Текст книги "Лев, глотающий солнце."

Автор книги: Мария Бушуева (Китаева)

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 27 страниц)

И сестра тут же откликнулась мне:

«4 февраля …

Сегодня у меня чудесное настроение: Карачаров вызвал меня, расспросил о том, как прошла специализация, похвалил мой доклад на конференции и разрешил мне заниматься тем, что меня интересует: рассмотрением психопатологии с точки зрения психологии – и даже парапсихологии. Я сказала ему, что считаю психопатолию контагиозной, семейной, а не индивидуальной. Он напомнил точку зрения Кемпинского, что в психбольницу попадает отнюдь не самый больной, а просто самый тонкий и слабый член семьи. В общем, он одобрил все, о чем я думала еще в университете… Правда, сегодня почему-то не видела в институте Филиппова, это немного огорчило меня: наверное, я уже привыкла к его горячему взгляду, как замерзшая кошечка, гулявшая долго сама по себе и вдруг попавшая в уютный семейный дом, привыкает к огню камина…

Маме сегодня получше – она не рыдает, не обвиняет нас с теткой в том, что мы хотим ее смерти, а лежит и напевает слабым голосом романсы. Тетя Саша готовит в кухне ужин, пахнет гречневой кашей и чем-то еще, вроде, корицей. А я сижу у себя в комнате, пью чай и пишу, мельком посматривая в телевизор. Какой-то журналист в очках патетично говорит о «перестройке и переменах в стране». Я лично пока ничего нового у нас не вижу – только одни слова. Наш лидер обладает поразительной способностью всегда отвечать не на заданный вопрос, а на тот, на который ему хочется – и отвечать долго, пространно, путано, внушая слушателем своим уверенным голосом, что то, что он говорит – истина, а по сути – то он не говорит ничего. В душе он. видимо, чувствует себя Лениным, А свою супругу считает Н.К.После революции некоторое время был НЭП, а потом, кажется, снова всех пересажали. У него нет новых идей – он копирует и только. Оттого можно ждать всего того, что описано в школьных учебниках. Только с каким результатом? Иногда мне кажется, что Россия – загадка для многих умов исключительно потому, что все, что в ней происходит, даже в политическом смысле, порождено исключительно «психической энергией» – энергией коллективного бессознательного желания народа. Вот сейчас, например, я бы ждала «разгула русского разбойного духа» – то есть после того, как «коллективные желания» долго держали в закупоренной бутылке, в ней началось брожение – и можно предположить, что произойдет «перевертыш» – на долгое время ложная мораль будет отброшена, но заменится она не нравственной подлинной нормой, а тем, чем всегда чревата ложная мораль – аморальностью. Во всех смыслах и во всех сферах. Ладно. Ну ее – политику. Лишь бы мир был, лишь бы любовь была, а все остальное – другая жизнь для других людей.

Я и жизнь Филиппова воспринимаю раз и навсегда как д р у г у ю – не мою – и потому мне вполне хватает той части его личности, которая явлена мне. Семья, дом, дети – как все это далеко от меня пока. Так, наверное, Луна глядит сквозь сон на Землю – что там на ней? кто там на ней? – а сама плетет, плетет долгую серебристую нить полусонных грез…

Ладно. Пойду поужинаю – и спать Телефон звонит…»

Я не сразу поняла, что телефон звонит и у меня в номере, подскочила к нему, рывком сняла трубку, опасаясь, что услышу короткие гудки. Вдруг это Максим, мелькнула надежда. Я же продиктовала ему мой гостиничный номер.

Но звонил парень – покупатель квартиры.

– Я был в ЖЭУ, капремонта не делали в последние десять лет, меняли только трубы, а кроме того, перекрытия, оказывается, в доме смешанные…Так что – мне не подходит.

– Понятно, – сказала я.

– Я собственно звоню еще, чтобы вам сказать: у вас и сейчас в квартире свет. И я позвонил сначала туда – ответил женский голос. Так что разберитесь, кто там живет, а то сложности будут с продажей. – Он помолчал. – А зачем такой красивой молодой даме – сложности?…

Я положила трубку и, как говорится, уставилась на стену неподвижным взглядом. Бледные завитки обоев. Скромный, бесцветный офорт.

