Текст книги "Северное сияние"
Автор книги: Мария Марич
сообщить о нарушении
Текущая страница: 49 (всего у книги 55 страниц)
39. Душевные терзания
Екатерина Ивановна Загряжская, старая фрейлина высочайшего двора, родная тетка сестер Гончаровых, часто принимала у себя Пушкина в маленькой гостиной, где они подолгу просиживали на ее широком диване «самосон», и беседа их носила особый характер. Почти всегда бывало так, что Пушкин упрашивал Екатерину Ивановну рассказывать о прошлом, которое вставало в ее воображении яркими картинами. Поэт восхищался ее необыкновенной памятью, сохранностью манер и сочностью языка. Он любовался ею, когда, уйдя в воспоминания, она вся преображалась. Морщинистое ее лицо будто освещалось заревом далекого огня. За тусклой пленкой старости в глазах тоже словно отражался тот же огонь. И в голосе, повествующем о куртуазности ее времени, проскальзывали задушевные нотки.
– Уж мы с Катиш Раевской, – она тогда, овдовев, еще не вышла за Давыдова, – первыми проказницами были, – вспоминала Загряжская. – И хотя она много пригожей меня была, зато я поавантажней… Император Павел называл нас шалуньями. И вот однажды…
И лилась речь, которой Пушкин заслушивался в упоении.
Екатерина Ивановна знала все, что касалось ее любимой Ташеньки – жены Пушкина. Знала, что Дантес влюблен в нее без памяти, знала, что из-за этого возникли у Ташеньки большие неприятности с мужем. Знала об анонимном оскорбительном «дипломе», полученном Пушкиным и некоторыми из его друзей. Знала о вызове, сделанном Дантесу, и об отказе Пушкина от дуэли, после того как Дантес неожиданно для всех сделал предложение средней из сестер Гончаровых – Катерине. Понимала, что в этом внезапном сватовстве есть что-то неладное, какая-то хитро и зло сплетенная интрига, но думала, что авось все уладится и что «не то могло бы еще быть». Она имела в виду возможность скандального столкновения между Пушкиным и царем Николаем, который заметно отличал Ташеньку среди других светских красавиц. И когда состоялась свадьба Катерины, Загряжская, будучи через несколько дней в гостях у Пушкина, взяла его шутливо за ухо:
– Ну, что? Успокоился, бес?
Пушкин погрозил пальцем.
– Ох, тетушка, не кривите душой! Уж если я, несмотря на всю мою доверчивость, понимаю, что женитьба барона есть лишь поступок, вызванный неукротимым желанием во что бы то ни, стало быть, с Наташей хотя бы в родственной, если не любовной связи, то можете ли вы не понимать его поведения?!
Старуха сердито пожевала губами и, достав табакерку, поднесла к носу щепотку нюхательного табаку.
– Все обойдется, дружок, – успокаивала она Пушкина. – И не таковские случаи храню я в памяти… «Любовь ведет порою нас тропинкой узкой, волк подчас по той тропе идти боится», – прошептала она старческими губами.
Не прошло и двух недель после женитьбы Дантеса, как он, не стесняясь присутствием Пушкина и своей жены, опять отдавал на балах все свое внимание Наталье Николаевне.
Толки, приглушенные было свадьбой, вспыхнули с новой силой, как будто брак Дантеса был только снопом соломы, брошенным в тлеющий костер.
Дантес, связавший себя с некрасивой и перезревшей Катериной Гончаровой, к тому же еще и бесприданницей, окружил свою славу красавца-весельчака и любимца женщин еще и ореолом романтического героя.
– Сколь же глубоки, должны быть его чувства к Натали! – ахали дамы и девицы. – Неужели он не увезет ее от мужа? Неужели император не поможет этой созданной друг для друга паре устроить свое счастье?
Кавалергарды – однополчане Дантеса – жалели своего товарища, «доброго малого Жоржа», принужденного из-за «несносного характера» Пушкина расстаться с вольной холостяцкой жизнью.
Все эти толки доходили до Пушкина, падая на его горевшую огнем обиды и гнева душу, как струи грязной воды на накаленный металл.
