Текст книги "Лев, глотающий солнце."

Автор книги: Мария Бушуева (Китаева)

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 27 страниц)

– Как там Анна Витальевна? – приостановился он и заговорил так, будто они с Филипповым сегодня еще не виделись. – Еще дома А говорила, что собирается уехать в дом отдыха.

– Сегодня уезжает, – выдавил Филиппов через силу – и заторопился вниз. Теперь страшно потянуло за его мозговую ось ухмыляющееся «еще».

Она мучила меня своими изменами и увлечениями, она отравила мне отношения с шефом, она унизительно жалела меня!

Он шел по проспекту, серому мрачному проспекту, по которому ходил, наверное, тысячи раз. Сновали пешеходы, куда-то мчались машины. Мерзкие морды, сытые и голодные, но все мерзкие, мерзкие, мерзкие… Насколько выше, прекраснее, чище вас всех моя Анна! Пусть не станет тебя, но то, что мы создали нашей с тобой любовью – будет м о е, в о м не!!! Я стал тобой, Анна, я – это ты.

Господи, точно целую вечность я бегу по этому хмуровзорому проспекту! Я чувствую такое горькое отчаянье! Такую муку! Лучше бы покончить с этим бесконечным бегом раз и навсегда.

Филиппов помчался, не разбирая дороги. Сейчас! Желтая, желтая труба.

Где мой шарф? Красный! Вот он!

Филиппов упал на скамейку и с силой затянул на себе свой бледно-серый шарф.

Стало так больно в груди. И тяжело дышать. Золотые искры вспорхнули над ним, он подпрыгнул, как зверь, норовя схватить сверкающее, порхающее, летящее золото.

Нежное женское лицо склонилось над ним:

– Вам плохо?

Он открыл глаза: в дверях палаты маячил Сурен Арсеньевич, а возле кровати стояла молодая и очень симпатичная медсестра.

– Вам очень плохо? – Переспросила она участливо.

– Плохо? – Он попытался привстать. И все вспомнил. Он вспомнил, как он, будучи не Филипповым, а Кавелиной Анной …

И Красный Лев, распавшись на миллионы крохотных сверкающих золотых искр, рванулся из нее на волю. Малиновый звон на заре… Поет? Кто? Старая, старая песня.

Умчался на волю. Не – ее – т. Филиппов все-таки привстал на постели. Не може – е – е т быть! К т о – т о оказался с ней р я д о м, кто-то успел до меня, я чувствую, кто-то успел до меня, кто-то завладел м о – о– о – и м! – он завыл. Позвали срочно Сурена.

– Лихорадит его, – сказала молодая медсестра, трогая лоб беснующегося Филиппова. – Да у него по-моему за сорок!

– Я найду, я найду, я убью, он отдаст мне золото, оно мое, мое! – Кричал и метался в белых простынях Филиппов.

– Надо его фиксировать, – решил Сурен Артемьевич, – а то чего бы… ну и…. понятно.

Сурен часто говорил междометиями и обрывками фраз. Но все в больнице давно научились его понимать.

– Ну прям как в кине, – проскрипела сердитая старая санитарка, та самая, что когда – то делала уколы Ирме Оттовне, а теперь помогала привязать руки и ноги Филиппова к железным спинкам кровати, – как ее там, вчерась глядела, а «Золотая лихорадка»!..

Дня через три, когда Филиппов пришел в себя и даже почитывал местную газетенку, явился тесть.

Он закрыл дверь в палату, взял табурет, подсел к кровати.

– Вот что Володя, – заговорил задумчиво и сочувственно, – Кавелиной Анны больше нет. Это случилось в понедельник. Ты был у нее за несколько минут до ее гибели… Тебя видели. Свидетели есть. Но это ерунда. Главное, Карачаров утверждает, что она вела подробный дневник. Очень подробный. Он уверен, что дневник ее ценен. И намеревается найти дневник и опубликовать. Ты понимаешь чем это грозит?! Марта…

– Понимаю, – прошептал Филиппов.

– Так вот, скоро приезжает сестра Анны и тогда, даю голову на отсечение, дневник окажется у Карачарова в руках. Этого бы не хотелось. У тебя растут дети. Так что прошу тебя, Володя, дай мне ключи от квартиры Анны, дневник этот нужно ликвидировать.