Честное слово, чушь какая-то. И квартира не продана, значит, торчать здесь еще – и сколько? И свет в окне! А теперь еще и женский голос отвечает по телефону.

Я дрожащими пальцами набрала телефонный номер сестры.

Сестры? Господи, что я говорю!

– Але, – сказал женский голос, – вас слушают… – Помолчав, я положила повлажневшую трубку. Неужели Василий Поликарпович отдал ключи какой-то знакомой женщине? Да, наверное. Он не предполагает, что кто-то будет звонить в пустую квартиру… Такое предположение все – таки немного успокоило меня.

23

Решили, что надо пригласить родственников и на сорок дней. Помогала готовить и накрывать на стол Аглая Дмитриевна. Марта старалась на нее не смотреть, но, когда Аглая ей внезапно сочувственно улыбнулась, банка с огурцами выскользнула из рук Марты – и разбилась.

– Я чувствую, что у нее дурной глаз, – шептала Марта в комнате Филиппову, – и черная душа, поверь мне…

Филиппову и самому присутствие новой женщины в доме было малоприятно. Анатолий Николаевич со дня похорон жил у нее – и только на сорок дней вернулся домой – и то не один. Он не унизил себя никакими объяснениями с детьми и зятем. Ольга, правда, попыталась что-то пробормотать осуждающе, но Прамчук и взглядом ее не удостоил. Кремень мужик, восхитился Филиппов, я бы так не смог. Свою мать он не стал привозить из деревни на сорок дней – она и неделю в городе с трудом выдержала, едва-едва поклевала на девятидневье – и скорее домой к своим курочкам и вышиванию. Подумав о матери, Филиппов прослезился. Марта сразу приникла к нему, положила черненькую круглую голову на его плечо, обняла.

– Плохо нам будет без Ирмы Оттовны, – в который раз сказал Филиппов.

– Плохо, Володя, – откликнулась, как эхо, Марта.

Родиона и Мишутку на дни похорон забирала Колина Любаша. Но сегодня они были дома: Родион хмуро сидел за столом, вяло жевал блин и безучастно смотрел в окно, отчего по его бледному лицу медленно проплывали тени снежинок. Мишутка же, не понимая происходящего, громко требовал себе еще киселя и пытался сдернуть со стола скатерть. Филиппову вся эта многочисленная родня жены казалась сегодня совсем чужой; он завистливо поглядывал на раскрасневшегося после водки Прамчука и, наконец, уличил себя в упорной фантазии: это он, Филиппов, похоронив жену, заходит в кухню, где уже хозяйничает долгоногая Анна, а он тихонько обнимает ее и шепчет: «Родная…». Поймав по-птичьи встревоженный взгляд Марты, Филиппов ей ласково кивнул. В сущности, ему было жаль ее по-настоящему. Что она видит? Только дом и детей. Ложится спать рано – даже телевизор почти не смотрит. Сидит, рисует свои волшебные цветы да преданно, как Пенелопа, ждет с работы любимого мужа. Если бы можно было пожить с Анной на чудо – острове, родить похожего на Анну сына, а потом, под старость, когда Филиппов уже не будет нужен как мужчина еще молодой Анне, вернуться к Марте и умереть на ее руках… Впрочем, захочется ли возвращаться? Или, что еще хуже, не наскучит ли и Анна, когда он, слившись с ней, наконец, впитает ее душу в себя до конца вместе с ненужным ей самой, для чего-то Богом ей подаренным талантом, и, оставив вместо загадочной планеты, вокруг которой с навязчивостью пчелы он сейчас вьется, только опустошенную скорлупу?

Но идея родилась – хотел или не хотел этого Филиппов – и чудо – остров уже замаячил в туманной дымке океана.