Поэт метался по залитым светом и наполненным музыкой и нарядной толпой гостиным и бальным залам. Его едкие остроты и эпиграммы вызывали злобное шипенье у, задетых ими, великосветских дам и вельмож. И, мучительно чувствуя окружающую его враждебность, Пушкин внезапно уезжал в самый разгар бала и увозил с собою огорченную жену. Она еще в карете разражалась упреками в том, что он забывает о ее молодости и жажде развлечений. Упреки эти неизменно кончались слезами, и раздосадованный, огорченный Пушкин снова и снова делал всевозможные попытки вырваться из Петербурга.
Он не находил покоя ни в семье, ни в творчестве, ни среди друзей.
– Кабы вы могли уговорить Наташу уехать со мною в деревню хотя бы на год, – говорил Пушкин Загряжской в одно из посещений. И губы его вздрагивали. – При таком состоянии я вовсе не могу писать. Моя муза ревнива, и, коли видит, что я занят больше всего поисками денег, дрязгами и спорами, она холодно от меня отворачивается. И вот уж критика заговорила о закате моего таланта, а читатели не покупают моего «Современника». Я бы уехал охотно за Урал, в Сибирь к моим друзьям, да царь не пускает меня из Петербурга, жандармы следят за каждым моим шагом…
– Что ты, что ты! – испуганно замахала на него руками Екатерина Ивановна. – Разве можно такое говорить?! Дай срок, поговорю ужо я с Ташенькой…
– Наташа не понимает, какую роль предназначили ей в поднятой против меня травле! – гневно продолжал Пушкин. – Свету нечем занять праздный ум. Он скучает и, подобно толпе зевак, глазеющих на пожар в чужом дому, рад позабавиться моей семейной драмой. Да и не драма она для него, а балаганная комедия, в которой мне навязана роль шута. А шутом я не могу и не хочу быть ниже у самого господа бога…
Пушкин шагал по маленькой гостиной, натыкаясь на пуфы, эссы и жардиньерки.
– Да успокойся ты, – поймала его старуха за полу сюртука. – О деньгах-то ты не очень беспокойся, не забывай, что у вас с Ташенькой есть тетка Екатерина Загряжская…
– Но из тетки двух теток не сделаешь, – хмуро ответил Пушкин. – Однако мне пора, – он поцеловал пухлую желтую руку старухи.
– Поди, поди домой. А я погодя к Жуковскому съезжу…
Мелкий снег падал Пушкину в лицо. Длинная бекеша была не застегнута, и ледяной ветер проникал за воротник рубашки, небрежно повязанной широкой черной косынкой.
На Невском было людно. Наступил час, когда чиновники выходили из учреждений, франтихи бегали по магазинам, уже освещенным многочисленными свечами, извозчики нахлестывали лошадей и с криками «пошел, пошел» старались обогнать один другого.
– Поберегись! Поберегись! – сановито басили важные кучера карет с лакеями на запятках.
У дома лютеранской церкви Пушкин остановился и после минутного раздумья поднялся по ступеням в книжную лавку Смирдина.
Хозяин тотчас подошел к нему и с хитрецой сообщил:
– А ваш экспромтец, Александр Сергеевич, уже пошел гулять по столице. Сегодня несколько покупателей – и, между прочим, господин Плетнев и господин Соболевский, – как вошли, так и начали: «К Смирдину как ни войдешь…» Уж очень всем нравится, как вы Булгарина пригвоздили. И то сказать – беда с ним! Как придет в лавку, так, будто ищейка, все вынюхивает, нет ли чего цензурою недозволенного.
– А вдруг экспромтец не мой? – хмурясь, проговорил Пушкин. И, помолчав, спросил: – Как продается мой «Современник»?
– Ни шатко, ни валко что-то… Намедни зашел один покупатель, видать, из господ критиков. Полистал «Современник» и бросил на прилавок. «Мы, говорит, ожидали, что журнал сей не с одной литературной вороны ощиплет павлиньи перья, что он сорвет маску не с одного франта, пускающего в глаза читающей публике пыль поддельного патриотизма и мнимой учености… что…»
– А вы не спросили этого критика, известно ли ему, что такое нынешняя цензура? – перебил Пушкин. – Знает ли он, что за божьи твари господа Дуббельт и Бенкендорф?
Смирдин пугливо оглянулся на заскрипевшую дверь. Из клубов морозного воздуха к прилавку двинулись два молодых человека, обмотанные пледами, с палками в руках.
– Цветков, покажи господам студентам новинки, – приказал Смирдин приказчику.
Пушкин, чуть прикоснувшись пальцами к шляпе, направился к выходу. Студенты с почтительным восхищением посторонились.
