Текст книги "Лев, глотающий солнце."

Автор книги: Мария Бушуева (Китаева)

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 27 страниц)

Я поставила чайник и выпила чашку кофе.

Конечно, и при таком вот рациональном объяснении остается какой-то непонятный осадок: все-таки такое мгновенное воплощение прочитанного делает с л и ш к о м случайным простое совпадение. Правда, и за случайностью, происходящей в тот, особый жизненный момент, когда именно случайности, потом все определившей и расставившей по местам, только и недоставало, всегда проглядывает намек на замысел. Мы отмахивается от намека, чтобы не приближаться к той черте нашей психики, за которой начинаются неизведанные пространства. Ведь, откровенно говоря, несмотря на то, что сейчас я объяснила появление на паласе моей фотографии просто совпадением, – случайностей-то я всегда и побаивалась. Их внезапные и таинственные полуулыбки способны заманить нас в самые неведомые глубины, откуда выбраться уже нельзя будет с помощью обычной нашей психологии, но, словно в испытаниях древних мистерий, потребуются иные – сверхспособности психики, соприкасаться с которыми мне – человеку отнюдь не смелому, не готовому ставить опасные эксперименты на самом себе, вовсе не хочется.

То есть, другими словами, я решила успокоить себя – но успокоила только видимую часть своего сознания, а ее невидимая сторона стала подавать мне какие-то смутные сигналы. Сигналы тревоги? Может быть.

Но я вновь не сдалась и, глоток за глотком, отпивая из чашки кофе, решила все-таки расшифровать неясные знаки…

Что беспокоит меня?

– Разрыв (пусть временный, в конечность наших отношений я продолжаю не верить) с Максимом;

– дневник сестры, читать который мне тяжело из-за того, что сестры уже нет;

– квартира, задерживающая меня здесь, в городе, веющем на меня только холодом и печалью;

– и, наконец, всякие мелкие глупости: свет в окнах пустой квартиры, женский голос, отвечающий по телефону и оказавшаяся вдруг на полу, фотография, о которой написала сестра.

Кажется, все… Нет, есть что-то еще…Я стала медитировать, отталкиваясь от слова «тревога», прикрыв глаза и постукивая носком левой ноги: тик-так-тик-так.

Княгиня Хованская!

Встреча с ней усилила мое беспокойство. Почему? Непонятно Приятельница моей матери, отличающаяся от смазливых беспородных личиков, растиражированных сейчас всеми мировыми журналами и телеэкранами, породистой некрасивостью: крупным носом с горбинкой, бесцветными бровями, серо-голубыми глазами в темных ресницах, плохо заметных под очками и чисто русскими низковатыми бедрами, замеченными еще наблюдательным Набоковым. Она приходила к нам довольно часто – и всегда приносила мне детские книжки Ей было уже прилично за сорок и она относилась к маме, как к младшей сестре, но вдруг – я запомнила этот день из-за маминого сильнейшего удивления, выраженного, едва закрылась дверь за Хованской, – оказывается, та вдруг сообщила, что скоро у нее будет ребенок (княгиня была замужем за шофером такси) – и через некоторое время надолго исчезла. А потом мы ходили к ней в гости, мама купила погремушек, взяла серебряную ложечку (их у нас было множество и они терялись с фатальной предрешенностью), вышитую простынку (кажется, мою) – и мы, мама, я и сестра, долго, как мне казалось, плутали по какими-то дворам, пока не вошли в подъезд серого дома, где, этаже на шестом, и нашли княгиню с ее пухлым, страшно симпатичным малышом. Я стала играть с ним, захваченная в плен всеми нежными чувствами, какие только могут быть у шестилетнего существа.

Я сделала последний глоток кофе – и вдруг вспомнила! У княгини сидела ее приятельница – гадалка, раскладывавшая карты. Что она предрекла маме, я не слушала, играя в соседней комнате с грудным карапузом, но, когда мама стала собираться домой и мы с сестрой встали, ожидая ее в дверях, гадалка внезапно просверлила нас черепашьими глазами и произнесла, после каждого слова издавая носом звук, напоминающей всхлип выпи: «Младшая да поберегись старшей, а старшая да поберегись своей тени».

