Текст книги "Северное сияние"

Автор книги: Мария Марич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 55 страниц)

Бестужевы переглянулись. У обоих сердца наполнились гордостью.

Они крепко пожали юношам руки.

– Благодарите своих товарищей за благородные намерения, – с чувством проговорил Михаил Бестужев, – а себя поберегите для будущих подвигов.

Будто темная тень упала на молодые лица. Несколько минут кадеты стояли неподвижно, как бы в нерешительности.

– Молодцы кадеты! – бодро и дружелюбно произнес Николай Бестужев. – Запомните: если нас постигнет неудача – вам надлежит довершить в будущем начатое нами дело. А сейчас, налево кругом! Шагом марш! – как на ученье приказал он.

Посланцы дрогнули и, подчиняясь приказанию, замаршировали прочь.

– Присутствие этих милых птенцов рядом с усатыми гренадерами, поистине, оригинально окрасило бы наше восстание, – глядя им вслед, со вздохом сказал Михаил Бестужев.

– Участие детей в таком деле – небывалый факт в летописях истории, – задумчиво откликнулся старший брат.

– Но каковы русские ребята! – восторженно воскликнул Александр. – Напиши о таких – скажут выдумка…

– Смотрите-ка! – раздался чей-то удивленный возглас. – Попы зачем-то к нам!

Из придворной кареты, остановившейся у главного штаба, вышли два старика священника. Один, осанистый и русобородый, остался у кареты, держась за открытую дверцу. Другой, щуплый петербургский митрополит Серафим, придерживая полы длинной тяжелой рясы, шел прямо к каре.

Толпа расступалась. Солдаты ждали, что будет. Некоторые сняли шапки. Другие только подтянулись. Кругом погашало.

– Воины, – задребезжал в морозном воздухе старческий голос. – Воины! Вы против бога и отечества поступаете: Константин Павлович письменно и словесно трикраты отрекся от российской короны. Синод, Сенат и народ присягнули государю Николаю Павловичу. Вы только одни дерзнули восстать супротив вашей священной обязанности. Я, первосвятитель церкви, умаливаю вас – успокойтесь! Не пролейте крови одноземцев ваших. Отказался, точно отказался царевич. Коли не верите мне, – он высоко поднял над головой золотой крест, – сему кресту поверьте…

– Вы так же можете быть обмануты, как и мы, – прозвучал в настороженной тишине голос Каховского. – И зачем только нас уговариваете не приступать к кровопролитию? Силой слова и креста убедите противную сторону не проливать нашей крови. Поглядите туда, владыко. Видите, что затевают там. Пушки против нас выкатывают.

– Ступай к ним! Тут тебе нечего делать, – послышались негодующие возгласы.

Солдаты надели скинутые шапки. Из их рядов раздавалось:

– Ступай прочь, николаевский калуфер. Не верим тебе. Пора тебе помирать, а не морочить народ!

– Ты сам за две недели двум царям присягал!

Кто-то дернул его за длинную рясу:

– Поворачивай оглобли, старик!

– Да попроворней, чего оробел!

– Безбожники, исчадия ада… – шептал Серафим трясущимися губами и, пугливо пятясь, отступал.

На груде камней и досок, возле лесов строящегося Исаакиевского собора, мещанин в расстегнутом кафтане, с грязно-малиновым шерстяным шарфом на шее рассказывал:

– Видя такое варварское на все российское простонародье притеснение, Константин Павлович и вознамерился уничтожить оное. Съездил он к австрийскому королю. «Одолжи, говорит, тысяч сто войска, а то мои господа благородные первеющими мерзавцами и подлецами объявились. С престола меня вон долой, чтоб я за простой народ не стоял…»

– Господа – первеющие подлецы и есть, – уверенно послышалось в толпе.

– Не все подлецы, – сказала женщина, повязанная платком, с заячьей муфточкой в руках, – поглядите хоть на этих, что перед солдатами расхаживают. Явно – господа: погоны золотые, обличье тоже благородное. И разговор, сама слышала, учтивый. А ведь вот, забыв высокое свое положение и богатство, грудь под пули подставляют. И за кого, спрашивается? А ну-ка, рассудите!

Мещанин заглянул женщине в лицо:

– Чего ты, сударыня, в военном деле понимаешь?

– Дело не военное, а народное, – заступился за женщину парень с топором за ременным поясом.

