Текст книги "Лев, глотающий солнце."

Автор книги: Мария Бушуева (Китаева)

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 27 страниц)

– А я – агент, – сказала женщина, поправив очки, – вот молодой человек проявил интерес.

– Проходите, – пригласила я, – да здесь никто сейчас не живет, не снимайте обувь.

– Капитального ремонта не было? – Поинтересовалась женщина.

– Не знаю, надо спросить у соседа. Квартира принадлежит теперь мне, но я живу в другом месте…

– Парень прошел в кухню, заглянул в ванную.

– Метров пятьдесят. – Оценил он. – Санузел раздельный, но кафель старый.

– Старый, – согласилась я, тоже заглянув в ванную. И вдруг у меня защемило сердце: на крючке висело желтое махровое полотенце, может быть, им последний раз в своей жизни вытиралась моя сестра…

– Хорошая планировка. – Сказала женщина-агент, – Приличный коридор, обе комнаты раздельные – и не упираются двери друг в друга. Сколько все-таки метров?

– Я же указала: пятьдесят шесть.

– Нормально, – сказал парень. – Но всю сантехнику надо менять. И какие трубы, тоже вопрос. А перекрытия – деревянные?

– Нет.

– Это лучше. А то сгорит сразу

– И так сгорит, если загорится, – усмехнулась женщина, расстегнув шубу. – Жарко!

– Подумаю. – Парень прищурившись, глянул на меня. – Если решу покупать, встретимся еще раз, уже конкретно поговорим о цене. Вы по-моему загнули! У нас же не столица.

– Я насторожилась: откуда бы ему знать, что я живу там. Да нет, он просто в курсе всех цен на рынке жилья и оттого привел такое сравнение. – Давайте зайдем к соседу, спросим про капремонт.

Женщина согласно кивнула. Мы вышли, я закрыла замки. Но Василий Поликарпович нам не открыл: то ли крепко заснул, то ли ушел куда-то

– Ладно, – сказал парень, – я все сам разузнаю. Если что – вам позвоним.

Мы вместе спустились по лестнице и, выйдя сквозь арку на проспект, простились. Мне пора было ужинать. Наверное, Андрей уже заходил за мной. Казалось бы кокая ерунда – показать квартиру, но я так сильно устала, что буквально еле волочила ноги. И странная мысль вдруг пришла мне в голову: надо встретиться с Филипповым в Аниной квартире, пока я еще квартиру не продала. Хотя почему мысль странная? Она сама этого хотела. С трудом доплелась я до гостиницы, возле которой маячили цыганки, предлагая золотые украшения и оглядываясь на подъезжающие машины: не милиция ли? Переодевшись в номере, я спустилась в ресторан. Действительно, Андрей заходил за мной и теперь ждал меня за угловым столиком.

– Извините, задержалась.

Он улыбнулся и провел по мне оценивающим взглядом – сверху вниз.

19

У Марты сидела ее кривошейка. Так Филиппов прозвал единственную подругу жены – преподавательницу Пединститута Валерию, Леру, кривенькую, маленькую полуармянку, переболевшую чуть ли не в грудном возрасте костным туберкулезом. Валерия писала тонкие, бескровные стихи, была одинока, тиха и беззлобна. С Мартой они сдружились еще студентками, наверное, Марту, с виду здоровую и жизнерадостную, но воспитанную в хрустальной клетке, так же неосознанно пугала жизнь – своими бурными мутными и прозрачными потоками, водопадами и водоворотами – как слабую физически Леру. Марта так и не вышла за пределы родительского дома: и муж был приведен отцом, и жили они все под крышей отцовского мира, и родила она двоих сыновей с помощью врача – старого знакомого Прамчука, оба раза ей делали кесарево: первый сын лежал в ней поперек, а второго она просто побоялась родить сама, да и врач объяснил, что тем, кому делают при родах операцию первый раз, обычно делают и во второй… После обоих родов она почти полгода спала – даже кормила детей грудью в полусне, стирала, убирала, готовила еду Ирма Оттовна. Няню взяли только когда исполнилось Родиону, первенцу, полтора. Ирма Оттовна, во всех вопросах трезвая и практичная, здесь проявила себя с неожиданной для Филиппова стороны: она боялась сглаза.