Мама, уже парализованная, несколько раз вспоминала гадание странной женщины, встреченной у Хованской, оказывается, ей она пообещала долгую болезнь. Пыталась мама растюковать и странную фразу, брошенную гадалкой нам с сестрой, даже записала ее в блокнот и старалась найти какие-нибудь литературные аналогии – но ничего у нее не получилось, кроме того, что непонятное предостережение въелось в меня накрепко, как татуировка.

Судя по притчевости оброненного пророчества, женщина была человеком интересным и настоящей гадалкой – хотя мама и посчитала ее полусумасшедшей.

Так вот что встревожило меня – поднявшаяся со дна памяти странная фраза: «Младшая да поберегись старшей, а старшая да поберегись своей тени».

Но разве я, в то время шестилетняя девочка, могла запомнить такое сложное предупреждение?!.

За окном капало. Я смотрела на голые ветки, на воробья, присевшего на одну из них, на окна соседнего дома, на куцее облачко, повисшее над его крышей и думала. Нет, я не стала пытаться растолковать фразу гадалки; я слишком хорошо знала, что подобное открывается подобным (по крайней мере в моей жизни) – и объяснение придет только через такую же странную ассоциацию – может быть, через неожиданный образ или обрывок случайного разговора. Я думала о княгине. И встреча с ней стала казаться мне предостережением. Предостережением – от чего? Это не было мне понятным. Более того, я знала, что начиная воспринимать обычные события в мистическом ключе, я с гладкого, ровного асфальта ступаю на рыхлую и неизвестно куда ведущую дорогу, изменяя своему стремлению к ясности и реалистичности. В доме моего «Я» все предметы расставлены по своим привычным местам, а главное, каждый служит тому, к чему и приспособлен: чайник – кипятит воду, краны эту воду дают, стол позволяет поставить на него чашки, налить в них чай, заваренный в закипевшей воде… А я уже догадалась, что в доме души моей сестры все не так – и каждый предмет, кроме привычных обязанностей, наделен еще и какими-то мифологическими свойствами: чайник может встать так, а может иначе – и положение его не будет просто легким изменением в бытовом пространстве, но особым языком, на котором говорит сама суть предмета с глубинным оком твоей души…

Именно сейчас, здесь, в квартире моего детства, я обязана сказать себе: встреча с княгиней не значит ровным счетом н и ч е г о. Иначе границы миров – моего и сестры с о в м е с т я т с я – и… Дальше простирается неизвестность. Но эта неизвестность пугает – значит, следует вовремя остановиться. Встреча с княгиней ничего не означает: она увидела рассеянную покупательницу, может быть (и скорее всего) и не собирающуюся ничего покупать – и быстро, по-купечески, решила всучить ей малоспрашиваемую книжонку. Что, кстати, она мне подсунула?

Я прошла в прихожую и достала из сумки книгу в темно-зеленой обложке. В прихожей было темно, я вернулась в комнату и посмотрела название: «Роковая любовь». Понятно, дешевый роман. Такую литературу я не читаю. Бросив книгу на полку, я сразу же забыла о ней. И повеселела. Продавщица книг могла оказаться и незнакомой – и так же точно сбагрить мне дешевую книжонку. И в самом деле, встреча эта ничего не означает…

Я вздрогнула, потому что зазвонил телефон. Брать или не брать трубку? Я все-таки трубку сняла – молчание, а потом короткие гудки.

…н и ч е г о, к р о м е п р е д о с т е р е ж е н и я.

Неожиданная сильнейшая слабость заставила меня вновь упасть в кресло.

25

Он так и предполагал, что после смерти тещи все начнет разваливаться, но темпы, темпы! – он думал, все произойдет значительно медленнее. Сначала заболел Родион – оказалась пневмония – Марта просидела у его постели несколько ночей – наконец, как-то разбудила Филиппова в пять утра и шепотом сказала ему, что ей совершенно ясен тот, старый ее сон о мухе в палате у больной матери, – это злая медсестра сделала ей смертельный укол – и может быть, все было бы иначе, маму в конце концов уговорили бы согласиться на операцию и она осталась бы жива.