– У меня нет ключей батя, я брал их у соседа, – с трудом вымолвил Филиппов – и заплакал.

65

Филиппова дважды вызвали – следователь с тусклыми глазами, явно не тянул на Порфирия Петровича. Филиппов вяло дал показания. Вместе работали, она уволилась, он приходил, утешал, она плакала. Причина? Работу любимую потеряла. Заявление написала да, сама. Но был, был какой-то сотрудник, который вынудил. Пусть найдут Диму и потаскают сюда, мысленно усмехнулся. Нет, никакого интима никогда не было. Да, одинокая. Но, вроде, с художником бородатым складывалось у нее что-то вроде брака. Наверное, не сложилось. Друзья? Не знаю. Не так все-таки близко знакомы. Самым близким ей человеком был какой-то, кажется, то ли Дубровин, то ли Древесный. Пусть и тебя потаскают, дружочек! Опять мысленно усмехнулся.

Дневник?

Не побледнеть. Н– не знаю.

А, директор института сказал, что у она вела записки.

Значит, дневник не нашли. Пожалуй, нужно будет его отыскать самому и перепрятать.

Я, простите, не в курсе.

Отпустили. Да и какие основания не отпускать? Чист, как херувим.

Но Анна стала приходить по ночам. Сон и явь так сплетались, что он перестал выключать в кабинете, где ложился один, настольную лампу, иначе боялся заснуть.

Она садилась на диван рядом, наклонялась к нему – и он во сне просыпался от касания ее долгих волос, приподнимался на локте, чтобы поцеловать ее шею и тогда она произносила голосом ласковым, но не своим, хотя и похожим по тембру: «Я жду тебя здесь, Володя».

И сразу в сердце его врезался острый луч – и от острой боли, в парализующем страхе, он просыпался. И в первые секунды не мог понять: проснулся он дома, проснулся ли в своем сне или – уже т а м.

Надо было как-то освобождаться от сети потустороннего, которую накидывало из ночи в ночь на него его собственное подсознание. Анализируя – а он всегда любил расчленять, сопоставлять и подсчитывать– он сделал именно такой вывод: это мое собственное подсознание. В приходящей к нему Анне была какая-то бездушность: из нее уже не могла вылететь стая сверкающих крохотных бабочек, распускающих свое золотисто-малиновое сияние. Анна из сновидений походила на актрису из телефильма, записанного на видеокассету и вставленную в испорченный видеомагнитофон – она из ночи в ночь повторяла одно и то же, одинаково садилась к Филиппову на диван, одинаково касалась его прядью светлых волос.

Но когда он целовал ее, в ней, как в Мертвой царевне, пробуждалось какое-то подобие жизни – и тогда-то его и прокалывала насквозь сильнейшая боль.

Подсознание. Всего лишь. Чувство, не изжитое, не забытые ощущения тела. Так он в конце концов убедил себя. И сначала в очередную ночь спал спокойно: Анна не приходила. Ему, правда, приснилась какая-то молодая, стриженная «под мальчика», женщина, похожая на Анну, смеющаяся, а потом плачущая. От смеха к слезам она перешла так быстро и неестественно, что он остановился у витрины и удивленно посмотрел на нее: что за непоследовательная дамочка в магазине? Но тут же оказалось, как часто бывает во сне, что это не витрина магазина, а окна театра, он успел прочитать название пьесы «Чайка», женщина вышла, она уже не плакала и сильно, сильнее прежнего походила на Анну, Филиппов подрулил к ней, стал плести какой-то вздор о знакомстве и чашке кофе, тут же думая о себе: «Какое я все-таки трепло». И вдруг женщина достала из сумочки книгу. Книга показалась ему знакомой. Но он не успел прочитать название, женщина быстро книгу убрала обратно в сумку, только дата ее издания почему-то осталась в памяти и, когда он проснулся, с сильным сердцебиением и непонятной тревогой, он еще помнил эту дату: девяносто седьмой год, третье декабря.

И сердце заболело так, что он встал, втиснул бутылкообразные, с редкими волосами и с зеленовато-желтыми ногтями, ноги в растоптанные тапки, доплелся до кухни, залез в аптечку, которой служил верхний ящик старого кухонного шкафа и, достав, кинул под язык сразу две таблетки валидола.