– Эт-то так. Ишь, народу и впрямь сколько привалило…

– Держись, Микола! – звонко и насмешливо крикнул кудрявый каменщик в фартуке, сидевший верхом на толстой балке постройки. И, подбросив шапку, поймал ее на лету концом сапога.

– Дядь, дай ружжо подержать, – попросил мальчик в огромном картузе, закрывающем его лицо до румяных щек

Гренадер улыбнулся в бороду.

– Подержь…

Мальчишка стал на цыпочки и старался заглянуть в дуло.

– Нет, что ж, бывают и господа, за народ которые, – примирительно начал было обстриженный в скобку, судя по «оканью», ярославец.

– Ух ты, разжалобился… господский заступник, – подбежал к нему сухопарый человек в поношенной шинели. И лицо его было сухонькое, с белокурой бородкой, и взгляд серо-голубых глаз острый, хватающий. – Под пулями стоят, дескать, господа благородные. Скажи, отвагу нашел в чем. Нет, кабы хоть одного из них кнутом отодрали, вот бы я поверил, что поравняли они себя простому народу.

– Долго ль, коротко ль, а сего им не миновать, – поддержал его въехавший в толпу извозчик.

– Константин, сказывают, народ у господ не дольше, как на шесть месяцев оставит, а там под себя возьмет. Царские будем.

– Смышлен, видать. Башка на плечах не зря болтается, – ухмыльнулся кудрявый парень.

– Робя, гляди, генерал расскакался больно! – крикнули с верхних лесов, и над головами пролетели камни, щепки и палки в генерала Воинова, подскакавшего к переднему ряду каре.

– Не галдите! Чевой-то лопочет, не слыхать…

– Гони его, улю-лю…

Ловко брошенная палка сбила генеральскую шапку с кокардой. Лошадь взвилась. Седок пригнулся и ускакал ко дворцу.

В небольшом выходящем окнами на Неву кабинете новый император всероссийский Николай Павлович суетился вокруг стола, на котором лежал план Петербурга.

Генерал-адъютант Бенкендорф и назначенный петербургским военным генерал-губернатором граф Милорадович с лицами, будто запорошенными пылью, стоя навытяжку, слушали отрывистые приказания царя:

– У главного входа во дворец поставить девятую стрелковую роту лейб-гвардии Финляндского полка. Общую охрану дворца поручить саперам. Первый и второй взвод преображенцев, а также кавалергардский полк построить на Дворцовой площади. Вот здесь, – он хотел отчеркнуть карандашом, но нажал так, что кончик сломался. Николай швырнул карандаш на пол и властно продолжал: – Мост у Крюкова канала и Галерную улицу занять павловцам. Конной гвардии обогнуть Исаакиевский собор и выстроиться до Невы. К Конногвардейскому манежу послать Семеновский полк. Измайловскому полку быть здесь, – он провел ногтем от Синего моста до Адмиралтейского проспекта.

– Его высочество с генералом Толем находятся при этом полку, – доложил Бенкендорф.

– Знаю. Финляндский полк…

– Государь, – перебил Бенкендорф, – с этим полком также неблагополучно…

– Этот полк из моей второй дивизии, – запальчиво возразил Николай. – И я, командир, знаю своих людей…

– Ваше величество, – продолжал Бенкендорф, – имеется донесение что, когда первый взвод этого полка дошел до середины Исаакиевского моста, поручик Розен скомандовал «стой», и люди не пошли дальше.

– Розен? – Николай метнулся к столу, где лежал доставленный Дибичем из Таганрога список членов Тайного общества.

– К черту финляндцев, – выругался он, пробежав взглядом по фамилиям. – Я сам с первым батальоном преображенцев встану на углу Вознесенского и Адмиралтейского проспектов. Сюда мне и доносить…

Он снова наклонился к карте:

– Смотрите.

Генералы нагнулись.

– Видите, круг почти замкнут.

В кабинет быстрыми шагами вошел князь Васильчиков.

– Ну? – выпрямился Николай.

– Ваше величество, – Васильчиков перевел шумное дыхание. – Атаки конной гвардии и кавалергардов успеха не имеют…

– Измена? – хрипло спросил Николай.