– Марта, пойми, никому не нужно было убивать Ирму Оттовну, – уговаривал он, – ты переутомилась, ты почти не спишь, ты слишком много пережила за последние полгода…

– Старуха просто садистка, – упорствовала Марта – и на щеках ее пылали лихорадочные круги, – такие иногда попадают в медицину!

Филиппов принес жене валерианы, заставил выпить, в валериану он подмешал седуксена (у него было несколько ампул) – наконец она заснула, сжавшись под одеялом, как младенец в материнском чреве. Теперь она часто жаловалась, что мерзнет, но отказывалась сходить к терапевту. Ее, правда, и раньше он всегда сам водил в поликлинику: даже к зубному врачу Марта боялась идти одна, а уж у двери гинеколога Филиппов провел ни один и не два часа!

Родиону стало лучше – сняли постельный режим – и он валялся целый день дома, уставившись в телевизор. Слава богу, с Мишуней пока все было нормально; правда, у него ухудшился сон – он стал вскрикивать во сне, иногда плакать, – Марте приходилось вставать ночью и к нему– успокаивать. Но хоть не болел…

Но доконал Филиппова Николай: Любаша его родила девочку, не прошло и трех месяцев его отцовства, как Николай надумал уйти от жены к другой…

– Ты хоть Марте об этом не сообщай, – попросил Филиппов. – Добьешь сестру.

Пришлось вызывать Анатолий Николаевича.

Он в последнее время все труднее всплывал из теплого Аглаиного омута – и на сей раз Филиппов ждал его дня четыре. Все ж таки тесть всплыл. Сразу прошел к себе в запыленный и затемненный бункер кабинета, закрыл дверь и, не глядя Филиппову в глаза, попросил рассказать, что случилось.

Филиппов сообщил все, что узнал от Ольги: Колька переквалифицировался в сексопатологи, и к нему вскоре на прием пришла молодая дамочка, пожаловавшаяся на фригидность. Она ничего, ну совершенно, абсолютно, полностью ничего не чувствует в постели со своим мужем. Колька взялся за нее со страшным рвением…

– И, по всей видимости, вылечил! – хохотнула развращенная литературой и свободой Ольга. – И теперь хочет на ней женится. Он снял квартиру, но муж ее пока не дает развода.

– В общем, Анатолий Николаевич, неважный пример показали вы сыну, – сказал Филиппов, осмелев в роли старшего в клане, – и вы теперь и верните его к несчастной жене. Бросить дочурку трехмесячную – позор.

Тесть отреагировал вяло – но и всегда он стремился сохранять непроницаемое лицо – пообещал, что с Николаем поговорит, расспросил, как Марта.

– Марта – плохо, не спит, лихорадит ее.

– Своди к фтизиатру, – посоветовал тесть, – у бабушки, моей матери, был в юности туберкулез.

Вот оно, когда их темные пятна начинают прорисовываться, раздраженно думал вечером, оставшись один, Филиппов. Он вновь подмешал в валериану жене седуксена. Спали и дети. И туберкулез у них был, оказывается. И еще не то обнаружится. А я как козел отпущения должен тащить на себе всех: тестю можно устраниться и забыть о своих детях и внуках в объятиях бабы, сыну его, придурку, тоже позволено грудных детей бросать, а мне – больная истеричная жена, малые дети и – ответственность за каждого… А как бы вы, Анатолий Николаевич, запели, если бы я взял и уехал сразу после утверждения докторской в другое место с молодой и любимой женой?

