Текст книги "Северное сияние"
Автор книги: Мария Марич
сообщить о нарушении
Текущая страница: 46 (всего у книги 55 страниц)
Геккерен торжественно вынул из бокового кармана небрежно сложенный лист пушкинского письма и, разглаживая его, продолжал:
– Это, конечно, не совсем то, что мы хотели, но сделано настолько…
– Читайте, мы сами увидим! – приказала графиня.
«Я не колеблюсь писать то, что могу заявить словесно, – писал Пушкин. – Я вызвал господина Жоржа Геккерена на дуэль, и он принял ее, не входя ни в какие объяснения. Я прошу господ свидетелей этого дела соблаговолить рассматривать мой вызов как не существовавший, осведомившись по слухам, что господин Жорж Геккерен решил объявить свое намерение жениться на мадемуазель Гончаровой. Я не имею никакого основания приписывать его решение соображениям, недостойным благородного человека. Я прошу вас, граф, воспользоваться этим письмом по вашему усмотрению».
– Как видите, – недовольно надувая свои яркие, как у женщины, губы, проговорил Дантес, – это письмо разнится от того, которое было бы мне более по вкусу. Но…
– Но, – договорила графиня, – дело кончено: теперь уж свадьбы не миновать. И я – твоя посаженая мать. Поздравляю с невестой, а она, поди, с ума сходит от радости.
Долгоруков сделал насмешливо-почтительный поклон и в изысканно галантных словах также поздравил сначала Дантеса, потом Геккерена, причем последнему язвительно добавил:
– Пора, наконец, молодому человеку приступить к возложенным на него природой нормальным обязанностям.
Геккерен понял намек и с не менее любезным видом ответил:
– Этого от души желаю и вам, дорогой князь.
Когда Долгоруков вышел, виляя женоподобными бедрами, Геккерен ехидно прищурился:
– Хотя Жорж и женится, cela n'empeche pas Pouchkined'etre cocu note 67Note67
Это не помешает Пушкину быть рогоносцем (франц.).
[Закрыть].
Зычно расхохотавшись, Нессельроде пошевелила над головой двумя растопыренными пальцами.
34. Визит
Дом вдовы Карамзина на Михайловской площади был одним из немногих, куда Пушкин охотно ездил в эту последнюю свою зиму. И не только потому, что здесь и после смерти историка запросто собирались передовые литераторы, художники, артисты, но и потому, что в семье Карамзиных он чувствовал себя так, как можно чувствовать только среди любящих и любимых друзей.
Карамзина он знал еще с детских лет. Живя в Москве, Николай Михайлович часто бывал на приемах у Сергея Львовича Пушкина и принимал горячее участие в литературных, философских и политических беседах и спорах, которые обычно там велись.
С недетским вниманием прислушивался тогда кудрявый мальчик к этим разговорам, и ни сестре Оле, ни няне Арине Родионовне не удавалось выманить его из отцовского кабинета никакими посулами.
А когда Карамзины переселились в Царское Село, Пушкин-лицеист не только по совету отца держаться семьи Николая Михайловича и слушаться его во всем, но и по собственному желанию часто после занятий приходил к Карамзиным, читал им рукописные лицейские журналы «Неопытное перо» и «Лицейский мудрец» и внимательно выслушивал критические замечания Николая Михайловича на свои стихи и стихи своих лицейских товарищей. Карамзин же любовно и пристально следил за развитием творческого дара Пушкина.
Дочери Карамзина, Катя и Сонечка, прыгали от радости при появлении Пушкина, который сочинял для них смешные истории и придумывал затейливые игры, шутил, звонко смеялся и смешил других.
Приветливо встречала юношу и жена Карамзина – родная сестра князя Вяземского. Ей было тогда тридцать шесть лет. О ней говорили, что она прекрасна и холодна, как античная статуя, но под этой мраморной оболочкой скрывается душевный жар и доброе сердце.
Красота Екатерины Андреевны пленила пятнадцатилетнего Пушкина и так вскружила ему голову, что он послал ей признание в любви. Посоветовавшись с мужем, она пригласила к себе юного поклонника и по-матерински пожурила его за необдуманный поступок, а Карамзин назвал его «влюбленным Роландом» и шутливо потрепал за уши, и без того горевшие огнем невыразимого конфуза.