Пискнула крошка Ирма, она всегда начинала плакать, когда он просыпался ночью, зашевелилась, что-то утешительное и нежное зашептала дочурке Марта, повернулся на другой бок младший сын. Старший иногда ночевал в городе – в старой квартире тестя.

Филиппов подумал о семье как о своей надежной собаке – все-таки она меня охраняет. Он вернулся в кабинет, снова лег и тогда-то ему и приснился последний сон с Анной.

Она пришла снова, на этот раз он отчетливо видел, что она как бы отделилась от окна, не то чтобы вошла, как лунатик или залетела, как птица, она именно просто и легко отделилась от окна и, как всегда, села к нему на диван и, наклонившись, коснулась прядью волос его голой руки.

Но он не почувствовал ее касания. И впервые уловил: она бестелесна, полупрозрачна, даже неяркий свет настольной лампы просвечивает через нее.

И не стал целовать ее шею, а попытался встретить ее взгляд. Но взор ее, туманный, как болотистый огонек, бродил, словно не видя Филиппова, по его руке, по его груди… На губах Анны блуждала такая же туманная полуулыбка.

– То, чего ты искал, я взяла с собой. Оно во мне, во мне. Ты не смог взять то, что желал, потому что тебе не хватило любви. Ступай за мной сюда. Я так соскучилась о тебе. Ты обещал, что з д е с ь мы увидимся снова.

И взгляды их встретились: ее глаза были пусты и прозрачны.

– Ты обманываешь меня, – сказал он, сжимая заледеневшими пальцами край пледа. – Ты отдала э т о ей.

И вдруг из ее зрачков потекли, все расширяясь и чуть виясь, сиреневато-белые струйки, они становились все шире, все шире, пока не заполнили всю комнату сине-белесым, холодным и влажным, туманом.

И туман какое-то время еще стоял над полом, когда Филиппов очнулся.

Он лежал, не вставая. В кухне хозяйничала Марта, в ванной комнате булькали краны: умывался сын. Привычные и живые звуки дома, казалось, доносились откуда-то издалека.

На этот раз сон все-таки не напугал его, может быть, помогли те две таблетки, которые он ночью, уже привычно, положил под язык, сон просто не отпускал его, хотя он уже проснулся окончательно и даже попытался взять журнал и почитать в постели. Сон держал его той, им же самим произнесенной фразой: «Ты отдала э т о ей». Ей. Кому? Подруги и сослуживицы отпадали. Ерунда. Марта закашляла в кухне. Марте? Он хрипло выругался вслух. Чушь.

Вдруг – Ирме, девочке?

Т а к о е не может взять ребенок. Нет, женщина, которой Анна успела передать все то, за чем он охотился многие годы, должна обладать чем-то, соответствующим Анне. Если передать знание о Космосе собаке, она все равно, даже неся знание в себе, не сможет ничего – только лаять. Он думал и думал. А э т о … Филиппов испугался, нет, нельзя н и ч е г о произносить ни вслух, ни про себя. Табу. Э т о. Нет иного обозначения.

И оно у какой – то женщины! Я уничтожу ее.

Он прикрыл глаза. Какие-то невинные, нечеткие картинки поплыли в мозгу, речка, сидящая на крыльце мама, она вышивает, потом хлопья снега, замерзший сын с мольбертом, какая-то клетка, лев… лев…рисунок… какая-то старинная гравюра, на ней скрипка… или альт… альт… Альтус… алхимик и его таинственная так называемая сестра… сестра…

Он закрыл глаза, ощущая величайшую усталость.

66

По паранойяльным расчетам Филиппова сестра Анны должна была приехать ранней весной. План, который созрел у него в мозгу, был, как ему казалось, предельно прост и четок: здесь, в городе своего детства (он помнил семейную историю Кавелиных) сестра Анны, Дарья, должна начать чувствовать себя Анной, а он, Филиппов, обязан оказаться с ней в постели, любой ценой, но – оказаться. И вызвать в ней любовь! Только тогда п е р е д а н н о е Анной обнаружит себя, а то, что она передала все именно сестре, он не сомневался ни на йоту! – и сразу можно будет утерянным овладеть!

