Текст книги "Лев, глотающий солнце."

Автор книги: Мария Бушуева (Китаева)

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 27 страниц)

Я не стала рассказывать об этом Карачарову. Я испытывала из-за Димы чувство вины: почему я не сбросила его боль куда-нибудь в нейтральное место – в старую пожухлую листву, к примеру? Почему я сразу решила возвратить ее ему? Впрочем, в который раз утешила я себя, возможно потому, что он пользовался мной, как транквилизатором, не спросив на то разрешение. «Я звоню тебе, когда мне плохо», «Я прихожу к тебе, когда меня охватывает отчаяние», «Я иду к тебе, если у меня на работе неприятности»… Сколько я слышала таких признаний? Я даже не помню всех, кто один, два, три раза приходил ко мне на работе или домой.

Обычно никто не интересовался м н о й. Все припадали ко мне, чтобы облегчить свою душу. И только одна очень умная женщина – моя мимолетная приятельница – сказала однажды: «Анна, гони меня. Я сбрасываю в тебя мою личную помойку. Не позволяй этого никому». Но я единственный раз воспротивилась – отказав в приюте Диминой головной боли.

Вот и сейчас, не спросив моего разрешения, к т о – т о внедряет в меня с в о и мысли о самоубийстве. Эта мрачная картина (не буду в описывать в деталях!) наплывает на меня все чаще и чаще. Я знаю. – это ч у ж о е. Чье? Вот здесь мое слабое место: я п р и н и м а ю мысль или чужое чувство, но воспринимаю его чаще всего сначала как свое, а потом, пытаясь отделить его от себя, от своего сознания, всегда путаюсь, определяя источник: от к о г о же оно? Кто посылает в мое сознание этот трагический сигнал-приказ: может быть, Абдуллин? Он всегда был одержим «пограничными образами». Или моя мама так устала от мук неподвижности, что иногда думает уйти из жизни сама? А Филиппов? Ведь так мне близок … Нет, он-то как раз по сути своей жизнелюб. Жизнелюб? Вот, написала и задумалась. Почему я так решила? А вдруг я улавливаю суицидальные мысли Дубровина? По-моему он страдает, что его статьи пылятся у него дома по ящикам, а не получают зарубежным премий. Как-то Аида назвала его Сальери. Он тебе мучительно завидует, сказала она, зависть к тебе – это чуть ли не смысл его жизни.

Ерунда. Я люблю его, как брата, и все ему прощаю. Даже его ужасную записку: «Чтоб ты сдохла…» Не хочу даже повторять!

В кабинете Карачарова кружились пылинки. Иностранные книжки пестрели на бледной полировке стола светлыми и темными обложками.

– Я предлагаю вам, Анна Витальевна, договор: мы с вами устанавливаем этакий психический чэннел – совершенно особый контакт, при котором наши эмоциональные потоки как бы полностью сливаются. Наша задача – взаимодействовать на эмоциональном плане как одно целое. Как этого достичь?

Ну… – И он посмотрел на меня так, что перед моим мысленным взором тут же возникла фривольная сцена: немолодой Дон Жуан на коленях перед полуобнаженной красоткой…

– Ваш телефон у меня есть. – Карачаров мягко улыбнулся. – Давайте проведем сегодня же пробный опыт: я телепатически на вас настроюсь, а потом позвоню и спрошу, что вы чувствовали?

Он, конечно, предполагал, что я не могу ему ответить отказом. Научный, или, как сказали бы ортодоксы, псевдонаучный, эксперимент, а совсем не то, о чем вы подумали, Анна Витальевна. А я разве подумала о чем-то другом? Приблизительно таким мысленным текстом сопровождались наши с Карачаровым невинные взгляды: он смотрел на меня, а я – то на его книги, то – в окно. Но, спросите меня, куда выходит окно Карачаровского кабинета и что из него можно разглядеть, я вам не отвечу.

Я шла из института и вспоминала. Когда я училась в университете, два доцента, оба заведующие кафедрами, недвусмысленно намекали мне, что помогут мне в университете остаться и защитить диссертацию, согласись я тогда, съезди с одним в командировку (он предлагал совершить совместную поездку в Грузию), пожалей другого (тот набивался в гости, жалуясь, как несчастлив он в семейной жизни), я бы давно «украшала состав университетских молодых преподавателей», как выразился звавший меня прокатиться до Тбилиси.