Все планы по разрушению счастливого союза тестя с Аглаей разваливались, как песочные города: Женечка обсмеяла его попытку вернуть тестя с помощью взятки ее сожительнице – и Филиппов перестал у нее бывать. Пару раз он столкнулся с ней на лестнице, испытав оба раза неловкость: его тяготило теперь, что Женечка может, хихикая, рассказывать о его планах другим соседям, которые тоже не преминут поднять его на смех. Именно ее осведомленность и чувство, что он перед ней как бы раздет до несвежего исподнего, заставило его вплотную заниматься обменом. Хотя было и еще одно обстоятельство, толкающее его на переезд: близость его дома и дома Анны. Соблазн каждый раз после работы зайти к ней, а не возвращаться к себе в дом с вечно спущенными шторами, был так силен, что Филиппов понял: нужно, чтобы квартира была не здесь, в городе, а в Академгородке, рядом с институтом.

Пытался он подействовать на тестя и через его родственников: пожаловался брату – номенклатурщику, как дурно влияет на Анатолия Николаевича Аглая, укорачивает его жизнь. Брат (разговор был по телефону) отмахнулся – пусть старик доживает, как знает; Ирма Оттовна, не тем будь помянута, трудной была, он с ней намаялся – и долг свой перед кланом давно выполнил. Так же реагировали и все знакомые тестя: каждый, на свой лад, предлагал не трогать старика в его заслуженном семейном покое…

Оставался последний, и самый любимый, способ борьбы с ненавистной Аглаей – интрига. Нужно было скомпрометировать ее – не могло не быть у такой ядреной, еще молодой бабы кого-то еще – кроме потертого временем тестя – просто она тщательно скрывала свои связи. Филиппов был в этом уверен. И Марта, в интуицию которой порой он все-таки верил, считала точно так же: обманывает отца злодейка, тянет из него жизненные соки. Не соки, нет, деньги тянет, мысленно поправлял жену Филиппов, но вслух этого не произносил: чистой, как ребенок, Марте его практичные слова показались бы грубыми, как ругательства. Найти связи, порочащие Аглаю, – вот что нужно сделать как можно скорее, пока союз тестя еще не закреплен юридически. Он попросил об этом свою секретаршу, которая уже была в курсе всех местных семейных новостей. Длинные языки расползались по Акалемгородку быстро.

– Жалко старика, – объяснил Филиппов. – Обманывает она его, а потом бросит. Надо этого не допустить.

Неля удивилась, но вида не подала. Покумекав немного, она догадалась, что связь тестя нежелательна для ее шефа – ослабляет его позиции в Академгородке. Но не настолько сильно пока ослабляет, чтобы его поручение не выполнить. И она расстаралась: на нее стали работать все ее приятельницы, но город – не городок, – полтора миллиона с гаком! Нет, необходимо было найти кого-то, знающего Аглаю Дмитриевну по работе – и такой человек нашелся: одна попивающая врачиха. Правда, врачиха, как выяснилось, никогда не видела Аглаю Дмитриевну ни с кем из мужчин – и даже с престарелым Анатолием Николаевичем, но – за коньяк и кое-что еще – пообещала, что увидит – если потребуется – то «и с самим чертом»! Неля тут же поспешила обрадовать шефа: кое-что, кажется, вырисовывается, осталось только проверить. У Филиппова появилась надежда.

В один из жарких июньских дней он свозил Аню на свою квартиру, полученную от института как дополнительная площадь (обмен пока буксовал) – полгода семейной жизни без тестя доконали его. Пролить целебный дождь могла только Анна – и вез он ее уже с конкретной целью – наконец покончить с их школьной платоникой, которой и в школах-то теперь не сыщешь! Ничего не вышло. Приближение к ней вызвало у него такое сильнейшее чувство, что, положив голову на ее полудетскую грудь, он тут же словно провалился в какой-то молочный туман – и летел, летел, летел в нем – хотя рука его продолжала пытаться что-то там расстегнуть и распахнуть.

Время остановилось – и когда полет так же внезапно как начался, завершился (а что-то так и осталось застегнутым и нераспахнутым) – ему показалось, что прошло несколько лет, а не час-полтора, и сейчас ему брести одному по раскаленной пустыне – потому что ничего больше не существует на самом деле: только этот полет…

Два дня после поездки с Анной, Филиппов чувствовал мощный физический подъем: он в институте свернул просто горы, сдвинул все застрявшие на мертвых точках дела, выдвинул Карачарову несколько интересных предложений, даже одну, совершенно нетипичную для его мышления, забавную гипотезу, касающаяся слуховых галлюцинаций: а вдруг это просто испорченный «телепатический приемник»?созвонился с коллегами из Штатов, там работал по договору доктор наук из Академгородка Климашевский, и договорился об очередном взаимообмене сотрудников, занимающихся общими и смежными темами.