После теплой книжной лавки ветер показался еще более резким, Пушкин застегнул бекешу и той же легкой, стремительной поступью двинулся вдоль Невского, рассеянно отвечая на поклоны. Свернув на Мойку, он тотчас же увидел в щегольских санях, летящих ему навстречу, кавалергардского офицера. Облаченной в белую перчатку рукой офицер придерживал на коленях медвежью полсть. Серебряный орел на его каске и серебряная чешуйчатость ее ремешка поблескивали отражением уже зажженных вдоль набережной фонарей. Защищая от ветра лицо, офицер смотрел в противоположную от Пушкина сторону. Но поэт узнал красивый профиль и холеные, подвитые усы над бобровым воротником шинели.
«Неужели он посмел приехать к нам, несмотря на мое категорическое требование не бывать у нас?» – мелькнула у Пушкина возмущенная мысль, и знакомая в последнее время терпкая горечь перехватила дыхание.
Сбросив на руки Никиты бекешу, Пушкин вошел в столовую. Жена и обе ее сестры, о чем-то оживленно разговаривавшие, сразу умолкли.
– Дантес был? – с порога спросил Пушкин.
– Нет, только Катеньку завез, – смущенно ответила Наталья Николаевна, а Александрина торопливо прибавила:
– Привез еще книги и билеты в театр.
– Книги, конечно, скабрезные, а билеты на такую пиесу, которую могут смотреть одни лишь…
– Вот и не угадали, – перебила Катерина Николаевна, – билеты на «Отелло» с Каратыгиным. А в роли Дездемоны…
– Добро, – коротко бросил Пушкин.
– А ты разве не собираешься смотреть твоего любимого Каратыгина? – поднимая на мужа чуть-чуть косящие и оттого кажущиеся лукавыми глаза, спросила Наталья Николаевна.
– Увижу, – неопределенно ответил он.
Пушкин не поехал бы на бенефис Каратыгина, если бы сам артист не уговорил его непременно быть на этом спектакле, для чего лично завез ему пригласительный билет.
Если поэту случалось в последнее время быть где-нибудь одновременно с женой и Дантесом, ему казалось, что воздух, которым они вместе дышат, насыщен отравой…
Он задыхался, терял самообладание. И чем больше старался скрыть свои чувства, тем безнадежнее оказывались эти усилия…
Наталья Николаевна в новом, необычайно идущем ей платье уехала с сестрами в театр, не ожидая мужа.
Когда после беготни и возни, связанной с их сборами и отъездом, в квартире наступила тишина, Пушкин открыл ящик письменного стола и стал перебирать лежащие в беспорядке бумаги.
– Господин к вам молодой пожаловал, – доложил Никита, – очень добивается, чтобы приняли его. Вовсе не знакомый какой-то…
– Пусть войдет, – досадливо поморщился Пушкин.
Вошел молодой человек в синем фраке, в узких клетчатых брюках, с взбитой по моде надо лбом прядкой белокурых волос.
Набрав открытым ртом воздуху, он в изысканных выражениях начал просить прощения за то, что своим визитом «нарушил драгоценные минуты досуга гениального творца», но Пушкин прервал его напыщенную речь коротким вопросом:
– Что вам угодно, милостивый государь?
Посетитель опасливо огляделся по сторонам и вытащил из кармана плотно свернутый лист бумаги:
– От моего дальнего родственника – Вилли Кюхельбекера, – протягивая письмо, прошептал он. – Оно было вложено в конверт, адресованный мне, но я догадался…
Мгновенное подозрение пронеслось в мыслях Пушкина:
«А вдруг это лазутчик, подосланный царем или Бенкендорфом? Ну, да бес с ними! Ведь, так или иначе, но письмо от моего Кюхли».
– Разрешите откланяться? – спросил молодой человек, как только Пушкин взял письмо.
– Благодарю вас, – наклонил голову поэт.
Оставшись один, он с нетерпением принялся разбирать нелепый, витиеватый почерк Кюхельбекера. Сумбурное, нежное, бестолковое, с уверениями в неизменной пламенной дружбе письмо, заканчивалось стихами, посвященными недавно исполнившемуся двадцатипятилетию со дня основания Царскосельского лицея.