На специализации в Питере, кроме молодых поклонников, у меня сразу появился и профессор лет шестидесяти пяти, Спицын Альберт Альбертович, так его звали, который предложил мне не уезжать, а продолжить работать у них «вы – очень талантливы, – сказал он, – а я – вдовец. Я сделаю вам все: заграницу и публикации, светский круг, достойный вашего ума и красоты».

Теперь – Филиппов! Нет, Филиппов – это совсем другое!

А Карачаров? Особый канал связи? Ну да ладно, авось обойдется. Я засмеялась: благо, я уже поднималась по ступенькам подъезда и меня никто не видел. Только у самых дверей попался мне навстречу Василий Поликарпович, сосед по площадке. Он вселился в квартиру рядом с полгода назад. И порой заглядывал к нам, особенно охотно, когда тетя Саша была дома. А если она ему наливала рюмочку, он тут же начинал читать ей стихи и петь, весьма фальшиво про ушедший вдаль его кааа-ра-ван, и говорить о том, что у него так много знакомых женщин, которые ему звонят, но вот Александра Сергеевна всех милее, всех румяней и белее. Другая немолодая женщина, может быть, и клюнула бы на его ухаживание, но наша тетя Саша прожила все свои годы, вообще не зная мужчин. Ей нравился какой-то инженер, много старше ее, из соседнего отдела. Но он был женат, и двадцать лет она только мечтала о нем и ждала заводских праздников: они вместе служили в научно-производственном объединении при заводе, – чтобы станцевать с ним вальс и танго. Я поняла, что этот мужчина, работая в окружении женщин, никого из них, особенно одиноких, не оставлял своим вниманием. Потом тетя Саша ушла на пенсию по инвалидности – она работала с вредными металлами, – и стала подрабатывать в заводской библиотеке. У каждого человека, наверное, есть та сфера, в которой его личность раскрывается наиболее полно, некая смыслообразующая составляющая, являющаяся для этого человека экзистенцией бытия, как бы выразился Дима, который любит говорить на мертвом языке психологических брошюр. Тетушка Александра рождена на свет для жертвенного служения. Если бы инженер остался один, потерял руку или ногу, был всеми покинут – тогда тетушка Александра была бы счастлива как женщина. Но сослуживец ничего и никого не потерял, а благополучно, опередив тетушку на год, отчалил и сам на пенсию. Он был счастливчик. Потому что ровно через год их «Энпэо» тихо развалилось. Как и весь огромный завод, страна, весело разрушив имперские декорации, помчалась в анархию. Где сейчас и пребывает.

Но тетушка Александра, не реализовавшись как женщина, стала счастливой все равно как человек, как личность, отдав себя служению моей матери и мне. Она сказала мне как-то, что точно знает, зачем живет. Для того, чтобы облегчить страдания Вероники (так зовут мою мать) – чистейшего существа на свете.

…А потом была ночь. Я легла спать часов в двенадцать. Уже отзвенел мамин колокольчик, и тетушка Александра, оставив включенным торшер, так и заснула, не раздеваясь, в старом продавленном кресле у маминой кровати. Последнее время тетушка часто говорила о том, что на нее вдруг накатывает внезапная слабость, от которой она едва не теряет сознание.

Тихо ступая в мягких стареньких тапочках, я погасила свет, потом, в своей комнате, подошла к окну, откинула штору и стала смотреть, как над крышами дальних домов, мерцают равнодушные звезды. Небо, как полинялая ткань, темнело в некоторых местах особенно густо, но казалось совсем светлым в других.

Постояв у окна, я пошла и легла, привычно обрадовавшись свежести и приятному запаху постельного белья. Выстиранное и отглаженное белье приносила тетя Саша.

Проснулась я резко – от телефонного звонка.

– Ну как, Анна Витальевна, что вам привиделось?

Вся еще во власти сна, я не сразу поняла: это голос Карачарова.