Филиппов налил себе водки, улучив момент, когда тесть вышел, а Марта наклонилась над Мишуткой, вытирая его ротик салфеткой, – и вилкой подцепил немного соленой капусты. Ему вспомнилась вырезанная из бумаги, намокшая борода Нептуна в детском лагере в какой-то праздник, может быть, даже в день Ивана Купала для порядка переименованный в день речника. Нептуном был вожатый, потом, уже взрослым, он его однажды увидел в кинотеатре у Елизаветы, затонувшей вскоре в бурных водах своих страстей. Да была ли она, подумалось, не сон ли это, неужели я, приличный семьянин и почти доктор наук (пусть я и знаю цену своим научным трудам!) когда-то мог в три часа ночи бросать камушки в окно спящей женщины – и она открывала мне скрипучую дверь, брала, точно заблудившегося ребенка, к себе в постель и, обогрев, начинала играть со мной, как маленькая разбойница, развращая и лаская, пугая и веселя?

Нет, нет, я придумал и ее, и Анну, вот она – реальность, по замутненной поверхности которой летают пылинки скуки: тесть, Марта, умершая теща, пухом ей земля, многострадальной, Колька, напившийся, как Зюзя, его беременная Любашка с глазами затравленной козы, дети… Да, дети. Ничего нет. Ничего больше не существует. Отключить воображение – и все: вместо яркого экрана, заполненного музыкой и красивыми людьми, – черный ящик. Он поднял отяжелевшие веки: родня жены захмелела, их голоса уже слились в один ровный и утомительный гул, Марта куда-то вышла, наверное, занялась детьми, а тесть о чем-то говорил со своим братом – номенклатурщиком, и лица их выдавали сильную озабоченность. Филиппов выпил еще водки и опять подцепил капусты. Беда в том, что экран можно выключить – и даже разбить! – а что делать с фантомами воображения, слившимся с живыми людьми? Если он сам, не ведая того, извлек из глубины своего воображения образ мятежной Елизаветы, не сам ли он и разрушил образ, уничтожив ее душу? Филиппов, увидев себя губителем, содрогнулся: предательство, которое он совершил по отношению к Елизавете и о котором навсегда забыл, осталось в его подсознании и сейчас, отбросив на его мысли тень, придало собственному его «я» такой страшный облик, что Филиппов испугался самого себя, испугался за Анну – значит, и с ней будет то же? Значит и ее он погубит? Впрочем, усмехнулся вдруг, если ни Елизаветы, ни Анны нет, а есть лишь игра моего воображения, предлагающая мне тот образ, который нужен душе, как пища, именно тогда, когда появляется в этом витальная потребность, то и гибель их не что иное как следствие изжитости моим воображением очередного образа. В конце концов, может быть и я – лишь продукт чужого воображения… О чем переживать?

– Володя, мне нужно с тобой обмолвиться парой слов, – тесть смотрел на него через стол, прищурив свои круглые желтые глаза. – Выйдем.

Они прошли в кабинет Анатолия Николаевича. Шторы в нем были опущены и пахло пылью. Картина на стене, изображавшая речные просторы, катер и несколько серых тучек – подарок местного художника – казалась единственным окном из этого затхлого бункера в мир.

– Присаживайся, Володя.

Странный все-таки человек мой тесть, подумал Филиппов, садясь, масон ей-богу.

– Как вы тут без меня?

– Потихоньку.

– Как Марта?

– Переживает, конечно. Сны всяческие кошмарные ее преследуют. Плачет часто.

– Ты теперь, Володя, в семье за главного, – голос тестя звучал мягко, лаза смотрели ласково. Он включил настольную лампу, и Володе снова вспомнились советские фильмы послевоенных лет, в которых генералиссимус по-отечески разговаривал с генералами, лампа на его столе тихо светила, а на стене висела карта страны. – Устал я, понимаешь, хочу отдохнуть от всего. Николаю я дам денег на машину, Ольга квартирой обеспечена, у вас с Мартой все есть. А я отдохну с Аглаей Дмитриевной… Что будет нужно – если уж особо важное – звони.

Ночью Филиппов проснулся от света: горел торшер, жена, в длинной бледно-голубой сорочке, стояла посреди комнаты.

– Ты что, Марта?

– Мама приходила, она была в халате, прозрачная, даже немного колыхалась, словно от ветра, она остановилась вот здесь, – Марта показала на середину паласа, накрывавшего часть комнаты, – посмотрела на меня, а я уже не спала, но лежала, потом тихо – тихо обратилась ко мне по имени и, когда я села в кровати, вдруг подошла к окну – и исчезла – словно вышла через стекло. – Филиппову стало не по себе. – А потом исчезла.

