Текст книги "Лев, глотающий солнце."

Автор книги: Мария Бушуева (Китаева)

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 27 страниц)

«Тринадцать лет назад я закончила, как ты помнишь, университет, факультет психологии и пришла работать в Институт экспериментальной медицины. Декан дал мне блестящую характеристику и директор института Карачаров (он и сейчас благополучно восседает на своем месте) захотел встретиться со мной и поговорить, чтобы решить, в какую лабораторию меня направить. Мне помнится все так ясно, будто это было вчера. Я страшно трусила, когда поднималась по лестнице института. Может быть, такое сильное волнение я испытывала только первого сентября, впервые идя в школу. И, поднявшись на третий этаж, где находился кабинет директора, я в коридоре увидела чернобрового мужчину среднего роста, скорее упитанного, чем худого, в джинсах и клетчатой рубашке. Это был Филиппов. Он посмотрел на меня так, словно здесь, среди казенных стен, увидел что-то необычайное. А я зацепилась за его взгляд, как за спасательный круг, моя душа, наверное, осталась в коридоре, остановленная его душой, и мне уже было совсем не страшно входить в кабинет директора и разговаривать с ним.

Любовь – это странная вещь: когда она обращена к нам, она спасает нас, выводит из тоски и снимает напряжение, дает нам огромные сверхчеловеческие силы, отвернувшись от нас, она способна погубить… Но бывает, что мощь любви оказывается непосильной для слабой души И это, наверное, ее самый загадочный парадокс.

Тогда, конечно, я и не думала о любви. Мужчина с черными бровями и густыми ресницами, отчего его глаза казались черными, это уже потом выяснилось, что глаза у него темно-зеленые, просто понравился мне и только, так мне показалось.

Я попала в лабораторию, изучавшую состояние человека в экстремальных ситуациях… Символично? Может быть. Недели три я не встречала этого мужчину в институте. Правда, сделав вид, что интересуюсь просто всеми сотрудниками, я расспросила о нем Диму – парня из нашей лаборатории (теперь это ловкий, еще достаточно молодой руководитель двух смежных секторов), который сразу стал оказывать мне знаки внимания. Дима занимался йогой и писал работу о буддийских и даосских психотехниках. Через полтора года он стал моим шефом.

– Ничего особенного, – сказал он, это Владимир Иванович Филиппов, завлаб с третьего этажа. Карьеру сделал благодаря тестю. Ты же слышала о Прамчуке? Он – отец его жены. «Женат!», стукнуло мое сердце.

– Если и был у Филиппова талант – то, как говорится, он его продал. – Я слушала его слова, замирая. – А так мужик как мужик. Дом, семья, малые детки. Все как у людей. – В голосе Димы, прозвучало легкое разочарование. – Сейчас вот он в отпуске, помогает тестю строить дачу.

Забыть, подумала я, надо о нем забыть, вот и все. Но уже натянулась невидимая нить судьбы».

8

Когда рабочие кирпичи разгрузили, окинули вялыми взглядами трехэтажный дачный дом и встали в ожидании возле грузовой, намереваясь получить за работу и отправиться побыстрее восвояси, вышла хозяйка – обрусевшая эстонка Ирма.

– Вот, возьмите, – она протянула деньги.

– Мерси, Аглая Дмитриевна, – поблагодарил высокий в старом джинсовом костюме, – ваш супруг будет доволен, кирпич отличный…Только что вам тут строить – и так домина шикарный!

– Для старшего сына – пристройку… – Она сама едва услышала свой слабый голос. Опять, опять ее назвали Аглаей Дмитриевной! Старый мерзавец! Ведь клялся, что там все давно кончено!

– Ну мы поехали. – Высокий положил заработанное в карман куртки и заскочил в машину. Трое остальных забрались в кузов.

– До свиданья, ребята, спасибо, – Ирма Оттовна затворила ворота за машиной и пошла в дом.