Он стоял со свечей перед моей постелью и улыбался. Где-то далеко, то ли в помещении, то ли на улице, мелькнул бородатый старец, глянувший на меня исподлобья. Его взгляд был так близко, он буквально впивался в меня – мне стало жарко, душно от его маленьких почти белых глаз, но он отступал, отступал, пока не исчез совсем. А Карачаров улыбался. И я не сразу сообразила, что голос его звучит не в моем сновидении, а в телефонной трубке.

– Приснилось?

– Ну, для первого эксперимента я сделаю исключение, не буду вас интриговать, а просто спрошу: видели во сне Распутина?

– Распутина?

– Да. Ну, знаменитого старца?

– Так это был он, – сказала я. – Ужас.

– Я читал вечером воспоминания Юсупова. И получил полное подтверждение своим давним предположением: Юсупова он гипнозом з а с т а в и л лишить себя жизни – Распутин с а м хотел уйти. Правда, думаю, он надеялся, что аристократ найдет другого исполнителя, а не станет пачкать себя кровью.

Я окончательно проснулась: «Сам? Почему?»

– Слишком много непонятного, – Карачаров помолчал, – когда везли в Тобольск императорскую семью, дух Распутина вел их: лошадей меняли у его дома, только представьте, родственник его взялся семью опекать и так далее. Но даже дело и не в этом. Думаю, Распутин понимал, что переворот неминуем. И он в самом деле, патриотически настроенный, хотел как-то спасти ситуацию, приведя к власти императрицу, а не уничтожив полностью в России царскую корону. Но незадолго до гибели, начал понимать – династию Романовых не спасти. Переживи он переворот и арест царской семьи, кто знает, не разочаровалась ли бы в нем императрица? Не разлюбила ли бы его? Не рухнула бы вера в Распутина у всех? Может быть, были и еще какие-то причины, заставляющие Распутина искать гибели, но как великий медиум он шел к гибели в м е с т е с царской властью, слившись с ней, став с ней одним целым. Так Есенин и Маяковский погибли: один, слившись с дореволюционным крестьянством, второй – с идеей социализма… Несомненно, у Распутина с а м о г о был суицидальный драйв. И то, что старец мгновенно читал чужие мысли и овладевал человеческой волей, абсолютно ясно из этой книги. Столько раз встречаясь с Юсуповым, он конечно, чутьем ощутил опасность. Но вряд ли романтически настроенный князь с у м е л бы это сделать, не попади он под гипнотическую власть самого Распутина. И все произошло, как пишет Юсупов, буквально как во сне.

57

Филиппов действительно был назначен заместителем директора по административным вопросам. Хозяйственные в его введенье не входили. С одной стороны, ему было это приятно: никто не мог его, доктора наук, назвать завхозом; но с другой – хозяйственник сидит на деньгах. А сейчас без денег, сказал старший Прамчук, как-то зайдя к ним на чай, ни – ку – да. И снабдил, по своему обыкновению, вывод очередной байкой. Плывут двое по морю и разговаривают, один из них, не шибко грамотный, что-то такое неправильное сморозил. Второй спрашивает его: «Ты учил грамматику?», Нет, признается первый. «Э! Так ты потерял полжизни!». Плывут дальше. Тут – ветер вдруг поднял большие волны. Не учивший грамматику спрашивает: «Ты учился плавать?» Нет, отвечает его товарищ. «Э! Ну так ты потерял всю жизнь».

Филиппов и сам понимал: старое рухнуло в тартарары. Все, видевшие себя частицей недавно еще мощной, партии, стремительно летели вниз… Куда? На этот вопрос даже у тестя пока не было ответа. Сам Филиппов позволил себе придти как-то ко второму секретарю без галстука! Правда, случилось сие незадолго до полного роспуска партии, но тем не менее повысило мнение Филиппова о собственной смелости.