Он и так, после разговора с тестем, чувствовал себя тревожно. Прамчук бросил семью на него, это ужасно! Заездит меня семейка! Лучше слушать самого черта – лишь бы самому не нести ни за что ответственности! А теперь явление второе – призрак тещи!

Марта была так бледна, что показалась Филиппову похожей на мертвую Паночку.

– Ложись, ложись, родная, – он встал, обнял Марту за плечи. Она дрожала – Моя мать тоже видела свою умершую бабушку. Так бывает. Игра воображения.

– Нет, нет, – замотала головой Марта, – душа бессмертна. Это не фантазия, это приходила мама. Мама!

И Марта зарыдала так громко, что Филиппов испугался: разбудит детей.

– Перестань, перестань, – он почти грубо тряхнул ее за плечо, – лучше сядь и послушай, что я тебе скажу.

Она пошла и покорно присела на край кровати. Он сел рядом.

– Твой отец сказал мне сегодня, что будет жить у Аглаи. Он дал Николаю денег на машину. У Ольги все есть. И он считает, что и у нас все в порядке. – Глаза Марты смотрели мимо Филиппова – куда-то в угол комнаты.

– Да перестань ты ждать, что мать опять появится, – Филиппов уже чувствовал раздражение. Сидит дома, в четырех стенах на всем готовом, дети с нянькой, деньги идут, чего не удариться в мистику! Повкалывала бы восемь часов в день, а потом вечером, еще бы стирала и на завтра обед готовила, как все бабы, – никаких бы призраков не видела. И некогда было бы о матери рыдать. Дура избалованная. Иногда, как это ни казалось парадоксальным даже ему самому, он испытывал зависть к тихому беспроблемному, безбедному существованию супруги. Вообще, копаясь в себе, он давно уже понял, что двумя стимулами его активности выступают ревность и зависть. Хотя порой они же и тормозят какие-то его благие начинания…

– Марта, ты соображаешь, что твой папаша нас хочет бросить? – Крикнул он, впиваясь взглядом в лицо жене.

Она глянула на него, вопросительно подняв круглые брови.

– Аглая сведет его в могилу, ты должна сделать все, чтобы он ушел от этой гнусной бабы и вернулся к нам домой.

– Да, у нее черная, черная душа! – Зашептала Марта.

– Хрен с ней, с ее душой! – грубо рявкнул он. – Верни отца!

– Как? – Она ухватилась холодными пальцами за его руку. – Как?

– Сходи к ней, предложи деньги, я скажу тебе какую сумму утром, попроси за деньги оставить Анатолия Николаевича.

– Кто же откажется от семьи за деньги? – Пролепетала Марта. – Предложи мне хоть миллион, я не смогу быть без тебя, Володя.

– А Аглая – сможет. – Он встал. – Она из другого теста. А сейчас – спи. – Он наклонился и поцеловал ее в лоб. Наивное дитя!

В кухне, докуривая сигарету, он принял другое решение: конечно, Марту посылать – глупость. Жена там разрыдается, постыдится предлагать деньги, на том все и кончится. Попросить Ольгу? Ольга и так будет тянуть из папаши деньги У нее в сущности все действительно есть. И ей наплевать, где он – у нас или у Аглаи. Поговорить с Колькой? Тоже – пропащее дело. Надо все делать самому. Через подставное лицо. Кто подойдет? Нелька? Нельзя – растреплет по институту. Да и зачем раскрывать ей карты: тесть – его опора, и незачем никому на работе знать, что он сбежал.

Он-то сбежал, вдруг прозвучал голос в душе, а тебе теперь – двойные кандалы. Попросить Женечку? Она и так в курсе всех их проблем – соседка. Аглаю видела. Деньги и ей нужны. Или можно Женечке принести хороший подарок – золотые серьги, к примеру. Пожалуй, так и сделаю. Он погасил сигарету и лег спать.

А вечером уже звонил в дверь к одинокой соседке.

24

«7 июня

Вот как давно я не писала!

