Текст книги "Лев, глотающий солнце."

Автор книги: Мария Бушуева (Китаева)

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 27 страниц)

Филиппов заснул в кухне, на диванчике, и по его руке ползла черная мушка, напившаяся только что сладкого сока недоеденного сыновьями ананаса. На коротких шторах с коричневыми букетиками, разбросанными по желтой ткани, застыли еще мушек двадцать. Несколько черных точек видны были и на потолке.

– Что?! Кто!? – Филиппов очнулся, потряс головой, провел рукой по влажному чубу.

Марта стояла в дверях кухни и смотрела на него, не мигая.

– Тьфуты, задремал. – Филиппов попытался улыбнуться, но взгляд Марты, неживой, застывший, был ему неприятен. – Устал сегодня…

Вдруг Марта быстро достала из кармана коробочку с седуксеном, который ей прописал терапевт, и крикнула гортанно: «Прощай!», пытаясь высыпать все содержимое пакетика себе в рот, но Филиппов схватил ее за локоть, белые кругляшки посыпались на пол, лишь две или три таблетки она успела заглотить, словно аквариумная рыба корм, и, и, выпучив глаза, судорожно сжала маленький кукольный рот, по-детски топая ногами и отпихивая мужа.

– Твою мать! – Выругался Филиппов. – Идиотка!

Он схватил Марту в охапку и отнес на кровать. Тело ее почему-то утратило мягкость и угрюмо сопротивлялось каждому движению Филиппова. Наконец, обессиленная, она дала себя накрыть одеялом, минут пять-десять лежала с бледным лицом, с обескровленными сжатыми губами, точно готовясь к последующим сейчас пыткам, а потом, когда, молча, почти сочувственно, он обнял ее, разрыдалась с громкими привываниями и всхлипами.

Вскоре она заснула.

Филиппов курил ночью в кухне, глядя на свое отражение в стекле буфета. Семейная жизнь, как говорится, дала трещину, все расширяющуюся день ото дня, и скоро трещина превратится в овраг, рваные края которого начнут всасывать в себя стены когда-то прочного дома. Похоже, что ноги бедной Марты уже скользят по самому краю – и вот-вот овраг поглотит ее. Филиппов представил себя безутешным вдовцом. Какое-то время придется носить эту скорбную маску. Потом Прамчук простит ему второй брак: и сам таков, но сначала горе Филиппова должно привлечь к нему все сочувствующие сердца. Анна, конечно, первая кинется жалеть его и осиротевших детей. Старшему будет тяжелее – он похож на мать, а младший скоро забудет ее, как легко забыл бабушку Ингу: даже перестал искать ее, как сначала искал – в первые дни, когда она попала в больницу.

Филиппов встал, потянулся, погладил свой полнеющий живот: если Анне не противно, что он так расплывается, точно шаньга, значит, она и в самом деле любит. И детей его полюбит. И все будет хорошо.

Уже светало. Тяжелая дрема медленно побеждала – и тело обмякло, загудели колени, ночные фантазии, теснимые тяжелыми обрывками сна, уступили им свою нишу, и Филиппов заснул, уже в который раз за этот месяц, прямо в кухне, уронив черную голову с прилипшими ко лбу чуть вьющими волосами, на усыпанный крошками стол. Сон его таким и остался – обрывочным и тяжелым. И когда он очнулся, накачал свой неотдохнувший организм черным кофе и отправился на работу, в голове по-прежнему гудели чьи-то фразы, прозвучавшие во сне, но забывшиеся и теперь их совсем невозможно было разобрать, только гул, т олько мрачный гул, только черное гудение дупла души….

Неля уже была на месте, подкрашенная и веселая.

– Как супруг? – поинтересовался Филиппов, скорее даже не из вежливого сочувствия, а из мелкого желания напомнить ей, что такое радостное выражение лица ей, сломленной семейными тревогами, как-то не пристало.

Но, хитрая, тут же нашлась:

– Лучше! Ему лучше! – Имею, мол, право я на веселье.

Имеешь. Мысленно хмуро ответил он. И прошел в кабинет. Телефон надрывался. Неля взяла и заглянула:

– Вас, Прамчук. Только…

Он не дослушал, снял трубку – она тут же стала влажной.