Когда началась неразбериха, Прамчук стал искать, за что зацепиться. Филиппов с удивлением впервые за долгие годы семейного рабства, заметил растерянность на лице тестя. Казалось даже, Анатолий Николаевич стал будто прихрамывать. На самом деле с ногами у него было все в порядке, а трость он носил с собой, явно, для солидности. В конце концов, посовещавшись с родней, Прамчук-старший заключил какой-то договор со спецслужбами, о чем упорно и таинственно молчал, и завязал некое подобие дружбы с главным настоятелем центрального кафедрального собора, протоиреем Александром, что не помешало ему срочно продать тому свою старую «Волгу», снабдить деньгами Николая и благословить его на поиск счастья в когда-то враждебной, а теперь обетованной Германии. Себе Анатолий Николаевич приобрел подержанную иномарку.

Филиппов плевался. Хоть он и не верил ни в какие фронтовые заслуги старого шакала, полагая, что все его медали, которыми долгие годы побрякивал двубортный пиджак в шкафу, пока пиджак не извлекли, не завернули и не перевезли заботливые руки новой супруги в другой шифоньер, что все его медали – так, полублеф, да что там мог героического совершить этот лис с билетом военкора? И хоть и не считал он тестя способным на чувства истинно патриотические, но все ж таки – ведь был на фронте, сотрудничал с военной газетой и на тебе! – сыночек едет в когда-то капитулировавшую страну… как… как нищий к богатому – с протянутой рукой! Нет. Филиппов, пусть сам никогда не видел войны, однако, знал рассказы отца, правда, по болезни не воевавшего, но в тылу пережившего голод, помнил и деда, который прошел фронт, видел все, что творилось, помнил страшную бойню…

Перед отъездом Николай угодил в неприятнейшую историю: муж дамочки, вылеченной им от фригидности, никак не давал развода. И родной сынок Анатолий Николаевича, к сожалению, умом отцовским не наделенный, ехидно рассказывал потом Филиппову в институтской столовой Дима, который был почему-то в курсе всех закулисных событий, решил объявить его сумасшедшим, то есть недееспособным. Со своей новой, еще не законной женой, пригласили они ее упертого мужа, кстати, психолога по профессии, слегка подпоили его, потом Николай шарахнул его ведром по голове, связал и, вколов пару ампул седуксена, вызвал Неотложку. Бедняга – муж очнулся в общей палате в психушке. Но времена изменились, Коля, заметил хмуро Анатолий Николаевич, приехавший улаживать скандал, затеянный психологом, которого из психушки, разобравшись, быстро выдворили, дабы он там не замутил чистой больничной водицы, теперь нужно искать новые методы, так сказать. Правда, увидевший свою супругу в новом свете скандалист-психолог тут же оформил с ней развод. Так что, хоть и бездарно действовал недоумок Колька, мысленно злобствовал Филиппов, но своего добился. Судьба Прамчуков такая – добиваться своего. Смотри, Володя, предупредил тесть, об этой истории – никому.

Ага, значит теперь и мне ничего не грозит, сделал радостный вывод Филиппов, просчитались вы, батя, не нужно было меня ставить в известность. Проработали бы своего олуха без свидетелей. Правда, я и без вас все узнал: народ не дремлет. И допер я, зачем вы при мне ему внушение делали – на всякий случай, вдруг кто-то где-то что скажет, просочится гнусная байка про развод вашего Кольки, а я должен буду выступать в благородной роли защитника: мол, отец был страшно недоволен, осуждал, убеждал и … про новые методы обмолвился. Филиппов хихикнул. Осечки стал давать старый шакал. Сила теперь на моей стороне.

После долгого разговора с отцом, уже, разумеется, без Филиппова, с глазу на глаз, так сказать, Колька и отчалил в Германию. Вместе с новой женой, кукольной блондиночкой, говорившей нежным детским голоском. Гретхен в общем. Филиппов морщился. Интересно, когда они ее бывшего ведром по голове колотили, она так же младенчески щебетала?

Нет, Филиппов бы туда не поехал. Прокатиться, прогуляться, пива попить, да, ради Бога, но жить, унижаться, искать работу! Никогда.

…Он сидел на дачном балконе, все опять зазеленело и расцвело, и птицы пели, и листья клубились, как зеленые дымы, а кудрявые облачка никак не казались настоящими – так неподвижно они белели на ярком небе.