«Ты, разумеется, как и в прежние юбилейные вечеринки, явился главной объединяющей силой, духовным магнитом сих собраний, и вот тебе мое запоздалое к сей славной дате приношение, – писал Кюхельбекер из далекого Баргузина. – В знаменательный сей вечер „чьи резче всех рисуются черты пред взорами моими? Как перуны сибирских гроз, его златые струны рокочут… Песнопевец, это ты!“
Какою юношеской дружбой, восторженной и деятельной, повеяло на Пушкина от этого письма, от этих поэтических строф!
«А ведь там, в холодной Сибири, – думал поэт, – и моему Кюхле, и другу Пущину, и всем, чья участь была решена четырнадцатого декабря двадцать пятого года, несомненно легче, нежели мне в нынешнем Петербурге, замордованном царем и жандармами. Опала легче травли. Страдания каторги, казематов и ссылки очистили их, сроднили. И с ними их жены, самоотверженно ушедшие за своими мужьями во мрак изгнания».
Пушкин вспомнил Трубецкую, Анненкову, Муравьеву… И среди них ярче других – Волконскую, которую он в мыслях своих называл «Машенькой». Она виделась ему такою, какой была в последнее их свидание у Зинаиды Волконской в Москве: в темном дорожном платье, с бескровными губами. Она тогда еще не оправилась от болезни после тяжелых родов.
Никогда больше не испытывал Пушкин ни перед кем такого преклонения, как пред этой хрупкой печальной женщиной. Пушкин знал, что Маша Раевская вышла за Волконского не по любви. Помнил, что этого хотел ее отец, воле которого в семье Раевских повиновались как непреложному закону.
«Так что же это было за высокое чувство, – мыслил Пушкин, – которое заставило ее, молодую, прекрасную, на этот раз поступить вопреки воле отца, вопреки желанию всех родных, порвать с ними, покинуть своего первенца и умчаться навстречу суровой и беспощадной судьбине?.. А почему же моя Наташа не находит в себе сил хотя бы только на один год уехать из Петербурга – и не в далекую Сибирь, а в нашу деревню, и не одной, а с четырьмя детьми и со мною?»
– Что же это? Что же это? – повторял он вслух, и вдруг нестерпимо захотелось сейчас же, не медля, увидеть жену, заглянуть ей в глаза, чтобы в них прочесть ответ на вопрос, мучительный, как открытая рана.
Он стал быстро одеваться.
«Еще застану ее в театре и там же, вот так прямо, скажу ей все, что сейчас думал. Я уговорю ее, умолю уехать немедленно».
Но когда, проходя под шиканье недовольной публики зрительного зала к креслам первых рядов, увидел в полутемной ложе поразительно красивую голову Натальи Николаевны и рядом кавалергардский мундир Дантеса, – решил, что говорить, о чем намеревался, больше ни к чему.
Дождавшись антракта, он быстро прошел за кулисы.
Возле дверей каратыгинской уборной стояло несколько почитателей артиста. Они посторонились, давая Пушкину дорогу.
Каратыгин увидел поэта в небольшом зеркале, перед которым поправлял грим.
– А, очень рад! – искренне вырвалось у него.
Пушкин сзади обнял его за плечи и на миг прижался своей пылающей щекой к холодным фальшивым кудрям Отелло.
– Очень, очень хорошо, душа моя! Я видел лишь один акт, но так восхищен, так взволнован! Да, Отелло от природы доверчив. Яд ревности насильственно влит в его душу. А как ты думаешь, Василий Андреевич, может ли женщина, подобная Дездемоне, быть верной мавру, даже такому чудесному, каким ты его изображаешь нынче?
Каратыгин поправил накрахмаленные кружевные рюши, обрамляющие ворот его отелловского малинового плаща, потрогал большую белую серьгу, красиво подчеркивающую искусственную смуглость его лица, и обернулся к Пушкину.
– Как тебе сказать, друг мой? Сердце женское капризно. Помнишь «Сон в летнюю ночь» Шекспира? У него прекрасная Титания восхищается ослиными ушами своего возлюбленного… А у тебя Земфира смеется с молодым цыганом над сединой исстрадавшегося Алеко… Но ты лучше скажи мне по правде, – перебил себя Каратыгин, – каков я нынче?
– Ей-богу, душа моя, очень хорош! Свиреп ты в ревности, и бедной Дездемоне несдобровать.
От похвалы Пушкина глаза Каратыгина блеснули удовольствием.