Дома все по-прежнему. У тети Саши, прав да, был приступ холецистита – и неделю она к нам не приходила… Мама оставалась одна, пока я была на работе. В общем, все было терпимо: она не сильно меня утомила (обычно мама доводит тетку своими жалобами и слезами), потому что я купила ей коробку конфет (огромную!) и она ела конфеты, не переставая.

В институте тоже все нормально. Дима, мой прямой начальник, уехал на специализацию, и прислал мне письмо, в котором рассказал, что видел старый документальный фильм о Кулагиной, она передвигала телекинетически коробок спичек, читала сквозь бумагу конверта и пр. Письмо Дима вдруг закончил так «Ладно, пока, Анна. Живи, пей коньяк с красивыми мужчинами и ешь бисквитные пирожные!»

Вчера мы гуляли с Филипповым; шли по проспекту, он рассказывал мне о детях (хотя его семья как бы находится для меня совсем в другом измерении) и встретили Елену. Она, кстати, выходит замуж за Гошу, потому что ждет ребенка. Гоша ко мне больше не показывается – ну, понятно, что он может мне сообщить интересного? Мне очень не хотелось сталкиваться с Еленой и она, слава богу, сделала вид, что нас не увидела – и перешла на другую сторону.

Потом Филиппов вдруг предложил съездить в гости к его приятелю, потому что у приятеля есть какие-то нужные Филиппову книги, а сам приятель в отпуске и на работу, – он тоже научный сотрудник из Академгородка, – не покажется до конца июня. Я согласилась. С Филипповым мне интересно, погода отличная – почему бы и не прокатиться на такси до другого района, где я по-моему вообще ни разу не была. Ведь вся моя жизнь проходит на пятачке центра и в Академгородке, я даже названий городских улиц не знаю, когда ко мне обращаются прохожие с просьбой подсказать им, как куда добраться, я порой с удивлением узнаю, что у нас есть улица Александра Грина, кафе «Эллада» и тому подобные названия. Впрочем, чему удивляться, если продают стиральный порошок «Офелия-м» – то есть Офелия модернизированная!

Наше такси летело по мосту, я смотрела на сизые тяжелые волны – и на миг вдруг представила, что мой черный берет кружится на воде, подхваченный спиральной воронкой.

В районе, расположенном на другой стороны реки, я была раза два – и то со школьной экскурсией.

Сейчас мы ехали по проспекту Маркса и я вдруг обратила внимания на то, что на двух домах были застеклены очень большие окна чердака.

– А там что, живут? – Спросила я у Филиппова.

– Это мастерские художников. – Пояснил он… – Некоторых я знаю Недавно было открытие выставки Абдуллина – оригинал: все время рисует только себя – то с женщиной, то в гробу, то на кресте…Хорошо, что на его картинах ничего непонятно, а то вряд ли все прошлые годы он бы так широко выставлялся…

На соседней улице такси остановилось, Филиппов расплатился с водителем (он, кстати, никогда не берет сдачу) и мы вышли возле светло-серой кирпичной пятиэтажки.

– Второй подъезд, пятый этаж, – Филиппов засмеялся. – Лифта, разумеется, нет! – Поднимаясь, он запыхался – фигура у него хоть и не крупная, но грузная. В жару он страшно потеет, а вчера было двадцать пять градусов тепла. – Здесь! – Ключи оказались у него в заднем кармане джинсов, он достал их, подковой изогнув тяжелую спину и, когда дверь открылась, распрямился и быстро глянул на меня – наверное, выражение моего лица было такое растерянное, что даже он ощутил какую-то неловкость.

– Да это моя квартира, – счел нужным объяснить он легонько подталкивая меня в прихожую, – еще два года назад мне дали на расширение. Пока живет в ней мой приятель, а я ищу обмен.

Комната, метров восемнадцати, действительно была почти пустой: на подоконнике и на столе стопками лежали книги, у стены, противоположной окну, стояла раскладушка, застеленная шерстяным одеялом. Даже стульев и табуретов не было.

– Кофе сделать? – Филиппов попытался меня обнять – но я отстранилась.