Она никогда не работала, выйдя замуж за Анатолия Николаевича Прамчука. Подруги, которые давно исчезли в бесконечных песках ее семейной жизни, когда-то завидовали ей: вытянула счастливый билет Ирма! Да и правда, казалось бы, так: Николай начинал как мелкий комсомольский руководитель, но быстро поднимался все выше, а став заместителем директора института, умудрялся ковать деньги еще тогда, когда в стране царствовала идеология, а совсем не хрустящие купюры Но, главное, он любил Ирму. Ему – потомку сибирского казака, смешавшему свою кровь с тувинской, казалось, что, пленив Ирму, он пленил всю Европу: Чтобы Ирма не делала, все представлялось ему образцом европейской культуры. Азия – варварская и дикая – выкорчевывалась им последовательно и тайно из своего собственного характера: он подражал Ирме (хотя она вряд ли догадывалась об этом) в ее стремлении к порядку и аккуратности, в ее умении промолчать и сдержать выражения чувств., впрочем, имелись ли вообще у нее чувства, сомневался он иногда, а, становясь все старше, уже не без иронии порой подтрунивал и над ней, и над своей тягой к Европе; Прибалтика – не Европа, мог за ужином пошутить Анатолий Николаевич, заставив Ирму побледнеть, если и есть образец для русского – только Германия…Да и та дальше пива и сосисок так и не продвинулась.

Прадед Прамчука был когда-то одним из самых богатых купцов в Туве и от него, наверное, Анатолий Николаевич унаследовал такое ответственное, как говорили соседи, отношение к семье: «Волга», квартира под сто метров – в те-то времена! – прекрасная дача, пристроил по блату сына в медицинский: Колька, названный в честь деда, способностями не отличался и сам вряд ли бы в институт поступил. А уж двух дочек Прамчук просто обожал, особенно младшую, Олюшку.

Но вот уже десять лет как начался этот кошмар.

Ирма Оттовна вошла в дом, села в кресло – опять, опять заболела нога, так заныла, хоть завой, надо сделать рентген: нога не только ноет, но стала как-то слабее правой, тоньше, пожелтела. Ирма Оттовна говорила мужу, но особенно распространяться о своих тревогах боялась – кому нужна больная – то жена? Делилась только со старшей дочерью, Мартой.

Набрать ее телефон?

Испугается, примчится. Хоть ей с мужем повезло. Женил ее сам Анатолий Николаевич. У них в институте оказался молодой да способный. Привел в дом, напоил винцом. Правда, потом оказалось, что Володя к выпивке ой как не равнодушен. Но то потом. И вылечил его тесть одним махом – отвез к знакомому доценту, прямо пьяного, тот, очнувшись после серы и седуксена, увидел подле себя тестя: «Ну что, будешь еще зеленого змия привечать?.» С тех пор в доме у дочери никогда ни одной бутылки. Ты у нас больной, сказал тесть, мы за тебя, дорогой отвечаем.

Но Володя ведь Марту обожает. Да и как ее не любить? Такая красивая, веселая была она всегда, сейчас, конечно, семья замучила, она тоже не работает, двое сыновей, правда, домработница приходящая есть, но все равно Марта слабенькая. устает. Иногда и Володя по дому помогает: он пол может вымыть, посуду, обед приготовить, – по воскресеньям он всегда у плиты.

– Марта?

– Я, мама. Ну как ты?

– Опять нога, опять…

– Надо к врачу.

– Надо, но…страшно.

– Не волнуйся, наверное, ишиас, нерв, знаешь, как может мучить.

– Марта, снова меня назвали этой… Аглаей Дмитриевной…

– Кто!?

– Да парни кирпичи привозили – пристройку собирается отец делать, и вот…

Прамчук и верно был отличным семьянином, правда, уже десять лет имел не одну семью, а две, причем – одновременно: Аглая, молодой да задорной приехала из какого-то дальнего таежного поселка – и прямо в седеющего Прамчука и впечаталась, точно в городской расплавленный асфальт женский каблук. С тех пор они вместе.

Дочь сообщила ему по телефону, что опять рабочие перепутали: Прамчук послал две машины кирпича, проинструктировав, кому и где кирпич сгрузить, – вот болваны, Аглаюшке-то надо было кирпича в два раза больше – класть второй этаж, а сюда только на пристройку. Ну ладно, Аглая-то лишь похмыкает, что назвали Ирмой Оттовной, но от Ирмы ничего хорошего ни жди: холодная эстонская кровь, – замкнется, перестанет разговаривать, будет сверкать своими льдинками, ть-фу, идиоты!