– Гололедица, ваше величество… Лошади падают… Подковы без шипов, гладкие…

«И сам я как по гололедице вступаю на престол. Вот-вот упаду», – мелькнула у Николая мысль, и будто увидел себя, жалкого и смешного, карабкающимся на ступени трона.

Хрустнул пальцами, хотел что-то сказать, но только лязгнул зубами, как голодный волк.

– Еще раз осмелюсь посоветовать вашему величеству, – тем же вкрадчивым голосом, каким недавно предлагал Александру душеспасительные беседы с Фотием, Васильчиков в третий раз предложил двинуть против мятежников артиллерию.

– Я сейчас буду туда сам, – не глядя ни на кого, сказал Николай.

– Слушаюсь, ваше величество.

Крутой поворот к выходу, но на пороге задержка.

Генерал, генерал Алексей Орлов. За ними генерал Сухозанет – и все с одним и тем же:

– В офицерах неповиновение.

– В людях беспокойство…

– Дело идет дурно.

– Прикажите…

– Повелите…

– Разрешите…

И назойливые советы:

– Артиллерия необходима.

– Картечи бы им!

А в дверях опять звон шпор, золото мундира, а выше красное лицо и тревожно насупленные брови. И снова обрывистый рапорт:

– Ваше величество, Московский полк в полном восстании. Шеншин и Фредерикс тяжело ранены. Мятежники идут к Сенату. Я едва их обогнал. Ради бога, прикажите двинуть против них первый батальон Преображенского полка.

– Генерал-майор Стрекалов, распорядитесь на фланги батальона поставить стрелков, – приказал Николай.

Один Левашев порадовал:

– Измайловский полк в полном порядке и ждет ваше величество у Синего моста.

– Сейчас, сейчас выйду. Оставьте меня одного. Да, граф, – задержал Николай Милорадовича, – какова цена вашим уверениям о спокойствии столицы? Вот вам и «мальчишки, альманашники»…

Милорадович выпятил грудь колесом.

– Я отправлюсь к бунтовщикам и уверен, что мне удастся уговорить их.

Николай язвительно усмехнулся:

– Вы, граф, так долго командовали гвардией, что вам, конечно, скорее поверят, чем кому-либо иному.

Милорадович щелкнул шпорами.

Оставшись один, Николай заломил руки на затылок, пригнул голову к холодному мрамору столика с исчерканной вдоль и поперек картой Петербурга и несколько минут оставался неподвижен.

Потом вскочил, взял колокольчик и от его дребезжания вздрогнул всем телом.

Влетел адъютант.

– Ты к шталмейстеру, князю Долгорукову, отправишься в Аничкин дворец. Скажешь, чтоб взял детей с обеими императрицами и привез их, если возможно будет, сюда. Если нет – в Царское Село. Придворных карет не брать, найми извозчичьи. И чтоб ни-ни. Головой ответишь. Понял?

– Не извольте…

– Ступай, ступай…

Свист, хохот, улюлюканье, кирпичи, камни неслись из толпы навстречу каждому царскому посланцу, который отваживался приблизиться к мятежным войскам.

– Батюшки, глядите – сам генерал-губернатор прет…

– Где? Где? Братцы, дайте же взглянуть.

– Да вон, в санках стоймя стоит. За кучерово плечо держится.

Граф Милорадович, как был на присяге во дворце, в одном мундире с голубой андреевской лентой через плечо, промчался к казармам и через несколько минут подскакал к самому каре на белом тонконогом коне. Выхватив из ножен золотую саблю, он высоко поднял ее над головой:

– Ребята! Сабля сия подарена мне цесаревичем Константином в знак крепкой его ко мне дружбы. Изменю ли другу своему вовлечением вас в злостный обман? Истинно говорю вам – Константин Павлович отрекся по доброй воле…

– Слышали такое! Не верим! – отозвались из каре. – Пускай сам нам об этом скажет.

– Неужели среди вас нет никого, кто бывал со мной в боях против внешних врагов?! Пусть смело скажет: обманывал ли я когда своих солдат?

Солдаты молчали.

Милорадович ближе подъехал к цепи, выставленной Оболенским впереди каре, и уже по-начальнически крикнул:

– Ну, детушки, побаловались и хватит! Марш по казармам!

Старший в цепи унтер-офицер фузилярной роты Луцкий выставил перед лошадью Милорадовича штык.

– Ты что делаешь, мальчишка? – грозно крикнул Милорадович.