Марта возилась в огороде. Филиппов сперва удивлялся, когда кисейная Марта, рисовавшая кремовые и голубые акварельки, придумывающая неземные цветы, вдруг, как-то вроде и совсем естественно, занялась сначала выращиванием живых цветочков, а потом и… овощей! И надо же, дело у нее пошло! Уже в прошлом году на столе весело торчали пучки лука, укропа и петрушки, выращенные Мартой, а, когда, ближе к осени, она засолила собственные огурцы, и вкусно, Филиппов просто диву давался. Четыре трехлитровых банки и он, и сыновья опустошили мгновенно. И в этом году вдохновленная Марта взялась за огород с еще большим энтузиазмом.

Филиппов вяло поглядывал, как среди грядок колышутся ее крупные бедра, как над ее коротко стриженной черной головой то сверкнут, то как бы погаснут желтые капустницы, и думал, что, не будь этой долгой, непереносимо – магнетической, этой опустошительной страсти, которая сжигает все, что попадается на ее пути, он, Филиппов, был бы, если не счастлив сейчас, то – спокоен.

И ненависть шевельнулась в нем. И опять представил он, как колышутся долгие ноги Анны – и не достают земли.

Ночью, впервые за долгое время равнодушия, он сам пришел к Марте. Ее кровать была внизу, на первом этаже, а он, засиживающийся допоздна, читая институтские бумаги и научные статьи, на которые изливал яд своей вечной зависти, в которой не видел ничего зазорного и не стыдился ее даже перед самим собой, – он спал обычно наверху, в мансарде, открыв балконную дверь в запахи и ароматы летней ночи.

– Марта, – прошептал он, – подвинься, жена моя.

Она приоткрыла глаза – и ему почудились блеснувшие из-под ее ресниц прозрачные слезы.

У той даже груди нет, а здесь… Он задохнулся, уткнувшись в душную впадину между ее грудями. Впадина была когда-то такой холодной, точно подпол, но сейчас от нее пахнуло теплом плодоносящей земли, с которой Марта слилась в своем огородничестве, только что родившийся теленок мелькнул перед взором памяти: от него пахло парным молоком, а на его, еще беспомощных ножках, белели крохотные пятнышки.

Мать Филиппова не могла сама забивать скотину. Она и подросшего теленка за гроши продала соседям и долго, несколько лет подряд, Филиппов различал в деревенском стаде, его глубокое мычание. Затем быка постигла обычная участь.

Марта вдруг пронзительно закричала, двигая ступнями быстро и часто, потом замолкла. Такой ее крик он слышал, может быть, трижды за всю их семейную жизнь. И каждый раз эти высокие горловые, неизвестно откуда вырвавшиеся и куда уносящиеся звуки, пугали Филиппова. Что-то первобытное было в них, что-то не человеческое, а звериное, так не согласующееся с вечной холодностью и отстраненностью Марты.

В ту же ночь Марта забеременела.

Через полтора месяца собрали семейный совет. Приехал тесть, примчалась, вернувшаяся из своих долгих странствий по столицам, Ольга. Сыновьям, конечно, решили пока ничего не говорить: хоть и не младенцы уже, но малы еще.

– Что будем делать? – Филиппов обратился к тестю, пока Марта разливала чай. Она испекла торт. Более того, она решила сама делать ремонт.

– Я всегда знала, что со временем ты превратишься в нашу мать, – произнесла Ольга. Она все так же походила на Марту, но Филиппову вдруг подумалось, что если у Марты за всю жизнь только несколько раз вырвался высокий полузвериный горловой крик, то эта… он мысленно не стал выбирать приличного определения… эта, наверное, так орет каждую ночь!

И волна отвращения к этим двум каменным бабам пошла от желудка к горлу. Он обвел глазами всех. Постаревший тесть, отпивая чай, покачивал головой, как фарфоровый китайский болванчик.

– Вот и славно, – твердил он, – где двое, там и трое.

И кого я боялся, мелькнула ленивая мысль, дурак.

Ольга собиралась выйти на крыльцо покурить и уже покручивала в коротких заостренных пальцах узкую дорогую сигарету.

– Девчонку вам надо, – сказала она, поднимая такие же тяжелые, как у Марты, низкие бедра из дачного плетеного кресла.