Юношеская влюбленность Пушкина скоро переродилась в горячую привязанность не только к Екатерине Андреевне, но и ко всему ее семейству.
Еще до того часа, когда Державин с восхищением слушал на лицейском акте стихи Пушкина и потребовал от его отца «оставить юношу поэтом», еще задолго до того, как Жуковский подарил юноше Пушкину свой портрет с надписью: «Победителю ученику от побежденного учителя», Карамзин учуял в этом резвом, кудрявом, пытливом и способном отроке огромный поэтический талант; так узнает опытный садовод по первым весенним росткам будущие кущи прекрасных растений.
Пушкин читал все, что выходило из-под карамзиновского пера. Он считал великой заслугой Карамзина то, что тот освободил русский язык «от чуждого ига и возвратил ему свободу, обратив его к живым источникам народного слова».
«Историю Государства Российского» Пушкин называл не только созданием великого писателя, но и подвигом честного человека. Однако недовольный ее монархическим тоном, он сочинил на этот труд Карамзина острую эпиграмму.
Но эпиграмма не помешала тому, чтобы Карамзин, в числе других друзей Пушкина, принял горячее участие в хлопотах о замене намечаемой ссылки опального поэта в Соловки или Сибирь – ссылкой на юг России.
Не помешала эта эпиграмма и тому, чтобы, вернувшись из ссылки, Пушкин посвятил своего «Бориса Годунова» «драгоценнейшей для России памяти Николая Михайловича Карамзина».
Посвящение было преподнесено Екатерине Андреевне, когда Карамзина уже не было в живых. Но, быть может, именно это обстоятельство еще больше скрепило ее дружбу с поэтом.
От своего брата, Петра Андреевича, она знала о жизни Пушкина гораздо больше, чем сам поэт ей рассказывал. И чем больше знала, тем больше овладевали ею тревожные мысли о неизбежности трагической развязки. Но сколько ни советовалась она с братом о том, как предварить грядущее несчастье, они никак не могли найти к этому должных мер и путей…
На обеде у Екатерины Андреевны Карамзиной в последних числах января открыто говорили о помолвке Екатерины Гончаровой с Дантесом. Некоторые из присутствующих приносили по этому поводу поздравления Пушкину. Хозяйка замечала, как болезненно морщились при этом у поэта брови, как мрачнело его лицо, и пальцы с отточенными ногтями мяли хлебные крошки или туго накрахмаленную салфетку.
Едва только обедающие перешли в гостиную, куда обычно подавался чай с «остафьевским» вареньем, Екатерина Андреевна, значительно взглянув на Пушкина, прошла в кабинет покойного мужа.
Здесь все оставалось в том же виде, как было при жизни Николая Михайловича. Так же аккуратно были расставлены в шкафах книги, так же улыбались бронзовые купидоны, украшающие канделябры и стенные бра, так же поблескивала на своем месте золотая табакерка с идиллическими эмалевыми пастушками и пастушками и так же уютно разместились на диване вышитые Екатериной Андреевной пестрые подушки.
– Помните ли вы, Екатерина Андреевна, что написали мне вскоре после моей женитьбы? – спросил Пушкин, входя в кабинет почти следом за Карамзиной.
Она задумчиво посмотрела на него и, помолчав, ответила:
– Отлично помню. Я пожелала вам тогда, как желаю и теперь, чтобы ваша жизнь сделалась, наконец, такой же спокойной, какой была бурной до этой поры. – Она глубоко вздохнула и продолжала: – пожелала вам тогда, как от всей души желаю и теперь, чтобы ваше сердце, такое доброе, и ваша душа…
– И еще вы пожелали мне тогда, – порывисто перебил Пушкин, – чтобы избранная мною подруга жизни сделалась бы моим ангелом-хранителем и обеспечила бы мое счастье. Не так ли? – он близко заглянул в устремленные на него печальные глаза.
– И я обещала ей за это любить ее, как родную дочь, – тихо договорила Карамзина.