У него снова появился в жизни смысл. На пыльной поверхности быта вдруг росой засверкала алая роза. Его лихорадило. Его пугала встреча с Дарьей Кавелиной. Но он снова ж и л!

Для реализации плана годилось все: романтические письма и гипноз, ложные слухи, что Анна жива – он даже одному художнику, знакомому Абдуллина как бы между прочим, в беседе бросил фразу об Анне, мол, видели ее в Питере – и даже детективная слежка. Он решил использовать и старика – соседа: пусть с его помощью в квартире происходит всяческая «чертовщина»! Женщина неожиданно начнет испытывать страх. Ужас. Панику.

Один парень, которому Филиппов после отъезда Кольки в Германию, помог устроиться на его место – а в сексопатологи нынче не так-то легко попасть! – согласился помочь и сыграть роль покупателя, – ведь сестра Анны явно будет продавать квартиру! – так пусть в п у с т о й квартире начнется пугающее! Что именно будет там происходить, Филиппов еще не продумывал в деталях, не сторонник экспромтов, поскольку ко всему эвристическому у него не было особой предрасположенности, – теперь-то он мог себе хладнокровно в этом признаться, – он, однако, на этот раз надеялся именно на свое наитие и на что-то… на дьявольщину, одним словом, в которую, если и верил, то в общем-то только с похмелья.

Ключи от квартиры Анны оставались у Василия Поликарповича, старика – соседа, пообещавшего о них молчать. И вообще – держать язык за зубами. Разумеется не бесплатно.

Правда, дневник все-таки он не перепрятал. Сначала боялся, что милиция тайно проверяет, выполняя просьбу того же Карачарова, к примеру, кто может появиться в квартире Анны уже без нее, а потом, когда у милиции интерес к этому делу потух – а кому сейчас нужно заниматься самоубийством какой-то одиночки, потерявшей даже работу? – Филиппов все-таки посетил квартирку, но ничего трогать не стал кроме альбомчика с фотографиями. Он достал его с книжных полок и внимательно просмотрел: для осуществления мысленного внушения ему необходимо было четко представлять лицо сестры Анны, так учил его когда-то один институтский психолог – гипнотизер, давно съехавший в Канаду. Кстати, он же и находил у Филиппова выдающиеся способности к этому сомнительному делу. Может, правда, лгал… да, нет, я могу, могу! Филиппов, обнаружив в альбоме фотографию сестры Анны, впился в нее взглядом. Правда, ей здесь лет пятнадцать… И не копия Анны. …Но чем он дольше вглядывался в лицо на снимке, тем более сильное сходство с покойной находил. Черты лица точно менялись …По его коже пробежал легкий холодок. Анна!

Он торопливо убрал фотографию обратно в альбом и положил его снова на книжную полку – поверх книг.

Да, нагнать на приезжую ужас! Панику!

Конечно, сестра Анны могла, не выдержав психологического напряжения, сойти с ума. И повторить конец Анны. Этого он тоже не исключал.

Однако, больше никогда ни с кем э т о не появится. Ставка больше чем жизнь, шептал он, бороздя подошвами кроссовок пожухлые листья лесных тропинок Академгородка. А главное в моем полубезумном плане – в е р а, что не сестра Анны приезжает в полузабытый город, а с а м а Анна возвращается сюда из небытия. Именно вера выстроит все события по законам моего желания.

Филиппов даже статейку опубликовал в одной из местных многотиражек – о людях, способных силою своей мысли пробивать каналы в будущем.

Они творят свое и чужое будущее энергией своего желания. Они определяют наши судьбы. И мы все – только материал для них, только пластилин для осуществления их замыслов. Они и с п о л ь з у ю т всех нас Так написал он в статейке, названной им «Туннель в грядущее». Это сверхлюди… Их мало. Но они есть. Это они придумывают войны, а мы воюем. Это они сочиняют для нас любовь, а мы потом умираем от любви.

И Анна была такой, думал он, втаптывая в тропинку уже почерневшие листья, она была сверхчеловеком, но не понимала этого. И зачем только ей все было давно? Для чего она пришла в наш мир? Неужели именно я сумел помешать ей выполнить ее предназначение? Или все-таки она и родилась для того, чтобы, встретив меня, трансмутировать заложенное в ней – заложенное случайно или нет, кто знает, – и передать мне то, что получили мы с ней испепелив самою себя на долгом огне великой страсти? Мне! Только мне!