– Отъезжайте, граф, – подойдя, строго сказал Оболенский.

– Куда нашего шефа девали? – гневно спрашивали из солдатских рядов. – Не будем менять присягу. Эдак каждому заезжему принцу присягать заставите…

– Вот вам истин… – начал, было, Милорадович, занося руку ко лбу.

Но в этот момент где-то совсем близко щелкнул пистолетный выстрел. Оболенский обернулся. Каховский медленно заносил за спину еще дымящийся пистолет.

Милорадович, как-то неловко клонясь к лошадиной шее, цеплялся пальцами за длинную разметанную гриву. Оболенский ткнул лошадь штыком. Она рванулась и, не доскакав до угла Дворцовой площади, сбросила с себя, как мешок с кладью, обмякшее тело, затянутое в шитый золотом мундир с голубою андреевской лентой.

Золотая сабля, блеснув мгновенным лучом, уткнулась в снег.

Рядовой Яригин выбежал из строя и поцеловал Оболенского.

– Ты что?

– А что начали бой…

– Это не я…

Каховский пожал плечами.

– Вот теперь бы самое время в атаку идти, – настойчиво заговорили солдаты. – Ишь как у них закопошились.

– Пушки подкатывают ближе. И чего ждем? В военном деле не полагается зря время убивать. Гляди, сам Микола возле пушек вертится, а братца к нам шлет.

Действительно, Михаил Павлович приближался к памятнику. Остановив коня шагах в двадцати, он стал рассказывать то же, что говорил артиллеристам и московцам. Уверял, что Константин и ему заявлял о нежелании принимать корону. Но в ответ слышал упорное:

– Пусть сам Константин объявится!

– Надоели, – вдруг услышал Бестужев ленивый голос Кюхельбекера.

– Кто?

– Да они, – ткнул пистолетом Кюхельбекер в сторону дворца и прицелился в Михаила.

Бестужев схватил его за руку. Но выстрел раздался. Михаил Павлович, втянув голову в плечи, галопом поскакал назад.

– Ваше величество, прикажите послать за шинелью, – заботливо предложил Бенкендорф, когда увидел Николая на Дворцовой площади в одном мундире. – Ветер становится резким, и мороз усилился.

– Ты советуешь – за шинелью, Васильчиков – за артиллерией. Вижу, дело предстоит жаркое…

– Совсем одурели, канальи, – кивая в сторону Сенатской площади, поддакнул Бенкендорф. – Генерала Милорадовича ранили.

«Допрыгался хвастунишка», – подумал Николай.

– Послать к нему моего… – спохватился и «медика» не прибавил. «Может быть, для меня самого пригодится», – подумал с опаской.

Но Бенкендорф догадался:

– Не беспокойтесь, ваше величество. Врач Петрашевский уж и пулю вынул. Граф обрадовался, что она оказалась не солдатской. Разумеется, ее пустил кто-либо из каналий фрачников.

– А ты в артиллерии уверен? – перебил Николай.

– Абсолютно, ваше величество.

– Когда она прибудет, прикажи Сухозанету построить правым флангом к бульвару, а левым – к Невскому проспекту, – и царь поскакал к измайловцам.

Он старался держаться особенно молодецки. И когда спросил у батальона: «Пойдете за мной?» – внешне вопрос прозвучал почти спокойно.

Батальон молчал, а за него во все горло гаркнул генерал Левашев.

– Рады стараться, ваше императорское величество!

– Ежели есть среди вас такие, которые хотят идти против меня, – продолжал Николай, – не препятствую. Присоединяйтесь к мятежникам.

– Ишь ты, смиренный какой, – сказал насмешливо кто-то в задних рядах.

– Ежели таких среди измайловцев нет – к атаке в колонну! Первый и второй взвод, вполоборота нале-во!

– Ур-ра! – опять неистово закричал Левашев и, как дирижер, взмахнул рукой.

– Ур-ра! – нестройно ответили измайловцы и двинулись к Адмиралтейству.

А им навстречу гремело:

– Ур-ра-а, Константин! Ур-ра-а!..

Откуда-то – не понять откуда – запели и зажужжали, как злые осы, пули…

– Ты рискуешь головой, – Михаил Павлович потянул Николая за угол.

Генерал Толь неотступно следовал за ними.

– Государь, прикажите очистить площадь или… – проговорил он угрюмо.