И где берет деньги на такое дорогое курево, подумал Филиппов зло. Стерва.

– Да, хорошо бы девочку, – улыбаясь согласилась Марта.

А эта… он пропилил взглядом ее спину. Глупая пингвиниха, да, жирная и глупая. И старая.

Филиппов чуть не плюнул в их сладкие круглые физиономии.

– Вы что сдурели? – Ему захотелось как можно грубее разрушить их идиллическое чаепитие. – Ты, Марта. посмотри на себя! Тебе что – двадцать? Тебе даже уже не тридцать!

– Ну и что? – Холодно прищурившись, сказала Ольга, стоя уже в дверях. – Тебе-то что? Не ты рожать будешь!

– А кормить ты?! – Взорвался он. – Хорошо вам всем решать! А вам, Анатолий Николаевич, стыдно должно быть!

– Пойдем, Марта прогуляемся, – предложила Ольга, – подышим.

– Пойдем, пойдем, – Марта торопливо встала со стула, глянула на мужа полуиспуганно-полупрезрительно, или ему так почудилось? – я покажу тебе, Оля, что посадила.

Встав у раскрытого окна и проследив, как, покачиваясь, проплыли по садовой дорожке и скрылись за углом, в огороде, их земные бедра, Филиппов обернулся к тестю. Тот спокойно встретил его черный, пылающий ненавистью взгляд.

– Вы, Анатолий Николаевич, кажется умом подвинулись? – Так он не позволял себе говорить с тестем никогда. Кроме страха вызывал у него старый Прамчук и уважение. Как паук у комара. Когда такое сравнение мелькнуло у него в голове, Филиппов чуть не рассмеялся. Но подавил это желание, чтобы не сорваться с того холма ненависти, на который внезапно взлетел. – Вы что времени не ощущаете? Какие сейчас могут быть дети? Все разваливается! Великая империя разбилась в тартарары, а то, что вместо нее – этот огромный эмбрион, еще неизвестно во что со временем превратится.

– Оттого и нужно, дорогой мой Володя, рожать и рожать: не качеством, так хоть количеством спасая Россию нашу матушку.

Голос тестя прозвучал сладко и тихо. Но вся страсть Филиппова натолкнулась на его ласковые слова, точно на каменную стену, побилась об нее – и иссякла.

– И ты, Володя, от отцовства не увиливай. Семью надо скрепить. Скрепив каждую семью, мы и страну усилим. Сам знаешь. – Тесть махнул рукой. Мол, все. Инцидент исперчен.

И вдруг отчаянно зазвучало в душе Филиппова: «Но я ведь люблю другую. Я не люблю Марту. Я не хочу этого ребенка», так отчаянно зазвучало, что он бросил в пепельницу сигарету, которую только что закурил, и сказал спокойно, так спокойно, точно это говорил не он, а какой-то другой человек, может быть, даже какой-то будущий Филиппов, умерший здесь и родившийся вновь, выросший и ставший другим: «Видите ли, батя, – он и сам не понимал, почему именно сейчас назвал его домашним, теплым именем, – видите ли, батя, я ведь хотел уйти от Марты. Вы же знаете – я люблю… И вы знаете – кого».

Желтые глаза приблизились и сверкнули.

– Знаю – кого. И не Людмилу. Но знаю также, что ты, дорогой мой Володя, жалкий трус и негодяй. Ты бросил ее, когда ее диссертацию вернули. И я сразу знал, что как только диссертацию вернут, ты бросишь ее. Защитись она, так бы я тебя и видел! Удрали бы голубчики вдвоем! С Людмилой ты рванулся бежать не от любви – от отчаянья. Да кому ты нужен? Далеко ли убежишь с перебитым хребтом? И сейчас – куда ты денешься? Когда я пробивал т а м твою докторскую, когда тебе освобождал место для замдиректорства, я делал это не для тебя, отнюдь, а для своей дочери. И сейчас она родит ребенка не для тебя, а для себя и для меня, старика. но ты будешь его растить. А не будешь…

Но гул, гул, гул. И ведро летит в колодец. Там нет воды? Или есть? О – о – о, то – о – о – нет! Кто кричит? Мать? Ты? Анна! Елизавета!