– Увы, ни одно из ваших пожеланий не исполнилось, – глухо произнес Пушкин. – А теперь прощайте. Прошу передать мой нижайший поклон дочерям. Да скажите Екатерине Николаевне, что я всегда вспоминаю ее разговоры, как музыку ее прекрасной души.
– Остались бы еще хоть недолго, – попросила Карамзина.
– Нет, мне недосуг. И то опоздал…
Когда Пушкин склонился к ее руке, она, откинув с его лба завитки волос, поцеловала его нежным материнским поцелуем.
Хорошо зная расположение карамзиновской квартиры, Пушкин, минуя гостиную, вышел на крыльцо и окликнул стоящего неподалеку извозчика:
– На Мойку! К дому Волконской…
Пушкин заехал домой, чтобы переодеться к рауту у дочери Элизы Хитрово, графини Долли Фикельмон.
Наталья Николаевна лежала с распущенной косой и в белой ночной кофточке. Смоченная в уксусе салфетка стягивала ее лоб. Возле постели хлопотала Александрина.
– Занемогла? – спросил Пушкин, всматриваясь в бледное лицо жены.
– Голова болит, – слабым голосом ответила она. – Азинька, дай флакон с солью понюхать, мочи нет терпеть…
– Что же за причина такой боли? – спросил Пушкин. – Результат радостного волнения, что устроилось счастье сестрицы, или, быть может, плод огорчения от потери столь блестящего поклонника?
– Ах, опять эти разговоры! – простонала Наталья Николаевна – Будет ли им конец когда-нибудь?
– Конец будет, если мы уедем в Михайловское, – горячо говорит Пушкин. – Я уже не однажды предлагал тебе этим путем прекратить всякие разговоры. Но ты упорствуешь. Тебе нет жизни без петербургских сплетен, плясок и…
– Не – со слезами воскликнула Наталья Николаевна, – я вижу, он изведет меня, непременно изведет своими упреками!..
Она всхлипнула и закрыла лицо руками. Пушкин посмотрел на эти всегда поражающие его своей красотой руки и молча оставил спальню.
– Отвлекись от мрачных мыслей, Наташа, – ласково обратилась к сестре Александра Николаевна.
Та продолжала держать платок у глаз.
– Ну, хочешь, я новости вслух почитаю? Никита только что «Ведомости» подал.
Александрина взяла газету и поправила абажур, похожий на миниатюрную ширмочку.
– Ах, как интересно! – воскликнула она, пробежав взглядом по каким-то строкам «Ведомостей», и стала читать вслух: – «Правление Царскосельской железной дороги просит нас уведомить, что в воскресенье двадцать четвёртого генваря вновь будут ходить паровозы по железной дороге между Павловском и Царским Селом. Правление убедительнейше просит посетителей не оставаться близ дороги во время езды и соблюдать порядок в галерее в Павловске, ибо в таком только случае наибольшее число особ могут принять участие в поездках». Непременно поедем, – опуская газету на колени, решительно проговорила Александра Николаевна. – Пожалуй, даже Машеньку можно взять с собой, она так любопытствует ко всему новому…
Наталья Николаевна оперлась на локоть и из-под мокрой повязки, сползшей со лба, взглянула на сестру,
– А в каком туалете ехать? – все еще с недовольством в голосе, но уже не безучастно заговорила она. – С этими новыми развлечениями просто беда! Не знаешь, что в каком случае прилично надеть. И спросить не у кого: кто же знал про эти паровозы в былое время?
– Ты ныне на все в обиде, – улыбнулась Александрина. – Ну, надень то, в чем вообще на гуляньях быть надлежит.
– Нет, уж лучше вовсе не поеду, – вздохнула Наталья Николаевна.
Она встала и, подойдя к окну, отдернула штору.
– Сегодня уже проскакал, – укоризненно проговорила Александра Николаевна.
– Кто проскакал?
– Будто не знаешь, кто у тебя под окнами норовит прогарцевать…
Наталья Николаевна лукаво улыбнулась:
– Государю вольно гарцевать, где ему заблагорассудится. Кстати, я забыла тебе рассказать, как он был мил на последнем балу у Шереметевых. «Если, говорит, вы своей красотой не щадите меня, то что же вы творите с моими подданными?» Потом вдруг начал хвалить моего Пушкина, советовал не раздражать его ревностью, беречь…
– Ну, Александр, наверно, не был бы доволен таким заступничеством, – проговорила Александрина.