– Или что? – лязгая зубами, спросил Николай.

«Трусит он так или замерз?» – подумал Толь.

И, глядя прямо в будто замороженные глаза Николая, отрубил:

– Или откажитесь от престола.

– Я послал за артиллерией…

– Она прибыла с замедлением и без снарядов, – сообщил Михаил.

– За снарядами послать в артиллерийскую лабораторию и привезти их хотя бы на извозчиках! – исступленно крикнул Николай и так вонзил шпоры в коня, что тот взвился на дыбы и, как бешеный, понесся к бульвару.

Едва удалось осадить его у самой ограды. На всем скаку подлетел генерал Комаровский:

– Ваше величество, извольте…

Но Николай перебил с испугом:

– Кто этот белокурый полковник? Он сегодня уже несколько раз попадается мне на глаза. Смотрите, как он подозрительно держится.

Заметив, что говорят о нем, Булатов сделал быстрое движение, словно собираясь достать что-то из бокового кармана. Потом резко отдернул руку и юркнул в толпу.

Николай отъехал на несколько шагов.

– Ваше величество… – снова начал Комаровский и опять не договорил: прямо перед самой мордой царского коня откуда-то появился высокий драгунский офицер с черной повязкой на одном глазу, черноусый, черноволосый. В правой руке он держал обнаженную саблю, на острие которой был надет его головной убор с белым султаном. Выпуклый черный глаз дерзко уперся в лицо царя.

– Что вам надо? – вздрогнул Николай.

Офицер вытянул руку с саблей в сторону Сената и с чувством проговорил:

– Я был с теми, государь. Но оставил безумцев и явился к вам. Примите блудного сына, ваше величество! – трагическим шепотом докончил он.

– Как вас звать, капитан? – спросил Николай.

– Якубович, ваше величество.

– Спасибо, вы знаете ваш долг, – и, наклонившись с седла, Николай протянул драгуну два пальца.

– Довожу до сведения вашего величества, что мятежники дерзновенны и жаждут крови. Они…

Николай остановил его движением руки:

– Я осведомлен обо всем, господин… Якубовский…

– Якубович, – поправил драгун.

Но Николай уже отвернулся к подскакавшему генералу:

– Ну что, Сухозанет?

– Снаряды привезены, и орудия заряжены картечью, ваше величество.

– Хорошо, Сухозанет. Попытайтесь там в последний раз, – царь движением подбородка указал в сторону памятника Петру, уже окутывающегося сумерками.

Сухозанет стрелой помчался туда.

– Мало тебе Стюрлера и Милорадовича, – упрекнул Николая Михаил.

На Сенатской площади вспыхивали молнии ружейных залпов. Из белых дымков прибойно хлынул грозный многоголосый гул.

34. «Диктатор»

В Главном штабе старший адъютант дежурного генерала Яковлев прочел только что полученный из Сената манифест о вступлении на престол Николая, сложил его аккуратно и задумчиво посвистал.

«Выходит, что слухи о волнении в гвардии и о каком-то заговоре – вымысел праздных умов», – думал он, шагая по комнате.

Задержавшись у окна, он оглядел площадь и ахнул:

– Батюшки! А ведь и впрямь неблагополучно! Люди, войска! Пойти узнать…

В коридоре встретил князя Трубецкого и поразился его болезненным видом.

– По нездоровью вам и выходить не следовало бы, ваше сиятельство. Прошу в кабинет его превосходительства, – он распахнул дверь и пропустил вперед Трубецкого. Присядьте на диванчик. Вот манифест с приложением, извольте почитать. А я пойду разузнаю… – и Яковлев быстро удалился.

Трубецкой опустился на клеенчатый диван, уставился в еще пахнущий типографской краской манифест, но читать не мог. Буквы слились в черные полоски, и от этих черных по белому строк рябило в глазах. В кабинете было тихо, так тихо, что Трубецкому вдруг стало жутко. Он вытащил золотые на вычурной цепи часы. Взглянул на них и снова положил в карман.

«Однако который же все-таки час?»

Он опять достал часы и долго смотрел на стрелки.

«Что-то странное происходит со временем или со мною самим», – подумал он и вдруг прислушался: неясный гул долетал со стороны Дворцовой площади.