Марта проводила со своей Лерой долгие часы: рисовала цветы, а подруга писала к ее рисункам стихи. У них уже было несколько альбомов, посмотрев один из которых, Прамчук предложил отнести его в издательство. Обе женщины смутились – и отказались. Прамчук не стал настаивать – нет так нет, особых денег это не принесет, личная жизнь у Марты устроена раз и навсегда, а до убогонькой Леры ему не было никакого дела.

Филиппова Лера почему-то очень стеснялась, называла его только по имени-отчеству и сейчас сразу засобиралась домой.

– Нет, нет, – стала уговаривать Марта, – ты должна остаться пообедать, а потом уже и поедешь.

– Я еще хочу сходить на лекцию, – сказала Лера, как всегда, таким тихим голосом, что Филиппову в очередной раз захотелось на нее прикрикнуть. Он иногда признавался себе, что подруга жены всем – и физическим несовершенством, и кротостью, и какими-то по-черепашьи мудрыми глазами, – его раздражает. Марта накрыла на стол, няня привела Мишу. Малыш полазил по отцовским коленям, опрокинул вазочку, стоящую на столе – и няня снова его увела. Его кормили отдельно в детской, а потом умывали и сразу укладывали спать.

– А где старший? – Филиппов вдруг вспомнил, что сегодня не видел Родиона

– А что за лекция? – Заставил себя поинтересоваться он.

– Ваш директор читает лекцию о загадках психики в ДК «Академия».

– У Николая. Люба сегодня вечером его привезет. Она ждет ребенка, – Марта мягко улыбнулась, – наверное, ей хочется, чтобы родился сын, похожий на нашего Родю, вот она и пригласила его к себе на денек.

Всегда у Марты какие-то женские объяснения всего происходящего, с тихим раздражением подумал Филиппов. Просто Родион влюблен в своего дядю – берет во всем с него пример, вот и согласился к ним поехать. Будут вместе машину ремонтировать, а Колька его эксплуатнет – «принеси-подай!» – какой еще прок от девятилетнего пацана? Родион так походил на тестя, что порой Филиппов ловил себя на нелюбви к сыну.

– Садитесь за стол, – пригласила Марта. В пышной юбке и легкой кофточке, она сегодня напоминала куклу-грелку, которую водружают на чайник, чтобы сохранить подольше его тепло. Лера, точно горбатенький тушканчик, застыла на середине комнаты, исподлобья поглядывая на Филиппова. Ждет, когда сядет хозяин, понял он и мысленно сплюнул.

– Садись, садись, Лера, – Марта стала разливать щавелевый суп, от которого у Филиппова всегда случалась изжога. Но тесть считал, что летом нужно есть только зеленые супы, а что сказал тесть – закон. Чтоб им всем сгореть, про себя выругался Филиппов и ощутил страх: и так дом без тещи пылает синим пламенем, вот-вот потолок рухнет! Да, он все-таки очень хорошо относился к Ирме Оттовне (он думал о ней уже невольно в прошедшем времени), хотя и комплектовал, что его мать – деревенская медсестра, занимает, едва приедет в дом к сыну, позицию покорной домработницы, которой теща немного понукала. Своя мать казалась ему, несмотря на малое образование и сельский быт, одаренней и душевно богаче рационалистичной эстонки и ее униженность, может быть, им же самим и вымышленная, больно била по его самолюбию.

– Вкусный какой суп, – прошептала Лера, сидящая в углу стола, – ты чудесно готовишь, Марта.

