чего там, – говорили меж собой солдаты, – как присягнули Константину, так тому и быть. А то повадятся, словно в чехарду друг через дружку на трон скакать, а на наших спинах рубцы останутся.

– Это как пить дать…

– Знамя где?

Над полком взвилось боевое знамя.

– Сюда подай! – крикнули из пятой роты.

– Ишь вы, больно прытки, – ответил знаменный унтер.

Рядовой Колокольцев подбежал к нему:

– Подай, тебе говорят.

Схватился за древко. Другие подбежали на подмогу. Завязалась борьба. Древко затрещало.

Щепин с обнаженной саблей протиснулся в гущу. Ткнул в плечо рядового. Тот отскочил:

– Да ведь я за вас, ваше благородие! За Константина!

– Не безобразь! – скомандовал Щепин. – Стройся колонной в атаку!

– Колонной в атаку! – скомандовал у ворот и Бестужев. – Шагом марш!

Двинулись к воротам, но навстречу генерал Фредерикс.

– Стой! Куда? – крикнул он багровея.

А в ответ такое же грозное:

– Вы за кого, генерал?!

– Я присягнул государю Николаю Павловичу. Что за… – и не договорил: сверкнуло лезвие сабли в руках Щепина, и Фредерикс упал.

– Шагом марш! – снова прозвучала команда.

Солдаты двинулись. Но опять раскаты начальнических окриков, громкий спор, какая-то возня. Снова раненые – генерал Шеншин и полковник Хвощинский. Кто-то захлопнул тяжелые ворота. Часть полка осталась во дворе, другие роты двинулись. И пошли… пошли. Знамена распущены, мерная дробь барабана бодрила, ускоряла шаг. Вот уже Фонтанка.

Московцы шли по запорошенным снегом улицам туда, к каменной площади, где Медный Всадник вздыбил уздой могучего коня.

И как снежный ком, двигаясь, обрастает снегом, так обрастал, разбухал и ширился Московский полк от все большего и большего числа примыкавших к нему людей…

Батальон Гвардейского экипажа, собранный возле казарм, приготовили к присяге. Принесли аналой. Пришел полковой священник. Заняв было место возле аналоя, он вдруг отошел сторону и растерянно переминался с ноги на ногу.

Генерал Шипов, бригадный командир, держа царский манифест вытянутыми вперед руками, читал его, зычно повышая голос в начале каждой фразы.

Матросы хмурились: только что стало известно, что двух мичманов, которые отказались присягать новому царю, увели на гауптвахту.

– Погляди-ка, как у бригадного командира руки дрожат, – шепнул один матрос другому.

– Краденое держит, – пожал тот плечами.

Издали послышалась ружейная пальба. Матросы насторожились.

Шипов очень торопился дочитать манифест и все же не успел: с шумом распахнулись ворота, вбежал Николай Бестужев:

– Ребята! Наших бьют! Не выдавать! За мной!

Матросы, как один, ринулись за ним.

«Орудия захватить бы из арсенала», – на бегу вспомнил Бестужев, но остановиться не мог.

Он уже перестал ощущать себя отдельным» существом от бегущих рядом с ним. Он стал частицей человеческого потока, несущегося с гулким топотом и громкими криками к Неве и дальше, на Петрову площадь, где Медный Всадник вздыбил медного коня…

Прямо через Неву поручик Сутгоф и батальонный адъютант Панов вели по льду три роты лейб-гренадеров. Вскарабкавшись по обледенелым гранитным ступеням, они вышли против Зимнего дворца и быстрым маршем направились в его внутренний двор.

Комендант Башуцкий, выбежав навстречу, стал пожимать офицерам руки:

– Сколь радостно видеть усердие молодых командиров и вас, молодцы гренадеры, к защите престола.

– Стой! – отшатнулся Сутгоф.

Среди саперов, стоящих у входов во дворец, раздался хохот.

– Вот ускочили, так ускочили! – пошутил взводный.