– Я удавлюсь.

– Не удавишься, Володя. – Тесть встал, оперся ладонями о стол и, не мигая, посмотрел Филиппову прямо в глаза. – Подними-ка мне трость, будь добр.

Филиппов нагнулся, поднял трость, проговорил, улыбаясь: «Я бы вам и без вашей просьбы поднял палку, Анатолий Николаевич». Улыбка ползла по лицу, как судорога. И еще много дней, стоило ему вспомнить тестя, улыбка эта корежила его лицо. Ему даже как-то приснилось, что он хватанул свою щеку ножом и теперь там у него грубый, тянущий за душу, шрам.

58

Месяца через полтора все как-то устроилось. В огороде зрели овощи, пополневшая Ольга помогала Марте, и Филиппов, наблюдая, как носит сестра жены по участку корзину, совсем по-крестьянски босая и тугоногая, мысленно злопыхал, что вся их тонкость, на которую любил указать Прамчук, оказалась таким же блефом, как и все вокруг: союз, дружба народов, несокрушимость партии. Если бы не мысли об Анне, уже ставшие бессловесным, просто каждоминутным чувствованием ее и ее тела на любом расстоянии, он бы, наверное, все-таки сдох от белой горячки. Так он говорил сам себе, размышляя, как теперь удержать Анну, ему, связанному по рукам и ногам навсегда, к а к удержать ее!? Ведь Анна – это я сам настоящий, это моя жизнь, моя душа, без Анны н и ч е г о не будет. Я – обыкновенен, смертен, и все вокруг меня, Прамчуки и мои дети, все окажутся такими же, как я. Если бы не было у Анны этой тетки, которая ухаживает за ее родительницей, если бы и Анна оказалась полностью повязанной болезнью матери, ей бы ничего не оставалось – только я. Один я. Ее спаситель. Ее помощник. Ее опора. Я в конце концов обхитрю тестя, завалившего ей защиту. То, что это его рук дело, нет никаких сомнений Я помогу ей с диссертацией… но не сразу, медленно. Чем медленнее, тем лучше. Если она встанет на ноги, то и претендент на брак тут же найдется. Правда, теперь больше женятся на владелицах магазинов! Но какому-нибудь фирмачу такая интеллектуалка-кандидатша тоже может понравиться. А вот если она будет уже не молода!..

Тогда она н и к у д а от меня не денется.

Ребенок от нее. И х ребенок. Такая идея жила в нем, но поверить, что их с Анной сын мог быть наделен чем-то необыкновенным, почему – то он не мог. Анна не совсем человек, это ясно, размышлял он, читая книжонки по парапсихологии, она – п о с р е д н и к, она, как настоящий шаман, волхв, способна путешествовать из реальности в реальность, проходить сквозь свое и чужое бессознательное, в ней так слабо представлено земное начало, что вообще непонятно, как она удерживается на поверхности Земли – и не улетает с нее, точно облако. Облако? Сон? Может быть, она и в самом деле – только фантом, созданный именно мной, силой энергии моего воображения? Может быть, и никакого дома у вокзала не существует? А если существует дом, то нет там такой квартиры – квартира эта, точно призрак, только, когда я вхожу в нее, приобретает черты реальности. И я сам дал Анне такую мать, а потом, пожалев бедняжку – дочь, послал им тетку? Частенько он называл все свои мысли об Анне шизофренией, тихо радуясь, что у него имеется что-то необыкновенное, пусть даже поворот в мозгах. И чем плохо мне жить здесь, на даче, среди ползающих по грядкам Прамчуков, слушая, как старший сын гнусно бренчит на гитаре, а младший тупо играет в солдатиков? Я сам создал для себя параллельный мир и поместил туда свой идеал – прекрасную чистую неземную женщину, и с т и н у, да, да, именно персонифицированную истину, в самом что ни на есть философском смысле, овладев которой постигаешь какую– то т а й н у, может быть, дае приобретаешь бессмертие, женщину, с которой на самом-то деле, в этой грубой, плотской, жрущей и совокупляющейся реальности, никогда бы не смог прожить и дня.