Бабушка Прамчука рассказывала, что у ее отца, прадеда Анатолия Николаевича было сразу две жены: хоть и ездил от по Европе и даже французский выучил, а кровь не заменишь. Уже был лет десять как женат, сына имел да вдруг приглянулась ему молодая, красивая, голубоокая – он и привел ее в дом. Она вскоре дочь родила – бабушку Анатолия Николаевича, а первая жена не выдержала такой семейной жизни, вышла как-то на мороз в одной ночной сорочке и за три дня сгорела от воспаления легких. Сын ее порвал все отношения с отцом, на еврейке женился, а его сын потом комиссарил в Хакасии.

Как хорошо в дачном поселке! – тишина, цветами пахнет, лесом. А сейчас будет ледяной душ. Придурки, честное слово!

Но ледяного душа не последовало. Ирма Оттовна лежала на кушетке, закрывшись пушистым пледом.

И все ей мало, чухонке, создал такой быт, такой покой – ешь, что пожелаешь, поезжай, куда захочешь…вон, плед привез …Такой же плед он привез и Аглаи, та от восторга его чуть в объятиях не задушила – живая, несмотря на возраст, ведь уже гнет к сорока, остроумная и любящая его медсестра, а эта…

Возле Ирмы Оттовны сидел сын, Николай.

– Обед на кухне, – прошептала. Бледные узкие губы, стрелочки морщин.

Николай встал. Внешними данными он не отличался. Дочки получились хорошенькими, обе, и Марта, и Олюшка походили друг на друга так сильно, точно были близняшками; и разница в возрасте – пять лет – совсем не ощущалась. Марта молодо выглядит. А сын, да – невидный. И к тому же малоспособный. Хорошо, что отец всегда поможет, сейчас вот для него и для его жены, Любы, начнет строить пристройку, а так – ни на что не годится.

– Мне нужно с тобой поговорить, папа.

– Поговори.

– Выйдем.

Вышли на веранду, сели за стол. Пчела завертелась, зажужжала.

– Ну чего тебе?

– Понимаешь, такая сложная ситуация… – Николай поднял брови, как Пьеро.

– И сколько тебе? Тысячу? Две?

– Ты меня не так понял.

Вот дурак, Анатолий Николаевич вздохнул, ничего из парня не получится, дают бери, бери да поскорее! А уж потом и свою просьбу выкладывай.

– Ну говори, не тяни резину!

– Ты мать обижаешь.

– Что она тебе сказала?

– Не она – Марта. Мать болеет, а ты даже сейчас не можешь…

– Чего я не могу!? – Анатолий Николаевич хлопнул ладонью по столу. Звякнула серебряная ложечка в бокале. – Я все могу, а ты вот что можешь!? Молоко на губах не обсохло! Ты хоть что-то без отца можешь?! Куда суешься, сиди и попискивай со своей Любкой! Он меня вздумал учить!

Николай, побледневший и сгорбившийся, исподлобья смотрел на отца.

– Она что и верно – заболела?

Сын не отвечал, так же хмуро и беспомощно глядя.

– Ты что – кол проглотил? – Отец говорил уже вполне миролюбиво, только слова оставались грубыми, но интонация помягчела и даже взгляд стал встревоженным и родным.

– У матери что-то с ногой.

– Что– что-то?

– Она скрывает от нас. Знает Марта. Кажется, назначили рентген. Бабушка-то ведь умерла от…

– Мало ли что, – перебил отец, – все от чего-то умирают. Ладно. У тебя все?

– Все. Нет, я еще хотел спросить…

– Так спрашивай!

– … можно взять твою машину на выходные, мы хотим уехать с друзьями, знаешь, шашлыки и…

– Не разбей, понял!?

– Даю слово.

Анатолий Николаевич вернулся в дом. Супруга все так же неподвижно лежала под пледом. И так же будет лежать… Но он прогнал эту мысль. Он не желал ей скорой кончины, пусть поживет еще, побарахтается с внуками, она в сущности ему не мешает: агентов для слежки не нанимает, последние волосы не выдирает, – а у Аглаи его всегда ждет хороший обед и вкусный ужин, мягкая постель и улыбка…Пусть живет Ирма Оттовна, эстонская душа!

Звякнул звоночек над порогом, кто-то идет, спросила Ирма тихим голосом, не сможешь отворить?