– Назад, ребята, это не наши, – скомандовал Сутгоф – И бегом за ворота.

– Мерзавцы! – вырвалось у Башуцкого

– Эх, – с сожалением вздохнули саперы, а молодой подпоручик из французов недоуменно пожал плечами.

– За мной, ребята! – командовал Сутгоф.

– Здорово, гренадеры! – раздался вдруг оклик Николая.

Не сразу узнали его голос. Совсем не тот, что бывал на ученье. Вместо грубой властности – вибрирующая неуверенность.

Ответили сдержанно:

– Здравия желаем, ваше императорское высочество.

Николай проглотил «высочество», но оно холодным комом застряло в груди.

«Значит, не за меня». И уже совсем смирно проговорил;

– За меня – направо. Нет – налево.

– Налево! – приказали Панов и Сутгоф.

– Налево! – откликнулись гренадеры и маршем зашагали к каменной площади, к Медному Всаднику.

Рано утром генерал Воропанов, собрав всех офицеров лейб-гвардии Финляндского полка, поздравил их с новым императором и прочел, особенно внятно отчеканивая каждое слово, об отречении Константина и манифест Николая.

Белокурый поручик Андрей Розен вдруг отделился от вытянувшейся шеренги офицеров и еще по-юношески звонким голосом спросил:

– Если все читанные вашим превосходительством бумаги тождественны подлинникам, в чем имею причины сомневаться, то почему нам не приказали сразу же после кончины государя императора Александра Павловича присягать Николаю Павловичу?

Генерал оторопел. Не сводя налившихся кровью глаз с белокурого поручика, он отступил на несколько шагов и, глубоко забирая воздух после каждого слова, проговорил:

– Поручик Розен, о том думали и рассуждали люди и постарше и поумнее нас с вами…

Услышав насмешливое покашливание, генерал вовсе побагровел.

– Господа офицеры! – по-начальнически крикнул он. – Вы неприлично ведете себя. Да… да… неприлично… Неблагопристойно… Ступайте по своим батальонам и приводите людей к присяге. И чтоб все было, как подобает! Иначе…

– Иначе вот что, – проговорил Розен, когда, вернувшись домой, прочел оставленную ему Рылеевым записку: «Вас ждут у вашего полка…»

– Распорядись, Анюта, чтобы не распрягали, – попросил он жену, которая с тревогой смотрела в его как будто внезапно постаревшее лицо. – Я должен сейчас же ехать…

– Андрюша, почему ты не глядишь на меня? – спросила Анна Васильевна, бледнея. – Должно быть, началось то, о чем ты мне рассказывал?

– Да, Анюта, то самое…

– А мне можно с тобой?

– Нет, мой дружок, нельзя тебе…

Она глубоко вздохнула:

– Ну, поезжай, господь с тобой… – Перекрестила и поцеловала в лоб, – только помни: я тебя жду.

На Исаакиевском мосту кучер обернулся.

– Ты что?

– Не проехать, ваше благородие. Народ валом валит.

Розен приподнялся в санях. Взглянул и вздрогнул.

От самого моста, по которому он ехал, и дальше вплоть до Исаакиевской площади и по самой площади, – всюду двигались и перекатывались с места на место густые толпы.

Пестрели шляпки, платочки, картузы, шапки, шали, блонды чепцов, купеческие кафтаны, армяки и кацавейки.

А в середине, у самого памятника Петру, над стройным четырехугольником по-военному одетых людей развивалось боевое золотисто-зеленое знамя Московского полка.

– Поезжай домой, – выпрыгивая из саней, приказал Розен кучеру и, придерживая длинную шпагу, звякавшую по булыжнику мостовой, стал пробираться к московцам.

У самого каре кто-то взял его за плечо.

– Пущин…

– Здравствуй, Розен. Видишь – маловато нас… Если можно, достань еще людей.

– А где же Трубецкой?

– Пропал… А может быть, спрятался… Так, если можно, достань помощи. А нет – и без тебя тут довольно жертв.