Но оказалось – Прамчук, да не тот. Колька.

– Ну чего тебе? Чего опять натворил? – Ворчливо, по-отечески, спросил Филиппов. – Денег, сразу говорю, нет.

– Ольга куда-то запропастилась, – взволнованно объяснил Прамчук-младший, – звоню который день – нету. Не заходила к вам с Мартой?

– Нет, по-моему. Спроси у Марты, сам знаешь, как поздно я появляюсь.

– Да спросил уже, она говорит, что не помнит, когда была… У нее же депрессия. Ей ни до кого.

– Позвони отцу.

– Не могу. Там эта всегда берет трубку!

– Ну и что? Теперь она будет всегда – и что, не звонить?

– Я ее ненавижу, – Колька поперхнулся и закашлялся. Наверное, ему хотелось зарыдать, но как зарыдаешь, когда ты – молодой мужчина и говоришь по телефону с родственником, которого, в общем-то, недолюбливаешь!

– Ладно, – сказал Филиппов, – позвоню я сейчас бате. А ты перезвони минут через десять.

– Через пять.

– Ну, через пять.

Филиппов положил трубку и вместо того, чтобы сразу набрать номер тестя вышел из кабинета и остановился возле стола секретарши.

– Колька осатанел! – Сказал он. – Ищет Ольгу. Ольга куда-то запропастилась Он, конечно, считает, что ее украли цыгане. – Филиппов тихо засмеялся. – Просит звонить тестю, узнавать.

– А чего сам не позвонит? – удивилась Нелька.

– Он мать шибко любил. – Филиппов погрустнел. – Правда.

– Ты… вы хотите, чтобы я позвонила Анатолий Николаевичу?

– Ты? – Филиппов удивился. У него и в мыслях этого не было. Но пусть-ка и верно, звякнет секретарша.

– Позвони, Неля, будь добра, а я на минуту выйду. Скажешь Николаю – пусть перезвонит минут через десять.

Он пошел так, без всякого смысла, побродить по коридорам института. Дошел до угла, повернул, спустился по лестнице. Сейчас встречу Анну, подумалось. Но не одну.

И точно: сделал два шага – и вот она. И с кем! Если бы институт вдруг стал поворачиваться вокруг своей оси, как сказочная изба, Филиппова это бы потрясло меньше. Но Анна рядом с Карачаровым, что-то тихо ей говорящим…

– Владимир Иванович! – Карачаров приостановился. – А вы разве не идете?

– Куда? – Обалдело спросил Филиппов, ощущая, что потолок коридора медленно начал слетать со стен.

– Плохо ваша секретарша работает, – засмеялся директор. – Всех я просил поставить в известность: наш коллега из Англии приехал, будет говорить о своих исследованиях… Спускайтесь в малый зал!

– Хорошо, – прошептал Филиппов, – через минуту буду. Я, собственно, туда и шел, только не сразу вас понял…

35

Еще один потенциальный покупатель должен был придти завтра утром. Или покупательница. Мне все равно. Мне стало казаться, что заклятая квартира, как тень, уже не может оторваться от меня: мертвые ухватились за меня крепко, я – их единственный способ говорить с миром, да, они станут охранять меня, но не отпустят, пока я не выполню их волю. Их волю? Какую? Что за бред приходит в мою голову?

Гостиничный номер, освещенный скромным полукругом вечернего бра, точно одинокое жилище смотрителя маяка, тихо гудел, отзываясь своей рассохшейся декой далекому, надвигающемуся шторму. И тело вынесет к моим ногам.

Господи, опять бред. Наверное, я уже сплю. Сплю? Я присела на кровати. Нет. Еще нет. Самый таинственный промежуток между явью и сном порой приносит нам отзвуки чужих жизней, обрывки голосов и фрагменты незнакомых пейзажей, темные лица, не виденные никогда или встреченные случайно и тут же потерянные в толпе, отзвуки, отблески, оклики.

Зачем ты окликнула меня, моя сестра? Лучше бы ты и вовсе не вспомнила обо мне, пусть моя мысль и покажется тебе дурной, и завещала все своему верному Дубровину. Твой зов оторвал меня от Максима… Но самое ужасное – не только от Максима, а – судя по моему предсонному бреду – и от самой себя!