Филиппова передернуло. Он извинился, встал и прошел в кухню. Там он быстро сжевал прямо со сковороды три котлеты, съел из кастрюли несколько больших ложек картофельного пюре, закусил помидором, попил из носика чайника кипяченой воды – и вышел на крыльцо покурить. Дачный пейзаж с его редкими сосенками и куриными домиками, натыканными там и здесь, сейчас не умилил его – все, что напоминало ему о родной деревне, вызывало порой у него только отвращение. Правда, рассказывая о своем детстве Анне, он так вдохновился, что деревня, где он провел ранние годы, предстала даже перед ним самим как мифологический образ, почти волшебный, с прелестной маленькой избушкой, мудрой, доброй коровой, яркими рассветами и зеленым шелковым лугом. Но теперь дурное расположение духа навело его на воспоминания о вечной грязи расхлябанной дороги, вдоль которой тянулись серые, низкие избы, о заскорузлых материнских руках, изуродованных тяжелой работой, о своих черных пятках и страшной зависти к городскому мальчику, приезжавшему погостить к старикам-соседям. Мальчика в августе забирал отец – высокий мужчина в сером костюме – и все деревенские мальчишки и девчонки бежали, поднимая пыль, за его голубым «Москвичем»… Съезжу-ка я на лекцию, решил Филиппов, торчать здесь тошно. Он вернулся в дом. Подруги, высовывая розовые язычки, доедали десерт: фрукты с мороженым, купленным в дачном магазине. Полоса света из окна придавала их лицам восковую желтизну. Залетевшие осы норовили присесть на сладкие блюдца, и Марта вяло отгоняла их, не поднимая глаз.

– Доедайте. – Сказал Филиппов резко, отчего полоса света как бы покачнулась. – И поедем.

– И ты на лекцию? – Сразу догадалась Марта.

– Нужно повидать шефа.

Лера поспешно отодвинула блюдце, промокнула салфеткой растянутые в вечной кроткой улыбке бледные губы и неловко встала.

– Да, да, я еду. Спасибо за обед, Марта. Все чудесно.

Филиппов не водил машину, ему всегда мерещилось, что, едва он сядет за руль, автомобиль остановится прямо посередине дороги внезапно, как часы или институтский прибор – и следующий за ним грузовик не успеет затормозить. И сейчас, заставляя кривенькую Леру бегом семенить за собой, он быстро вышел на шоссе и остановил красные «Жигули». – До городка.

– А там? – Высунувшись, спросил водитель, по виду ровесник Кольки.

– «Академия»

– Когда приехали, остановились, Лера стала испуганно совать Филиппову смятую пятерку. Он отодвинул ее худую руку с брезгливостью.

– Оставь. Выходи лучше быстрее. – Без Марты он особенно с Лерой не церемонился. Она подчинилась ему, положила обратно в сумочку деньги и выбралась из машины, отряхнувшись, точно утка.

– Я зайду сначала в кафе, выпью воды…

Она поняла, что он хочет остаться один, кивнула и, поблагодарив, пошла к дверям «Академии», не оглядываясь. Плодит же свет таких, подумал он, глядя, как она ковыляет в своем бледно-желтом платье с дешевой сумочкой в руке, раньше бы паслась у церкви – и то было бы неплохо; больная клетка не так безобидна, как может показаться… А, впрочем, ну ее! Он и в самом деле зашел в соседнее кафе и выпил минеральной воды, прихватив бутылку коньяка, которую спрятал в портфель. За ним следом вывалился какой-то сизый пропойца, задышал ему перегаром в лицо и стал клянчить на выпивку. Филиппов, не глядя, достал из кармана мелочь и высыпал на протянутую грязную ладонь. Пропойца исчез, будто был только овеществленным образом из Филипповского тяжелого сна. Ему часто снились кошмары. Когда он пьянствовал один в городской квартире, во сне являлись подвального вида, замызганные мужчина и женщина: она с огненными спутанными волосами и старым испитым лицом, а он довольно молодой, прихрамывающий и хихикающий. Снились и неприятные сновидения, связанные с институтом, долгие полутемные коридоры, безлиций мужчина в черном костюме, который пальцем манил его за собой, кабинет с низким потолком, черный громоздкий сейф, открытый безлицым и падающие из него на пол деньги. Потом откуда-то набегали кричащие люди – и Филиппов, голый и в наручниках стоял на всеобщем обозрении… Просыпался он в прямом смысле в холодном поту, с сильнейшим сердцебиением. Сны повторялись; один и тот сюжет снился в разных вариантах Он пытался толковать все свои кошмары по Фрейду, потом по Юнгу(он читал по психологии все, что ему попадалось, чтобы не дай-то Бог не отстать от Карачарова да и так – из нарциссического интереса) но, как всегда, убеждал себя, что причина снов в его неправильном питании: он много ел жирного мяса, чеснока и любил острые специи.