– Это Николай ушел, взял мою машину.

– Разобьет…

– Тогда заплатит.

– Откуда деньги у него, Толя.

– Из сейфа шефа, – пошутил Анатолий Николаевич, – ты… – Он споткнулся и вовремя замолчал: чуть не назвал свою старушку Аглаей!. Эка напасть – хоть бы звали одинаково, как бывает в кино, а то, что у одной имя редкое, что у другой.

Анатолий Николаевич в общем-то был уверен, что живет правильно: обе семьи он хорошо финансировал, всем снабжал, строил и там, и здесь, даже скромный «Москвичонок» приобрел для Аглаюшки – людоедушки (так она сама над собой подшучивала), – в чем же, простите, мое преступление? Ну не мусульманин я, ну у муллы с Аглаей не был – так закон слаб, а я – то силен. И гены у меня, гены!

Ирма уже лет пятнадцать как забыла о половом вопросе начисто, будто не она и детей она рожала. А я пока могу, как Высоцкий пел, только и живу. Ну не так как-то в песне, да и шут с ней! Аглая же, несмотря на свои годики, даже какую-то индийскую хреновину почитывает, где все о половом вопросе. А Ирма все вяжет и ремонтами занимается. Тоже, конечно, неплохо. Но, когда их две, даже и с Ирмой повеселее – настроение всегда ровное, Ирма Оттовна не раздражает, одним словом, жизнь в радость, а не в тягость.

– Ты полежи, полежи, Ирма, я сам поужинаю.

Отобедал он у Аглаюшки.

Опять звякнуло.

Анатолий Николаевич выглянул в окно: по дорожке к дому шли дочь Марта и Володя. Этот не то, что Колька: чует за кого держаться. Хоть и гниловат. Но зато внешне удался: нос орлиный, чуб завитой. Прямо казак с Тихого Дона. Таких бабы любят. И начальство партийное поддерживает. А у Николая нет в чертах весомости – начальником не станет……

9

Да, хоть и похожий внешне на мать, Николай тем не менее был некрасив: все, что у Ирмы Оттовны в лице казалось значительным, у него будто измельчало: вместо красивого прямого носа на его круглом лице сидел небольшой клювик, вместо крупных голубоватых Ирминых глаз под негустыми бровями притаились маленькие да блеклые. И рост – средний, и плечи узковаты, и голос высоковат. Самым ярким в нем была его фанатичная привязанность к матери, о которой он, если и смутно догадывался, то полагал, что так к своим матерям относятся почти все. Николай не был склонен ни к самоанализу, ни к размышлениям о высоких материях. Смысл жизни ему раз и навсегда когда – то объяснил отец: продолжай усиливать наш клан и постарайся взять от жизни все, что можно, – живем как говорится однова!.. Вот это чувство, что они, Прамчуки, есть клан и сильный, наделяло невзрачного Николая смелостью и даже решительностью. Старший брат Анатолия Николаевича принадлежал к номенклатуре. Это сейчас в стране началось что-то странное, думал Николай, а долгие годы все нужные дела отец всегда проворачивал легко и без хлопот – с помощью брата. Младший из Прамчуков – родителей, Сергей Николаевич, был крупным юристом, юристами стали и его два сына, а жена одного из сыновей работала уже пятый год директором большого универмага. Занять хорошее место, наладить нужные связи – вот, чему учил сына Анатолий Николаевич. И Николай никогда не задумывался, а кто собственно его отец как человек? какой он? От отца веяло силой, он легко, по телефону мог решить самые сложные вопросы (хотя и предпочитал в особых случаях не пользоваться телефонной трубкой, мол, мало ли, кто их там…), Ирма Оттовна была ласкова и заботлива, Анатолий же Николаевич представлял для детей только стену, надежно защищающую их от всех внешних треволнений, с матерью было хорошо и уютно, с отцом спокойно и надежно. Ирма Оттовна была несколько замкнутой, отгораживаясь в своем небольшом семейном мирке от всяческих ненужных посягательств на свою душу, Анатолий Николаевич – наоборот – был очень контактен и проницателен, и, несмотря на свою жизненную философию примитивного прагматизма, обрастал друзьями, как снежный ком снегом Старшая дочь унаследовала от матери любовь к своему замкнутому семейному мирку: она подолгу рисовала цветы и одаривала сыновей холодноватой, но преданной любовью, – сыновья не мешали ее причудливой жизни, текущей сама в себе, отражающей самою себя. Марта у нас хрустальная ваза, говорил иногда отец. Николая почему-то сильно задевало такое определение старшей сестры. Однажды она поскользнулась в ванной комнате – и вскрикнула. С того мгновения у Николая появилось чувство, что несмотря на свою, вполне земную, красоту (обе сестры казались ему красавицами), Марта в любой момент может поскользнуться и разбиться, да, именно, как хрустальная ваза, – что случится с Мартой конкретно Николай не представлял, но жизнь ее не казалась ему прочной и долговечной.