– А вот и не так! – поспешно продолжала Наталья Николаевна. – Когда я рассказала ему об этом, он был, как будто даже тронут…
Александрина пожала плечами:
– Что же делать, коли, Пушкин так простодушен и, как дитя, готов верить всему хорошему. Этой его чертой многие злоупотребляют. Его доверчивость…
– Постой, постой! – перебила сестру Наталья Николаевна. – Кто-то подъехал к крыльцу. Кто бы это?
Она встала коленами на кресло и прильнула лбом к стеклу. Высокий лакей распахнул дверцу кареты. Оттуда показался сперва палевый с пунцовыми лентами капор, затем зеленая, отделанная соболем шубка.
Наталья Николаевна быстро вытерла локтем запотевшее от ее дыхания стекло.
– Идалия! – радостно узнала она в нарядной даме свою подругу.
Идалия Полетика привезла с собой запах морозного дня, модных духов и шумную, канареечную веселость. Усевшись с ногами на маленькое канапе, она, поминутно оправляя то огромные с длинными подвесками серьги, то такое же старинное бирюзовое ожерелье, с оживлением рассказывала о вчерашнем бале у Строгановых.
– Уверяю вас, mesdames, что такого еще не было в сезоне! Цветы из Ниццы. Убранство зала по рисункам Брюллова. Повара специально на этот случай выписаны из Варшавы. А туалеты, туалеты! – Идалия молитвенно сложила руки и восторженно подняла глаза. – У большинства – парижские модели. Но самый неотразимый эффект модных дам – это бриллиантовые аграфы. Эти большие пряжки надевают вот здесь, – она прижала пальцы рук к середине своей низко открытой, смуглой груди, – так, чтобы пряжка попала как раз в ложбинку. Бриллианты вообще в большой моде. Даже прически, которые по парижским моделям уже высоко приподняты, придерживаются бриллиантовыми пряжками.
– Ах, это должно быть прелестно! – воскликнула Наталья Николаевна и, поспешно открыв потайной ящичек туалетного стола, достала бархатный футляр с теткиными брильянтами. Подняв перед зеркалом свои темно-русые локоны повыше, она украсила прическу драгоценностями, и все три женщины залюбовались их радужными огоньками.
– Я привезла вам картинки ожидающих нас еще в этом зоне мод, – вновь затараторила Идалия. – Мне их принес из французского посольства кузен Мишель.
Она достала из своей щегольской сумочки несколько модных картинок.
Наталья Николаевна так и впилась в них заблестевшими глазами:
– Какая прелесть! Ты только погляди, Азинька! Хоть одно из таких платьев, а непременно сошью себе в этом сезоне.
– Можно вполне обойтись без этого: ведь сезон-то уж подходит к концу, – строго проговорила Александрина.
– Ты знаешь, – обратилась Наталья Николаевна к Идалии, – мой муж нашел в нашей Азиньке скупого эконома. А платье новое я все же сделаю, – упрямо повторила она. Представляя себя в одном из этих роскошных туалетов, она как будто слышала уже восторженный шепот бальной толпы, в котором повторялось ее имя. Ноздри ее расширились, щеки порозовели.
– И когда только ты перестанешь хорошеть! – с невольным восхищением вырвалось у гостьи.
Через несколько минут подруги уже сидели рядом на диване и, грызя миндальные орехи, весело болтали.
– Пожалейте свои зубы, – наставительно сказала Александрина, – подождите, я велю принести щипцы.
– У меня такие зубы, что я могу грызть что угодно и кого угодно, – пошутила Идалия.
Но Александрина все же вышла.
Идалия мгновенно охватила Наталью Николаевну за плечи и, притянув к себе, быстро зашептала ей на ухо:
– На балу на Жоржа жалко было смотреть. Сначала он вовсе не танцевал и жадно вперял взор в каждую появлявшуюся на пороге даму. Потом, видимо, потерял надежду на твой приезд. Сделал один тур с княжной Бетси и сейчас же оставил ее. Он подошел ко мне, такой бледный, такой несчастный… Он умолял меня передать тебе об его отчаянии. Бедняжка едва не рыдал от горя. Скажу тебе напрямик – такой жестокости я от тебя не ожидала.