Да, она была слишком чистой, чтобы осознать свою силу. Ей не нужна была власть над людьми… Она так… …просто играла, как дао.

Но то, что она отняла у меня я ей не прощу. Она отняла у меня покой и волю. Да, да, разве цепи, надетые на меня прамчуками, могут сравниться с тотальным захватом всего моего существа чувством к ней?!

Теперь последний шанс.

Иначе все, останется только обрушиться на дурнопахнущую свалку небытия.

Но кое-чему я научился за долгие годы, проведенные у твоих колен, Анна: я с а м буду творить события силой своего внушения! Ты ничего не успела узнать о себе, глупая! Ты даже не догадывалась, что можешь жить, как Крез – стоило бы тебе только захотеть!

В один из вечеров позвонил Прамчук.

– Выйди, Володя, надо поговорить.

Шифруется матерый шакал, усмехнулся. Но оделся и вышел. У подъезда стоял неновый, но еще весьма внушительный «Линкольн».

– Садись, покатаемся.

– С чего это вам, батя, вздумалось на ночь глядя на авто разъезжать?

К удивлению Филиппова, отношение тестя к нему после гибели Анны, резко потеплело. Может быть, ему нравится, что у нас появилась общая тайна? Или просто старик рад, что соперницы его дочери больше нет? В то, что Анатолий Николаевич может просто сочувствовать, не верилось.

Прамчук, как бывалый резидент из старых советских кинолент, въехал в лесочек, глянул по сторонам: никого – и остановил машину.

– Володя, я забрал записки Кавелиной, – повернувшись к Филиппову без всякого вступления, заговорил он. – Но, понимаешь, в них нет того, чего я опасался… Здесь, – Прамчук незаметно извлек откуда-то синюю тетрадку, – скорее ее научные мечтания.

– Именно они-то и интересовали. Конечно, Карачарова, – подал реплику Филиппов.

– Э, плохо ты, Володя, в людях разбираешься. Карачарову для сенсации нужны, конечно, ее инфантильные околонаучные фантазии, может, и занятные, спору нет, но он бы желал, чтобы они были густо приправлены клубничным соком! О ее романе болтал весь городок!..

– Да?! – Филиппов побледнел.

– Да, милый мой. И без ее любовной истории Карачарову не обойтись. А здесь, повторяю, ее нет. Может, она вела другой дневник?

– Не знаю, – солгал он.

– Забери! – Тесть сунул Филиппову голубую тетрадь. – Может для чего и сгодится.

Он завел «Линкольн», подвез Филиппова обратно, к его деревянному дому.

– А вы это, извините, батя… что, в окно залазили? – Не удержался и, выходя, съязвил Филиппов.

Прамчук ответил не сразу. Он спокойно позволил Филиппову выйти, пристально на него глянул и, медленно закрывая переднюю дверцу машины, вдруг наклонился к родственнику и сказал, веско отпечатывая каждое слово:

– С любой властью нужно дружить!

«Записки» Анны старый дипломат очень метко назвал «мечтаниями». Филиппов просмотрел их бегло: отпечатанные на старенькой машинке Анны, они все еще пахли, как ее пальцы, чем-то яблоневым и цветочным, – ему всегда представлялось, что так пахла ее кожа. Сентиментальный, он чуть не зарыдал, положив на открытую тетрадь широкие, плоские ладони. Неужели уже никогда ее долгое, тонкое тело не будет влажно вздрагивать от моих прикосновений? Неужели я не услышу, как тихо и нежно она стонет, любимая моя?

К счастью, Марта позвала ужинать. Ирма уже спала, а оба сына отсутствовали.

– Где? – Вяло поинтересовался Филиппов. – Небось по девкам уже бегают?