Ольга, наоборот, пошла в отца: она жила общением, любила быть нужной, любила пускать пыль в глаза, тщеславно подчеркивала, что клан Прамчуков «может все», была далека от матери и очень близка с отцом, – он был ее королем и по подобию его она присматривала себе принца. Брак старшей сестры представлялся ей не просто скучным, но и оскорбительным: конечно, отец медленно, но верно выводил Володю в короли, но ей бы не хотелось, чтобы и ее избранник был в такой зависимости от Анатолий Николаевича. Чуть-чуть, и то – для начала, но не так рабски, как Володя. Правда, Володя яркий человек… но слабый. Несмотря на некоторую запретную влюбленность в своего зятя, ей не нравились слабые Нет, ее избранник будет другим: тугой кошелек, изворотливый ум!

Николай оказался как бы посередине: не такой общительный, как Ольга и не столь замкнутый, как Марта, он и друзей – приятелей имел ровно столько, сколько полагается иметь обычному парню: ни много, ни мало. И романов у него никаких не было, а если случались, то и романами эти случайные интрижки назвать было бы сложно.

Не то – Ольга! Скажи, попробуй, она Марте о своих любовных проделках, та просто в обморок упадет. Она вся в мать. Мать верная и преданная. Вообще, иногда Ольге кажется, что мать считает и себя и мужа, Анатолия Николаевича, одним целым, двумя сросшимися половинками. Представить мать одну просто невозможно. Она сразу умрет, точно. Возможно, у нее и нога болит оттого, что вторая ее половинка – муж как бы ей перестала полностью принадлежать – отмирает, отделяется от нее – и нога отмирает…Это Володя так однажды высказался – с ним, да еще с Колькой всегда можно поговорит нормально. Колька хоть и не очень одобряет связь отца с этой Аглаей, но и не сильно осуждает. Мужик есть мужик, вот его мнение. А с Володей вообще отлично: слабый, бесхарактерный, а все– таки умный… Но… И тут Олюшка вздыхает. Она ни на йоту не верит в его вечную любовь к правильной Марте. Если бы такая любовь была, разве, стоит Марте с детьми отчалить на дачу, предавался бы он в пустой квартире пьянкам и гулянкам? Нет, конечно. Рвался бы к семье. Но папашу он страшно боится. Женился он все-таки на сестре по расчету – ради карьеры. И Анатолий Николаевич припугнул – ты, брат, девственности ее лишил, так женись, а то я тебя! Олюшка представляет, ч т о мог папаша пообещать. Он ведь как мафиози: везде свои люди, куда не ткнись, – из-под земли достанут негодяя. Разумеется, Володька никакой не негодяй, из деревни он, и простого воспитания, хоть и был отец директор какой – то там станции по ремонту тракторов, вроде, он Володьку маленького с матерью бросил, женился на другой, там родил, потом вернулся… В общем, детство не сильно-то радостное, нищее да деревенское.

– Я ведь, Ольга, был обделен лаской отца, – как-то сказал Володя, когда они с Ольгой распивали у него коньячок, а Марта мирно кудахтала с цыплятами своими на даче, – мне Анатолий Николаевич как батя…

Потом они напились, как черти. И Ольга предложила:

– Давай попробуем!

Володя правда в первый момент даже протрезвел.

– Ты…того…серьезно?

Не провоцирует ли нарочно, чтобы какую-нибудь пакость устроить: одна кровушка с тестем! А от тестя всегда жди подвоха!

– Да не бойся ты, Володичка, – успокоила она его, – никто ничего не узнает. Клянусь.