– Я сейчас, – и Розен бросился назад, в свой Финляндский полк. Запыхавшимся голосом он торопил солдат:

– Проворней, проворней! Вложить кремни. Взять патроны. Должно спешить, ребята. Нашей помощи ждут.

Батальон выстроился. Офицеры стали у своих рот. В это время от корпусного командира Воинова прискакал адъютант с приказанием вести батальон к Зимнему дворцу.

Двинулись колоннами.

На набережной граф Комаровский передал тот же приказ от имени царя.

Посредине Исаакиевского моста раздалась команда;

– Ружья заряжай!

Солдаты стали креститься.

Розен оглянулся назад: за его стрелками стояло еще шесть взводов, а впереди только один – карабинерский.

И, когда граф Комаровский скомандовал: «Впе-ред!» Розен, набрав полные легкие крепкого, холодного воздуха выдохнул всей грудью:

– Стой!

Никто не шевельнулся.

Напрасно командиры взводов пускали в ход все испытанные средства: окрики, ругань, угрозы… Солдаты стояли без движения.

– Подлецы! Мерзавцы! – кричал на них Комаровский. – Не слушаетесь команды, прохвосты!

– Всех не наслушаешься! Уж больно вас много, – неслось по солдатским рядам. – Небось наш командир знает, что делает…

А по обеим сторонам шумел народ и ободряюще поддерживал стрелков:

– Молодцы ребята! Ай да молодцы! Что супротив своих идти! Часок подержитесь, а там по-своему повернем!

Комаровский в бешенстве стегнул своего коня и поскакал ко дворцу. И как бросают камнями в злого пса, так вслед ему понеслись насмешки:

– Гляди, шею свернешь – век плакать заставишь!

– Миколаю почтеньице передай!

Командиры взводов тоже разбежались.

Капитан Вяткин уговорил было карабинеров. Но лишь только они тронулись, снова раздалось грозное: «Стой!»

– Стой смирно и в порядке! – подняв шпагу, крикнул Розен. – Вы оттого не идете вперед, что присягали Константину. Так стой же! Я отвечаю за вас. И мою команду слушать!

– Рады стараться! – пронеслось по рядам карабинеров.

33. Четырнадцатое

В семь часов утра к Рылееву приехал его товарищ еще по кадетскому корпусу полковник Булатов.

Ночью Рылеев был у него и уговорил взять на себя командование теми войсками, которые перейдут на сторону восставших без своих начальников.

У Рылеева уже был князь Трубецкой.

– Вот вам, Трубецкой, помощник, – взяв Булатова за руку, сказал Рылеев. – Его, как храброго участника. Бородина, знает и любит весь гарнизон столицы и особливо гренадерский полк. Так помните же, друзья, – всем быть на площади и у всех одно стремление: привести как можно больше людей. Ну, ступайте…

Уже на улице Трубецкой и Булатов столкнулись с Михаилом Бестужевым.

Обменялись короткими словами.

– За ним?..

– Да. И вместе на площадь.

Рылеев вышел к Бестужеву в кафтане простолюдина поверх фрака и в смушковой шапке.

– Что это ты так странно вырядился? – улыбнулся Бестужев.

Рылеев смущенно оглядел себя.

– Пусть этот русский кафтан сроднит солдата с крестьянином при первых шагах их гражданской свободы, – проговорил он с чувством.

– Оставь эту затею, милый друг, – засмеялся Бестужев – уверяю тебя, что русский солдат не понимает таких символических тонкостей. А заметив из-под полы твоего кафтана фрачную фалдочку, примет тебя за лазутчика и, чего доброго, огреет прикладом.

Рылеев стал послушно снимать кафтан:

– Ты, пожалуй, прав. Это по-мальчишески как-то у меня получилось. Итак – без затей! Мечты наши близки к осуществлению. Но что ожидает нас самих? – как бы подумал он вслух.

– Меня ждут в Гвардейском экипаже, – вдруг заторопился Бестужев. – Пора идти, Кондратий.