Трубецкой быстро подошел к окну, протер затуманившееся от его дыхания стекло рукавом мундира и увидел Дворцовую площадь, заполненную различными войсковыми частями: эскадроны конной гвардии в железных кирасах и касках, кавалергарды в белых колетах… Роты Измайловского полка, батальон егерского, гренадеры, семеновцы…

Дальнозоркими глазами Трубецкой жадно всматривался в эти войска и узнавал знакомых ему начальников полков.

Перед родным ему Преображенским полком мерно шагал его приятель, весельчак и картежник Славка Исленев.

Возле левофлангового павловца, круто выпятив грудь, стоял граф Ливен. Князь Мещерский что-то кричал своим гренадерам. Командир полка граф Апраксин гарцевал перед кавалергардами…

«Но почему же все они в одних мундирах? – удивленно отметил Трубецкой. – Ах да, ведь все сегодня утром были приглашены для присяги во дворец, а вместо дворца очутились на морозе… А рядом с Апраксиным… Нет, не может быть… Анненков?! Но он же наш…»

В воображении Трубецкого всплыла последняя встреча с Анненковым: Полина Гебль, Аглая Давыдова, исполинский ананас в руках Александра Львовича…

– Боже мой, и этот полк! – Трубецкой отшатнулся, протер глаза и снова прильнул к стеклу.

На Дворцовую площадь входили со стороны Невского проспекта стройные шеренги Московского полка с Михаилом Павловичем во главе.

Навстречу полку двигалась кавалькада всадников. В одном них Трубецкой сразу узнал Николая, в других – генералов Бенкендорфа, Васильчикова, Толя, Комаровского. Трубецкой не спускал глаз с Николая. Вот он поднял руку и что-то говорит солдатам. Вот отъехал с Михаилом в сторону, и сейчас же возле них очутился Толь. Генерал что-то сказал, и Николай, как бешеный, помчался к бульвару, Комаровский следом… Вот царь остановился, и перед ним…

«Нет, не может быть… Я, конечно, обознался… Якубович! Он, он! Его черная повязка, его усатое лицо. Что-то белое на кончике его сабли… Так вот оно что! Вместо обещанного предводительства артиллерией – парламентер! Николай протягивает ему руку, значит мир заключен», – проносились у Трубецкого отрывистые мысли. И когда рассмотрел в стороне одинокую фигуру полковника Булатова, уже не удивился: Булатов предупреждал, что если увидит у Сената мало войска, «не станет себя марать». – «А у Сената дела, видимо, совсем плохи… Да и сам диктатор хорош! – упрекнул себя Трубецкой, чувствуя, как кровь горячим потоком прихлынула к лицу. – Гляжу на площадь, как на шахматную доску, и мечтаю, как бы сыграть хотя бы вничью…»

Словно в ответ на эту мысль, за окнами загремели пушечные выстрелы…

Батарея артиллерии, тускло освещаемая мерцанием сумерек, повернула жерла пушек к Сенатской площади.

– Больше нельзя терять ни минуты, – категорически заявил царю князь Васильчиков. – Немедленно картечь!

– Хорошо начало царствования, – поморщился Николай. – Картечь против подданных…

– Для того чтобы спасти престол, – торопливо подсказал Васильчиков. – Смотрите…

Без шапки, с растрепанными волосами, белый, как мел, галопом примчался Сухозанет.

– Сумасбродные! Требуют конституции, – едва мог он выговорить и закашлялся до синевы.

Николай скрипнул зубами.

– Батарея, орудия заряжай! – зычно раздалась его команда. – За-ря-жай!

А оттуда, из серого предвечернего тумана с чернеющим силуэтом вздыбленного коня, грозный отклик рокочущего:

– Ур-ра! Ур-ра! Ур-ра-а-а!

– Пальба орудиями по порядку! Правый фланг начинай! Первая!

– Первая, первая, первая! – пронеслось от Адмиралтейства и замерло у Невского проспекта.

Но выстрела не было. Пальник Серегин бросил уже зажженный фитиль в снег и придавил сапогом.

Николай пригнулся с седла к поручику Бакунину:

– Так вот как у вас…

– Виноват, ваше величество.

Бакунин метнулся к пушке.

– Ты что же? – встряхнул он пальника за грудь.

– Свои, ваше благородие.

– Я тебе, сволочь… Если бы я сам стоял перед дулом – и то должен палить.