Утолив жажду «Ессентуками», Филиппов пошел к Дому культуры, еще, не будучи уверен в том, что собирается пойти слушать лекцию Карачарова. Налетел ветерок, откуда-то мгновенно появилась темно-серая тучка и выжала из себя быстрый небольшой дождь. Филиппов стоял напротив «Академии» под зелеными кронами и ждал, когда он перестанет. По обновленной листве ударяли уже последние капли, можно было идти, но Филиппов, словно застыл на месте: он увидел Анну. С высоким светловолосым парнем, наверное, тем, с которым он уже видел ее в дачном поселке, она, весело чему-то, смеясь, под ярким зонтиком шла к дверям клуба. Не доходя, она протянула вперед руку и поймала на ладонь одну из последних дождевых капель, тут же сложила зонтик, парень распахнул перед ней двери… Заходя в клуб, она оглянулась. Филиппову захотелось, точно черному пауку, скрыться от ее легкого, зеленого взгляда, он прижался к стволу тополя, а взгляд ее вспорхнул и пролетел мимо…

Он не пошел слушать доклад шефа. Его жгла ревность. Видеть ее в зале, сидящую с другим, окутанную его молодым сильным дыханием, Филиппову было физически непереносимо. Чувства, вспыхнувшие в нем от случайной спички ревности, оказались столь сильны, что вечером, выпив коньяка и лежа перед телевизором, он вдруг сжал зубы и завыл: ему хотелось ее убить уже сейчас, когда между ними не было и поцелуя, убить не из-за белобрысой версты, тащившейся с ней рядом, а только потому, что без нее он уже не представлял жизни, но и жизни с ней не мог представить тоже.

Утром он был трезв и спокоен. Он знал, что полюбил. Он знал, что одновременно и возненавидел. Она отвергла его желание легко и бездумно. Она отказалась от его помощи в работе. Но никому, никому. кроме него, она не достанется! Так он решил. Она связана по рукам и ногам парализованной матерью. Ей не выйти замуж– кому нужна такая обуза – нищая, больная теща? Он будет обхаживать Анну долго и постепенно приручит свободолюбивого мотылька ее сердца. А когда она будет его, когда в ней загорится страсть – а так обязательно произойдет! – они растворятся друг в друге, он станет ее частью, неотъемлемой и привычной, как ее собственное отражение, станет необходим ей, как вода, как воздух… Мы с ней – похожи. Мы одинаково несвободны. Она полюбит меня.

Через два дня выйдя из отпуска, Филиппов не нашел ее на работе. Оказывается, шеф отправил ее на специализацию в Питер. На полгода! Весь рабочий день Филиппов слонялся по институтским коридорам, сидел у себя в лаборатории, рисовал орнаменты в блокноте. Она сбежала от меня. Мрачно думал он, она сама попросила ее отправить, она не хотела меня видеть. Ну что ж дело зверя – бежать, а дело охотника – догонять!