Рылеев встряхнулся:

– Я только на момент к жене… Ты подожди, пожалуйста!

Он метнулся в комнату Натальи Михайловны. Оттуда послышался ее испуганный вскрик, потом быстрый взволнованный разговор. И Рылеев снова появился на пороге.

– Ну, я готов. – Он был очень бледен и оттягивал обмотанный вокруг шеи шарф, как будто тот был слишком туго завязан.

С распущенной косой, в вышитых бисером туфлях на босу ногу, еще розовая от сна, но вся дрожащая от страшной яви, следом за Рылеевым вбежала Наталья Михайловна. Не поздоровавшись с Бестужевым, она схватила его за рукав шинели и потянула в угол, где теплилась лампада.

– Вот перед образом скажите правду – куда вы уводите моего мужа? Ведь на погибель… Чует мое сердце, чует…

Бестужев молчал. Она бросилась к мужу:

– Не уходи, Кондратий, светик мой, не уходи!

Забыла, что рядом стоит чужой, прильнула всем телом – целовала губы, лоб, руки. И молила глазами и словами:

– Не уходи, не уходи!

Рылеев гладил ее по голове, старался успокоить ободряющей улыбкой. Но губы не слушались, а глаза не умели лгать.

Наталья Михайловна разрыдалась.

Из детской выбежала Настенька, босая, в длинной ночной рубашонке. Остановилась. Мгновение недоумевающе смотрела на родителей. Потом подбежала к матери, обняла и с упреком сказала:

– Папенька, вы что же маменьку огорчаете?

– Проси его, Настенька, проси, чтобы не уходил.

Девочка хотела рассердиться на отца, но не могла. Было что-то такое в его лице, отчего она тоже бросилась к нему со слезами:

– Папенька, миленький папенька…

Бестужев, стиснув зубы, поспешил из комнаты.

Рылеев с трудом разжал цепкие звенья нежных рук и выбежал вслед за ним.

До Фонтанки шли молча.

– Ну, я в казармы к солдатам, – вздохнув, как после слез, сказал, наконец, Рылеев. – Выпровожу их к Сенату, а сам в другие полки… А ты к матросам?

– Да.

И расстались.

Пройдя несколько шагов, Бестужев обернулся. Силуэт Рылеева быстро удалялся, чуть темнея в утреннем снегопаде.

Во второй роте Преображенского полка день начался так же, как вчерашний, позавчерашний и все иные… И вдруг, когда вся рота встала на молитву, распахнулась дверь, и в клубах морозного воздуха появился кто-то в штатском и в смушковой шапке. На бледном лице видны звездами сияющие глаза.

Мягкий, но настойчивый и уверенный голос зазвучал в тишине:

– Ребята, нынче начальство погонит вас на клятвопреступление. Не присягайте новому царю. Новый царь – новая кабала. Требуйте Константина. Ждите его, он идет из Варшавы…

Фельдфебель приблизился кошачьим шагом.

– Вы, сударь, кто такой будете?

– Я ваш доброжелатель, ребята. Поверьте, что искренняя любовь к вам заставляет меня говорить такие речи.

– Эва что, – протянул фельдфебель и кинулся к дежурному командиру.

А солдаты с жадностью слушали торопливые, горячие слова:

– От вас будет зависеть облегчение вашей жизни. Константин любит ваш полк. Николай ненавидит его. Константин уменьшит срок службы. Николай замучит муштрой. Константин обещает волю…

Дежурный офицер подкрался к говорящему, повернул его лицом к свету. И вдруг смутился:

– Простите, Кондратий Федорович, не узнал.

Еще несколько фраз, и Рылеев так же внезапно исчез, как и появился.

Дежурный офицер вышел вслед за ним и больше к солдатам не возвращался.

Во взбудораженной роте по адресу фельдфебеля раздавались:

– И послушать не дал как следовает, доносчик! Погоди ты у нас, лазутчик…

Пущин пил крепкий, как пиво, чай, когда к нему вошел Рылеев

– Я был в казармах. Потом на площади, там никого нет. Поедем к Трубецкому.