Верный Дубровин. Когда я попросила его пойти завтра со мной показывать квартиру, он согласился мгновенно. Буду помогать вам во всем, сказал он, растягивая рот в улыбке, в чем смогу. И в самом деле, в его мимике было что-то клоунское: рот смеялся, а глаза печально и скорбно вопрошали. О чем? Кого? У меня мелькнула подозрительная мысль: не прячется ли за его гротескным выражением чувств заурядное бесчувствие? Клоуны, шуты и пародисты принадлежат миру кривых зеркал. И в моей реальности, стремящейся к ясности и прозрачности, им нет места. Кривое отражение – пусть самое насмешливое и озорное – только разновидность тени, не способной существовать сама по себе. Но и жалкое высокомерие шута, и вызывающий мазохизм клоуна, и самоуверенная вторичность пародиста не таят, как мне кажется, той запредельной глубины, которыми наделены тень и зеркало, поскольку они обращены к зрителю и только к нему, и его признания – пусть в форме отвержения и даже насмешки – страстно жаждут. Тогда как самопародия даоса обращена к собственному отражению и потому, точно змея, кусающая свой хвост, скрывает под собой вечный символ.

Так или почти так думала я, сидя в машине Дубровина, который заскочил в магазин, оставив ключ в пятаке зажигания. Ключик серебрился, как сосулька, казалось, сейчас он растает и стечет на пол – кап-кап… И Дубровин растает. И город, в котором я торчу, никому не нужная и отчужденная даже от самой себя, исчезнет как повторяющийся сон, из которого долгими ночами так трудно было выбраться.

Мы ехали с Дубровиным показывать квартиру. Быстрее, оказывается, было дойти пешком. В те три квартала, что отделяли гостиницу от моего старого дома, уместилось пунктов пять, куда Дубровину нужно было заехать. Последним оказался небольшой универсам, находящейся прямо напротив арки, и легче было выйти из машины, перебежать через дорогу и открыть дверь подъезда, чем сидеть, тупо уставившись на готовый пролиться весенней водой маленький ключик, ожидая Дубровина. Но когда он появился, неся целые пакеты всевозможных деликатесов и, запыхавшись, объясняя, что он придумал отметить наше с ним знакомство после того, как мы покажем квартиру клиенту, его задержки и суетливость я легко простила. В этом сумрачном городе мне всегда недоставало именно праздников. Так пусть он будет. Пусть даже устроенный Дубровиным, который окажется только тем, кто доставляет приятное, не занимая ни души, ни ума, ни воображения, как веселый и присевший зачем-то за соседний столик ресторанный метрдотель. В принципе мое любопытство к Дубровину объяснялось только тем, что он был так близко дружен с сестрой. На вечер я могу об этом и забыть. И просто посидеть, просто поболтать, просто посмеяться и вкусно поесть. Разве так уж плохо?

На этот раз квартиру смотрела женщина. Она не стала вдаваться ни в какие детали: ни ремонт, ни перекрытия, ни старый кафель в ванной ее не интересовали, она обежала квартиру, просвистев фалдами кожаного пальто, хлестнувшими по светлым обоям коридора, и, остановившись напротив Дубровина, быстро проговорила:

– Я согласна. Сколько? – Женщина, явно, экономила слова. Интересно, к деньгам она относится так же?

– Не я продаю, – сказал Дубровин. – Вот хозяйка

– Ну и?

– Я назвала сумму.

– Ммм. Подумаю

– Покупательница простилась и вылетела из квартиры.

Я прошла в комнату и устало села в кресло. Никогда не уставая на работе, способная, гуляя, пройти пешком почти все центральный улицы и проспекты, я буквально валилась с ног, едва начинала заниматься этой заклятой квартирой. Наверное, ее продажа требовала от меня слишком больших эмоциональных затрат.

Дубровин стоял в дверях, глядя на меня пристально: на миг с него спала неестественная гротескность. Маленький и жесткий тиран, напоминающий… кого? Роберта Эйхе. Так подумалось мне. Впрочем, все – чушь, человека не объяснить.