И сама быстро разделась. И, голая, стала от Марты настолько не отличима, что и запретное желание, от страха и запрета-то и возникшее, тут же у Володи пропало. Ольга не сразу это заметила.

– Ну что, разве я не хороша?

– Хороша.

– Так смелее! – И тут – то и споткнулась о его кислое выражение лица.

– Что-то не так? – Насторожилась.

– Ноги у вас с сестрой коротковаты.

Она так обиделась, налила еще коньяка и выпила залпом. А через минуту ее затошнило, она поплелась, голая, в ванную и там повисла над раковиной, как мокрая тряпка. Тьфу, по-бабьи подумал он, потаскушка да и только. Когда мужик гуляет, кто осудит – природа у него бычья, а бык в каждую дыру в заборе норовит семя бросить, а уж когда баба такая – мерзко глядеть.

Но Ольгу сам уложил в постель, когда она, бледная, вернулась из ванной, дал чаю и в щечку поцеловал.

То ли его родственный поцелуй ее так тронул, то ли стала она чувствовать, что между ними, благодаря ее наготе и смелому предложению, появилась своя тайна, но они, после той ночи, страшно сдружились.

И сейчас, лежа в своей однокомнатной квартирке, на мягкой тахте и ожидая прихода нового любовника, Ольга набирала номер Володи, зная, что Марту он оставил на даче с тещей, дети уже третий день гостили у его матери в деревне, а сам, вернувшись домой, небось прочно засел у телефона, раздумывая, чтобы такое искристое предпринять.

Любовник медлил. Скотина. Договорились на девять. Уже половина десятого. И у Володьки занято. С кем болтает?

Любовником у нее был теперь сынок одного академика. И сам без пяти минут доктор…Выросшая в академическом городке, Ольга и короля мечтала найти здесь же, среди своих. Один кошелек без мозгов в качестве весомого приложения к купюрам – все-таки мало ее интересовал. Пара хорошая, сказал бы отец о ее новой пассии. Хорошая, но надо еще развести. В следующем году Ольге двадцать шесть. Пора, пора замуж.

– Ищи скорее, дочь, – как-то предупредил отец, – а то сам выдам тебя. Время началось какое-то смутное. Предчувствую большие в стране перемены. И Сергей Андреевич предупреждает: что-то будет. Этот Горбач нас всех подведет под монастырь.

Сергей Андреевич – папин приятель, подполковник – гэбист. Папаша плохих приятелей не держит.

– Нужно, чтобы у тебя поскорее была опора. У нас в институте есть один…

– Спасибо, – перебила Ольга, – ты уже Марте составил счастье, а я как-нибудь сама.

Только младшая своенравная дочь – любимица отца могла с ним так разговаривать.

– А чем плох Владимир?

– Алкаш и истерик.

– Ну уж ты загнула. Я его пьяным видел один раз…

– Ну уж это ты загнул, папа!

– Ладно, – Анатолий Николаевич тихо рассмеялся, – ищи сама. А если найдешь – не медли.

– То есть?

– Ребеночек ведь нужен тебе, а?

Звонок в дверь! Идет паршивец. Как мужик ноль, а гонору на километр. Если бы не его мозги, не стала бы с ним спать ни за что!

– Привет!

– Привет.

Очкарик, дылда, килька, – это Ольга мысленно.

– Не мог раньше: супруженция заставила Катюку укладывать.

– Не болеет дочурка? – Притворно ласково поинтересовалась, расстегивая пуговицы его джинсовой рубахи. – Волосатик ты мой.

– А ты моя куропаточка, – он быстро запустил руку под ее кофточку и застонал

….

– Ну не так сразу! – Только и успела выкрикнуть она.

– Эх! Уже! – Но физиономия его не выказала никакого огорчения.

Она, полуголая, засмеялась.

– Чего ты?

– Так у меня опасный день, а мы без страховки!

– Обойдется!

Вскоре он собрался уходить.

– Я и так сказал, что пойду, посмотрю у приятеля дискету, что-то моя не открывается в Word, а приятель у меня программист.

– Это Юрка?

– Ну да.

– Познакомь поближе.

Она хотела, чтобы он, приревновав, остался. Но он (все эти ученые страшные прагматики и рационалисты!) быстро, по-солдатски, оделся, собрался и уже в дверях, как бы между прочим, спросил:

– У твоего папаши место завлаба освободилось. Поговоришь?