– Да ведь рано еще. Впрочем, поедем, коли тебе не терпится.

Пущин надел длинную шинель с бобровым воротником.

Взял мягкую шляпу.

– А ты что же налегке? – заботливо спросил он Рылеева, на котором сверх фрака было накинуто коротенькое пальтецо.

– Так удобнее.

У подъезда богатого особняка графа Лаваля – отца княгини Трубецкой – долго звонили, покуда старик швейцар в синем сюртуке с позументом открыл тяжелую дверь.

– Князь Трубецкой дома?

– Рано утром выходить изволили, но вскорости вернулись и послали кучера в Сенат к его превосходительству сенатору Краснокутскому. Должно с приглашением, ибо господин сенатор тотчас же на наших санях к нам пожаловали.

– Он и сейчас у князя? – нетерпеливо спросил Рылеев.

– Никак нет, отбыли. А князь Сергей Петрович в опочивальню пошли. Камердинер сказывал, что…

– Нам незамедлительно надобно видеть князя Трубецкого, – перебил Рылеев старика.

Тот пристально оглядел гостей и развел руками:

– Уж и не знаю, как быть…

Из буфетной вышел лакей с серебряным подносом, на котором стояли кофейный прибор, сливки и вазочка с печеньем.

– Их сиятельству завтрак? – спросил старик,

– Князь Сергей Петрович приказали подать, – ответил лакей.

– Голубчик, – обратился к нему Пущин, – доложи, что желаем его видеть.

Лакей неторопливо поднялся по лестнице.

Через несколько минут Рылеев и Пущин вошли к Трубецкому.

Увидев их у себя в этот час, он весь засветился радостью:

«Значит, там на площади никого нет. И ничего не будет. И все будет хорошо. И завтра можно будет так же, как сейчac, тихонько, на цыпочках, зайти к Каташе, поцеловать теплое плечо, прикрыть одеялом крохотную ножку, а потом выйти в кабинет пить кофе и беседовать с этими милыми умниками о чем-нибудь хорошем, возвышенном».

– Очень рад вас видеть, – приветливо заговорил Трубецкой, – а у меня только что был наш Краснокутский. Оказывается, Сенат полностью уже присягнул Николаю и все сенаторы разъехались по домам. Так что, если бы мы захотели осуществить намерение в отношении передачи нашего манифеста Сенату, то и передавать-то его, выходит, некому…

Трубецкой проговорил все это с добродушно-насмешливой улыбкой и засуетился с угощением:

– Садитесь сюда, поближе к столику. Я велю подать завтрак. У меня чудесный ром, вывезенный еще…

– Виноват, князь, – Рылеев шагнул к Трубецкому. – Вы, кажется, изволите шутить. А ведь мы за вами пришли…

Трубецкой смутился.

– Но ведь… но разве на площади есть кто-нибудь? – спросил он упавшим голосом.

– Пока нет, но мы должны быть первыми.

Трубецкой смотрел на Рылеева и не узнавал. Смугло-желтое лицо его было сурово, глаза блестели холодным сухим блеском.

Обернулся к Пущину. У того во взгляде была обычная ясность, но строгость необычайная…

От этих устремленных на него глаз Трубецкой густо покраснел, отставил поднос, запахнул халат. И заговорил, торопясь и путаясь:

– Ах, какие вы, право. Ну, предположим, придет рота, другая или даже несколько батальонов… Впрочем, я ничего не говорю… Вы не сердитесь, друзья, а только подумайте сами…

Рылеев, стиснув кулаки, кусал губы.

«Ведь он его ударит», – испугался Пущин и крепко взял Рылеева под руку.

– Пойдем, князь выйдет следом за нами. Не правда ли, Трубецкой?

– Ах вы, чудаки, чудаки! Через полчаса меня здесь не будет.