– Я стараюсь изображать ревность по таким стихам, – сказал он и, встав в позу, продекламировал:
Мучительней нет в мире казни
Ее терзаний роковых. Поверьте мне: кто вынес их,
Тот уж, конечно, без боязни
Взойдет на пламенный костер
Иль шею склонит под топор.
– Да! – вдруг вспомнил Каратыгин. – Вот там нумер шестнадцатый «Северной пчелы», о третьем издании твоего «Онегина» отзыв.
Пушкин небрежными пальцами взял газету и прочел отмеченные Каратыгиным строки:
«Что такое „Евгений Онегин“? – спрашивает угрюмый критик и отвечает сам себе: – Роман не роман, поэма не поэма…»
Пропустив несколько абзацев, поэт прочел еще один:
«Умно, остро, иногда своевольно, иногда с уклоном от правил, но правила люди выдумали, а талант от бога…» – и отложил газету.
Каратыгин, проводя сурьмой у глаз, с улыбкой проговорил:
– А знаешь, критик твой справедливо вспомнил анекдот о короле Фридрихе.
– Что за анекдот?
– А, видишь ли, король этот был большим гурманом. Откушав однажды с аппетитом какого-то дотоле ему не известного блюда, призвал к себе своего повара и говорит: «Не знаю, что я ел, но кушанье это отменно прекрасно, и я знать не хочу, как оно называется и из чего приготовляется. Сделай одолжение, поступай так и впредь: не выдумывай названий, не прилаживайся к старым, а стряпай, как ныне, с умом и со вкусом».
Каратыгин заметил, что Пушкин в рассеянности теребит газету, и переменил разговор:
– А на днях и меня похвалили.
– Где? – встрепенулся Пушкин.
Порывшись в столе, Каратыгин среди банок с гримом и кусков ваты нашел газетную рецензию на постановку пьесы «Великий князь Александр Михайлович Тверской».
– Послушаешь? – спросил он Пушкина.
– С превеликой охотой, душа моя.
Каратыгин начал выразительно:
– «Теперь, когда опера и балет перешли со вчерашнего дня в новое великолепное жилище, Мариинский театр, законными и единственными хозяевами в Александрийском сделались Талия и Мельпомена, зеркало и кинжал, водевиль и драма, смех и слезы, Асенкова и Каратыгина, Сосницкий и Каратыгин. Несмотря на главные недостатки пиесы – отсутствие действия и слабость завязки, несмотря на устаревшую классическую, или, скорее, схоластическую форму, небольшая сия пиеса выслушивается с рукоплесканиями. Таково магическое действие национального сюжета и пламенной искусной игры господина Каратыгина».
– Очень за тебя рад, – сказал Пушкин, – душевно рад.
За дверью загремел колокольчик, возвещавший конец антракта.
– Ну, прощай, друг, – протянул Пушкин руку. – Не сердись, что не остаюсь на последнюю картину. Сил нет, как голова разболелась.
Каратыгин понимающе посмотрел в расстроенное лицо Пушкина и молча ответил на рукопожатие.
40. Ехидна
Наталья Николаевна болела и целых две недели не показывалась в обществе. Ее приехала навестить Идалия Полетика.
Поглядывая на полуоткрытую дверь, Идалия шептала скороговоркой:
– Если это продлится еще, Жорж сойдет с ума. Он мне сказал, что твердо решил уехать на родину, потому что больше не может выносить такой пытки. Но он умоляет о свидании. Не забудь, что он пожертвовал для тебя своей свободой, карьерой, счастьем всей жизни… Вот его записка. – Идалия быстро достала из сумочки сиреневый конверт и сунула его в руки Натальи Николаевны. – Ты должна быть в субботу у меня, тайна свидания гарантирована. Ротмистр Ланской будет дежурить неподалеку от моей квартиры и…
Послышались шаги, и Идалия сделала вид, что продолжает прерванный разговор:
– Это такая интересная книжечка, и так кстати, что она появилась именно теперь, в самый разгар маскарадов и балов, – громко говорила она, роясь в своей сумочке из зеленой замши.
Вошла Александрина и, холодно поздоровавшись с Идалией, села за пяльцы.
– Вот послушайте, какие замечательные маскарадные мадригалы. – Идалия развернула тоненькую книжонку и прочла:
Вы милы так, вы так прекрасны
Под маской страшной и смешной!
Вы больше разума опасны
С гремушкой глупости пустой.