Схватил фитиль. Серегин успел подтолкнуть дуло вверх. Грянул выстрел. Первый снаряд попал в сенатскую стену под крышу. Многократным эхом откликнулись ему ружейные выстрелы.

Николай спрыгнул с лошади и сам подбежал к пушке. Пригнул дуло. И снова скомандовал:

– Вторая, жа-ай – пли! Третья, жа-ай – пли!

Царь уже не смотрел туда, где падали люди, корчась в лужах крови с выкатившимися от ужаса и боли глазами. Он все повторял, притопывая правой ногой:

– Жа-ай! Пли! Жа-ай! Пли-и!

У Дворцового моста, куда кинулись обезумевшие толпы, тоже зарявкали пушки. Часто, оглушительно.

– Пали, пали! – орал фейерверкеру Левашев. – Жай! Пли!

– И наводить не надобно! – кричал на ухо Николаю Васильчиков. – Расстояние – рукой подать…

– Вся эта шваль стадом держится! – вопил в другое царское ухо Толь. – Давно бы так…

Николай приказал выкатить пушки на набережную, и картечь завизжала вдоль Невы. Рвала лед и взметала его острыми зеркальными осколками. Люди падали в мутно-черную воду, окрашивая ее струями крови.

«Ишь разгулялся как!» – с невольной брезгливостью подумал Михаил о брате, который не переставал топать ногой и, как одержимый, с пеной на посиневших губах, неистово вопил:

– Жай-жай! Пли-и-и!

В Главном штабе вздрагивали стены и окна дребезжали и звенели.

– Значит, все-таки началось! И началось страшно! – шептал Трубецкой, вытирая со лба капли холодного пота.

Постоял несколько минут в остолбенении, потом схватился за голову и ринулся вон. А навстречу – испуганная стая военных чиновников. Лица бескровные, хохолки на головах торчком, фалды мундиров, как петушиные крылья при переполохе.

– Куда вы, ваше сиятельство! Не ходите! На Петровой площади бунт! Слышите, пушки палят?

Но Трубецкой, крепко держась за перила, спустился с лестницы,

У самого выхода столкнулся с правителем канцелярии:

– Не ездите, ваше сиятельство, – схватил тот Трубецкого за рукав. – Ужас что творится… На Морской, у Сената, у Адмиралтейства да, кажется, по всей столице пальба! Всюду войска, народ, убитые… Я своими глазами лужи крови видел… Слышите – пушки!

– Я тут неподалеку, к полковнику Бибикову, – отвечал Трубецкой. – Он должен быть в курсе…

У Бибикова пробыл несколько минут. Невпопад отвечал на вопросы и ничего не понимал из того, что говорил полковник. Извозчик отказался везти на Миллионную:

– Помилуйте, вашбродь, что ж под пули ехать! – И, хлестнув мерина, свернул в переулок.

И снова двор Главного штаба. Какие-то ящики, обитые железными обручами. Замерзшие лужи, кирпичи. Потом витая лестница и открытая дверь в канцелярию. А там суетящиеся люди, бледные и говорливые. И все о том же, о том:

– Убитых сотни!

– А сколько потопленных в Неве!

– И всех хватают, всех тащат в крепость!

– Не в крепость, а во дворец!

– Стюрлера, говорят, – наповал!

– А Милорадович еще жив, но помрет не нынче-завтра. Арендт, говорят, рукой махнул, как увидел рану…

Трубецкой прислонился к стене. Перед глазами поплыли оранжевые круги, сердце забилось где-то около горла, и темное забытье обморока заволокло сознание.

Он пришел в себя в какой-то каморке, на деревянной скамье. Возле него суетился старик, – должно быть, сторож или дворник.

– Вот и очнулись, ваше благородие. Я вас и водицей сбрызгивал. Вишь, сердце зашлось как…

– Да, я очень нездоров, – слабым голосом ответил Трубецкой и стал застегивать шинель. – Помоги, братец, спуститься да кликни извозчика.

– Сейчас-то, пожалуй, можно и ехать. Пальба вовсе утихомирилась. А куда прикажете нанимать?

– На Миллионную, к дому австрийского посольства.

– Тогда пущай через Аглицкую набережную везет, а то иначе не проехать: пикетов наставлено видимо-невидимо…

Как Трубецкой и надеялся, Катерина Ивановна, едва только узнала, что он ушел из дому, а в городе беспокойно, тотчас же поехала к своей сестре – жене австрийского посланника Лебцельтерна, который обычно обо всем знал.