– Как вы думаете, Сережа, – заговорила я, почти беспомощно, – мы продадим квартиру?

– Вы продадите. – Он заменил «мы» на «вы», но не случайно – какой была моя оговорка – а намеренно: выделил голосом и сопроводил убедительным взмахом руки.

– Эта женщина купит?

Он пожал плечами.

– Хоть бы купила, – вздохнула я. Мне хотелось пожаловаться на свое одиночество здесь, и поделиться с ним страстным желанием уехать как можно скорее, и даже рассказать ему о Максиме, с которым все получилось так нелепо….

Уже на следующий день я знала, что совершила ошибку, приоткрыв Дубровину дверцу в свою личную жизнь и дав ему возможность увидеть: с Максимом, возможно, только временный, но разрыв, и сейчас я совсем одинока. Это подействовало на него как сигнал пистолета для бегуна: он рванул за мной следом, поставив целью разрушить здание наших отношений с Максимом, и так, на последнем этапе строительства, внезапно давшее трещину, – теперь до основания!

Что меня дернуло за язык? Желание вызвать у него ревность нежным рассказом о Максиме? Дубровин был мне полностью безразличен. Надежда, что Дубровин мысленно встанет на место Максима и сможет объяснить мне его реакцию, а, может быть, и окажется в состоянии помочь мне помириться с моим экс-женихом? Как такое вообще мне могло прийти в голову? Или это было стремление вскружить Дубровину голову, чтобы потом рассказать Максиму? Но подобных крючков я в запасе не держу – не мой стиль.

Прошло всего несколько дней; я полулежала на кровати в гостинице и думала. Нет, ни одно из этих объяснений не подходило. Крохотная декоративная перчаточка-брелок могла быть натянута с грехом пополам на мой мизинец, но вся ладонь по-прежнему оставалась открытой… Неужели, незаметно для себя, я уже с о с к о л ь з н у л а со своей дороги и побрела, еще того совсем не понимая, тропой сестры – и мое отношение к Дубровину уже не было м о и м, а было именно отношением е е?! Ведь если она поверяла Дубровину все свои заветные мысли и чувства, значит она любила его, испытывала к нему доверие и сестринскую нежность. Кому мы открываем дверь в свой внутренний мир – только самым близким людям, ведь так?

– Мы и не простились с Анной, – как-то промолвил Дубровин раздумчиво, – а ей, наверное, хотелось бы увидеть меня перед тем, как…

– Вы долго не виделись?

– Я уезжал. А когда приехал, в общем…

– Понятно.

– Я очень соскучился по ее лепетанью. Она, конечно, пока меня не было, тоже скучала. – Какая-то фальшь скрывалась за теплыми словами Дубровина о сестре. Я уже понимала, что, подчинившись чему-то, пока мне непонятному и совершенно неопределимому, неосторожно попала в оставленную сестрой тень ее отношений с Дубровиным, но его неискренность, которую я чувствовала всей кожей, вызывала во мне что-то похожее на легкое отвращение. И, когда мы с ним стали почти неразлучны, струйки отвращения иногда, точно ящерки, вытекали из крохотных, но все же существующих, щелей между мной и лицом моей сестры, все плотнее натягивающимся на мои черты – словно в чем-то повторяющая мои черты, но все-таки чужая маска. Впрочем, наверное, все произошло раньше, и встреча с княгиней Хованской, еще более потусторонней, чем моя сестра, ибо все подлинные князья Хованские не смогли переступить рубеж девятнадцатого века, как раз и обозначила символически полную, хотя даже мной не до конца осознаваемую, капитуляцию моего «Я» – неглупого, сомодостаточного и жизнерадостно-уравновешенного.

А в тот вечер с Дубровиным случилось вот что: он, как ловкий циркач, достал из сумки пачку сигарет – и я, никогда не курившая, з а к у р и л а! Казалось бы, что особенного – миллионы молодых женщин иногда, выпив бокал неплохого вина или чашку кофе, пробуют и легкую сигарету. Но то – в обычных ситуациях. А для меня та, первая сигарета с Дубровиным, оказалась грозным сигналом, что эта женщина, сидящая в чужой мне позе: положив ногу на ногу в кресле с тонкой длинной сигаретой в руке, – не я, а д р у г а я, и мое «Я» уже грозит полностью исчезнуть: и не только лицо – под все больше приникающим к нему лицом Анны, но и даже тело, которое сжалось, спряталось вдруг под телом сестры, генетически родным, но все-таки и чужим, надетым на меня, точно скафандр.