– Может быть…

Он принес минут через пять из кухни кофе в чашках, поставил их на толстую английскую книгу, лежащую на полу возле раскладушки, а сам сел на шерстяное одеяло и закурил, в блюдце сбрасывая пепел. Я посмотрела, что за книга служит нам импровизированным столом: это был Льюис Кэрролл…

– Вам что-то здесь было нужно, – напомнила я, тоже садясь на раскладушку с ним рядом. Он молча докурил сигарету, загасил окурок и взял меня за руку. Ладонь у него была потная и горячая.

– Какая-то книга, да?

Он, не отвечая, притянул меня к себе и неловко обнял. Я подумала, что кофточка помнется. Он положил голову мне на грудь, уткнувшись носом в ключицу – и долго сидел так, отчего у меня затекло плечо. Потом он выпрямился и, не поднимая на меня глаз, стал расстегивать верхнюю пуговицу на моей кофточке, которая уже, конечно, смялась Пуговица не расстегивалась: он не знал, что она пришита сверху как декоративная деталь, а никакой застежки под ней и тремя другими пуговицами нет. Он покраснел и на его лбу выступили крупные капли пота, казавшиеся розовыми, потому что уже садилось солнце и его закатные лучи падали прямо на лицо Филиппову.

– Ну что? – сказал он, отпуская наконец пуговицу. – Так вот и посидели…

Он опять закурил, погасил через несколько минут окурок, некрасиво сплющив его о бледный цветок белого блюдца, встал – и, проведя рукой по моим длинным волосам, усмехнулся – наверное, над самим собой.

Когда мы закрывали ключом дверь, выглянула соседка – в синем халате в желтый горошек – и в ее взгляде мне почудилось презрительное осуждение.

Вечером, дома я рассматривала фотографии. Просто так, потому что мне нравится смотреть на застывшие мгновения своей и чужой жизни. Посмотрела на молодого деда: неприятная улыбка. И глаза – фанатика. Бабушку он полностью подчинил своей власти. Любовь? Не знаю. А мать совсем на него непохожа, все черты лица – бабушкины, но в глазах что-то такое есть – какие-то странные искорки… Кстати, у нее в юности был такой пышный бюст! Выпал из альбома снимок – сначала я. наклонившись, решила, что это я – лет в пятнадцать – но, взяв фото в руки, увидела – нет, на нем – сестра. Она недавно прислала мне письмо и эту фотографию».

Я отложила дневник. Мне вдруг стало не по себе: точно моя фотография выпала сейчас из альбома, где, кроме меня, уже не было живых лиц. Я так ярко представила, как она лежит на паласе в пустой квартире сестры – лежит именно сейчас! – что мне захотелось побежать туда, поднять ее и скорее забрать себе. И вообще – нужно посетить Василия Поликарповича: неизвестно, в какое состояние привели его гости сестринскую квартиру, – вряд ли они стараются убирать за собой – не тот контингент!

Господи, сколько мне еще торчать здесь? Я взяла отпуск за свой счет на три недели: декорации в сущности к новому спектаклю готовы – наш главреж, любитель Чехова, репетирует «Чайку»; Иванченко нанесет как говорится, последние штрихи, а о том, что премьера пройдет без меня, я не особо жалею: опять наш домашний фюрер или из юдашкинской красотки сделает чайку, или мужчин переоденет женщинами… И зрители в один голос будут хвалить его за смелость и новое слово в режиссуре.

Вот Максим… Максим! А вдруг он, решив, что я изменяю ему в далеком городе Н, с отчаянья познакомится с кем-нибудь и тут же женится? Не в его характере, конечно, такая поспешность.

Я не верю, что мы расстались с ним навсегда, но то, что он, как большинство мужчин, не смог поставить свое чувство ко мне выше своего самолюбия, сильно подмочило мое к нему отношение. Более того, у меня закралось крохотное, но катастрофически опасное предположение: а не глуп ли он? Брррр.

Одевшись и выйдя в коридор, я увидела моего соседа – Андрея. Он мило болтал с какой-то интересной брюнеткой и поздоровался со мной на этот раз весьма сухо, зато брюнетка задержала на мне любопытный, острый взгляд подведенных глаз.