– Виляет, – со вздохом сказал Пущин, когда они вышли на улицу.

Рылеев хмуро молчал.

Прошли до угла Офицерской и вдруг явственно услышали многоголосый гул и отчетливую барабанную дробь.

Рылеев весь затрепетал и ринулся вперед.

Пущин едва поспевал за ним.

На углу Гороховой остановились. Густая толпа преградила путь.

– В чем дело?

– Гвардия бунтует.

– Почему?

– Не хочет присягать Николаю. За Константина идут…

– Ур-ра! Ур-ра, Константин! Гляди, войска!

И расступились шпалерами вдоль тротуаров.

– А ведь началось! – с восторгом вырвалось у Рылеева. Он потащил за собой Пущина. – Скорей туда, к ним!

По мостовой скорым шагом, переходящим в бег, с развевающимся знаменем, под барабанный бой и крики «ура» двигались по направлению к Сенату солдаты Московского полка.

Прорвалась плотина, зорко оберегаемая самодержавной властью, и бурные людские потоки устремились к Сенатской площади.

У памятника Петру Михаил Бестужев остановил своих московцев и роты поспешно построились в каре. Щепин-Ростовский, опершись на татарскую саблю, шумно переводил дыхание.

Из толпы показался Рылеев. Подбежал к Бестужеву. Обнял, трижды поцеловал. И сквозь слезы шепнул:

– Со светлым праздником, милый друг.

Пущин, проходя мимо солдат, перекидывался с ними шутливыми замечаниями.

Рылеев подбежал к нему.

– Мало, ах, как мало! Но я побегу, я приведу… измайловцев. Я уговорю лейб-гренадер…

И исчез в людской гуще.

– А Якубовича видел? – тихо спросил у брата Александр Бестужев.

– Как же, – с насмешливой улыбкой ответил Михаил, – когда мы подходили к Синему мосту, откуда ни возьмись он. Обнаженной шашкой над головой машет. Ну, точно на черкесов идет…

– Тс… вот он.

– Что ж, – подходя, начал Якубович, – ведь я говорил, что затеяли вы неудобоисполнимое дело… Войска-то маловато…

– Я не помню, чтобы ты это говорил, – ответил Бестужев. – А вот, что ты вчера сулил артиллерию привести, – помню твердо.

Якубович сердито поправил черную повязку и хотел что-то сказать, но в это время с Галерной улицы послышались звуки музыки, крики «ура» и барабанная дробь.

Подходил батальон Гвардейского экипажа во главе с Николаем Бестужевым.

– Ура! – встретили матросов московцы.

– Ура! Ура! – подхватила толпа.

Батальон выстроился в колонну позади Московского полка. Моряки и солдаты переговаривались:

– Что-то ваши не все будто?

– Подойдут, дайте время! Только глядите, ребята, чтоб дружней!

– А то будто сами не знаем…

Из-за Исаакиевского собора донеслось звонкое цоканье подков, и тотчас же из солдатских рядов раздались радостные крики:

– Кавалерия к нам скачет! Ур-ра!

– Ур-ра, Константин! – подхватили и матросы.

Но конная гвардия пронеслась мимо и стала строиться у Адмиралтейства.

На Дворцовой площади один за другим появлялись полки Кавалергардский, Преображенский, Семеновский и позже часть Московского полка, которая не пошла за Бестужевым. Эту часть удалось уговорить остаться в казармах прискакавшему туда великому князю Михаилу Павловичу, который был шефом Московского полка.

Чтобы убедить солдат в законности требуемой от них новой присяги, Михаил Павлович прибегнул к тому же приему, который имел успех в казармах конной гвардии: сам подошел к аналою и первым присягнул Николаю, заставляя солдат повторять за собою торжественную клятву.

– Наши-то хороши! – презрительно кивали стоящие у памятника московцы на своих однополчан, выстроившихся на Дворцовой площади, – супротив своих пошли, сукины сыны…

– Ты был в конной артиллерии? – спросил Оболенский Пущина.