– Не правда ли, премиленькие стишки? Во всяком случае они приятнее многих их тех, авторы которых претендуют на бессмертие…
Александрина знала, что Идалия терпеть не может Пушкина, который, причисляя ее к «прихвостням Нессельродихи», платил ей тем же. Она поняла намек и парировала его:
– Дело не в том, какие стихи лучше, а в том, что маскарадные вам понятнее и более по душе, чем те, которые создают бессмертие их авторам.
– О, душенька, да вы никак рассердились?! – с деланным огорчением воскликнула Идалия. – Вы покраснели даже, и это вам к лицу. И почему только вы не идете замуж? Да, mesdames, вчера на балу советник английского посольства рассказывал, что великобританские девицы требуют клеймить неженатых тридцатилетних мужчин буквами «О. В.» note 68Note68
Old bachelor – старый холостяк (англ.).
[Закрыть] и собираются подать в парламент просьбу об издании сурового билля против холостяков. Как вам это нравится, мадемуазель Александрин?
– Очень нравится, – холодно ответила Александра Николаевна, – кабы в России был парламент, я бы внесла в дополнение к тому биллю еще закон о лицах, которые не только не споспешествуют заключению браков, но всячески стремятся к разрушению уже существующих».
Идалия, поняв, что ее винят в сводничестве, вспыхнула до корней волос.
Наталья Николаевна вдруг неловко поднялась и опрокинула серебряную вазочку с леденцами.
– Ах ты, какая досада! – нахмурилась она и несколько раз хлопнула в ладоши: – Девушки! Подите сюда!
Вбежала Лиза и стала проворно собирать леденцы.
– Однако я у вас засиделась, – сказала Идалия и стала завязывать ленты капора. – У меня дел по горло.
– Побудь еще немного, я велю кофе подать, – просила Наталья Николаевна. – Какие у тебя дела?
– Во-первых, два визита: к Нессельроде и Ланским, потом куафер, потом портниха, потом башмачник, потом еще один «потом», о котором при девицах говорить не полагается.
Поцеловав Наталью Николаевну в губы, а Александрину мимо горящей румянцем щеки, Идалия выпорхнула.
– Когда только ты прекратишь эту компрометирующую тебя дружбу! – с упреком сказала Александрина.
– Я не разделяю твоего и Сашина против нее предубеждения, – упрямо ответила Наталья Николаевна,
В дверь заглянула Лиза:
– Пожалуйте, Александра Николаевна, кормилка к маленькой кличет. Да еще портной и приказчик из Милютиных лавок заявились, деньги спрашивают.
Александра Николаевна поморщилась:
– А ты бы сказала, что барина дома нет.
– Разве они послушаются! – переступив через порог, возразила Лиза. – Я им и так и эдак говорила, а они нипочем не уходят. Мусью все какой-то счет тычет и по-своему лопочет: «Сюрту нуар – аржан, панталон брюн – аржан, жилет де суа – аржан». И приказчик одно и то же твердит: «Подайте должок, а то хозяин меня забранит, коли с пустыми руками вернусь».
– Ах, беда, беда! – тяжело вздохнула Александра Николаевна, выходя вслед за Лизой.
Наталья Николаевна мгновенно достала спрятанную на груди записку и с жадностью впилась в написанные по-французски бисерные строчки. Самодовольная улыбка и нежный румянец преобразили ее за минуту перед тем нахмуренное лицо.
«Я умираю от любви к вам, Натали, – с восторгом читала она. – Во имя всего святого молю вас – дайте мне возможность видеть вас наедине. Одно свидание, и я готов взойти на эшафот разлуки. Вы ангел, Натали, и не допустите, чтобы я сошел с ума от тоски. Скажите же „да“. Скажите это короткое слово, и я буду счастливейшим из смертных».
Еще и еще раз перечитывала она это надушенное письмо. Потом поднесла его к свече и с сожалением смотрела на испепеляющее его пламя, пока оно не обожгло кончиков ее пальцев.
В воскресенье вечером, собираясь выезжать, Наталья Николаевна затягивала желтый с лиловыми цветочками корсет. Лиза помогала ей. У окна, спиной к туалетному столу, сидел Смирдин, пересчитывая ассигнации.
– Сочли, наконец? – спросила Наталья Николаевна. – Да не оборачивайтесь ко мне!
– Боже упаси, разве я позволю эдакую дерзость! Счел-с. Триста рубликов, как и было договорено.