Даже когда Марта, вновь разбудив его ночью, при оранжевом свете крохотного ночника, стала объяснять ему горячечным шепотом, зачем нужно было медсестре делать Ирме Оттовне смертельный укол – да, чтобы просто освободить палату, от и все, – он не испытал ни отчаянья, ни раздражения, а приласкал ее – и она уснула у него на руке, разметав короткие вьющиеся (благодаря химзавивке) черные волосы.

Сам он, стоило ему закрыть глаза, вновь возвращался в тот магический полет – и качался, качался на молочных облаках, пока, точно подстреленная птица, не падал в сон, полный привычных кошмаров, погонь, уродливых лиц, а теперь еще и ножей, острых, блестящих, разбросанных по квартире.

У него и днем иногда теперь появлялся невнятный страх, что в детской на полу нож или бритва – и он с тревогой спешил туда, заглядывал под Мишкину кровать, под стол Родиона, в шкаф, в ящики с игрушками…

Наконец, Неля все устроила: попивающая врачиха написала письмишко Анатолию Николаевичу, так сказать предупредила, мол, вы у А.Д. не единственный мужчина, она вас держит лишь за денежный источник, а, почерпнув из источника как следует, подкармливает своего любовника, который и ее – то помоложе будет, а вам уж во внуки годится. Искренне жаль вас, Анатолий Николаевич, жаль вас как известного научного работника, крупного руководителя, стыдно, что вашу безупречную репутацию пачкает особа сомнительного поведения. Копия письма была прочитана и одобрена Филипповым, который, изучая ее, мрачно посетовал, что тридцать седьмой год прошел, а так бы и не пришлось с Аглаей долго церемониться. Даже искушенная во всех отношениях Нелька и то поддрогнула малость: ее дедушка слишком хорошо узнал, как это – не церемониться. Отправит пусть сегодня же, сказал Филиппов, промедление смерти подобно, реноме тестя мне дороже всяких денег.

Письмишко поскакало к адресату. И надо же – через пять дней тесть появился, как ни чем не бывало, точно не исчезал, расположился в своем квадратном бункере, крикнул Марту и затребовал себе кофе с излюбленным бутербродом: хлеб с маслом, а сверху сыр – и только российский Никакого сыра дома не нашлось, пришлось Филиппову бежать в универсам – но он бы на радостях и подальше сносился – однако, и в универсаме российского, как на зло, не оказалось Плохой знак, сказала бы Анна, подумал Филиппов. Но она вообще склонна ко всякого рода символике. Ерунда. Он перебежал через дорогу и в соседнем затрапезном, причем овощном, магазинчике нашел нужный сыр.

Дома он собственноручно сделал дорогому тестю бутерброд и сам отнес ему в кабинет кофе и на блюдце хлеб с маслом и патриотическим сыром. Он не стал расспрашивать тестя ни о чем. Лучше продемонстрировать ему, что все в порядке, настроение нормальное – и никто сильно здесь по тестю не убивался – а то заподозрит старый шакал, что письмецо возникло не вдруг и продиктовано не голосом сердобольной толпы, задевшим за живое выпивающую врачиху, а иными мотивами. Но и перегибать палку, приукрашивая семейный быт без отца семейства тоже не следует – и это может хитрого макиавеллиста насторожить. И потому Филиппов все-таки пожаловался, что Марта почти каждую ночь будит его и часто видит покойную мать. Может, поговорите с вашим доцентом? И поймал острый взгляд: ага, хочешь так от жены освободиться – вот как, наверное, решил хитромудрый тесть. И пришлось тут же дать задний ход: может, ей кроме валерианы попить седуксена, – вот что я имею в виду. Или съездить на юг? И вновь – взгляд, как игла: отправить подальше мечтаешь, а сам поразвлечься? Опять надо было отступать: я бы с ней съездил, взял отпуск – и детям морские купания только на пользу.