Как ни странно, но я старалась отогнать мысль, что совершенно безразличный мне Андрей может уехать из гостиницы раньше меня – наверное, словно в чужом и холодном доме небольшой, но все-таки согревающий огонь, его внимание ко мне хоть несильно, но согревало меня. Представить, что я буду ходить по долгому гостиничному коридору, чужая и даже просто незнакомая никому, оставленная Максимом, – нет, это было почти мучительно. Моя замерзшая душа зацепилась, видимо, за краешек веселой души Андрея и опасалась сорваться вниз – туда, где открывалась черная беззвездная бездна одиночества.

Иванченко часто говорил мне о том, что моя душа согревает его. И вот – я сама, ушедшая в неизвестное прошлое за голосом сестры, прозвучавшим из небытия, греюсь у чужой души… Боже мой!

На улице потеплело; с крыш капало и несколько раз, возле моих ног, разбивались упавшие сосульки. У бродячих собак уже были мокрые весенние морды, а на славянских девичьих носах выступили симпатичные веснушки.

Люди улыбались, слышался смех – весна будоражила кровь, все спешили к своим родным или к близким знакомым, и, наверное, только я, выпавшая из своей жизни, как ленточка из детской косы, ощущала весну как противоречие моему внутреннему состоянию: в ней было столько закипающей жизни, а из меня жизнь словно вытекала все эти дни через образовавшуюся дыру – и вот, вытекла почти вся – и я вдруг почувствовала себя почти бесплотной.

Но, пройдя с таким ощущением несколько шагов, я вдруг приостановилась (для приличия возле книжной лавки) и подумала: а я ли это? Я ли чувствую себя бесплотной? Я – такая жизнелюбивая и смешливая, такая любознательная и заражающая всех своим оптимизмом? Не душа ли моей сестры, замерзшая и одинокая, говорит и чувствует сейчас ч е р е з меня? Или я просто устала, просто не с кем мне здесь поделиться болью о прошлом? Конечно, устала, конечно, мне здесь тоскливо – вот и все. К чему – мистицизм и личный спиритизм, или как там назвать такие размышления? Нет, все эти потусторонние «измы» мне чужды – и даже то, что они здесь, в городе моего детства, закрались в мое сознание, уже удивительно. Чтение дневника сестры так влияет на меня …Надо постараться отделить то настроение, которое налетает на меня, когда я следую за ней по ее юной и трагичной жизни, от моего собственного «я», иначе я рискую попасть в обыкновенную депрессию, какой периодически страдал мой отец. Не знай я, что произошло с сестрой, я, возможно, читала бы ее историю с родственным интересом и женским сочувствием – и всего лишь. Так и надо себя настроить.

– Вы что-то хотите купить? – Спросила продавец. И я узнала ее. Когда мне было пять-шесть лет, она приходила к нам в дом, была приятельницей моей матери. Ее фамилия…да, Хованская. Она говорила, что по отцу княгиня. Она, конечно, никогда не вспомнит маленькой девочки с ровной челкой и большими серыми глазами.

– Купить? А что вы можете порекомендовать?

– Возьмите это… – Она протянула мне книгу в темно-зеленой обложке.

– Какая цена?

– Десять.

Я отдала деньги и сунула книгу в сумку, даже не поглядев названия. У княгини, когда она улыбнулась очередному покупателю, изо рта высунулись два острых кривых зуба. Но в общем, она как-то мало изменилась за двадцать лет.

Весенний ветер, точно подросток, носился по двору – и на облупленном краю фонтана сидели взъерошенные голуби. Обертка от конфеты прилипла к моим ногам – я наклонилась и сбросила смятую бумажку с черных брюк в мокрый осевший снег. Дверь в подъезд была приоткрыта, ее придерживал обломок ржаво-красного кирпича. Я вошла и стала подниматься по старым ступеням, замедлила шаг возле почтовых ящиков – и заглянула в тот, который еще недавно принимал почту для моей сестры – пусто. Кто-то спускался – я подняла голову и увидела Василия Поликарповича. Когда он поравнялся со мной, я поняла – и по запаху и по его блестящим глазам – что он крепко пьян.

– Вы не ко мне? – Он, чтобы не покачнуться, ухватился за перила. Его желто-смуглая цепкая рука оказалась прямо перед моими глазами. Под желтыми ногтями чернели дуги – точно недавно старик копал землю прямо ладонью, как лопатой.