Здесь с волнением обсуждали события, и отсутствие Трубецкого всех тревожило.

Когда он, наконец, появился, Каташа бросилась ему навстречу, хотела попрекнуть за то, что заставил ее так беспокоиться, но, взглянув на него, только спросила:

– Что с тобою, Сержик? Ты очень бледен…

Трубецкой устало опустился на близ стоящее кресло.

– Тоска, Каташа… Лютая тоска…

– Пойдем в гостиную, мой друг, – звала Катерина Ивановна. – Там папа, мсье Воше и секретарь французского посольства. Мсье Легрен и мсье Воше были сами очевидцами того, что творилось на Сенатской площади…

– Мне никого не хочется видеть, Каташа…

– И напрасно, Сержик. Пойдем – на людях развлечешься.

– Что за ужасная история, князь? Отчего она вдруг возникла? – встретили Трубецкого возмущенными вопросами Лаваль и Легрен. – Почему бунтуют гвардейцы?

– Вероятно, в некоторых ротах забыли прочесть завещание покойного императора относительно его преемника, – не глядя никому в глаза, ответил Трубецкой.

– Полно, князь, – возразил Легрен, – дело совсем не в нескольких ротах. На мой взгляд, у мятежников было не менее трех тысяч штыков и при этом из привилегированных полков и Гвардейского экипажа. Да и среди тех, кто стоял у дворца, тоже было немало колеблющихся. Я собственными ушами слышал, как некоторые солдаты говорили: «Вот стемнеет, и мы туда перейдем», то есть к мятежным войскам.

– Но у мятежников не было артиллерии, – сказал Лаваль.

– Я знаю точно, что и артиллерия колебалась, – заявил Лебцельтерн. – У двух батарей при выезде оказались перерезанными постромки, а у тех, что прибыли на Дворцовую площадь, не было снарядов… Мой атташе видел, между прочим, перед каре противу правительственных войск также и штатских, которые держались весьма воинственно.

– Да, да, я с графом Шварценбергом проходил близко и узнал среди этих штатских некоторых молодых людей, которых встречал у вас, князь, – обратился Воше к Трубецкому. – Все они точно ожидали чего-то,

Трубецкой покраснел, а Воше, принимая из рук Катерины Ивановны чашку душистого чая, продолжал:

– Я видел там и князя Александра Одоевского. Он был очень оживлен. Мне, между прочим, говорили, что два эскадрона конной гвардии на быстром аллюре прорвались между Сенатом и мятежниками и сразу же стали их окружать. В общем слухов масса – и все такие ужасные…

– Да, тяжелый день, – вздохнул старик Лаваль. – Несомненно, что у мятежников был какой-то замысел, но что-то мешало им проявить должную инициативу.

– Вероятно, они убедились, что их средства несоразмерны их замыслам, – глухо произнес Трубецкой.

«Он совсем болен», – с беспокойством всматриваясь в лицо мужа, решила Катерина Ивановна.

– Que diable! – с сердитой насмешкой проговорил секретарь французского посольства. – Si on a voulu faire une revolution, се n'est pas comme cela qu'il fallait s'y prendre! note 34Note34
  Черт возьми! Если уж захотели сделать революцию, то не так надо было за это браться! (франц.)


[Закрыть]

– А быть может, неудача произошла оттого, – возразил Воше, – что у них не было смелого и энергичного военачальника.

Трубецкой поперхнулся чаем и закашлялся. Потом извинился перед хозяйкой и, ссылаясь на сильную головную боль, вышел вместе с Каташей.

В квартире Рылеева стояла необычайная тишина. Хозяин и гости устало обменивались словами. Горела одна свеча, кем-то небрежно сдвинутая на край стола.

– Не могу забыть глаз Яригина, – сжимая виски, с тоской говорил Бестужев. – Когда мы добежали до середины Невы, уже против самой Петропавловской крепости я остановил людей. Я решил занять крепость. Стали строиться. И в этот момент ядро – в самую гущу. Огонь, кровь… Вдруг лед стал опускаться, и жадная вода… Нет, не могу… – он опустил голову и замолк.

– Чудо, что из нас никто не ранен, – проговорил Пущин.