– Ах, я так измучена всей этой историей! – раздраженно проговорила Наталья Николаевна. – Мои сестры и муж винят меня в легкомыслии, кокетстве. А другие, как это делаешь ты, старик Геккерен и Жорж, упрекают в бессердечии и жестокости. Право же, я не знаю, как мне быть… – в ее голосе задрожали слезы.
– С чем или с кем быть? – спросила Александрина, появляясь на пороге.
– Да вот Натали жалуется на головные боли, – сразу нашлась Идалия. – Я ей рекомендую почаще и подольше бывать на воздухе. Пешком или в открытой коляске, но непременно дышать свежим воздухом. Это вернейшее средство от головной боли.
Александра Николаевна внимательно посмотрела на подруг, недоверчиво улыбнулась и до самого отъезда Идалии не проронила ни одного слова.
35. Раут
а раут к графине Долли Фикельмон Пушкин приехал с большим опозданием. Здороваясь с ним, Долли не умела скрыть охватившего ее при его появлении волнения.
Граф Сологуб, как показалось Пушкину, тоже как-то неестественно быстро заговорил с ним о последней книжке «Современника», потом вдруг сообщил:
– Мне рассказывали на днях, как Пьер Долгоруков попался в одной скандальной истории, и его величество…
Но Долли сделала ему предостерегающий знак глазами.
Сологуб обернулся. Долгоруков с напудренным лицом, на котором отталкивающе выделялся узкий лоб кретина, прихрамывая, подходил к хозяйке.
– Отчего вы не танцуете, граф? – спросил Сологуба Пушкин. – Смотрите, сколько прелестных женщин. Вот, например, моя свояченица Гончарова.
Он указал глазами на Екатерину Гончарову, сидящую у круглого столика. Возле нее в картинной позе стоял Дантес. Он держал вазочку, из которой разрумянившаяся Екатерина ела крошечной ложечкой мороженое.
«Она совсем ошалела от радости, не захватив мороженого, лижет пустую ложку», – подумал о ней Пушкин.
– Пойдемте, я вас представлю. Мадемуазель Гончарова отменно танцует.
И, взяв Сологуба под руку, увлек за собой. Не ответив на поклон Дантеса, Пушкин обратился к свояченице:
– Катя, я за тебя обещал графу вальс! Не ставь меня в неловкое положение перед джентльменом.
– Но я обещала мосье Жоржу…
– Я повторяю, нельзя обидеть джентльмена, – проговорил Пушкин и взял ее за руку выше локтя.
Испуганный взгляд девушки на момент встретился с грозным взглядом Пушкина. И она торопливо положила свою смуглую руку на плечо Сологуба.
Ловко скользя среди танцующих, Пушкин прошел в гостиную, казавшуюся полутемной после ослепительного света танцевального зала.
Под одной из пальм он увидел открытые спину и плечи Елизаветы Михайловны Хитрово, обрамленные лиловым бархатом платья.
Пушкин хотел рассмотреть, с кем она была, но из-за густой тени, бросаемой широкими резными листьями, не видно было лица ее собеседника.
– Елизавета Михайловна, – сделав несколько шагов, окликнул Пушкин.
Хитрово быстро обернулась и порывисто подошла к нему. Глаза ее засияли приветливым светом.
– Как я рада вас видеть! – крепко пожимая обеими руками узкую холодную руку Пушкина, проговорила она, и тембр ее голоса подтверждал эти слова. – Подите к нам, – Она увлекла его к маленькому диванчику под пальмой.
Еще одна теплая рука взяла пальцы Пушкина и мягко потянула его.
– Садись, Искра, – сказал Жуковский, – Я тебя бранить хочу.
– Элиза, защитите меня! – съежился Пушкин. – Ведь вы всегда были моим добрым гением.
– Василий Андреевич если побранит, то любя, – сказала Хитрово, – и все же я не в силах слушать, когда вас бранят, хотя бы и так. А посему оставляю вас на небольшой срок. Не дольше того, чтобы пойти узнать у Долли относительно ее намерений на завтрашний день.