– Да, но Сухозанет не пустил в казармы.

– Однако нас, видимо, считают серьезным противником, – сказал, подходя, Бестужев. – Смотрите, какие силы стягивают.

– А вон и наших прибывает, – радостно указал Оболенский на роты приближающихся лейб-гренадер.

Снова загремело ликующее, многократное «ур-ра!»

Гренадеры стали строиться налево от московцев, не обращая внимания на уговоры полкового командира Стюрлера, прискакавшего им вслед. /

Каховский подошел к нему:

– Прошу вас немедленно удалиться!

– Прочь пошел! – топнул на него ногой Стюрлер.

Каховский выстрелил. Два гренадера отнесли в сторону смертельно раненного Стюрлера.

– Мы с батальонным командиром Пановым уж и надежду стали терять, – рассказывал Сутгоф, блестя синими, от шведа-отца унаследованными глазами. – И вдруг… Саша Одоевский вызывает меня и говорит, что люди готовы. Мы к ним: «Ребята, за нами, впе-е-ред!» И все семь рот хлынули

…Снова появился Каховский. Подошел и слушал молча. Боком, цепляясь одной ногой за другую, приблизился Кюхельбекер:

– Оболенский, где же наш диктатор?

– Не знаю, почему Трубецкого нет, – развел тот руками.

– Но послушайте, ведь нельзя же без начальника!

– Конечно, конечно, – поспешно согласился Оболенский. – Никоим образом невозможно…

Подошли другие.

– Так как же быть?

– А будьте вы, Бестужев, начальником.-

Николай Бестужев решительно отказался:

– На море – с удовольствием, а на сухом пути я, лейтенант, понятия в командовании не имею.

– Тогда вам, Оболенский, – Кюхельбекер взял его за руку и подвел к солдатам. – Вот вам, братцы, новый начальник.

Оболенский застенчиво улыбнулся, постоял минуту перед каре и вернулся к Бестужеву.

– Так как же быть? – снова повис тревожный вопрос.

– Подождем, – попробовал успокоить Оболенский.

– Чего ждать?

– Где Рылеев?

– Где Трубецкой?

– Трубецкой пропал куда-то, Рылеев мечется по полкам, уговаривает, людей, – сказал Пущин.

– Нашел время. Теперь уже только один язык возможен – язык оружия.

– Но ведь Трубецкой сказал – без него огня не начинать.

– Трубецкой, Трубецкой! – сердито передразнил кто-то. – А сам он где?

Каховский полными муки глазами смотрел на своих товарищей, переходящих с одного места на другое. Их растерянный вид и суматошные движения заставляли его страдать.

Он видел, что и солдаты с удивлением смотрят на своих новых начальников, которые то и дело сходятся группами, шепчутся, переглядываются и вытягивают шеи, всматриваясь в даль проспектов.

Одоевский и Пущин время от времени подходили к солдатам.

«Точно в светском салоне занимают гостей разговорами», – с горечью подумал о них Каховский.

– Смотрите, Анненков наш, с кавалергардами стоит. Вот и ладно, не пойдет же он против нас. Однако кавалерия в атаку идет.

– Пущин, командуйте вы.

– Да я в штатском, а впрочем… – он быстро подошел к солдатам:

– Ребята, я бывший военный, будете слушаться моей команды?

– Рады стараться, – оживились солдаты. – Только командуйте. А то что зря стоять.

Кто-то подал Пущину саблю.

– Го-товьсь! – раздалась его звучная команда.

Лошадиные морды конной гвардии вплотную придвинулись к каре. Клубы морозного пара от дыхания коней смешались с людским дыханием.

Зазвучали ружейные выстрелы.

– Ур-ра! – громыхнуло по всей площади, перекатилось за Неву и по окрестным улицам.

Лошади, скользя и спотыкаясь, шарахнулись назад ко дворцу.

– Спасибо московцам… Поверх голов стреляли, а то бы многих положили, – говорили кавалеристы.