– А вы уходите?

– Знаете, в Одессе был такой ресторанчик Гамбринус, где играл цыган-скрипач. И там я познакомился как-то с коренным одесситом. И так вот, – рука Василия Поликарповича напряглась – равновесие требовало от него больших усилий, – этот самый одессит как-то сделал мне комплимент, с его точки зрения, комплимент, разумеется, – ты, говорит, Вася, по характеру настоящий одессит, потому что отвечаешь на вопрос вопросом… – Василий Поликарпович засмеялся – и тело его покачнулось – смех, просыпавшись на весы, все-таки нарушил с трудом сохраняемое равновесие.

– Я буду через час, – старик придал своему лицу строгое прямое выражение, намереваясь, по-видимому. подчеркнуть, что его шаткость – просто случайность. – Заходите.

Он оторвал руку от перил и с тем же строгим и добропорядочным выражением лица, стал спускаться дальше.

А я поднялась еще на этаж – и начала открывать замки, забыв поинтересоваться у старика его гостями – но вряд ли бы он и сознался в том, что имеет дубликат ключей и отдает их своим знакомым. Ну и ладно, лишь бы не сожгли квартиру. Я вошла в прихожую и мне показалось, что в квартире появился какой-то непривычный запах: пахло то ли воском, то ли какими-то увядшими цветами.

Сначала я посмотрела кухню – нет, особого беспорядка здесь не было, по-моему, вообще ничего не изменилось: чайник я ставила на подоконник – он там и стоял, моя чашка из-под кофе (я предпочитаю всегда и везде пить из одной – своей – чашки; это привычка моего отца, передавшаяся мне то ли из-за нашего с ним сходства, то ли по причине обычного подражания дочери отцу) так и осталась на столе, где я ее и поставила; в кухонном застекленном шкафу мутно поблескивали фужеры и рюмки – и непохоже, чтобы их вообще вынимали в последние полгода. Правда, гости Василия Поликарповича могли пользоваться его посудой и почти не заходить в кухню, ставя вино (а вряд ли они без него обходились) на журнальный столик. Я прошла в комнату – ну да, здесь кто-то был – на паласе валялась то ли какая-то картинка из журнала, то ли фото – а так все прибрано. Ну и ладно, пусть, пока квартира не продана, Василий Поликарпович разрешает своей даме или даме с приятелем здесь ночевать. Лучше вообще пока не поднимать с ним разговора на эту тему. Только вот пусть ничего не разбрасывают – я подошла и наклонилась над бумагой, лежащей на полу, и поняла, что это чей-то фотоснимок, упавший изображением вниз – из чистого любопытства я перевернула его – это была моя фотография. Та самая, о которой писала в дневнике сестра.

По моей коже поползли мурашки.

Первым моим желанием было убежать, взять билет на самолет и улететь домой. Но, оказавшись в подъезде, на площадке, и уже начиная торопливо закрывать дверные замки, я неожиданно для самой себя, опять распахнула дверь и вернулась в квартиру.

С детства склонная к анализу и самоанализу, я победила свою панику – и решила все-таки понять, как мог снимок выпасть вторично из альбома сестры, причем сразу после того, как я прочитала у нее в дневнике, как моя фотография упала на палас?…

Я вновь взяла ее в руки и взглянула на свое лицо – юное, четырнадцатилетнее, немного грустное, но в то же время и немного насмешливое.

Здесь где-то должен быть фотоальбом. Я осмотрела комнату и, зайдя в спальню, поискала его и там. Нет, альбома нет. А где он?

Хорошо. Можно вполне принять такой вариант: сестра, когда писала мне записку, уже зная, что произойдет с ней дальше, достала из альбома мое старое фото (может быть, именно этот снимок был ей чем-то особо дорог) и смотрела на него. А потом сунула – ну, к примеру, вот сюда – на книжные полки – он и находился там все это время, стиснутый двумя книжными обложками, пока случайный гость(или гостья) Василия Поликарповича не решил (не решила) почитать на ночь. Тут-то фотография и выпала. Вот и все. Просто и реалистично.