Как только она отошла, Жуковский, потерев свой двойной подбородок, что обычно служило выражением волнения, вполголоса заговорил с Пушкиным:
– Мне становится неясным твое поведение. Объявленная помолвка Дантеса с твоей свояченицей является в полной мере репарацией того…
– Ты в шахматы играешь, Жук? – перебил Пушкин. – Знаешь, что иногда сознательно теряют фигуру, чтобы затем следующим ходом сделать мат?
– Дантес слишком дорожит своей свободой, чтобы без чувства любви жениться на девушке немолодой и небогатой… – Жуковский придвинулся ближе и продолжал с частыми паузами, что делал всегда, когда хотел придать особенную значительность своим словам: – Помни, Искра, одно: созревание твое свершилось. Тебе тридцать семь лет. Ты достиг той поворотной черты, на которой душа наша, прощаясь с кипучей силой молодости, предается более спокойной, более образовательной, более творческой силе здравого мужества. Ныне твой кипучий гений должен дать нам, дать России лучшие перлы твоей поэзии…
– А о чем писать? – с горечью спросил Пушкин. – Будто ты не знаешь, что после четырнадцатого декабря двадцать пятого года правительство наше заколотило источники умственной жизни тщательнее, чем холерные колодцы в лето тридцатого года. Будто ты не знаешь, что каждая написанная мною строка должна быть представлена моему «высочайшему цензору», который волен сделать с нею все, что захочет.
– Ты не прав, Искра, – успокаивающе произнес Жуковский, – если государь бывает, недоволен тобою, он высказывает это в такой отеческой форме…
– Минуй нас пуще всех печалей и царский гнев и царская любовь, – желчно перефразировал Пушкин Грибоедова.
– Ты забываешь, что ты принадлежишь России, – с укоризной покачал головой Жуковский.
– Полно, Василий Андреевич, – в том же раздраженном тоне возразил Пушкин, – тебе отлично известно, что царь присвоил меня сначала только как поэта, а в последнее время довольно бесцеремонно пытается вмешиваться и в мою семейную жизнь.
– У меня к тебе есть еще дело… Видишь ли, Александр Сергеевич… – Жуковский замялся.
– Ну-ну, не мямли, милый, – подбодрил Пушкин. – Говори напрямик.
Жуковский осмотрелся по сторонам:
– Министр Канкрин сообщил мне о твоем письме к нему касательно намерения выплатить долги государю.
– Да, да, – Пушкин схватил его за руку. – Я больше ни в чем не хочу быть обязанным царю… Хочу расплатиться с ним сполна. – Суровая морщина пересекла его лоб. – По горло сыт его благодеяниями. Хочу быть как можно дальше от своего «благодетеля»… Тебе известно, что я еще в Михайловском замышлял под предлогом операции аневризма удрать через Дерпт за границу. Просился в Италию, Францию. Хотел ехать с нашей миссией даже в Китай, хотя бы потому, что там нет ни Хвостова, ни Каченовского. А ныне уж не в чужие края, а к себе в деревню уехал бы с семьей, и то никак невозможно. Жандармы желают, чтобы вся моя жизнь у них на глазах протекала. Бенкендорф никому, кроме своей бдительности, в отношении меня не доверяет… Скучно, брат, смертельно скучно! – вдруг оборвал он себя зевком и, помолчав, предложил: – Поедем к Смирновой. Она уезжает за границу на днях. И ввиду предстоящей разлуки просила непременно навестить ее.
– Могу ли я быть спокоен, по крайней мере, в отношении твоего конфликта с Дантесом?
Пушкин ответил ему только взглядом, выражавшим холодное упорство.
Жуковский встал вслед за Пушкиным и оправил на себе фрак.
Они подошли к хозяйке проститься.
– Мама будет очень огорчена вашим отъездом, – оказала Долли Пушкину, а в глазах ее было огорчение не только за мать.
– На балах надо плясать, – невесело усмехнулся Пушкин, – а я нынче устал что-то.
И он церемонно откланялся. Жуковский, отдуваясь, поспешил за ним.