– Нет, нет, – покачала своей стриженой круглой головой Марта. – Скоро придут. У Романа очень скромная девушка, а у Миши…

Но он уже не слушал. Он угрюмо жевал цветную капусту и сосиски, разглядывая исподлобья Марту как чужую: с неприязненным любопытством. Она и в самом деле стала походить на свою мать, Ирму Оттовну; даже ремонт затеяла – ободрала к коридоре и в большой комнате, «зале», как называл Анатолий Николаевич, обои, накупила новых. Деньги он давал ей без разговоров: лучше пусть заберет деньги, кого-нибудь наймет, но не просит его помогать. У них так заведено. Он сам так дело и поставил.

Как-то, достаточно давно, лет десять назад, в институте увлеклись идеей выращивать своих овощи – опытное хозяйство организовали. Сотрудники с энтузиазмом вкалывали по субботам – воскресеньям, вскапывали да засевали. Он отказался наотрез. Лучше я переплачу, но мне привезут домой корзины с овощами и мешки с картошкой, сказал тогда Марте. Снова крестьянином становиться не хотелось. Деревенское детство занозило навсегда ему ладони. Да и Анатолий Николаевич подавал пример: всю жизнь ему кто-то что-то привозил, подносил, притаскивал, доставал, подбрасывал… Одним словом, денег мне, конечно, жалко, думал Филиппов, но свое брюхо еще жальче.

Ни разу сам ничего не принес он и Анне: ни шоколадки, ни печенья, не говоря уж о чем-то более существенном. Его Анна, когда он у нее бывал, чаем поила и даже порой кормила го на свои скудные средства. И за то, что она никогда у него ничего не просила, Филиппова часто прожигало жало ненависти.

– Ольга оставит нам весной Прохора, она собирается летом на Алтай с какой-то этнографической экспедицией.

– Я думал теперь туда только эти ездят – ну, которые «Кришна Кришна, Хари Кришна» – Он помолчал. – И зачем ей это?

Марта не ответила. Он снова глянул на нее с каким-то совершенно сторонним интересом: бабенка еще вполне ничего, бедрастая, но, считай, без мужика живет. Неужто ей совсем секса не надо? Дети, дом, ремонт… Куда исчезло то романтическое существо, рисовавшее, так сказать, на пленере – среди цветов и шумящих веток?… Где ее неземные растения? Истерики ее, кстати, тоже куда-то исчезли. Простая, земная женщина. Чудеса!

Может быть, и Анна, выйди она благополучно замуж, роди двоих детей, стала бы такой?

Нет, в ней слишком сильна была… страсть! Страсть к любви. Она не могла жить без любви. Нет, без постели она существовала спокойно, но без психического эликсира – эликсира влюбленности начинала скучать Гоша. Дубровин, Абдуллин… Сколько их было? Собственная страстность ее и погубила. А я тут совершенно не при чем. Она влюбила в себя даже Карачарова. Переспи она с ним, все получилось бы как в обычных романах: он мгновенно вывез бы ее куда-нибудь в Бостон, женился нам ней, статьи, известность… Для него, шестидесятилетнего, она была девочкой Дура. Не влюбляй, если потом откажешь.

Марта уже мыла посуду, ее бедра колыхались и колыхались, он хотел было встать и уйти в свой кабинет, но ее крепкие ягодицы, проступавшие из-под легкой ткани домашней юбки, как два земных полушария, закрывали дверь.

И он, сидя за кухонным столом, задремал.

67

– Я – Филиппов, – сказал он негромко.

Я кивнула, отводя взгляд от его горящего темного взора. У меня появилась сильная тяжесть в ногах. Мне нужно было провести его в комнату, но ступни словно окаменели. Нужно заставить себя посмотреть ему в глаза. Я сделала усилие и встретилась с ним взглядом. По всему телу побежала мелкая дрожь, на меня стала наваливаться какая-то дремотная тяжесть. Но я упорно глядела ему в зрачки, пока у меня не возникло ощущение, что, закружившись, как волчок, сначала медленно, потом быстрее, быстрее и вот уже с невероятной скоростью – несусь по туннелям его зрачков по то сходящимся, то расходящимся снова и, наконец, соединившимся в один, бесконечный туннель. Несусь, как поезд.

Но с огромным усилием отшатнувшись к стене, заставив свои ноги шагнуть, а тело, залитое горячим свинцом, отпрянуть от все ближе, все ближе подступающего Филиппова, я смогла опустить веки и спрятаться за ними, как за огромными шторами. Такая крохотная, как бабочка. Ага, попалась. Кажется, он засмеялся. Как девочка с ноготок.