– Посоветуюсь, – Анатолий Николаевич смягчился. – Отдых всей семьей – дело хорошее.

26

«10 июля

Я была удивлена, что Елена пригласила меня на свадьбу. Или она настолько уже уверена в чувствах Гоши к себе, или ей просто хочется продемонстрировать мне свой свадебный костюм. Есть и самая простая причина: ей нужна толпа народу, – чтобы потом все обсуждали, как много у нее родных и знакомых, какая была шикарная свадьба и пр.

Вторую неделю мне звонит Филиппов и мы разговариваем с ним по телефону до пяти утра. Мне дали первый отпуск, а он ходит в институт, когда захочет Он читает мне свой юношеский дневник, рассказывает обо всем, что интересует его, даже стихи читает.

Вчера спросил меня, кто из поэтов мне нравится, я ответила: Блок. И он прочитал мне любимую мою «Ночную фиалку»:

И запомнилось мне,

Что в избе этой низкой

Веял сладкий дурман,

Оттого, что болотная дрема

За плечами моими текла,

Оттого, что пронизан был воздух

Зацветаньем Фиалки Ночной,

Оттого, что на праздник вечерний

Я не в брачной одежде пришел,

Был я нищий бродяга,

Посетитель ночных ресторанов,

А в избе собрались короли;

Но запомнилось ясно,

Что когда-то я был в их кругу

И устами касался их чаши…

Я сказала ему, что иду сегодня на свадьбу, он предложил встретиться вечером, сказал: «Побудь там до восьми – а я буду тебя ждать у Главпочтамта в восемь пятнадцать».

Во Дворец бракосочетания я не поехала, а пришла сразу в кафе «Снежинка», где собралось человек сто.

Елена была в красивом длинном платье, в белой шляпе с вуалеткой, в перчатках, а ее супруг – наш Гошка! – в красивом темно-сером костюме. Он был бледен и уже пьян. Меня он среди гостей по-моему даже не заметил. Наскоро перекусив, я удрала: два танго, которые я станцевала со странным большеглазым парнем, лицо которого было зеленовато-землистого цвета и с Левкой Бергельсоном – нашим с Еленой острословом – сокурсником, только раздосадовали меня: большеглазый парень (Валентин) и Левка сделали мне по два неловких комплимента. Левка был ниже меня ростом, а Валентин припахивал нафталином. Разумеется, я решила побыстрее сбежать.

На улице было еще вполне светло – но почему-то я шла торопливо, оглядываясь – не идет ли кто за мной. Ничего определенного я не боялась – ни хулиганского нападения, ни преследования какого-нибудь подвыпившего сексуально озабоченного болвана, – но все время мне казалось, что мне что-то угрожает. Может быть, сказался сон: предыдущей ночью мне приснилось: за мной гонится мужчина с ножом, я бегу от него по улицам, он за мной, но внезапно, когда он почти настиг меня, появляется моя мама – она снится мне здоровой – и, увидев ее, преследователь исчезает. Снился мне и Филиппов – но я, проснувшись вспомнила лишь то, что и он был в моем сне, но что он делал или говорил, забыла.

Я шла слишком быстро и пришла рано, но еще с противоположной стороны улицы увидела Филиппова, который меня уже ждал. Он прислонился к серой неровной стене почтамта и читал газету. И едва я подошла, на меня глянули его веселые горячие глаза. У него было чудесное настроение: оказывается, он читал «Вечерку» – статью о нашем институте, а в статье два абзаца были посвящены лично ему. Он тут же прочитал мне их вслух – и засмеялся – в его смехе, в блеснувших по-цыгански зубах мне почудилось что-то зловещее. Впрочем, с детства я знаю за собой одну странную особенность – внезапно мое восприятие реальности по неясным мне причинам может резко измениться, как в кинокартине под влиянием особого освещения: вдруг все лица искажаются, в них проступают какие-то иные черты, пейзаж приобретает другие оттенки, даже голоса начинают звучать искаженно, словно их прослушивают не на той скорости, на которой они записаны природой… Это длится обычно минут пятнадцать – двадцать, и тело мое в это время становится приятно тяжелым, как при высокой температуре, меня начинает клонить в сон, а по коже пробегает легкий озноб. Потом все проходит так же неожиданно, как и начиналось.