Пойманная жесткой сетью птицелова, веселая птица, затрепыхалась, забилась…

И вот прошло несколько дней. Пытаясь хоть что-то понять и решить, что же делать дальше, я наблюдала из окна гостиницы долгие облака и думала, что из ловушек, расставленных Дубровиным, я могу свободно вырваться! Точнее, могла бы, если бы… Что? Если бы не ж е л а н и е Анны. Желание чего? Я ощутила ее боль и ее тоску. Неужели причина только в ее, оставленных здесь, чувствах? Или ключ к пониманию того, что происходило со мной сейчас, в чем-то другом, еще более странном, необъяснимом и еще более важном? В конце концов, я могу прямо сейчас встать, одеться, поехать в аэропорт, купить билет на любой самолет и улететь домой. Могу?

Я быстро вскочила и набрала номер справочной Аэрофлота. К моему удивлению, я дозвонилась тут же. Но – напрасно. В связи с метеоусловиями, ответили мне, все рейсы отменены.

Я положила трубку телефона.

Метеоусловия? Какие? Метель? Буря?

За окном мертво белели неподвижные облака.

Значит, не могу.

И снова вечер за вечером интересная, бледная женщина сидела в кресле Дубровина и курила… И снова говорила о Максиме… Описала его (и Дубровин поморщился), лестно охарактеризовала его (и Дубровин чему-то затаенно улыбнулся), призналась в любви (и Дубровин поднял брови), и объяснила, что любовь с Максимом взаимна. И Дубровин налил в бокалы вина. Что было дальше? Дальше было так: они с Дубровиным поцеловались.

И я догадалась, а точнее почувствовала, что у моей сестры, как говорится, был с ним секс: почему-то она не ограничилась только интимными беседами со своим маленьким духовником. Не его ли она любила, захваченная романтической страстью к другому?

Анна, – выдохнул его рот и слова показались мне написанными на воздухе комнаты, а совсем не высказанными вслух, – ты жива, это ты, зачем ты обманываешь меня и называешь себя другим именем! Анна! – Его профиль дятла ткнулся в мое ледяное плечо.

Он полусумасшедший, со страхом подумала я. В этом городе все – или призраки, как Хованская, или сумасшедшие, как Дубровин, или алкоголики, как Иван. Этого города не существует на карте, он существует в иной реальности. Нет, пока не поздно – бежать! Нелетная погода не может длиться… сколько?!

– Анна, – снова прошептал Дубровин.

И, хотя между мной и Анной оставалось спасительное для меня психическое и физическое пространство, потому что сестра не хотела моей гибели, м о е личное время вдруг точно застыло, как вытянутые белые облака.

Я снова смотрела на них из окна гостиничного номера. Ни малейшего движения не было в их снежных перьях.

Покупательница квартиры так вечером и не позвонила, а утром я уже стояла у авиакассы и покупала билет домой.

36

«6 августа

Я рассказала все Сереже. Но не маме же? Не тетке – старой деве? Тетушку я все-таки люблю, и не смогла бы огорчить. Сережка все выслушал, а теперь звонит мне каждый вечер после одиннадцати. и читает отрывки из «Эммануэли». И все спрашивает «Ну, на тебя действует?»

Филиппова я давно не видела. Если не считать короткой встречи в коридоре. Было забавно: меня вызвал Карачаров и рассказал о том, что приезжает сегодня один иностранец, занимающийся психотерапией и пограничной парапсихологией. У него, сказал Карачаров, есть мысли, вам очень близкие. Я, говорит, даже удивился, оказывается все то, что вы описываете, есть не что иное как его, этого иностранца, семантическое поле, благодаря открытию которого его весь мир уже знает, кроме нас! Так-то! Но вы, гениальная наша Анна Витальевна, в чем-то еще дальше его пошли. Только как-то легко свои идеи из своего сачка выпускаете, как бабочек, вместо того, чтобы сделать из них прекрасный гербарий. И вот так мы идем по коридору и беседуем, и вдруг навстречу, откуда ни возьмись, Филиппов. Он встал как вкопанный. Точнее его тело остановилось и примерзло к полу, но душа его так яростно рванулась мне навстречу, что я – покачнулась!