И снова атака, такая же нестройная, спотыкающаяся. И переговоры между нападавшими и мятежниками:

– И чего прете, дуралеи? Ведь не за себя одних стоим. За всех…

– Попрешь, коли посылают, – отвечали с коней. – А вы держитесь, ребята.

И снова затишье с обеих сторон. Подскакал, было, генерал Сухозанет.

– Ребята, государь надеется, что вы образумитесь. Он жалеет вас.

Сухозанет, – крикнул Оболенский, – давай конституцию!

Сухозанет тряхнул султаном. Чей-то кирпич попал в этот султан, и из него посыпались перья. Раздался дружный хохот и свист. И генерал галопом вернулся ко дворцу.

Еще несколько генеральских султанов – и снова свист, крики и комариное нытье пуль.

– Озябли, ребята? – подошел к каре Александр Бестужев.

– Есть маленько, ваше благородие.

Бестужев, сам не зная для чего, отдал приказание лейб-гренадерам стать на фасы, а московцам – внутрь каре.

– Эдак в господских залах кадриль танцуют, ей-богу, – сказал усатый гренадер.

– Ума не приложим, чего топчемся на одном месте! – раздавались голоса. – Ноги отекли. Руки ружей не держат, пальцы свело. Есть охота!

Из толпы кто-то передал солдатам краюху хлеба. Потом другую, третью. Солдаты ломали их и ели. К Каховскому подошел Якубович.

– Стоим? – спросил он со злорадством.

– Стоим, – отрезал Каховский.

Якубович засвистал было что-то бравурное, но, взглянув в лицо Каховского, оборвал и спросил:

– А признайтесь, Каховский, что, если бы вы все согласились с моим предложением – разбить кабаки, захватить в церквах хоругви да двинуть всенародным крестным ходом, не стояли бы мы здесь так бездейственно, не морозили бы людей. Так ведь испугались рылеевского moralite note 33Note33
  Нравоучение (франц.).


[Закрыть]: «Подвизаемся, дескать, делу великому, и средства должны быть чистейшие…» Не по этой ли причине и ты не исполняешь того, о чем просил тебя Рылеев и чего он не допустил поручить мне?!

Каховский мрачно смотрел в устремленный на него насмешливый глаз.

– Нет, не поэтому, – проговорил он резко. – А потому, что, ища случай нанести удар Николаю, я должен был бы покинуть площадь и шататься возле Зимнего дворца. А это считаю бесчестным.

– Так-с. Ну, вы постойте, – дерзко улыбнулся Якубович, – а мне что-то неохота, к тому же голова изрядно болит. – И он скрылся.

Александр Одоевский нервно потирал руки.

– И Булатова нет, и Трубецкой пропал, – повторял он шепотом. – Булатов сам рассказывал мне, что попрощался со своими детьми и готов на все. А вот… и вовсе не явился. Что же это?!

Братья Бестужевы тихо разговаривали между собой.

– Ты обижался на меня за мои шутки по поводу затеваемого дела. А ведь так и вышло: ну, разве с эдакой малостью хотя бы и преданнейших солдат можно надеяться на успех? – говорил Михаил.

– Погоди еще крест ставить, – сам до глубины души огорченный ходом дела, все-таки возразил Александр.

– Как только стемнеет, многие к нам перейдут, – утешал Пущин.

– А вот и еще помощь, – указал он на небольшую группу юношей в кадетской форме.

Четким шагом они приблизились к каре и, отдав честь, остановились.

Один из них выступил вперед и доложил по-военному:

– Мы, посланцы Морского и Первого кадетского корпусов явились испросить разрешения сражаться в ваших рядах за счастье нашего отечества, – в его еще ломающемся голосе звучала твердая решимость…

Лица у кадет были еще совсем по-детски округлы, но в глазах светилось подлинное мужество.

Пущин вдруг почувствовал, что вот-вот заплачет растроганными слезами. Он низко нахлобучил шляпу и отошел в сторону.