Вот и сейчас я смотрела на искаженное зеркалами моих глаз лицо Филиппова и все его черты казались мне мрачными: и горящие потемневшие, как грозовое небо, тяжеловекие глаза, и изогнутый хищным клювом нос, и черные усы, шевелящиеся над узкими жестокими губами, и темная крупная родинка на запавшей голубоватой щеке, и зубы, сверкающие, словно лезвия… Мои ноги отяжелели, в голове началось шмелеподобное гудение, по телу полился странный жар, я не могла идти и плохо слышала, что он говорил мне… Но вот гудение оборвалось, я ощутила струйки пота, сбегающие между лопаток и поняла, что он предлагает пойти ко мне выпить чая.

Мы пересекли улицу, на углу, возле моего дома, стоял сгорбленный старик, одетый, несмотря на летнее тепло, в черное длинное пальто, старик глянул на Филиппова и, отвернувшись, тут же поплелся прочь. Его унылый вид произвел на меня тяжелое впечатление – я вообще обостренно реагирую на любые проявления человеческой дисгармонии: встретив горбунью, поспешно отвожу глаза, стараясь остановить скорее свой взгляд на цветке или веселой птице, купающейся в луже, чтобы и несчастной судьбы коснулось дыхание тепла и радости, ненормального стараюсь обойти, не поднимая на него взгляда, не потому что его боюсь, но чтобы не зацепить его сочувствием, как крючком – рыбу, и не потащить его за собой – отрыв будет страшно болезнен для него – пусть уж лучше плавает в своем кишащем призраками водоеме, защищенный от мгновенных и страшных для него прозрений чешуей отчуждения.

– Чего было от меня надо этому дикому старику? – Филиппов приостановился и посмотрел вслед удаляющейся сутулой фигуре. – Так глянул на меня – будто меня знает.

На краю облупленного фонтана, белеющего в садике моего двора, сидели два алкоголика. Возле них на траве полулежала ярко накрашенная женщина с испитым лицом и декольте, открывающем плоскую морщинистую грудь.

Филиппов, глянув на них, усмехнулся.

Мы поднялись по холодным ступеням, я достала из почтового ящика письмо от сестренки, поздоровалась с соседкой, спускавшейся с пятого этажа. Тетушки дома не было, и, когда хлопнула дверь, мама нажала кнопку звоночка – колокольчика (шнурок на спинке кровати оборвался и приглашенный электромонтер сделал для мамы кнопочку) – ей что-то было срочно нужно.

Филиппов остановился в прихожей; попав в полоску света, падающего из окна, и мошкара пылинок закопошились над его левым плечом. На миг все это – и звоночек мамы, и прихожая, полная старых шляп и вышедшей из моды кожаной обуви, и Филиппов, осажденный полком мошкары, показалось мне нереальным.

– Проходите ко мне, – сказала я, – сейчас будет чай.

Я зашла в комнату мамы и села возле ее постели на стул.

– Попить бы немного, – попросила она. От ее лица веяло тишиной снега – пронеси меня на руках по темной лыжне – откуда это? На белках ее глаз краснели лапки воспаленных сосудов. Красною гроздью рябина зажглась. Так у Цветаевой?

Я принесла ей сока – и она улыбнулась мне беззащитной желто-яблочной улыбкой. Любовь к ней и жалость охватили меня.

– Лежи, – сказала я, – отдыхай.

Кончик ее носа – тонкий и прохладный: я поцеловала ее – так и она, маленькую, целовала меня…

Филиппов сам включил музыку и сидел на диване, покачивая в такт ногой.