– Очень мало, – недовольно сказала Наталья Николаевна. – Это только Александр Сергеевич мог так продешевить,
– Помилуйте, Наталья Николаевна, ведь иные сочинители за такую небольшую вещь куда меньше получают.
– То иные, а то Пушкин, – отрезала Наталья Николаевна. – А за золотые стихи и платить надо золотом.
Так и велась, деловая беседа, прерываемая указаниями Лизе, где что приколоть или застегнуть, пока ее не нарушила Александра Николаевна. Она была очень расстроена.
– Вернулся Александр, – заговорила она по-французски. – Никита при мне подал ему какое-то письмо. Он прочел, изменился в лице и немедленно требует тебя к себе. И как это ты разрешаешь присутствовать при своем туалете постороннему мужчине? – укоризненно прибавила она.
– Смирдин слишком далек от нашего круга, чтобы к нему применять правила хорошего тона, – пожала плечами Наталья Николаевна. – Но, боже мой, что там еще у мужа…
Она взяла от Смирдина деньги, пересчитала их и бросила в ящичек туалетного стола.
– В другой раз, – выходя, сказала она Смирдину, – о цене взятых у мужа рукописей будете сговариваться со мной. Поэтшу не так-то легко провести, как поэта, – погрозила она ему пальцем.
– Помилуйте-с, – осклабился Смирдин, низко кланяясь.
– Наташа, я получил подметное письмо, из которого узнал, что ты была на рандеву с Дантесом в квартире Полетики. Это правда? – Пушкин строгим и пытливым взглядом смотрел жене в глаза.
Наталья Николаевна призналась, что, желая раз и навсегда положить конец домогательствам Дантеса, она решилась на это свидание ради сохранения своего и сестрина семейного счастья. Она никак не думала, что Идалии не будет дома. Но Дантес грозил застрелиться у нее на глазах, если она уедет, не выслушав его. Он стал на колени. Он молил ее… О чем? Она не помнит, потому что была сама не своя от страха и волнения. Она вырвалась и… уехала домой.
Пушкин слушал ее с тем же строгим и пытливым выражением в глазах. Когда она в конце своей сбивчивой, отрывистой речи разрыдалась, он подал ей стакан с водой:
– Прежде, нежели решиться на это рандеву, ты должна была показать мне записку Дантеса.
– Но ты стал так раздражителен, – сквозь всхлипывания проговорила Наталья Николаевна. – Самое невинное кокетство ты осуждаешь, как…
– Кокетство перестает быть невинным, коль скоро причиняет кому-нибудь страдания, – перебил Пушкин, сдерживая гнев. – Ты не понимаешь, что негодяй, будучи пешкой, в руках других, играет твоим именем и честью. Он обращается с тобою как с женщиной, с которой все дозволено…
– Неправда, – глаза Натальи Николаевны сверкнули, – он доказал свое чувство…
– Чем доказал? – иронически спросил Пушкин. – Уж не тем ли, что сделал твою сестру legitime note 69Note69
Законной (франц.).
[Закрыть], а тебя оставил на случай…
– Замолчи! Перестань! – истерически вскрикнула Наталья Николаевна. – Господи, что мне делать!
– Что мне делать, теперь-то я уже знаю, – тихо произнес Пущкин и, заложив руки за спину, долго шагал из угла в угол, изредка бросая взгляд на плачущую жену. – Поезжай к Вяземским, – наконец, сказал он. – Извинись за меня, что опоздаю.
– Куда я поеду эдакая заплаканная?
– Тогда скажись больной и оставайся дома. А мне надобно незамедлительно ехать по важному делу.
Когда он ушел, Наталья Николаевна долго оставалась в задумчивости. Она вспоминала, как шесть лет тому назад Пушкин, в неловко сидящем на нем фраке, взятом у Нащокина, явился в дом Гончаровых на Никитской делать ей предложение.
Ей, молоденькой простой девушке, мечтавшей выйти замуж за знатного генерала или светского кавалера, непременно красивого и богатого, маменька вдруг сообщила: «Господин Пушкин снова просит твоей руки. На сей раз мы согласны. Можешь идти за него».
Вспомнилось Наталье Николаевне ее объяснение с женихом: «То, что вы согласились отдать мне свою руку – свидетельствует лишь о вашем сердечном спокойствии, – сказал Пушкин очень серьезно. – Сохранится ли это спокойствие и тогда, когда вы будете окружены вполне заслуженным восхищением и поклонением? Не явится ли у вас сожаление? Не окажусь ли я в ваших глазах обманщиком, захватившим вас силою?»