Ну тут ты загнул, сказал внутри пьяный голос, инфернальный ты мой. Ведь я хочу не ее тела – долгого, нескончаемого какого-то, точно космический луч или дорога в рай, мне вообще как мужику нужно сочное да круглое… А если она – только мой вымысел? Действительно фантом? Если Анна – это не свет, не истина моя обетованная, а Летучий Голландец душевных волн, плывущий ко мне из моих бреда алкогольных снов? Или – истина ждет не здесь, а т а м, и только освободившись от своего брюха, я смогу овладеть истиной, если бессмертие – изначально не есть качество земного бытия? И Анна – это дверь, за которой откроется мир иной, и, став е ю, я сразу шагну в небытие вслед за ней, а не останусь здесь, среди этих теплых, земных, овечьих запахов, уже постигший н е ч т о? Если о н и приходят сюда только затем, чтобы увести нас, немногих жаждущих за собой? Если Анна – это космическая, а не моя иллюзия? Нам спускают оттуда любовь, которая уводит нас за собой! Любовь – это не просто зов тел, пусть так о ней думает тупая толпа. Настоящая любовь – это Анна. Космический магнит.

… я хочу как воду в пустыне хочу так, что прошел бы по дну реки через огонь, прорыл бы километровый туннель голыми руками я готов убить я хочу стать ее пищей каждым глотком воды, который она пьет всем что она видит слышит и ощущает. я хочу быть всем этим, пока не превращусь в нее не стану ее частью не буду весь жить в ней …

И тогда ей самой уже больше не потребуется ее физическое тело.

Ж е л т а я т р у б а.

Я превращусь в нее, но не пойду в с л е д за ней. Я хочу иметь т о, что получу, здесь. А не там, в какой-нибудь космической трубе. Хочу сидеть на этом балконе, глядеть вниз, на голые коричневые пятки Ольги… Прамчуки, дорогие мои Прамчуки, спасители мои…

Ольга, стоя посреди двора, одной босой ногой на асфальтированной дорожке, другой на траве, подняла голову и посмотрела на сидящего на балкончике Филиппова.

– Володя!

– Чего?

– Я тебя люблю.

И пошла, покачивая бедрами, точно ведрами на коромысле.

В общем-то, много детишек – неплохо, вдруг подумал он, пусть себе растут, эти двое уже большие, еще бы двоих, а то одному скуууучно. Он как-то по-женски вытянул губы трубочкой и дунул на шмеля, опустившего свое толстое брюшко на перекладину балкона.

Конец сентября, когда в природе начинается увядание, всегда будоражил Филиппова Его лихорадил запах пожухлой листвы, смешанный с легким дымком из дачных труб. Ему нравилось бродить одному по осеннему лесу, сбрасывающему свою листву.

Ты будешь стареть, Анна, думал он с блуждающей по губам и скрывающейся под усами, странной улыбкой, у тебя проступят морщины и вокруг глаз, и на шее, потускнеют глаза… Зачем тебе все это?

Когда он приостанавливался и наклонялся – не коричневая ли шляпка гриба притаилась среди желтой травы – ему казалось, что Анна, идущая с ним рядом, тоже останавливается, и ее легкие шаги замирали, как пугливые дневные тени.

Ночами он теперь был на даче один. Он ложился на тахту и так остро чувствовал присутствие Анны здесь, рядом, что иногда вскакивал и включал свет, чтобы убедить себя: он и в самом деле на кровати один, она там, у себя, прикованная к матери, охраняемая теткой.

Но едва комната вновь погружалась во тьму, ее прохладная рука касалась его плеча, ее нежные, полудетские губы, его горячих губ, и он, уже весь, забывшись, потеряв ощущение нереальности происходящего, погружался в ее океаническую глубину… и умирал, и возрождался, и снова умирал, и снова возрождался… Потом он включал свет, и, уже злой и опустошенный, выходил курить на балкон.

Если бы не тетка, ночующая почти каждую ночь у Анны, я не занимался бы этой астральной мастурбацией, думал он мрачно, я был бы с ней, теплой, живой, уткнулся бы в нее и уснул, как младенец. Теперь я могу даже и дома не ночевать – прамчуки все стерпят!