По-прежнему я не поднимала на него глаз, но взгляд его гипнотической горячей волной обтекал и обволакивал меня всю. Филиппов стоял неподвижно, но волна, словно жаркие ладони, то гладила мои плечи, спускаясь на грудь, то нежно дышала в мои колени, вкрадываясь своими страстными лепестками и замирая между них, точно кружевная пена у ног Афродиты.

И когда Филиппов перекатил волну с пенящимся гребнем на постель, когда мягкие горы одежды замаячили в дали пустыни, словно караван утомленных верблюдов, когда надо мной склонилось черное пылающее солнце, обжигая вытянувшиеся к нему, потемневшие горлышки кувшинов, когда чей-то (мой?) беспомощный, пересохший рот выдохнул беспомощное и жаркое «Пить», смуглый, горбатый дервиш, танцуя на полотне моего естества, как многоногий тарантул, неистово, безудержно, безумно закричал.

Какие-то золотистые искры, стаей крохотных бабочек, вырвались прямо из меня. Они кружились и вибрировали, то собираясь в один плотный малиново– красный сгусток, то рассыпаясь на миллионы золотых танцующих песчинок. И над бесконечными барханами, над великим океаном вставало нежно-малиновое, изумительное сияние.

И это сияние вдруг стало густым, точно вода, оно обтекало меня и снова рассыпалось на миллиарды кружащихся искр, пока вдруг, не собравшись в один, очень плотный и небольшой шар, похожий на шаровую молнию, оно не исчезло вовсе, как-то мгновенно вкатившись в меня – куда-то в область солнечного сплетения….

…Я очнулась.

Филиппов сидел на постели, совершенно голый, и смотрел на меня пристально и хмуро.

– Дарья, – заговорил он, даже и не пытаясь закрыть свой выступающий, редковолосый живот хотя бы рубашкой, – вы, наверное, знаете, что мы с вашей сестрой любили друг друга.

– Я прочитала ваше письмо к ней, по-моему вы мне его и подбросили.

– Да, я хотел, чтобы вы знали все…

– Понимаю.

– …но вы не знаете главного, – он наклонился к своим, брошенным на пол джинсам и достав из них сигареты и зажигалку, закурил, – она написала на меня завещание.

– На вас?! – Я так и застыла со своим свитером в руках.

– Да. На меня. – Он выдохнул из узких губ сизый дым. – И это я заставил ее переписать завещание на вас. Так что у вас не было бы ни – че – го! – Он сделал паузу. – Но сейчас у меня трудное положение, очень трудное. А я хочу издать записки Анны, а также собрать и опубликовать книгой все ее статьи. И мне нужны деньги. Я не требую всей суммы, которую вы получите за квартиру, только – половину…

И вдруг я вздрогнула и посмотрела на стену: на ней безумствовала тень горбатого дервиша, его неистовые прыжки перешли в припадок: он изгибался и трясся всем телом. Я перевела на Филиппова взгляд: в уголках губ у него скопилась пена, обнаженное, с небольшой кривой головой, выступающим животом, плоскими ступнями, тело его увиделось мной как жалкая карикатура. Господи, сестра, он же – безобразен.

– Я же ради нее, ради нее стараюсь! – Пискляво выкрикнул он. – А если вы откажете…

Сейчас он перейдет к визгливым угрозам – я остановила его жестом.

– Хорошо, я подумаю. Завтра дам ответ.

Он поразительно легко для своего грузноватого тела, вскочил с кровати, быстро и ловко оделся, заторопился к дверям, но приостановился и оглянулся:

– Завтра – когда?

– В двенадцать дня.

– Я буду у вас.

Филиппов медленно шел по Вокзальной магистрали, прикидывая, сесть ли ему на такси или доехать до Академгородка на электричке. Вся напускная легкость слетела с него, как сухая листва со старого тополя, со старого тополя, корни которого так глубоко в земле, что ему уже не вырваться и не взлететь за легкими птицами вслед. Филиппов так о себе и подумал: «Старый, смертный тополь».