– А у нее тогда было одно горячее желание – как можно скорее уйти из родительского дома, где было скучно слушать постоянные выговоры взбалмошной матери и где зачастую нельзя было выезжать на бал за неимением приличных туфель и платья. И она ответила жениху, что хотя в чувствах своих по неопытности разобраться не может, но просит его верить искренней радости, с какою она принимает его предложение. Она не лгала тогда, не притворялась. И вот Пушкин ввел ее в обетованный «высший свет», где она была сразу же окружена, предугаданным им, восхищением и поклонением и где ее положение было признано очень романтичным: если бы она была такою женщиной, как Зинаида Волконская в Москве или Александра Смирнова-Россет в Петербурге, – обе не только красавицы, но и покровительницы искусства и литературы, – брак Натальи Гончаровой с Пушкиным объяснялся бы в этом «высшем свете» искренним увлечением молодой девушки знаменитым поэтом. Был же роман у Зинаиды Волконской с поэтом Веневитиновым, а про Смирнову-Россет говорили, что она собиралась, было замуж за баснописца Крылова. Но ведь про Натали Гончарову знали, что она только очень хорошенькая провинциальная девочка, для которой в Пушкине, этом 1'homme de lettres note 70Note70
Писака (франц.)
[Закрыть], не было ничего, за что она могла бы в него влюбиться. Поэтому каждый из ее светских поклонников надеялся легко найти дорогу к ее сердцу. Оттого они и увивались за нею без числа, что каждый румяный бряцатель шпорами сознавал себя вправе соперничать с Пушкиным.
И среди них Жорж Дантес, самый красивый, самый избалованный успехом у женщин, самый настойчивый…
Наталья Николаевна верила в его любовь к ней. Она не сомневалась, что эта всесокрушающая страсть заставила Дантеса жениться на ее сестре Катерине.
«Только бы не лишаться возможности видеть вас, Натали, – мрачно объяснял он ей этот свой поступок. – Если бы надо было для этого жениться даже на вашей старой тетке Загряжской, я сделал бы это, не задумываясь… Если мне не дано, открыто наслаждаться счастьем любить вас – пусть оно будет тайным, но только пусть будет! Для этого – все, что угодно!»
Наталья Николаевна вспоминала, как она убеждала Дантеса в невозможности такого счастья и потому, что Катерина ее родная сестра, и потому, что Пушкин слишком проницателен и опытен в любви.
«Не будьте ребенком, Натали, – возражал ей Дантес, – будто Катрин, выходя за меня, не знала моих чувств к вам? Будто не с радостью принимает она удел, который выпал ей на долю? Если бы ваш Пушкин не был так эгоистичен, если бы он не преследовал нас столь беспощадно… – И с цинизмом прибавлял: – Ведь вы не лишаете его супружеских прав, а у нас с вами хватило бы такта не раздражать его самолюбия».
Слушая Дантеса, Наталья Николаевна зачастую тоже проникалась его раздражением против Пушкина.
«Не сам ли Александр говорил мне: „Ты молода, так будь же молода и царствуй, потому что ты прекрасна“, – мысленно упрекала она мужа. – Хорошо „царствовать“, когда он не позволяет мне наслаждаться успехом в свете, не разрешает кокетничать даже с самим государем, просить у него за сестер. „Ты слишком хороша, чтобы быть просительницей“, – говорит он мне. Выходит, что красота моя мне ни к чему… Муж требует, чтобы я вовсе не встречалась с Дантесом… А как же нам не встречаться, когда мы даже породнились теперь. Не рвать же мне, в самом деле, с родной сестрой, – оправдывалась перед собою Наталья Николаевна и краснела, понимая, что Катерина здесь ни при чем. Если и прежде она недолюбливала младшую сестру, завидуя ее красоте, то теперь эта нелюбовь обострилась. Только из страха спугнуть свое нежданное супружеское счастье Катерина тщательно скрывала свою ревность и с деланной наивностью рассказывала сестрам, каким хорошим мужем оказался Жорж, как он нежен и ненасытен в ласках, как уже мечтает иметь ребенка и, если это будет девочка, собирается непременно назвать ее „Наташа“. А так как такого имени у католиков нет, то он поедет за разрешением окрестить дочь именно „Натальей“ к самому римскому папе».