20

Весь декабрь стоял снежный и теплый, и сегодня с утра снег шел и шел, даже пешеходы уже с трудом видели друг друга. Марта была в больнице у Ирмы Оттовны, сыновьями занималась няня, Филиппов потолкался дома, сделал несколько дежурных замечаний старшему, дал хнычущему Мишутке конфету и солгав няне полной и добродушной тетке лет сорока пяти, о срочных делах, нырнул в квартиру к соседке Женечке. Он бывал у нее так редко, что она каждый раз, открыв дверь и увидев его на пороге, охала и тихо смеялась, а он приглушенным голосом отпускал старую шутку: «Здесь продается славянский шкаф?», на что она должна была многозначительно ответить: «Извините, но шпион живет этажом выше» – и, обменявшись репликами бородатого анекдота, они сразу забывали о том, что видятся раз в полгода и, точно дети, удравшие с уроков, чувствовали запретную близость и бесшабашную радость. Как ни странно, но именно ради этих первых чувств и ходил Филиппов к Женечке; все остальное – а остальное наступало так же быстро, после бутылочки сухого, всегда припрятанной у соседки в холодильнике, влекло его далеко не так сильно, как думала его подруга по лестничной клетке. Филиппов, точно умный наркоман, вызывал у себя желаемое душевное состояние, создавая те или иные ситуации: в редких встречах с Женечкой всегда был определенный риск. Конечно, выйдя из ее дверей и столкнись он с Анатолием Николаевичем, объяснение у Филиппова тут же найдется, но представление о том, каким желтым пронизывающим взглядом окинет его тесть, как выразительно он глянет на приоткрытый коробок соли, который каждый раз уносил с собой Филиппов из квартиры соседки, придавало скучному романчику со скучной женщиной оттенок авантюрной истории. А Филиппову всегда и в книгах и в кино нравились долгие, на первый взгляд монотонные сюжеты, в которых не сразу и угадаешь тайные зигзаги авантюры. Нет, пожалуй, скорее не скучной, а слишком откровенной была Женечками это сразу бы оттолкнуло Филиппова, если бы, так сказать, не анекдотец о славянском шкафе. Нельзя же подавать борщ в хрустальной вазе, думал Филиппов на следующий день, вспоминая Женечки ласки. Его надо еще в кухне разлить по глубоким тарелкам, мило капнуть сметанки, сверху бардовую его поверхность красиво запорошить зеленью укропа и петрушки, разве не безобразие это, когда сквозь хрустальный бок посудины виден грубый кусок говядины, когда все нутро борща просвечивает до самого дна? …А как безобразно Женечка завершает их тайную трапезу? Прямо при нем, при едоке, сливает остатки борща в унитаз и спускает воду…Филиппов мысленно смеялся, смехом заглушая в себе отвращение.

Отвращение уже не только к глупой своей измене, но и к миру – такому обнаженному и откровенному в своем обнажении, и к себе – в каком-то смысле простому до примитивности…

И нелюбовь к себе давила на Филиппова потом несколько дней.

С тещей дела были плохи Отрезать ногу она отказалась категорически – и нога медленно гнила и отмирала. Если бы не связи тестя, тещу давно бы выбросили из больницы, как старую больную собаку из бессердечного дома, но Прамчуку главврач пообещал, что Ирма Оттовна будет лежать столько, сколько потребуется. Конкретно ничего не говорилось, но обеими сторонами подразумевалось: до конца. Прамчук регулярно, раз в день, посещал палату жены, после чего, уже в своей машине, доставал флакон спирта, взятый у Аглаи, и, промочив им носовой палаток, тщательно протирал ладони. Платок он выбрасывал в урну, немного отъехав от больницы. Вряд ли бы Володе ежедневные выбрасывания платков показались бы разумными – и Прамчук, ссылаясь на важные встречи, никогда не ездил из больницы вместе с зятем. Он и сам, пожалуй, взглянув на себя со стороны, обвинил бы себя в приобретении навязчивого и не совсем здорового ритуала – проще было бы, в конце концов, взять у той же Аглаи сноп ваты, а не сорить носовыми платками, которые Прамчук теперь закупал каждую неделю по дюжине, но что-то, какая-то неведомая сила внутри него самого, не позволяла ему изменить установившийся порядок больничных посещений – и очередной дешевый платок – он стал, правда, приобретать самые недорогие, самые простые, – летел в мусорный ящик. Будь это не у нас, а. положим, в Германии, размышлял иногда сам Прамчук, толковый мусорщик уже собрал бы все платки, придал бы им товарный вид и открыл бы лавочку, а у нас все летит в трубу… Аглаюшке он честно признался в своей навязчивости, и она мягко объяснила ему, что и в ней, в этой его новой странности, ничего не скрывается, кроме его ума: платок дарить – к разлуке, а вот так, после посещения смертельно больной жены, выбрасывать – к облегчению ее страданий. Прамчук вскинул было удивленно брови, готовясь возразить, но передумал: а может, Аглаюшка и права, может, неосознанно он повторяет когда-то от кого-то услышанное – чем черт не шутит?.