И от наблюдательного взгляда Карачарова, по-моему, выражение лица Филиппова (а выражение его лица я просто не смогу описать!) не успело сокрыться».

Засек, подлец, вызвал к себе и так ласково, точно тесть, говорит: «Владимир Иванович, у вас в сентябре защита. И если все будет нормально, а я на это рассчитываю, отдам вам вотчину– руководите филиалом, можете и сотрудников к себе сами набрать. Поприглядывайте сейчас. Вот, Анна Витальевна Кавелина – талантливый очень человек, поговорите с ней, может она к вам перейдет. Поможете ей защититься.

Филиппов вздрогнул и глянул в окно: ему почудилось, что в институтском дворе, как только Карачаров замолк, прокукарекал петух. Откуда здесь? Опыты что ли ставят?

– Так как? – Карачаров улыбался – или – очки его посверкивали.

– Да что вы, – изогнувшись в полупоклоне, пробормотал Филиппов, – как я могу брать Кавелину, когда мы работаем исключительно по Северу, а у нее какой-то особый интерес в науке, я толком и не знаю, чем она занимается. И помочь с защитой не смогу: тема не моя.

– Так вы же, Владимир Иванович, не знаете ее темы, и есть ли у нее вообще какой-то уже научный план. И помочь можете – направить в свое русло.

– Нет, что вы, – Филиппов вдавился в стену, – мне бы лучше вот… Баранова… да, Баранова – для работы полезней, а то эти девушки, только у них ветер в голове. И, честно говоря, я в особые способности Кавелиной не верю… Так – обыкновенная мэнээсовка, каких миллионы. И кому они нужны?

– Да я не настаиваю, успокойтесь, – сказал Карачаров. – Не хотите – не надо. – Он взял со стола несколько машинописных страниц. – Не заставляю я вас брать к себе Кавелину. Да у вас и филиала-то пока нет! – В его голосе зазвенели веселые нотки, но Филиппов только пискнул в ответ: «Именно», – и торопливо достав носовой платок, потер мясистый кончик носа.

– Но вот вам ее статья. – Карачаров протянул машинописные листы. – Кавелина хочет отправить ее в американский журнал, но нужно сначала статью отрецензировать. Черкните, не сочтите за труд, пару слов. Идет?

В общем-то, Карачаров был совершенно спокоен, даже дружелюбен, но Филиппов потерял окончательно покой. Ну, ладно тесть, тот, понятно, охраняет семью. Но Карачарову что нужно?

Хочет поставить руководить филиалом кого-то другого, а Филиппова скомпрометировать, приписав ему роман с молодой сотрудницей, которую он старается везде протолкнуть? Явно, это провокация! Кто-то уже насвистел ему в уши, а он рад использовать момент. Точно. А может, пока у него другой кандидатуры нет, просто он проверяет: кто-то наболтал, как же шефу и не удостовериться, что его подчиненный грешен? Нет, я не дам тебе, хромой черт, в руки козырей!

Филиппов, вернувшись домой и обнаружив, что супруга, слава Богу, на этот раз мирно почивает, и детки спят, и подивившись, какие худые стали у Родиона ноги, торчащие из-под одеяла, собравшегося почему-то комом вокруг его головы, Филиппов пошел в кухню, включил бра и, напившись кофе, стал читать статью Анны

Анна писала об агрессии и, как всегда, пыталась психологизировать психопатологические симптомы. Опасный путь, пробормотал он, скользкий. Например, агрессию дочери против матери – один из симптомов начинающегося психоза – она трактовала как чувство-рикошет, то есть убеждала, что, на самом деле, мать, имеющая определенные – нелестные – черты характера испытывает агрессию к своему ребенку, тоже чаще к дочери, которую та просто о т р а ж а е т – и передает таким образом обратно – вследствие общего у них с матерью эмоционально-ментального поля. Понятно, что американцам, тяготеющим ко всему экстравагантному в науке, эта идейка, разрушающая нашу православную мораль понравится, размышлял Филиппов по ходу чтения. Им бы лишь бы нашу семью – оплот государственности – разрушить изнутри нашими же – наивными! – руками. Нет, такой номер у вас, господа хорошие, не пройдет! Но пасаран, так сказать.