Так просто попросил, будто они с Ольгой всегда считали, что ему нужно работать у папаши.

– А ты, однако, с сутенерскими наклонностями, – грубовато пошутила она.

Но, разумеется, с отцом вечером поговорила.

В старомодной пижаме, он носил такие полосатые еще с послевоенных лет, когда был почти мальчишкой, сидел он в кресле – качалке, читал газету и негромко поругивал местные власти.

– Чего? Кого? – Не сразу понял он. – Как фамилия?

Ольга объяснила.

– А тебе он кем приходится? – Он снял очки и глянул на Ирму Оттовну, которая вошла из кухни и встала, прислушиваясь к разговору.

– Хороший знакомый.-

Отец сразу сообразил все – усмехнулся.

– Ладно, подумаю. И Володя наш сначала у меня пригрелся. Уж потом пошел в другое место…

– Это он, чтобы тебе, папа, не надоедать и дома, и на службе, – ввернула Ольга.

Мать по-прежнему молча стояла и смотрела на них.

– Глядишь, и у вас сладится.

– Да, нет, он женат.

– Сегодня женат, а завтра холост, – прищурившись, произнес отец.

И тут Ирма Оттовна зарыдала. Она упала на диванчик, ее плечи забились, руки стали судорожно хватать ворс на пледе. Ольга подскочила к матери, встала на колени с ней рядом.

– Ну, мамочка, мама успокойся! Что с тобой, что?!

Надо сказать, и на Анатолия Николаевича рыдания всегда такой сдержанной жены произвели жуткое впечатление – у него даже сердце закололо.

– Уйди, Оля, – тихо попросил он, – я сам с ней побуду.

Мать привстала, повернула к нему красное жалкое лицо, закричала: «Нет, нет, Оля, не уходи!!! Я не могу с ним!..»

Анатолий Николаевич почувствовал, что пол закачался под ним. Он с трудом сделал несколько шагов по комнате, вышел на крыльцо. Свежестью июньского вечера пахнуло – точно кто-то погладил кожу прохладной дружеской рукой. Поеду сейчас к Аглаи, нет сил.

А назавтра Ирма Оттовна легла в больницу на обследование.

10

Нельзя сказать, что мужчина с горящими глазами, одетый в джинсы и вязаный джемпер, обалдело уставившийся на нее в коридоре института, не понравился Ане. Может быть, даже наоборот – сначала она сама его заметила – такие черные яркие глаза! – и очень захотела, чтобы и он ее заметил, а уж потом он обалдело уставился, – так выразился Дима, сослуживец, который все потом про Владимира Ивановича ей и рассказал. Тридцать три. Женат. Здорово рисует орнаменты. При чем тут орнаменты, удивилась она. Но он действительно здорово рисует орнаменты. Ну и что? Ему бы кладбищенские оградки делать на заказ. Был бы давно знаменит.

У Димы юмор, однако! Аня надула алые губки. Дима и про семью яркоглазого рассказал: двое детишек, неработающая жена – принцесса, есть еще и ее сестра, светская пантера, квартира, дача, в общем очень стабильный, крепкий дом.

И Аня вроде к встреченному в институтском коридоре мужчине интерес потеряла. А Дима, отметив, что выражение лица у нее стало грустное и скучающее, сразу же пригласил в кино. Старомодно? Но так приятно! Она даже улыбнулась. Но в кинотеатр идти отказалась – солгала: не с кем оставить мать.

А в субботу позвонила Ленка – поедем загород, на дачу к моему приятелю Гошке, покупаемся, позагораем.

И Аня согласилась.

В сущности, ничего такого в Аниной наружности не было, отчего можно было мгновенно сойти с ума, так ей потом противным голосом нудел Гошка, влюбившийся в нее и сразу решивший на ней жениться Обычная жердь, каких много. Ну волосы пушистые, длинные, ну глаза… а вот глаза какие-то не женские, не девичьи, когда она их опускает, ресницы долу, так сказать, то просто куколкой становится, а когда на тебя смотрит прямо, в упор, такое ужасное чувство, словно тебя рентген просвечивает, начинают по коже мурашки бегать.