Марта тоже ездила к матери ежедневно: она приносила ей морсы и соки, фрукты и конфеты; Ирма Оттовна с трудом проглатывала кусочек яблока или дольку мандарина – и начинала плакать. Слезы текли и текли по ее высохшим щекам, а Марта, тоже плача, пыталась говорить что-то утешительное. Иногда во время посещений в палату заходила старая высокая нянька в очках и сердито начинала гонять залетевших мух. Марте казалось, что нянька глядит на нее, беспомощную и надменную, с откровенной ненавистью, и, не понимая причин такого отношения, испуганно старалась спрятать от нее взгляд, но, когда злобная нянька, ворвавшись в палату в очередной раз, несмотря на тихие слезы матери и дочери, загремела мухобойкой, Марта ощутила в душе такое жгучее отчаянье, что могла бы, наверное, няньку ударить.

Как-то ночью старуха в белом халате приснилась ей: будто зашла она в палату, а мать спала, бледное ее лицо увидела Марта так отчетливо и ясно, будто наклонилась над ним, нянька осмотрела стены, увидела муху, но не стала колотить по ней мухобойкой, да и не было мухобойки у нее в руках, а, согнувшись, вытащила откуда-то из-под полы своего халата шприц и медленно распрямившись, оглянувшись на запертую дверь, стала делать мухе, неожиданно увеличившейся до размера кошки, какой-то укол, после чего та, издав жалобный звук, похожий на звоночек трамвая, свалилась со стены на пол – и, мертвая, с поднятыми кверху лапками, так и осталась лежать на квадратном линолеуме… Марта утром рассказала сон мужу. Филиппов тоже видел злую старуху и решил просто: классовая ненависть – нянька за жалкие гроши гнет в больнице спину, а целую палату отдали отказавшейся от операции, обреченной больной, которую изнеженная дочь не желает забирать домой умирать по-людски… А вечером им позвонили из больницы: Ирма Оттовна умерла.

21

«29 января …

Я не видела Филиппова полгода. Карачарова внезапно отправил меня на специализацию в ин-т Бехтерева. Новый год я встречала на Неве, вот так-то! У меня, разумеется, появились там поклонники, один – сын главврача одной из больниц сделал мне в новогоднюю ночь предложение. Мы пошли с ним гулять, падал снег, Глеб(так его звали)открыл бутылку Шампанского и мы выпили по бокалу прямо на заснеженной набережной.

– Выходи за меня замуж, – сказал он, – я буду тебя любить всю жизнь.

Я ответила ему, что он мне очень нравится, но пока я замуж не хочу. А дома, приехав, рассказала о Глебе маме. И мама рассердилась назвала меня дурой

– Но я же не полюбила его, – стала я объяснять ей.

– Чушь! – Кричала мама. – Останешься, как тетка – старой девой! – Если бы мама могла вставать, она, наверное, разбила бы тарелку или вазу, почему-то мне так показалось, но сейчас она лишь гневно шевелила пальцами, отчего возникало впечатление, что у нее в каждой руке по осьминогу.

– Он же не знал, что ты больна, – сказала я, – и что я не могу тебя бросить и уехать с ним. Еще неизвестно. как бы он себя повел…

– Хороший человек, узнав обо мне, полюбит тебя еще сильнее!

– Но я не могу тебя оставить.

– Пожила бы я с теткой полгода, как и жила, пока ты ездила, а потом, смотришь, и забрали бы меня

– Но – любовь?

Она отвернулась к стене, не желая больше со мной разговаривать. Глупость с моей стороны посвящать больного человека в свою личную жизнь.