И, прочитав статью трижды, кое-что даже переписав себе в ежедневник, так, авось не затеряются ценные мысли, усмехнулся и быстро написал рецензию начерно, не оставив от статьи Анны камня на камне. Объективность, так сказать, сильнее чувств.

Он позвонил Анне. Говорил он с ней тихо, ласково, объяснил, что очень слабая работа, что обсмеют ее американцы (и вполне возможно, да!), что пока ей рано, рано писать: ни материала нет, ни опыта, – так, одни остроумные завиралки. Но может их и послать, робко спросила она, пусть, мол, обсмеют, а что?

– Не могу как друг тебе этого посоветовать, – грустно возразил он. – Такой уж у меня характер – терпи – говорю и пишу, что думаю.

Она почему-то засмеялась.

– Да то, что вы мне предложили прочитать, – вполголоса негодовал Филиппов через несколько дней в кабинете Карачарова, – ни в какие, простите, ворота не лезет, сущий детский лепет. Кавелиной вообще по-моему надо предложить для исследования что-нибудь более определенное. Статья очень и очень слабая. Как ни старался я найти в ней хоть что-то, на что можно было бы в дальнейших рассуждениях опереться, ничего не смог отыскать. Пока, проще говоря, никакой статьи нет.

– Уж больно вы резко как-то оцениваете, Владимир Иванович, – вроде как даже удивился Карачаров.

Вдруг засомневался в моей искренности, испугался Филиппов, кажется, я перегнул палку Бурное отрицание тоже способно вызвать подозрения.

– Да нет, – смягчил он выражение глаз и губ, – я ради нее же ее статью и критикую Способный человек Кавелина, но… как вам сказать… нельзя слишком снисходительно смотреть на ее работу, оправдывая ошибки и наивность, отсутствием опыта, это на ней же как на ученом, а я верю в ее возможности, прежде всего отрицательным образом и скажется.

– Хорошо, – кивнул Карачаров, – возможно, вы и правы.

И получасами позже, обедая в институтской столовой, Филиппов вытирая со лба пот – в помещении было страшно душно – думал с облегчением, что инцидент исчерпан. Пронесло.

После работы он решил встретиться с Анной, но, конечно, теперь заходить за ней было по меньшей мере, безрассудно, и Филиппов, выйдя из института, прошел дворами до конечной остановки и встал напротив, делая вид, что с ждет автобуса… И как всегда, опасность, а теперь, после намека тестя и проверки Карачарова отношения с Анной казались уже Филиппову весьма рискованными, только усилила его чувства. Но почему-то к ним добавился еще и страх за нее: вот, ходит до остановки через лес, думал Филиппов, выглядывая в дыру разбитого стекла ограждения, а мало ли кто может там бродить. Ну, поймали «молоточника» – так другой найдется…

Несколько лет назад Академгородок был пронизан насквозь общим ужасом: на лесных тропинках, по которым научные сотрудники частенько, чтобы сократить дорогу, бежали до автобусных остановок, стали находить убитых женщин: всех их ударяли сзади по голове… и вот, как обычно, помог случай: за женщиной – по параллельной и малозаметной дорожке – шел учитель из физматшколы и вдруг услышал ее крик. Он мгновенно прорвался через кусты и, навалившись на спину мужчине, еще не успевшему спрятать в пакет молоток, заломил ему руки. Чем бы кончилась схватка – неясно, но к ним подбежал парень, гулявший с собакой…

– Осмелел, бандюга. – сказал парень, когда им с учителем удалось связать

– «молоточника», – уже и света дневного не боится… Женщина, слава Богу, осталась жива.

Филиппов ярко представил, как за Анной, по узкой тропе, следует черная тень – и содрогнулся от страха. Сам-то он никогда не ходил по темным лесным закоулкам. Трусоват я, Ваня бедный.