– Любите ли вы Вивальди? – Произнес он, когда я поставила на столик перед ним чашки и чайник. – Любите ли вы Вивальди?

Я уже поняла, что понравившиеся ему фразы он повторяет часто. И повтор каких-то ситуаций, тоже ему приятен. Возможно, и наши встречи были приятны ему именно ритуальным постоянством множества деталей: как всегда, вставал парок над крепким чаем, желтело хрустящее печенье в вазочке, звучала та же музыка, иногда брякал мамин звоночек.

Мы опять долго говорили Филиппов рассказывал мне о своей юности. В комнате быстро темнело, уже нельзя было разглядеть черт его лица, но я не зажигала света. За окном ворковали припозднившиеся голуби.

– Я рассердился больше всего на то, что целовались не мы, а голуби, – произнес он и резко притянул меня к себе. Его губы показались мне солеными, как морская вода, а от его кожи пахло как-то резко и одновременно приятно – почему-то я решила, что так пахнет муравьиный спирт. Поцелуй не понравился мне, будто его губы лишены были чувствительности, но запах его тела мгновенно опьянил меня. Все происходило будто не со мной, я видела откуда-то, словно из верхнего левого угла комнаты, как смуглый человек в полумраке пытается раздеть девушку, прижимая к своей, уже обнаженной груди, ее грудь… И в самый кульминационный момент я точно куда-то провалилась.

И вдруг прозвенел звоночек.

Растерянно я села на диване, осознав, что раздета, а рядом со мной – обнаженный полноватый мужчина.

Я даже не поняла, что у него ничего не получилось. Оказывается, мамин звонок уже требовал меня к себе третий раз. Он и помешал ему, наверное… По крайней мере, такое объяснение успокоило его и смазало бальзамом его самолюбие. Смешно! Ведь он мог бы ничего вообще мне не говорить – так легко было обмануть меня! Ведь у меня совсем нет опыта.

Потом мы оделись и пили чай.

Я пошла его провожать. На автобусной остановке он, как всегда, сел в такси.

Самое удивительное, что, когда, одевшись, я вошла в комнату мамы – она крепко спала, из ее бледного полуоткрытого рта стекала на подушку желтоватая слюнка… Неужели она так быстро заснула? Или я одевалась слишком долго? А может быть, у нас с Филипповым была слуховая галлюцинация?… Ой.

Но теперь мне будет сложно встречаться с ним – или нет?…»

27

Капало и капало, моросило и моросило, Филиппов сидел у себя в кухне, перед печатной машинкой и курил. Только что уехала от него Неля – и все с ней получилось без всяких осечек, должным образом. Неужели и в самом деле так подействовал вредный звоночек матери Анны? Или – он нахмурился – или незадолго до своей смерти заговорила его огненная Елизавета, что, если он даже и влюбится в кого-нибудь, то окажется бессильным, а без любви – пожалуйста?

В стекло капало и капало. И стекали, стекали, стекали вялые струйки дождя. Мерзкая погода. И тесть мерзкий. Оказывается, он возвращался домой только на три недели. Я, сказал, получил письмишко, в котором некая мадам сообщает мне, что у Аглаи есть молодой любовник. Это было, скорее, приятно мне, чем наоборот. Скажу так – даже польстило. И я решил, нужно ей съездить в пансионат, от меня, старика, отдохнуть. Хочет – пусть с ним, хочет – одна. И тесть так посмотрел на Володю, что у того точно жаба за шиворот прыгнула – брр, греховодник, шакал, волк, неужели догадался? Вчера Аглая вернулась и сразу тесть исчез из бункера, как дорогой экспонат из плохо охраняемого музея. Теперь уже вряд ли вернется. Полный провал…

И этот идиот Прамчук-младший тоже натворил дел. Не дала Люба ему согласия на развод, он возьми да ей и пригрози: не дашь, с помощью отца отберу у тебя дочку и спрячу, не найдешь! Обезумевшая Любашка написала заявление в милицию. Оттуда сигнализировали Филиппову. А он, простите, тут при чем? Но с милицией лучше не ссориться – пообещал им уладить конфликт в семье.