Вспоминала ли я о Филиппове? Почти нет. Все, бывшее со мной в Н-ке., оттуда – из Северной Пальмиры – представлялось каким-то серебристо-нереальным, как сон… Я жила в старой коммуналке на Лиговке в пустующей комнате моих родственников. На стене, обклеенной коричневатыми, выцветшими обоями, посверкивали часы с боем, паркет скрипел, а старый диван откликался на все мои движения подмыванием и повизгиванием пружин Единственное окно смотрело на глухую стену, как бы покачивающуюся при свете фонаря, и каждый вечер вдоль нее медленно прогуливался туда – обратно человек в шляпе и черном длинном пальто; я смотрела на него из-за шторы, испытывая что-то, похожее на страх– он представлялся мне преследующим меня фантомом, порожденным воображением Достоевского. Возникни в дверях моей временной квартиры Филиппов, и он бы показался мне только фантомом, я уверена в этом. Но стоило мне побыть дома день и дойти до работы, в нереальный сон превратились пролетевшие полгода, а моя жизнь здесь, в родном городе, вновь обрела живую вещественность. И мне сильно-сильно захотелось увидеть Филиппова. Может быть, он и не нравился мне совершенно? Но я не стала подниматься на его этаж и заглядывать в его лабораторию – интересней, когда мы столкнемся с ним случайно – и тогда его лицо невольно и мгновенно расскажет мне все о его нынешнем отношении ко мне. Наверное, просто моему самолюбию приятно, что я нравлюсь взрослому мужчине, возможно, даже мне льстит предположение о его сердечных мучениях?

Однако, случайности не получилось. Филиппов знал о моем приезде. Оказывается, он звонил мне домой и тетка сообщила ему, что в воскресенье я возвращаюсь, а в понедельник выхожу на работу. Ну, точно – болтун у телефона находка для шпиона! В конце рабочего дня, уже в дубленке, он зашел к нам в лабораторию, о чем поговорил с Димой – я, конечно, тактично не прислушивалась, а потом громко спросил:

– Ну, кто домой?

– Я еще поработаю, – Дима склонился над бумагой.

– А я пойду, Дмитрий Сергеевич?

– Идите, Анна Витальевна.

И мы с Филипповым вместе спустились по лестнице; я надела в гардеробе шубку. И метель ворвалась в открытые им двери института, а на улице мгновенно завьюжила нас. Несметные полчища снежинок взяли штурмом в плен весь наш Академгородок, и меня, и его…

– Чаем напоишь? – Спросил Филиппов, приближая ко мне мокрое, раскрасневшееся лицо.

– Напою.

– Тогда – к тебе!

Такси летело, как ветер, оставляя позади себя взвихренный шлейф… Водитель включил магнитофон, и Розенбаум запел «Вальс-бостон»…

Дома была тетя Саша, она вышла в коридор, услышав, как мы заходим.

– Тетя, познакомься, это Владимир Иванович, – представила я, – мы вместе работаем.

Тетушка улыбнулась и тут же скрылась в кухне. Брякнул колокольчик – звоночек – это мама слабыми пальцами дергая шнурочек на спинке своей кровати, призывала меня к себе.

– Подождите меня, – попросила я Филиппова. – Я зайду к маме.

Через десять минут я вернулась. Чай уже вскипел – тетя Саша сразу сообразила включить чайник– и я поставила на журнальный столик чашки и печенье. Филиппов сидел, задумчиво наблюдая кружение заоконных снежинок и по его побледневшему лицу скользили острожные блики… Потом мы пили чай и он расспрашивал меня о Бехтеревке. Конечно, я не преминула умолчать о Глебе, и в красках, очень эмоционально, поведала, как влюбленный парень делал мне предложение. Ревность Филиппова – а он не смог ее скрыть – сладко отозвалась в моем сердце. Когда он ушел, я открыла Тютчева наугад и прочитала:

О, как убийственно мы любим,

Как в буйной слепоте страстей

Мы то всего вернее губим,

Что сердцу нашему милей!»

22

Почему-то я не могла читать дневник сестры, как роман, – не отрываясь. После каждого прочитанного фрагмента у меня менялось отношение и к Филиппову, и к ее чувствам к этому сомнительному человеку. То Филиппов мне представлялся самым заурядным карьеристом, от скуки увлекшимся молодой сотрудницей, то, словно в романтическом герое, я в нем вдруг, к своему собственному негодованию, обнаруживала противоречивость, страстность и глубину, одним словом, какие-то совершенно казалось бы мне чуждые б е з д н ы. Негодовала я, разумеется, на самою себя: всегда считая страсть скорее ненавистью, чем любовью, воспринимая страстное физическое влечение как проявление инстинкта смерти – желание убить, растворить в себе, вот что испытывает одержимый страстью на самом деле, – я и не могла представить, что и для меня в истории страсти может обнаружиться что-либо привлекательное. Да и не придумала ли я все о Филиппове, доверившись наивному, полудетскому восприятию сестры? Самым неприятным было то, что я почему-то стала приглядываться к лицам на улице, в каждом черноглазом мужчине боясь узнать Филиппова. Впрочем, остановила я себя, в очередной раз вперившись глазами в какого-то брюнета азербайджанского типа, у Владимира-то Ивановича глаза – зе – ле – ны-е! Брюнет, в мохнатой шапке и рыжем полушубке, исчез в пестрой толпе…