Наконец, Анна показалась. Филиппов быстро перешел через дорогу и окликнул ее:

– Какая встреча, Анна Витальевна!

– Ой, вы!

– Как поживаете?

– Да все нормально.

– Не жутко ли гулять одной по осеннему лесу? Я мысленно сопровождал вас и охранял.

Она посмотрела на него с удивлением.

– Честно говоря, сейчас, когда я шла по дорожке, мне все время казалось, что кто-то идет следом. Было страшно. Оглянусь – никого. И еще страшнее сделается. Так это были вы?

– Я всегда с вами. Анна, – сказал он патетично. – Днем и ночью.

– Всегда?

– Только если пью – попадаю к другим. Но это уж не по своей воле.

Они вернулись на остановку. Подошел автобус, она поднялась в салон и, улыбнувшись, постучала по стеклу. Но Филиппов не отреагировал на ее стук, он смотрел в сторону недальнего магазинчика, из которого выходила, замешкавшись в дверях его супруга Марта, сопровождаемая почти не отличимой от нее сестрой Ольгой. Автобус дрогнул и тронулся с места. Филиппов этого даже не заметил.

Вот те на. Ольга-то выходит, вернулась.

Ольга тогда никуда не исчезла – она просто решила отправиться за новыми впечатлениями в Питер. Зря Николай так волновался. Тесть, как всегда, пошел навстречу ее новой причуде и дал денег, чтобы она могла в Питере снимать квартиру. Женихов ищет, подумал, узнав об ее отъезде Филиппов, но потом, поразмыслив, сделал другой вывод, грубее: не женихов, а кобелей.

Встречаться на улице с двумя своими куклами не хотелось, и Филиппов, проскользнув между ветвями березок, затрусил через соседний двор к своему новому дому. Он ровно неделю как переехал.

С переездом, конечно, намаялся: одного обменщика не устраивало, что в квартире нет ремонта, другому, что два окна выходят на шумную магистраль, третий за свою трехкомнатную в городке, несмотря на Филипповские две квартиры, запросил наглую доплату.… Наконец, определилось. Там продали – здесь купили. Все очень нравилось Филиппову: и местоположение – из всех окон вид на лес, а к тому же рядом с остановкой электрички, и сама квартира – трехкомнатная в двухэтажном доме коттеджного типа, причем деревянном, но со всеми удобствами – было в городке несколько таких; и недалеко от коттеджей академиков. Шестьдесят шесть метров, не гигантская, но приятно спланированная квартирка: все комнаты раздельные, кухонька восемь с половиной метров, а Марта давно устала от их шести, балкон с резными перилами, а за домом сад, выращенный самими жильцами, которых в доме было-то всего три семьи, не считая новоприбывших.

Сейчас в саду еще пестрели астры, а желтые березовые листья – дом стоял среди деревьев – множеством солнечных зайчиков покрывали сохранившую зелень траву.

Легкое, почти неземное чувство грусти сошло на Филиппова, едва он, остановившись возле крыльца, глянул на осенние цветы и поредевшие ветви. Вдруг ему представился этот коричневатый дом, и резное крыльцо, и посыпанная светлым гравием тропа, бегущая между берез, и стойкие астры – но уже без него, Филиппова. Пойдут вот так же, как сейчас, медлительно-округлые, одинаково стриженные кулы-сестры по желтой дорожке, а я посмотрю на них оттуда и скажу Анне, – она ведь т а м будет вместе со мной: – Смотри, родная, как пусто на свете без нас с тобой!

– Володя! – окликнула Марта, кротко улыбнувшись. – Ты давно пришел?

– Недавно, – он повернулся к Ольге. – Ну как вояж?

– Нормалек, – ответила та, – а вы тут как, горемычные? Как мальцы?

– Марта, наверное, тебе уже все рассказала, – он достал сигарету и закурил, – чего я буду все заново.

– Нет, мы говорили о другом, – Ольга нахмурилась.

– Я рассказывала ей свои последние сны, – пояснила Марта, В лице ее появилась тень – то ли тень испуга, то ли сна, так подумалось ему. – Мама мне снится, приходит в дом, только не сюда, а на прежнюю квартиру, здесь она мне еще не снилась, советует, что мне сделать, предупреждает об опасностях…