– Так у меня прадед был гипнотизер, – смеялась она, слушая Гошку. Гоша сам-то очень эффектный – пшеничный блондин, высокий, глаза зеленые… Но – ску-у-учен! Так Елена определила, еще когда вместе мазали ресницы перед тем, как бежать на вокзал к электричке. Ску – у – учен, как энциклопедический словарь.

– А я люблю словари! – Аня затаенно улыбнулась. – И – энциклопедии.

– Гипнотизер? – Переспросил Гоша. – Не врешь?

– Нет. Он однажды попал в скверную историю: внушил одной даме, что у той дочка – Комиссаржевская, даму потом свезли в сумасшедший дом, потому что она все театры замучила, требуя дать ее дочери первые роли в спектаклях.

– А потом это как его…разгипнотизировали ее?

– Не знаю, – сказала Аня небрежно.

– А еще что твой прадед делал?

– Он внушил прабабушке к нему такую страстную любовь, что прабабушка бросила родительский дом, весьма обеспеченный и приличный, поссорилась со своим отцом, запретившим ей брак с каким-то бродячим полуколдуном – полуиллюзионистом, вышла замуж за моего прадеда – и всю жизнь прожила с ним, как сомнамбула, пока не скончалась. И умерла она загадочно: вышла на балкон ночью, при лунном свете, протянула руку… и…

– Что? – Гошкин голос дрогнул Ночь. А на него еще в детстве, в лагере, такие мистические жутики действовали.

– Перила сломались.

– Она разбилась?

– Потом как-нибудь расскажу.

– Н у вот, – обиделся Гошка, – заинтриговала, а потом показала шиш.

– Это мой характер, – Аня засмеялась. – И вообще, ты слишком впечатлительный. Как девушка!

– Эй, где вы там? – Лена выползла из соседней комнаты, заспанная. – Я уже сон видела, а вы все сидите. Пьете?

– Уже напились, как дикие скифы, – Гоша усмехнулся.

– Ладно заливать, – она взяла в руки и покрутила едва начатую бутылку сухого вина. – Небось целовались?

– Вежливая ты, Елена, – сказал Гоша, – другая бы спросила – уже натрахались, а ты так по-пионерски.

Утром они отправились на реку. Голубовато – белый туман полз по воде и, поднимаясь вверх, исчезал, поглощенный солнечными лучами. В береговых кустах пели птицы. Хранящий узорные следы волн, еще влажный песок незаметно становился сухим и рассыпался крохотными ящерками между босых пальцев ног, прибрежная галька уже теряла свою разноцветность, почти сливаясь со здесь и там побледневшим песком, а на корягу, чернеющую у воды, присела утренняя сереброкрылая стрекоза…

– Хорошо-то как, – сказал Гоша. – Как в раю.

Аня глянула на него и улыбнулась.

Когда она загорала, ее почти болезненная худоба становилась привлекательной, и сейчас, смуглокожая, она нравилась себе и потому ей нравился и весь мир. И даже Елена со своей тяжелой грудью и грубоватым подбородком. показалась ей вдруг красивой.

– Елена, ты прелесть, – прошептала она. Гоша не услышал, но, возможно, Ане и не хотелось, чтобы он услышал, а Лена повернулась и улыбнулась так по-женски горделиво, что Ане вдруг стало ясно, она и сама считает себя красивой и ей безразличны любые сторонние оценки.

– Приятный ветерок, – сказала Елена. – Когда ветер, кожа быстрее загорает…

Гоша уже плавал, его голова казалась все меньше и меньше, а над ней, высоко-высоко в небе таял снежный след самолета.

Снежный – нежный… Аня прикрыла глаза, почувствовав именно нежность ко всему, ко всему – и к Елене, и к Гоше, и к этой сильной реке…

– Пойдем поплаваем, – Елена стояла над ней и на черных волосах ее упругих ног поблескивали капельки пота. – Жара!

Так быстро и незаметно, стало припекать. Аня тоже поднялась, и они с Еленой побежали, разбрызгивая воду и мальков, вдоль кромки реки, хохоча просто оттого, что они молоды и свободны.

Потом они снова, уже все вместе, лежали на песке и Гошка смешил их студенческими историями: он перешел на четвертый курс университета и уже опубликовал две статьи в университетском научном сборнике: одну о Юнге, а вторую о Фрейде.