Шла я, как всегда., в квартиру сестры. Теперь – формально мою, но внутренне – все равно ее и только ее.

Мне позвонил парень, который квартиру смотрел, и попросил разрешения уточнить кое-какие детали, заглянув еще раз.

Почему-то, когда я увидала потенциального покупателя, в душе у меня шевельнулась непонятная тревога. Он ждал меня на углу дома, возле арки, подтаявшие сосульки с грохотом падали рядом с его ногами, обутыми в коричневые замшевые полусапожки, в которые были заправлены черные джинсы. Парень курил; дымок от сигареты завивался так причудливо, будто выползал из трубки факира.

– Я вас не узнал, – сказал он, когда я подошла к нему и поздоровалась.

– Пойдемте.

Мы поднялись на третий этаж, я открыла дверь, парень зашел и, очень быстро, не раздеваясь, обойдя комнату, кухню и коридор, вернулся ко мне, севшей в кресло в ожидании его решения, и спросил:

– Вы кому-то пока квартиру сдаете?

Я удивилась: «Нет».

– Видите ли, я проходил пару раз мимо, вечерами, и в вашей квартире был свет. Я решил, что там живут, не подумал, что вы сами могли там что-то делать. Вы же сказали, что квартира пустует.

– Вам показалось, – сказала я, – наверное, это было окно соседа.

Парень промолчал.

– Ну что насчет главного? – Мне уже скорее хотелось узнать его решение: самое противное – неопределенность. Даже в таких делах.

– В общем я не против. Правда. надо сходить еще в ЖЭУ и узнать насчет ремонта. Ваш старик – сосед ничего не мог сказать точно: у него в квартире все трубы, как в позапрошлом веке. А он утверждает, что ремонт капитальный был, только он от ремонта отказался.

– Почему? – Поинтересовалась я.

Парень усмехнулся.

– Объяснил, что некому убирать потом было бы мусор…

– Понятно.

– Я завтра с утра буду в ЖЭУ, а после обеда вам позвоню.

Мы вышли из квартиры. Я хотела было позвонить в дверь Василию Поликарповичу и зайти к нему минут на пять, но – передумала. Пойду лучше почитаю дальше, решила я.

Во дворе гуляли старушки и детвора.

– Во-он то окно, верно? – Вдруг приостановившись, показал парень. Я подняла голову. Это было окно сестринской квартиры. У меня тут же похолодели ладони.

Мы прошли через двор; заглохший фонтан показался мне сейчас похожим на отколовшийся глаз от гипсового слепка с гигантского мертвого лица.

– Я на машине, – сказал парень, – а вы, вроде бы… остановились где-то близко?

– Да, недалеко, я пройду пешком.

И я, подняв воротник полушубка, чтобы не так мерзли открытые уши, поспешила по проспекту в гостиницу.

Выпив в номере горячего кофе, я попыталась спокойно проанализировать, чтобы значил свет в пустой квартире сестры. Моя нелюбовь к детективам, в которой я уже признавалась, сразу заявила о се6е: из всех версий (воры, привидения, Филиппов и тому подобное) я выбрала самую безобидную: у Василия Поликарповича вполне возможно остался дубликат ключей от жилья соседки, к нему два дня подряд приходили гости, их негде было положить и он открыл им пустую квартиру, и они там пьянствовали и спали.

Я успокоилась, приняла ванну обрызгала волосы приятными французскими духами, надела пижаму и легла в постель с тетрадкой сестры. Мне понравилось собственная трезвая сообразительность и настроение у меня, возможно, впервые в этом городе, стало неплохим.