Все-таки решил – поедет с вокзала на электричке. А то еще водитель начнет допекать рассказами про семейные неурядицы и грузить прочей ерундой. А в полупустом вагоне можно помедитировать. Он усмехнулся. Хотя у ж е не нужно. Все. Дарья – всего лишь сестра Анны. Он ждал, он готовился к прыжку, он был напряжен и собран, как великий охотник, он надеялся встретить Царя природы лицом к лицу. И все напрасно! Он ничего не увидел. Значит, э т о не возникло. Или просто никакого Красного Льва в мире не существует!

Да, да. Так. Он уже покачивался в облупленном вагоне. Все было самообманом. Полубезумным бредом. Иллюзия, созданная от скуки больным воображением. Ничто духовное не существует. Его порождает раненое честолюбие. И душа – только самообман измученного мозга. А любовь – только инстинкт продолжения рода. Ничего нет в о о б щ е. Остаются только секс и деньги. Первого мне не нужно, а второе просто необходимо!

Мимо окна проскочил высоковольтный столб.

Еще когда я шел к ней, у меня появились сомнения: не ерунда ли все то, над чем я мучился годами, не вымысел ли моего пористого от алкоголя, патологического воображения, не паранойя ли страсти к женщине, страшной физической страсти, а больше ничего!? Когда я поднимался по лестнице, мне встретились двое: старик-сосед, прокуренный и желтый, как китаец, и его более молодой приятель, кажется, Егор, нет, Иван. И когда я их увидел, неприятное чувство возникло у меня, мне захотелось пойти с ними… С ними? Я даже помедлил перед знакомой дверью, пытаясь понять, почему так тянет меня устремиться вслед за обшарпанной парой, к у д а я попаду, если брошу свои долгие страстные поиски… поиски чего?.

Вагон покачивался, и он заснул, и приснился ему один из тех его, часто повторяющихся снов, после которых обычно он начинал пить, – будто едет он в машине, это старая «Волга», а с ним на заднем сиденье еще двое, им тесно и душно, но теперь-то он их хорошо разглядел и узнал – вот они, похожий на Вия, старик-сосед Анны и его приятель Иван, они неприятны ему, но они вынуждены ехать вместе, потому что у них одна цель – они преследуют машину, в которой везут золото. Много золота.

Машина все ближе, стреляй, приказывает Филиппов, старик хочет выстрелить, у него в руках ружье, нет, осечка, тогда Филиппов, гнусно ругаясь и отпихивая старика, выхватывает из его желтых пальцев ружье и стреляет. Сначала, как в кинодетективе, он попадает в колесо автомобиля, потом в стекло… Его охватывает лихорадочное злое веселье: кажется, попал?! Но снова палит. Еще! Еще!

Почему-то его начинает заливать кровью, ему некогда разбираться, что происходит с его оборванными компаньонами, но, кажется, кто-то из них ранен. Он мельком бросает взгляд сначала на одного, потом на другого: ранены оба, а, может, убиты. Значит, из преследуемой машины вели огонь? Он отпихивает оседающего ему на плечо хрипящего старика и снова стреляет. Есть! Автомобиль, везущий золото, описав скрежещущую полудугу, резко останавливается. Филиппов, вытолкнув на асфальт истекающего кровью Ивана, как зверь, перепрыгивает через его тело, и бросается к машине. Золото будет его! Только его! Подбежав, он видит свесившуюся на край открытого стекла простреленную голову мужчины, рывком распахивает дверцу – мужчина падает прямо на него. Секунду он пытается понять, где он видел это крупноносое загорелое лицо? И вдруг острая вспышка боли ослепляет его и лицо Анны плывет ему навстречу, точно небесная ладья, так тихо, так плавно, точно все происходит при замедленной съемке. Как же так, я же ничего не вижу, почему же я вижу Анну, думает Филиппов, Анна берет его за руку и они взлетают над брошенной машиной, над неподвижными телами, они поднимаются все выше, холодный туман начинает обвивать его шею, ему кажется, что они летят уже не час и не день, а так долго, он то вспоминает, что они с Анной устремились куда-то в ледяной сумрак, уже темно, там, куда они летят, далекий огонек, то будто засыпает в полете. Но вдруг все в нем протестует: нет мне нужно не туда! Я же искал… я ищу… что!? Золото!? Нет… нет…